Юрий Цветков. Синдром Стендаля; Татьяна Мосеева. Близость.
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2015
Юрий Цветков. Синдром Стендаля. –
М.: ОГИ, 2014. – 64 с.
Татьяна Мосеева. Близость. – М.:
Издательские решения, 2014. – 105 с.
Лет восемь-десять тому назад общим местом литературных разговоров были жалобы такого рода: хороших стихов теперь пишут сколько угодно, а вот поэтических книг почти нет. Цельных таких книг, какие были раньше.
Времена быстро поменялись, и хороших книг стало много. Специально фиксирую тут две пришедшие на память первыми: «Двойная флейта» Георгия Кружкова и «Поражение Марса» Геннадия Каневского. Я понимаю: это носители совершенно разных поэтик, представители разных поколений, наверняка (хотя это станет ясным через много-много лет) авторы разного масштаба. Но вот как цельные высказывания обе книги однозначно состоялись. И, конечно, таких книг за минувшее десятилетие, к счастью, было не две и даже не двадцать, я вправду упомянул первые вспомнившиеся. Более того, приём различения «книг стихов» и «сборников лирики» стал узнаваемым и почти ключевым приёмом в работе такого неординарного автора, как петербуржец Дмитрий Чернышев.
А теперь глянем чуть со стороны: каков критерий хорошей поэтической книги и книги менее хорошей? Цельность высказывания – да, однозначно. Но ведь поэты – они почти как люди. Они иногда прекращаются. И тогда большой вопрос ещё, что останется: книги или отдельные стихи? Это как с музыкальными группами. Некоторых помнят за концептуальные альбомы, а большинство – за отдельные песни. С этой точки зрения, в плане состоятельности не только концептуальной, но и более частной, определить качество книги как единого высказывания порой бывает трудно. Но мы попробуем.
Вот два совсем новых сборника московских поэтов: «Синдром Стендаля» Юрия Цветкова и «Близость» Татьяны Мосеевой. Тут очень хочется сказать что-нибудь о поколенческих особенностях и разном литературном опыте, но мы ведь рассчитываем хотя бы на малую вечность? С такой перспективы пятнадцать лет календарного различия выглядят очень смешно. А насчёт стажа ещё интереснее. Татьяна долго молчала, целое десятилетие. Её дебютная книга «Снежные люди» вышла в совсем юном возрасте. У Цветкова же это вообще дебют. Да-да, один из самых известных организаторов московской литературной жизни не только публикует своих стихи с редкостью чрезвычайной, но и первую книгу выпустил глубоко на пятом десятке. Вот с него и начнём. Не по выслуге лет, но волевым решением.
Первая часть, «из прошлого столетия», вызывает чуть странные ощущения. Нет, это отнюдь не плохо, скорее наоборот, но такое ощущение, что именно к этому разделу книги относятся вынесенные на четвёртую страницу обложки отзывы: «Тяга к наследию и постоянный побег от него…» (Татьяна Бек), «…отважился писать стихи с чистого листа: точно не существует наработанных поэтических структур, надо всё придумывать заново. Верней, не придумывать, а вслушиваться в себя, стараясь выразить так, как чувствуешь» (Кирилл Ковальджи), «…задумчивое, иногда ироничное, иногда чуть холодноватое наблюдение за жизнью (и собой-в-жизни) – и вдруг прорывающееся говорение “последней правды”» (Дмитрий Данилов).
Всё абсолютно верно, всё точно, но есть момент, связанный, кажется, исключительно с такой занятной субстанцией, как время. Книга ведь вышла в 2014-м году, а стало быть, стихи эти мы воспринимаем написанными «здесь и сейчас», вне зависимости от названия раздела. И вот тут между автором и читателем появляется своеобразная дымка. Всё-таки за прошедшие пятнадцать-двадцать и более лет по-русски было написано много стихов и с «холодноватым наблюдением», и «вслушивающихся в себя» и даже созданных так, «точно не существует наработанных поэтических структур». Более того, в отношении части из этих стихов сохраняется обаяние новизны, и обаяние это мешает воспринимать тексты, созданные чуть раньше.
Но вот стихам с действительно длинной историей дымка такого рода уже не помеха. Это я о переводах Боба Дилана. Четыре переводных текста – безусловное украшение первой части сборника. Они замечательны ровно настолько, насколько малоудачно стихотворение, давшее книге имя. Нет-нет, название сборника «Синдром Стендаля» хорошее и правильное, а вот текст, озаглавленный так же – передержан, что ли. Ну, право: зачем рассказывать о том, чем этот синдром проявляется и как он на авторе какое-то время назад сказался? Теперь же все умными стали или хотя б посмотрели кинофильм с аналогичным названием.
Далее книга делается гораздо интересней. Возникают дивные зарисовки, где лирический герой образует с миром подобие ленты Мёбиуса. Вернее, многомерной такой ленты, когда автор, язык стиха и окружающая действительность перетекают друг в друга:
Олигофрен с
восьмого этажа
Ходил по миру, улыбался.
Я наблюдал его и удивлялся:
Олигофрен с восьмого этажа.
Или ещё короче, но примерно о том же:
Даже вот это умение, стоя на одной ноге,
Завязывать шнурки –
Куда денется после смерти?
Так во сне, кажется, бывает: видишь совсем-совсем простой фотографический кадр, ну, вот именно такой – человек поправляет обувь, стоя на одной ноге, – а потом вглядываешься, а фотокарточка открывает тебе обертона и глубокую перспективу. На подобное долго можно смотреть.
Или ещё: совсем бытовое, знакомое, но, воспользовавшись терминологией литературных барышень, для коих, собственно, и создаётся 9/10 стихотворений мира (по мнению самих барышень, конечно) щемящее:
До дождя
Успели.
Дети возвращаются в однокомнатную квартиру.
Тут даже длина строк работает на восприятие текста. И сознательное неуточнение того, твои ли это дети, сколько их, и если не все твои, то сколько из них твоих. Ну, например: был День Рождения у детёныша. В какой-то момент маленьких гостей повели гулять, играют, всем хорошо. А тут раз – и дождик. Возвращаемся домой, а квартирка-то, однокомнатная, как будто ещё меньше стала. И масштаб мира делается ясным.
Словом, миниатюры в книге «Синдром Стендаля» хороши. Как хороши, например, и стихи из цикла «Разные занятия». А за ними следует финальная часть, просто удивительная. Называется она «Счастливый Юра Цветков». Это, конечно, поэма. Хорошая, пунктирная поэма. От вневозрастных мечтаний о счастливой старости через стихи о взрослении, о первой увиденной смерти – к зрелищу стареющих родителей и уже собственной не книжной, а реальной старости, показавшейся в очень далёкой ещё перспективе, но вполне различимой, как различим мушиный след на вымытом в апреле окошке. Поэма (будем всё-таки называть её так) обросла своей мифологией. Якобы Юрий Цветков отправил стихи в журнал «Интерпоэзия», а главный редактор Андрей Грицман (или кто-то из не столь главных редакторов) составил цикл таким именно образом. И вроде цикл тот сперва назывался «Страдающий Юра Цветков» – по финальным строкам из первого текста. Хотя ведь и тут не всё просто. Вот смотрим:
Один мой товарищ говорит
Что я ему не интересен такой
Ему интересен страдающий
Юра Цветков
Последнюю строчку, выделенную в оригинале курсивом на фоне прямого шрифта, легко воспринять как подпись. Тогда предыдущий текст получает обертона. Но это почти фирменный стиль поэта Юрия Цветкова – придавать дополнительные смыслы не прямолинейно, но единственно верными окольными путями.
Так вот повторим: поэма обрела свой миф задолго до выхода в книге. Будучи же в сборник включена, стала только лучше. Хорошо это или не очень, мы попытаемся решить в заключительном фрагменте рецензии, а пока отвлечёмся на вторую из обозреваемых книг.
«Близость» Татьяны Мосеевой начинается там, где закончились её же «Снежные люди». Буквально: эти самые, снежные, вырастают в центре столицы:
У академии Фрунзе
Две гея костлявых
Снежками кидают
Никак
Друг в друга
Попасть не могут
Здесь напрашивается пародийное продолжение: «Ну, разве не пидорасы?», например. Но, увы, текст длится много дальше и обретает многозначительность. (Последнее слово в предложении надо произносить с крайне сериозным посылом, иронизируя лишь мимически). Хотя значок «18+» сборник получил не за пресловутую «пропаганду нетрадиционных ценностей», каковую наша вороватая родина сможет, коли захочет, усмотреть даже в мультике про ёжика и медвежонка, а за матерную лексику некоторых текстов. Их немного, но они выделяются. Унылостью выделяются. Вот честное слово: кажется, будто автор осознаёт несостоятельность конкретного стихотворения и пытается его оживить искусственно. Получается, ясное дело, кадавр.
Ну, собственно, всё плохое мы уже сказали, теперь давайте о добром. В новой книге осталось то, о чём прекрасные критики говорили в приложении к книге предыдущей: «…лирические зарисовки, экскурсы в историю, рваные персонажные монологи, предоставляющие читателю возможность заполнить недостающие лакуны … современная терминология, сбивчивая, нарушенная рифмовка…» (М. Галина). «Можно сказать так: строка у Мосеевой просто хороша. Она могла бы оказаться в другом хорошем стихотворении другого хорошего поэта. Но переход от строки к строке настолько неформален, подлинно свободен, что возникает как бы своеобразие походки». (Л. Костюков). Но появилось и нечто совсем новое, очень, кажется важное. Прежде всего – умение сказать без упомянутых выше формальных приёмов, но сказать так, чтоб в итоге осталась беспримесная поэзия:
– вы же не всегда будете вместе.
сказала
кассир магазина оптики,
оформляя две разные
дисконтные карты
вместо одной
накопительной
Это ведь, кажется, обычный пересказ очень краткого эпизода общеупотребительными ныне словами. Отчего ж тогда сей пересказ необычен? Вот. Тут и загадка.
Вообще, сплетничая о поэзии, в частности – о поэзии «бывших двадцатилетних», очень часто и в очень разных компаниях мы вспоминали стихи Татьяны Мосеевой. Вернее, раз за разом собеседники цитировали её текст, аллюзия на который и стала заголовком этой рецензии. Даже не весь текст, а его начало:
написала смску стёрла смску
написала смску стёрла смску
написала смску стёрла смску
написала смску стёрла смску
а, процитировав, добавляли: «А что ещё?» Ну, во-первых, у этого стихотворения есть замечательное продолжение, а во-вторых, в новой книге запоминающихся текстов куда больше. И сквозь практически все из них тянется звенящая проволочка ностальгии. Тоски по совсем недавнему:
когда напиваюсь, мне кажется,
что сейчас март
не в том плане, что мокро и холодно,
а в том, что мы только вчера познакомились
Осознание безвозвратности ушедшего времени – не личного, а времени как физической формы и философской категории – очень явное и для молодого возрастом поэта удивительное. Хотя эпоха-то в самом ведь деле ушла. Она, та эпоха, была краткой, но запоминающейся. Настолько запоминающейся, что её окончание порою сопоставимо с окончанием всей жизни:
Весело жизнь провели
Кочевали из оги в пироги
Бродили по бульварам туда-сюда
Цепляясь за бары
И куда теперь стараться и умирать
На какую кровать
Уезжать, откуда уже не сгонишь
Обратно в Воронеж
А войти не можешь
Позади Москва
Продолжает шептать слова
Поезд уносится в чернозём
Мы не едем на нем
Выше я отметил, что говорить о поколенческой разнице пока ещё смешно, но один раздел между нами, кому сейчас около сорока, и теми, кто лет на десять моложе, всё ж есть. Мы, старшие, в том числе и Юрий Цветков, – вольные или невольные эмигранты из СССР. А они, получается, вот из этого времени. Но тоже эмигранты, да.
Хотя, конечно, внешние обстоятельства это совсем-совсем неглавное. В межличностных делах, увы, тоже наступает такой момент, когда общего прошлого много, а будущее крайне туманно. И тут можно держаться за минувшее, можно что-то планировать без малейших гарантий. А вообще, наилучшим выходом чаще оказывается тот, который не вперёд, не вбок, а насквозь:
Сон в комнате, где помещались двое
Сон в Starbucks напротив музея Прадо
Сон в мыслях лирического героя
Я прошу: отпусти, не надо
Сон в хостеле за 16 евро
Сон вместе, в радости или в горе
Это все, повторяешь, нервы, нервы
Хорошо, а когда же море?
Но море-то, оказывается, совсем не гарантировано… Ничего и нигде больше не гарантировано. Грустно и вообще:
простые смертные
простыли смертные
смирились
Словом, мотив рефлексии, мотив прощания с каким-то очень интересным фрагментом биографии в книге Мосеевой внятен, интересен и ясен. На этот мотив неожиданно хорошо легли даже вызвавшиеся лёгкую оторопь трёхстишья, напечатанные когда-то автором в журнале Воздух. Напомню: эти тексты были составлены компьютерной программой из записей в блоге. Там, в журнальной публикации, они вызвали скорее недоумение, а в контексте вот сыграли.
Теперь возникает такой вопрос: книга «Близость» издана автором в пока ещё довольно непривычной системе Ridero. Это такой продвинутый самиздат. Однако на обложке мы видим имя и фамилию редактора: Елена Сунцова. Это, согласитесь, определённый знак качества. Так вот: зачем было разбавлять стихи, очень интересные сами по себе, а в совокупности – образующие цельное высказывание, текстами, скажем так, не столь хорошими? Ровно такой же вопрос справедлив и в отношении книги Юрия Цветкова. Желание представить своё творчество максимально полно? Вряд ли, не новички ж всё ж оба автора. Небрежность в составлении? Тоже нет, кажется.
Глянем вновь чуть с другого ракурса. Вот эти вот, очень понравившиеся тексты, выглядели б они так ярко вне обрамления иных стихов? Не на фоне их, а как следствие из них? Вот и не знаем. И теперь не узнаем: книжки-то уже нами прочитаны. И стихи из этих книг запомнились. Хотя, повторю, и не все. Словом, как мне кажется, в представлениях о хороших и плохих книгах что-то меняется. Нерадикально, но отчётливо. Сами критерии делаются размытыми. Это, понятное дело, не навсегда. Через какое-то время снова окажется важным концепт высказывания. Опять-таки не в плане возврата к старому, а на другом уровне. Более высоком, более низком или чуть смещённом – увидим. А пока вот так. Фиксируем перемены, наблюдаем. Думаю, будет нескучно.