Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2015
Анатолий Бузулукский родился в Самаре в 1962 году. Окончил филфак Ленинградского госпединститута им. А.И. Герцена. Служил в армии, учительствовал. Член Союза писателей России. Автор книг прозы «Время сержанта Николаева» (СПб, 1994), «Антипитерская проза» (СПб, 2008) и публикаций в журналах «Звезда», «Знамя», «Крещатик», «Интерпоэзия», «Нева», «Русская жизнь». Лауреат премий им. Гоголя и журнала «Звезда» за лучшую прозу. С 2008 года – постоянный автор журнала «Волга». Живет в Санкт-Петербурге.
Мама говорила, что в советские времена всерьез, нередко на высоком уровне обсуждали, казалось бы, совершенные пустяки: может ли, например, плохой человек быть хорошим писателем? Уже поэтому, из-за подобных общественных дискуссий, мама находила в себе горделивую уверенность называть советские времена благословенными.
Нина удивлялась матери: «О чем же здесь дискутировать? Хороший человек может и не быть хорошим писателем. Но плохому человеку ни за что не стать хорошим писателем, будь он хоть семи пядей во лбу».
«Не скажи», – возражала мать.
«Почему же? Ведь литература тогда лишь хороша, когда правдиво и художественно отражает действительность. Правдиво и художественно – значит беспристрастно, но с сочувствием, болью, состраданием, по-доброму. Так может мыслить и переживать только хороший человек, нравственная личность. Так нельзя притвориться. Плохому человеку притвориться хорошим можно где угодно, но только не в литературе. Слово выдаст лицемера. Синтаксис разоблачит пройдоху. Лживая душа (а плохой человек и есть лжец) не создаст хрустальной речи. Хрустальной может быть только искренность. Искрящаяся сердечность».
Известный писатель был внешне сильным, гладким, с лысеющей и поэтому бритой головой. Ему не было и сорока, но последние десять лет он числился мэтром, в молодых же авторах он не ходил и дня. Он родился с фактурой хозяина, вожака, властителя дум. Бывают такие люди, которые начинают вызывать священный трепет, будучи еще младенцами, детьми. Бывает, принц не вызывает трепета, а какой-нибудь детдомовский малец вызывает.
Нина записывала интервью для телеканала с известным писателем в его новом доме. Дом был еще пустым, гулким, почти без мебели. Нина подумала, что этот дом будет всегда пустым. Нина думала, что житейская простота и намеренное равнодушие к вещам были присущи не только известному писателю, но и его домочадцам. Ни детей, ни жены не было слышно. «Они у себя, они у меня тихие», – улыбнулся писатель. Нина представила себе лобастых, в папу, ребятишек и провинциально улыбчивую писательскую супругу. Типичная писательская жена боится показаться прислужницей в собственном доме и поэтому ведет себя с посетителями либо как беспокойная мать писателя, либо как интеллигентная соседка. Когда визитеры уходили, писатель, его жена и дети обнимались и целовались, как после долгой разлуки. Они смеялись друг другу, смеялись, что опять встретились.
Известный писатель и Нина сидели в креслах у большого французского окна. На журнальном столике стоял торт, похожий на неприступную крепость. К торту, действительно, никто не притрагивался. Писатель говорил и пил чай невозмутимо, не обращая внимания на телекамеру и посторонних людей. Иногда он поглядывал на спутанные кабели на паркетном полу.
Писателю нравилось, что за окном лил дождь. Деревья стояли черными, осенними, забор был тоже черным, деревянным, нарочито деревенским. Пейзаж за окном и забором был просторным, словно не подмосковным, а его, писателя, родным, волжским, с сырым дымком вдалеке.
Нине казалось, что писатель говорил умно и по-писательски тонко не только о том, что витало в воздухе, но и о том, что лишь зарождалось. Писатель предчувствовал ее предчувствия, ей нравилось, что он опережал ее вопросы и улыбался этому не великодушно, а стеснительно. О писательстве он говорил выстраданно. Он говорил, что настоящее писательство – это не добро или зло («не поймите меня постмодернистски»), это – пройти по узкой грани между добром и злом. Конечно, Нина такое уже не раз слышала. Но ей нравилось, что говорил он об этом с убеждением, назидательно, как публичный человек, как учитель.
Нина понимала, что он видит ее красоту, что он не боится умную женскую красоту, но он не глотает слюнки, не опускает глаза, он не падок, он выдержан, он ведет себя со всеми нами исключительно как писатель. В его жизни нет места для Лили Брик.
Ему нравилось, что Нина лишь делала свою работу и после работы собиралась забыть о нем. А он, говорили его глаза, напротив, теперь будет помнить о ней как о неком прообразе.
Она сказала, что наткнулась в его новом романе на строчку Андрея Белого. Известный писатель оживился: «О, вы единственная это заметили».
Она видела, что он хотел добавить: «Принято во мне не замечать аллюзии из Серебряного века». Но не добавил, отпил чаю.
Он сказал другое: «Нет, я не для того, чтобы показать свою образованность, привлек Белого и Бальмонта к своему тексту, не для того, чтобы сблизить ту эпоху с нашей, чтобы создать единый культурный контекст. Нет, не для этого. Так получилось, что строчка сама вписалась. Критики не любят, когда писатели говорят о наитии, о непредумышленности речи, о стихийности творчества». Нина знала, что писатели периодически лукавят и кокетничают. «Нет, в данном случае не лукавят», – улыбнулся известный писатель.
Улыбался он как обычный красивый, крепкий парень.
Вот, думала Нина, он произносит неверно – «БАльмонт. А надо – БальмОнт. Вот она это знает, а он, писатель, не знает и не хочет знать, хотя и связывает себя с культурой Белого и Бальмонта.
Это, конечно, не страшно, это чепуха, думала Нина. Писатель увидел фамилию Бальмонта впервые на бумаге, а я услышала ее еще в школе, от своей учительницы литературы. Я слушала о Бальмонте в стенах родного филфака, посещая лекции лучших московских профессоров.
В моем кругу общения говорят «БальмОнт», и это одно из привычных, заурядных знаний. В окружении писателя не так, в его среде этого не знают. Ничего не попишешь, культуры в моем университетском кругу, думала Нина, больше, и она тоньше, во всяком случае – внешняя. А в его кругу что же? Там не придают значения тому, как произносятся фамилии поэтов Серебряного века. Зачем он говорит о «Доме-2», куда якобы надо было поставить полку с книжечками для пропаганды чтения? Он, этот известный писатель, – не абсолютно тонкий книжный человек. Вот Толстой был тонкий книжный человек, и Чехов был тонкий книжный человек. Правда, для писателя это не главное. Хотя именно ей, Нине, хочется от настоящего писателя абсолютной культуры, орфоэпической, интеллигентской.
Вот глаза, видела Нина, у него смотрят хорошо, с абсолютной культурой, он понимает женскую природу, он снисходителен к нашим рефлексам.
По дороге домой Нина вспоминала, что известный писатель порой волновался и говорил самодовольно, глупо. Например, он вдруг произнес: «Я не люблю участвовать в экранизациях моих произведений. Это не мое, это другое. Это не одно и не второе, это – третье. Я все знаю про своих героев. А режиссер знает по-другому. Режиссеры же ко мне обращаются наши лучшие, из первой тройки, я не буду называть их имена, они широко известны».
Нина полагала, что по большому счету, не для культурологии и не для культуры в целом, но по гамбургскому счету, Бальмонт, в конце концов, был не ахти какой поэт, чтобы люди через сто лет не ошибались с ударением в его фамилии. Бальмонт – забавный, милый (так бы его охарактеризовали и в то, и в наше время). Нет, он поэт, все-таки поэт. О нем писали, что всю жизнь ему были ближе и роднее женские души.
Нина думала, что любовь, в том числе любовь к литературе скукоживается без внезапного восторга. Без внезапного восторга вообще тяжело жить. Нина ухмыльнулась: бойфренд Олег в этом месте непременно бы всё опошлил: «У тебя, Нинок, восторг звучит как оргазм».
Нине говорили, что она чересчур часто разглагольствует о любви. Это подозрительно: часто говорить о любви – значит желать любви, но не верить в любовь. По сути, это одно и то же.
Мама о писателе не спросила. Мама его не читала, она видела его по телевизору и называла импозантным. Почему-то не импозантным мужчиной, а просто импозантным.
Мама последнее время все больше любила говорить глазами.
«Ну что, Нина, понравилась ты ему?»
«Можно без этого, мама?»
«Без чего, Нина?»
«Без этого взгляда».
«Не понимаю, Нина».
«Ну и хорошо. Я иду спать».
«Сегодня по каналу “Культура” шла интересная передача про сны. Про осознанные сны».
«Хорошо, мама. Я – спать».
Вся ночь, вся любовь – обрывки снов с порезами пробуждений.