Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2015
Соколовский Рафаэль Александрович родился в 1928 году. Писатель-сатирик, литературовед и публикатор забытой сатиры начала ХХ века. Автор юмористических сборников «Бархатный баритон», «Встреча с…», «Фиг вам!». Печатался в «Клубе 12 стульев» «Литературной газеты», в журналах «Крокодил», «Знамя», «Юность», «Вопросы литературы», «Нева», «Простор». Живет в Москве. Предыдущие публикации Николая Шатрова, подготовленные Рафаэлем Соколовским – «Знамя», 2013, №2; «Знамя», 2014, №11. Автор книги воспоминаний «Земные сны Николая Шатрова».
Среди странных поэтов, а они всегда отличались своими причудами, Николай Шатров, наверное, был самым диковинным… Он родился в 1929 году в Москве, жил в СССР, имел советский паспорт, учился в советской школе и в советских вузах, ходил в советские магазины и словно не замечал, в каком мире он живет. В его поэзии нигде не упоминается советская страна, которая для него как бы не существовала, а выбрал он для своего обитания Россию. России Шатров посвятил не одно проникновенное стихотворение, но притом он не был «почвенником», зашоренным только на всём русском, а любил и ценил зарубежную литературу, музыку и живопись. Достаточно назвать сонет о джазе! Он, кстати, был написан тогда, когда им запугивали советских людей: «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст!»
Был Николай Шатров человеком не от мира сего: по жизни блаженным, и стихи писал в духе Серебряного века, хотя однажды ему всыпали в семипалатинской газете «Прииртышская правда» в 1946 году за безыдейность и отрыв его поэзии от советской действительности, но он пропустил критику мимо ушей. (Мы тогда с Николаем жили в Семипалатинске: он на правах эвакуированного, а я как спецпереселенец, так как мама была по национальности немкой, и нас выслали из Баку.) Политикой он совершенно не интересовался и писал о своих любовных похождениях, размышлял о божественном предназначении человека, о творчестве, любил рисовать в стихах природу. И, тем не менее, время от времени наша действительность его припекала, и он огрызался словами, которые носили явно крамольный характер.
Конечно же, он не мог не откликнуться на иезуитскую речь Жданова, в которой тот клеймил Анну Ахматову, называя её даже блудницей. «Ахматову, старую пальму,// Разделали под орех», – иронизировал Шатров. А стихотворение заканчивалось выпадом против идеологического насилия, воцарившегося в стране после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» в августе 1946-го:
Но если под сенью могильных плит
Всё же не успокоюсь,
Буду писать, как Господь велит,
Тьфу-ты! Как Жданов то есть…
В августе 1948 году мы, студенты-заочники отделения журналистики Казахского госуниверситета, приехали в Алма-Ату на летнюю сессию сдавать экзамены за третий курс. Мы – автор статьи и мой приятель поэт Николай Шатров, только что переведенный на отделение журналистики из Семипалатинского пединститута с факультета русского языка и литературы. Поскольку отделение журналистики тогда состояло при филологическом факультете, ему зачли все «родственные» предметы, вроде старославянского языка, языкознания и т. п. Шатрову оставалось досдать специальные дисциплины. Здесь я обещал ему помочь, так как уже два года был внештатником газеты «Прииртышская правда» и как-то месяц заменял выпускающего в типографии, поэтому разбирался в верстке и газетных шрифтах. Нам предстояло протирать штаны в библиотеке после обзорных лекций и насыщаться знаниями. Неожиданно Николай встретил свою бывшую любовь, и закрутился бурный роман. Каждую ночь, вернувшись со свидания, он изливал в стихах свои неразделенные чувства, а утром я читал эти вопли души. В скобках замечу, хотя стихи и были пронизаны духом отчаяния, но среди них нам остались отличные образцы поэзии. И вдруг среди лирических излияний я обнаружил какие-то туманные угрозы вернуть мир прошлого:
За то, что на святой Руси
Мы жили рабскими трудами,
Потом пощады не проси
У тех, кто были господами!
И всё в таком духе. Кому были адресованы угрозы, сомнений не вызывало. Мне вспомнилась ехидная сказочка Шатрова про Козла, который пуская ветры, тем самым сорвал собрание, за что был арестован. Однако, когда выяснилось, что он просто переел капусты и не имел никаких антигосударственных намерений, его похоронили… на вольном кладбище. Тогда я попытался внушить автору: «Коля, тебя на вольном кладбище за эту сказочку не закопают, а, скорее всего, похоронят на каком-нибудь лагерном погосте». В ответ он лишь ухмылялся.
Шатров высказывал эту крамолу спонтанно, не задумываясь о последствиях. А время было страшное: развязанная Сталиным охота на ведьм началась с шельмования А. Ахматовой и М. Зощенко, добралась вскоре до лженауки генетики и кибернетики, а позже продолжилась в кампаниях против космополитизма, изничтожающей критике выдающихся советских композиторов, кинематографистов и театральных деятелей. Черные воронки снова безвозвратно увозили по ночам людей на допросы. А Шатров был человеком непредсказуемым, не знающим никаких запретов и лишенным житейской осторожности. Поэтому от него можно было ожидать новых антисоветских всплесков в стихах, которые он будет потом показывать своим почитателям. А вдруг среди них окажется стукач? Мы как-то не задумывались тогда, что в стране на каждого зека приходился хотя бы один стукач. А в тюрьмах и лагерях отбывали наказание тысячи и тысячи зеков. Вот и посчитайте, сколько у нас было доносчиков! Как уберечь от беды этого неприкаянного человека? И, похоже, выход нашелся.
После того как Николай прочитал мне стихотворение «Усталость освещает путь…», откуда процитирована угроза расправиться с «ночными рыцарями наживы» и реставрировать в СССР Святую Русь, мне пришла мысль, как уберечь Шатрова от серьезных неприятностей.
– Коля, а почему бы тебе не переквалифицироваться в акыны или ашуги? – сказал я ему полушутя. – Послушай, как это звучит: «Выступает акын Николай Шатров!» или – «Сейчас вы услышите бессмертные строки ашуга Николая Шатрова!»
– А зачем? – насторожился Николай в ожидании подвоха – а мы постоянно разыгрывали друг друга.
– А затем, что акыны и ашуги держат в памяти тысячи и тысячи строк, а что там в них – никто прочитать не сможет. А ты иногда пишешь то, что очень подходит для статьи 58 пункт 10 Уголовного кодекса – антисоветская пропаганда и агитация.
На том и поладили: стихи с политическим душком выучивать наизусть, а рукопись сжигать или рвать на мелкие клочки и спускать в уборную. «Можно при этом напевать траурный марш Шопена для облегчения души», – закончил я наш разговор.
Но вот после разоблачения культа личности Сталина наступила «оттепель»! Слово это почему-то не нравилось Хрущеву. Как там ни матюкался он на выставке в Манеже, возмущенный необычными и непривычными ему работами молодых художников, как ни грозил кулаком Андрею Вознесенскому непонятно за что в 1958 году в Кремлевском дворце, а перемены в литературе, театре и в кино произошли огромные, хотя и в рамках дозволенного. Если кто-то видел документальные кадры, как в Африке после злой засухи земля орошается ливнями и мгновенно пробивается трава и зеленеют деревья, так произошло и после смерти Сталина. После литературной засухи появились А. Вознесенский, Е. Евтушенко, Р. Рождественский, Б. Ахмадулина, Б. Окуджава, Ф. Искандер, В. Аксенов – разве всех перечислишь! Возник журнал «Юность», прибежище молодых талантов. Изменилось лицо журнал «Новый мир» с приходом А. Твардовского – и знаковым событием стала публикация повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» – высокая правда, высказанная высоким художественным словом. А публицистика и литературоведческие статьи в журнале читались запоем.
Однако «оттепель» не была уж таким праздником для литературы, каким представляется сегодня. Писателей и поэтов систематически прорабатывали на идеологических совещаниях и в газетах. До сих пор помню, как в «Комсомолке» топтали стихи А. Вознесенского после того, как Хрущев вдруг обрушился на молодого поэта, не дослушав, что он хотел сказать. Сам Хрущев выступил с обширным докладом о задачах советской литературы, в котором призывал писателей быть ближе к жизни, ближе к народу. В качестве примера он приводил стихотворение (не помню сейчас имя поэта) из школьной хрестоматии за 4-й класс. Каждый раз после таких идеологических взбучек возникал страх: неужели начинается отсчет в обратную сторону и конец «оттепели»? Но джинн был уже выпущен из бутылки и, несмотря на все усилия идеологических жандармов «держать и не пущать», послесталинская советская литература сыграла огромную роль в нашей духовной жизни.
Николай Шатров, несмотря на свою наивность, отстраненность от советской
жизни, тем не менее, понимал, что «оттепель» не в состоянии изменить
политический климат в стране. Да, прекратились массовые репрессии, но искоренение
инакомыслящих продолжалось. Подтверждением
тому стал арест в январе 1957 года и осуждение по 58-й статье УК
Режим наследует режиму
(На чью-то мельницу вода…)
Но только зубы обнажим мы,
Хотя б в улыбке… Вмиг беда!
Арест Л. Черткова – частный случай, скажете? Да нет! Вот еще факт, который сегодня выглядит невероятным: в «оттепель» в Тайшетских лагерях отбывал наказание Геннадий Арсеньевич Бешкарев за… антисталинское стихотворение, написанное еще в 1949 году. Хотя культ Сталина был разоблачен и осужден на ХХ съезде партии, карательные органы, оказывается, продолжали искать автора. А Бешкарев, наивно полагая, что со сталинщиной теперь покончено, в 1957 году в Ташкенте в кругу своих писателей и журналистов прочитал это стихотворение.. Один из компании настучал, Куда Следует, и Геннадия Арсеньевича арестовали. Следователь ему объяснил, что взяли его вовсе не за то, что он выступает против Сталина, а за то, что стихотворение проникнуто антисоветским душком, от которого он до сих пор не избавился. Вот такая казуистика. Понятно, что дополнительно был собран компромат на Бешкарева, где и когда он что-то не то сказал, чем-то возмутился…
Отбыв наказание в Тайшетских лагерях, Бешкарев нашел приют в Алма-Ате, устроившись на областное радио режиссером. Но и здесь от него не отвязались комитетчики. Однажды я остановился поглядеть, как асфальтируют улицу, и был удивлен, когда среди рабочих увидел человека в робе, но при галстуке. «Наверное, кто-то из начальства решил спуститься в низы и поглядеть воочию, как благоустраивается город». Подошел поближе и ахнул – это был Бешкарев.
– А ты чего тут делаешь, около асфальтного катка, Геннадий Арсеньевич?
– Как что? Работаю асфальтировщиком и зарабатываю на пенсию. Должность мою на радио «неожиданно» сократили, и я оказался на улице.
Вот так ему отомстили в КГБ за то, что он отказался с ними сотрудничать.
Впрочем, на одной из идеологических проработок творческой интеллигенции Хрущев напомнил слишком неугомонным: «Вы думаете, мы сажать разучились?» Менялись наверху лица, на смену сталинскому произволу пришла «оттепель», на смену ей – застой, и как сажали за решетку за убеждения, так и продолжали сажать. Я привел только два известных мне факта. А если их экстраполировать на всю страну, что получится в итоге? Это были «тихие процессы», часто без огласки в газетах, и потому о них мало кто знал. Потом додумались прятать диссидентов в психушки на том основании, что советский человек не может быть недоволен существующим строем. А если протестует и публично это выражает, значит, у него сдвиг по фазе и ему пора лечиться от вялотекущей шизофрении. (Именно такой диагноз обычно ставили диссидентам психиатры.) Наконец, додумались высылать из страны, подражая Ленину.
Не знаю, внял ли Коля моим советам быть очень осторожным: жизнь разбросала нас по разным городам. Вряд ли он повесил замок на роток. Поэту всегда хочется поделиться своими стихами, Николай не был исключением. Как-то при встрече в Москве он мне похвастался, что когда выпадал редкий случай выступить со стихами, кто-то из приятелей шел по рядам и предупреждал: «Просьба не записывать». – «А зачем, Коля, записывать, когда существуют записывающие устройства даже в пуговице? Ты что – детективы не смотришь?» – Он притих и задумался.
Впрочем, сама по себе поэзия Шатрова была вызовом, потому что вместо, например, восхваления советского строя он отсылал своих читателей к Богу – он был верующим человеком, что отражалось в его стихах. Напомню: Хрущев возобновил гонения на церковь, и шатровские стихи опять же выглядели крамолой. А вот этот отклик на последствия сталинских репрессий вообще не оставлял нам никаких светлых надежд при советском строе.
Дух отлетел от песнопенья
И стих предстал набором слов.
Фальшивое сердцебиенье
Не кружит срубленных голов.
Гильотинированы звуки,
Их интонация мертва.
И в деревянном перестуке
Глухие рифмы, как дрова.
Кто из кремня добудет искру?
Разорванную свяжет нить?
Опустится на землю, к риску
Глаголом трупы оживить?
Какой Христос, какой мессия,
Отринув страх, покроет стыд?
Развяжет твой язык, Россия,
Казненным позвонки срастит?!
Хотя был Шатров человеком не от мира сего и отчасти блаженным, он отличался своими гражданскими поступками, на которые не многие отваживались при советском режиме. Когда поэта Павла Антокольского изгнали в 1949 году из Литературного института за космополитизм, а поводом, в частности, послужило его предложение студентам написать сонет о Хлестакове, Шатров не в пример им сочинил сонет на эту тему и отправил опальному «космополиту», чья вина заключалась в том, что он знал и великолепно переводил французских поэтов.
«Да знаете ли вы, что значу я!
Рассвет, а уж бегут ко мне курьеры…»
Он пьян и врет, теряя чувство меры,
Снискавши изумленье дурачья.
А жизнь молчит. Где правда? Где друзья?
Но Хлестаков не потеряет веры:
Теперь он знает, кошки ночью серы,
А люди днем… Так как же без вранья?
Да, без вранья и показухи мы не жили!
Когда уже на исходе кампании изничтожения «безродных» лакеев прогнившей западной культуры критик Важдаев в первом номере журнала «Новый мир» за 1950 год изобразил А. Грина космополитом, создавшим в своих произведениях Гринландию якобы в противовес советской стране, Николай Шатров взорвался стихами:
Теперь не удивлюсь я ничему,
Ни даже из навозной кучи грому!
Я снова пожелаю вам чуму,
Чуму на оба ваших дома!
Заканчивалась эта инвектива словами «И только стыдно за Россию!»
«Ты сто раз прав, Коля, защищая от наветов Александра Грина. Но причем тут Россия? – писал я ему в Нижний Тагил, куда он уехал из Семипалатинска с молодой женой Лиличкой. – Донос на покойного Грина сочинил советский критик в духе советской идеологии, чтобы отвадить читателей от его замечательных книг». Шатров адрес своих проклятий так и не изменил.
А вот когда травили Бориса Пастернака за «Доктора Живаго», он посвящал
ему стихи и называл учителем. Более того, он совершил истинно гражданский
поступок – привел к Борису
Чувство немоты, которое не позволяет высказать вслух свое мнение, протестовать против запретов на свободу слова, мучило поэта. Не случайно в одном из стихотворений он называет свою душу глухонемой, не способной говорить. А в «Немом стихе» он высказывается уже совсем откровенно:
Я пишу на варварском наречье
(У России вырвали язык).
…………………………….
О, потомки. Полюбуйтесь: груб как
Ужас, миновавший ваши рты:
Этот окровавленный обрубок
Громкое мычанье немоты.
Опять упоминание России вместо Советского Союза, но, как я уже говорил, другой родины для него не существовало. Нам же совершенно понятно, что речь идет не только о советской цензуре, и стихотворение, собственно говоря, метафора, обозначившая систему расправы с любым инакомыслием в советской стране, о которой поэт сказал:
Ах, страна моя хорошая,
Всех соседних стран сильней.
Да одна беда – задёшево
Продаются люди в ней.
За подачку, за грошовую
От зари и до зари
Трудятся, на всё готовые,
Кузнецы и косари.
Крепостного права нету-ти.
Так откуда же напасть?
Потому что существовал советский режим, который закабалял людей так, что они вынуждены были подчиняться его законам и правилам. Иначе человек становился изгоем с «волчьим билетом» – характеристикой с места работы, с которой устроиться на другое место можно было с трудом и с серьезными потерями. Поэтому большинство нас жило по «двойной бухгалтерии»: на показ и для себя, хотя миллионы оболваненных советской пропагандой людей искренно считали, что так и надо жить, как учит партия, в надежде на «светлое будущее». Это зомбирование было таким мощным, что до сих пор можно увидеть старушек с портретами Сталина на демонстрациях, устраиваемых зюгановцами.
Николай Шатров жил в придуманной России, как Александр Грин – в своей Гринландии. Его спасала вера в Бога, в другую жизнь, которую он обретет после своей кончины. Спасали стихи, которыми он был переполнен, и уже смирился с мыслью, что не увидит своей книжки, что его поэзия расходится переписанной в тетрадки почитателями его таланта. И как ни был он погружен в свой мир, горечь и боль накапливались на донышке души. Как не прийти в отчаяние, если из редакций, куда он обращался, приходили только отказы. «Я оглох от горя быть поэтом…» – однажды не выдержал он.
В один из приездов в Москву я отобрал стихи, которые, безусловно, вполне подходили для печати: любовную лирику, пейзажные зарисовки и размышления о поэзии. В них не было ничего такого, чтобы заподозрить автора в неприятии советской действительности. Отправил Николая в редакцию журнала. Название не помню. Стихи его были благожелательно приняты, одобрены, хотя и с пожеланием – повернуться лицом к нашей прекрасной действительности. Редактор отдела попросил прочитать что-то еще, и на радостях Шатров принялся декламировать заветные духовные стихи. Весть, что молодой поэт читает стихи с упоминанием Бога, моментально облетела редакцию. Собравшиеся в комнате сотрудники принялись убеждать Николая в том, что Бога нет, что это предрассудок, свойственный старикам, осколкам прошлого, что никак не может быть присуще молодому советскому поэту. «Знаю, знаю, – ответил Шатров и процитировал Остапа Бендера: «”Бога нет. Это медицинский факт”. А я с ним не согласен». Из-за перестраховки стихи так и не напечатали.
Когда после кончины Николая Шатров я собирал какие-то остатки архива, то поразился, как среди чистой лирики вдруг возникало то одно, то другое еретическое стихотворение. Вот памяти О. Мандельштама:
Есть керосин, есть чай и сахар
И в книжный магазин маршрут.
О, если б только меньше страха,
Что ночью за тобой придут.
И когда я выстроил шатровские стихи по годам, убедился, что Николай неотступно возвращался к взрывоопасной теме. Она, как заноза, сидела в нем и не давала покоя, пока не превращалась в палящие строки.
Теперь казнят не топором
И даже не посредством плахи,
Теперь палач приходит в дом,
Как парень в вышитой рубахе.
Грудь нараспашку, свой на вид,
Он держится запанибрата,
Душою даже не кривит,
Потерянною без возврата.
Теперь споткнуться просто: тот,
Кто хочет передряг шикарней.
Пускай расскажет анекдот
Такому вышитому парню…
Зная хорошо натуру Николая, который не мог сдержаться, чтобы не прочитать собеседнику только что родившееся стихотворение, подумал: какое счастье, что среди его слушателей не оказалось ни одного стукача. И еще я, атеист, поверил, что у него был бдительный ангел-хранитель, уберегший его от ареста. И нам бы, между прочим, аукнулось за хранение и распространение антисоветских стихов, за тихую ненависть к режиму. Нам – это московскому архитектору Феликсу Гонеонскому, который переписывал всё, что Николай Шатров изливал на бумагу. А когда удалось эмигрировать в США, он издал в 1995 году в Нью-Йорке первый сборник его стихов, потом в 2003 году в Москве – «Неведомую лиру».
Не забыло бы строгое государево око и директора музея композитора Скрябина Татьяну Григорьевну Шаборкину, которой Николай непременно вручал свои новые вирши. Это она устраивала ему выступления в музее под видом лекций о русских классиках. Скажем, на афише значилась лекция о Тютчеве или Блоке, и когда Шатров заканчивал свой рассказ, с мест раздавались реплики: «А не прочтете ли что-нибудь своё?» Собственно, не ради Тютчева и Блока приходили любители поэзии – они знали о них не меньше Николая, а приходили именно «на Шатров».. Бывали на этих вечерах Б.Л. Пастернак и В.В. Софроницкий, который иногда садился за рояль и исполнял Скрябина. Кто-то вякнул Куда Следует о несанкционированных сборищах, и выступления Шатрова запретили.
Конечно же, и меня бы не миновало лихо: хоть жил в Самарканде, а затем в Алма-Ате, однако встречался с антисоветчиком каждый раз, когда выпадала поездка в Москву или через Москву, публиковал его стихи и статьи о нём в алма-атинских газетах и журналах. Понятно, собрал архив Колиных стихов, писем и фотографий. Так что всем бы нам так аукнулось, чтоб другим неповадно было!
Удивительно, жил Николай Шатров как бы в тени, не замеченный ни Союзом писателей, ни прессой, не потрясал литературный мир скандалами. А к памяти его понанесли столько мусора и вранья, что придется дать биографическую справку мне, кто его знал с 1945 году и дружил до самой его кончины 30 марта 1977 года. (См. статью «Кикушество и кликушество» на сайте «Стихи.ру», http://www.stihi.ru/2013/06/09/4126).
Родился Николай Шатров в Москве на Арбате 17 января 1929 года. Отец Михин Владимир Александрович был известным врачом-гомеопатом, что не простила ему советская власть. Он был не то выслан, не то сам уехал в Тбилиси, где скончался в 1942 году. Мать Николая – актриса Шатрова Ольга Дмитриевна с Михиным разошлась, и сын взял фамилию матери. Предвоенная жизнь Николая прошла в различных городах Советского Союза, где гастролировала его мать. В октябре 1941 года О.Д. Шатрова с сыном эвакуировалась из Москвы в г. Семипалатинск Казахской ССР, где вскоре стала ведущей актрисой русского театра. За творческие заслуги ей было присвоено звание заслуженной артистки Казахской ССР.
Николай Шатров учился в Семипалатинском пединституте на факультете русского языка и литературы. Первое стихотворение было напечатано летом 1946 года в газете «Прииртышская правда». Затем, как отклик на постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» и доклад Жданова, там же была опубликована разгромная статья о поэзии Н. Шатрова, основанная на тетрадке со стихами, принесенной в редакцию.
В 1948 году Николай Шатров перевелся на заочное отделение журналистики Казахского Госуниверситета, но неожиданная женитьба изменила его судьбу: молодые отправились жить в Нижний Тагил к матери Лили. Когда О.Д. Шатрова устроилась работать художественным руководителем народного театра в Москве, в Очакове, то получила две крохотные комнатушки в общежитии. В одной из них поселились Николай с женой и дочкой.
В 1951 году Н. Шатров поступил в Литинститут, но оказался там белой вороной и был отчислен.
Работал Шатров в музее композитора Скрябина и смотрителем в Третьяковской галерее. После того, как пьяный водитель снегоочистителя наехал на Шатрова, он получил увечье и инвалидность, которая спасала от высылки из Москвы как тунеядца. В 1958 году Николай и Лилиана разошлись. Шатров женился на Маргарите Димзе, забравшей его из больницы после выздоровления.
Николай Шатров предлагал стихи различным редакциям, но получал решительный отказ. Николай Глазков снабжал его подстрочниками якутских и армянских поэтов, что приносило иногда в семью толику дохода.
В 70-х годах Николай Шатров сблизился с отцом Александром (Менем) – его дача в Пушкино находилась неподалеку от прихода священника. Это общение обернулось рождением многих духовных стихов в последние годы жизни поэта. О. Александр его и отпевал, когда 30 марта 1977 года Николай Шатров скончался от инсульта. Своей могилы у Шатрова нет – его урна с прахом закопана на месте захоронения отца Маргариты Димзе, старого большевика Рейнгольда Берзине на Новодевичьем кладбище.