и др. стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2015
Александр Александрович Петрушкин родился в 1972 году в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в журналах «Урал», «Крещатик», «Уральская новь», «День и ночь», «Нева», «Дети Ра», «Воздух», «Знамя», «TextOnly» и других, в «Антологии современной уральской поэзии» (тома 2 и 3). Куратор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ» http://www.promegalit.ru/. В «Волге» публиковались стихи (2009, №1–2; 2012, №9–10). С 2005 года проживает в г. Кыштым Челябинской области.
Prayer of fish / Моление рыбы
На берег [как рыбы протёкший побег]
дождь ставит тавро прямой речи
и смотрит в её непрозрачный подтёк,
где вновь перекладывал вещи,
как ссадины птиц на коленях пустых
отсутствующих живых,
где берег на кадры положит пробел
снежком рыбным [к жабре прижатым]
коснётся дна зренье своим вторым дном,
своим словарём небогатым:
от края до сумерек – рыбный базар,
и слышно гортанное «ар».
На берег, как лошадь взойдя, стая рыб,
горит, что листва тёплой Парки
и видишь её ледяную дугу
и след от проточной тьмы сварки
всех слайдов положенных навзничь в петлю
[и что вероятно – свою],
где мир примечание к йодным полям
и рыбному взгляду без века,
лежит Пифагор в очевидных губах
всей смерти своей, как побега –
и снится ему, словно речь хромосом,
зола [как бы иней и схрон].
Ведет свет ресницы и видит тавро
прямой своей речи, как банки,
где он словно берег в рыбу протёк
чьё слово сбегает из ранки
и рыбные всходы встают, чьи вчерне
все лампочки – обо мне.
***
Плещется набережная, как Адам
исчезая в полях плавучих, птичьих,
опрокинув смородину, как стакан…
– Где твой Бог?
– всё кого-то свищет,
в чайки тёмной взглянув глазок,
к недозрелой терпкой войдя погоде,
где и сад летит наискосок,
вопреки холодной своей природе.
Леска света глухо клюнет окно
поплавка, будто мир оказался плотен
с глиняных и несбывшихся спин
чаек, где мрак подмигнул с ладони,
плещется набережная хвостом
там, где малькам разжимает веки
воздух [который станет ртом –
но пока что набережная в человеке].
***
Янису Грантсу
Что, недотёпа, сирота, щегол,
в чьём горле эмбрионом
свернулся лес, где кровь твоя
бежит в прочитанном вагоне?
Ты не отбрасываешь тень,
[не успеваешь] и щебечешь,
и с металлических колен
своих, как бы чужие вещи,
в ребро своё, как спирт, кладёшь,
как улицу в глухом Свердловске –
хоть правды в нас нет ни на грош
и механизм у снега плоский.
В каких углах прямой твой дом?
на Руставели дрель достанешь,
идёшь сквозь речь и в горле – кровь,
которую не понимаешь.
Что недотёпа, белый грач,
подавимся своею встречей [?]
маниакальной, как психоз,
делириум нечеловечий.
Черепаха в раю
Дмитрию Машарыгину
Водная черепаха делит свою
сферу дыханья на ад и рай
то всплывает вовнутрь
(т.к. пространства здесь нет) –
то ныряет в свет [и иной сарай
даст ей имя своё, так и тень кожуре
от лица воды говорит: стирай].
Черепаха плывёт по самой себе
то ли учит себя, то ли свой язык
надкусив, как яблоко бросив, всё
как бы выдох смерть свою повторит:
в глубине у рая, помещённом в зрачок,
и меняется местом с моим ребром,
где дыханье в окружности своей спит
Черепаха похожей на дно воды
прошивает, как зренье иглой, края –
это ад геометрии произнести
мир пытается ей – то ли неправа,
то ли лопасть её щекотал Протей
замещая мальками своё лицо,
чтоб она [как сумерки] истекла.
Вот стоим у моря – прикинь, стоим,
соблюдая слайды, кефир их пьём
черепаха плачет внутри, молчит –
принимает матрицу: не плывём никуда –
потому что сад – отраженье воды,
и один за всех вокруг говорит
[даже если мы говорим втроём].
В.К.
Не путешествуй с Гоголем, и не
стирай, как летаргийный иней, с глаз
изображенье мёртвое бровей
деревьев – тех, что точно не для нас.
Поворотившись сынками в гробах,
мы повторим заученный отказ
от мира, что – как взрослых – нас надул,
и от того, конечно же, не спас.
И потому в урановых руках
идёшь, как гоголь, чтобы спать, как псих,
и стрелочник летает между гланд,
среди неплодородных слов твоих.
И потому – на Каме заводной
всплывает осень из пластов земли,
расчёсывая плоти твоей пятна
до хохота, что спит в комках золы.
Чаадаев
Предвестник рыбный появленья чаек,
мальков сих возвращающих воде,
где крошево ржаное прорастает,
как осы у Протея в бороде,
почуешь кислород и эту тяжесть
от жестяного, словно смерть, ведра,
которое – в своем снегу пернатом –
за клёкотом куда-то жизнь несла.
Куда? – не видишь – Только едем, едем
средь чаек тонких, разводных мальков,
что изнутри следов звездою светят,
как радость, в тьму – сокрытых в них – подков.
Так едем, сумасшедший Чаадаев,
туда, где ангелы придумали нам кров:
свободы нет – поскольку угадаем
мы не предел, но утишенье слов.
И по краям у тишины и чёрных чаек
сидит и греется такая темнота,
что если рот случайно размыкаешь
то светятся твои [уже] уста.
(01/02/15)
***
Едва ли этот вещный мир – был обращён, как в человека,
в сухую тварь без слова, и моргают птичьи слайды света…
О, бычья радость изнутри, из ноября строгая лодку
меня везёт, а снег гудит, что телеграф – и верно это:
я выхожу в простудный двор и горлом становлюсь бутыли,
в которой тварью зарождён, чтоб стало всадников четыре,
и ты моё лице сотрёшь в своём лице, и жажду выльешь
во флягу снега, что суха, которой выживешь и выйдешь.