Игорь Савельев. Zевс
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2015
Игорь
Савельев. Zевс: роман. – М.: Эксмо,
2015. –288 с.
Одиннадцать лет назад, в
декабре 2004 года Игорь Савельев дебютировал в «Новом мире»: «Бледный город. Повесть про автостоп». Так что можно говорить об условном
юбилее – с учетом того, что в 2014 (десятилетие!) Игорь Савельев публику,
кажется, ничем не порадовал. Последняя крупная публикация – «Терешкова летит на
Марс», вышедшая в том же «НМ» в 2012-м.
После «Бледного города» критики
чуть ли не единодушно стали смотреть на Игоря Савельева как на надежду
отечественной словесности, не в последнюю очередь благодаря предисловию Ольги Славниковой:
«С
первых абзацев стало понятно, что Игорь Савельев – писатель.
Далее
оказалось (выяснилось из письма), что молодой уфимец
уже в пятый раз участвует в “Дебюте”. То есть каждый год, сколько существовала
наша премия, Игорь Савельев присылал на конкурс тексты. Тут вспомнились
рассказы, с задатками, но уступавшие тогдашним лидерам, более профессиональным,
лучше понимавшим, по каким законам делается проза. Но что это значит? Это
значит, что Игорь Савельев не позволил себе впасть в уныние, но рос, оборачивая
себе во благо сопротивление среды. Премия “Дебют” все эти годы служила ему
спортивным снарядом, как и должно быть по большому счету.
И вот – повесть “Бледный город”. Ее герои – неформальные молодые люди, путешествующие
автостопом. Особый образ жизни, причины которого так же странны и так же неотменимы, как причины заниматься искусством. В поисках
творческих влияний можно вспомнить, к примеру, Джека Керуака.
Но когда герои, голосуя, рассредоточились по трассе, и вот всех увезли,
остается один, — такой гоголевской грустью, гоголевской протяжностью русской дороги
веет вдруг от повествования, что отечественная словесность не может не признать
Игоря Савельева за своего».
Всё сильно изменилось за
одиннадцать лет. Нынешний герой Игоря Савельева – москвич, пересел на машину
(не свою, жены – но все-таки не метро и уж точно не автостоп).
«–
Алло! Алло! Кир, ты?
Если бы
Кириллу рассказали десять лет назад – он посмеялся бы. Рассказали, что он не
въедет в слово «Кир» (а въедет в раскосый «Инфинити», передутый-перегнутый:
создателю явно изменило чувство вкуса). Что ему послышится «Кирдык».
Вот тоже, подзабытое татарское словечко».
Не знаю, было это предусмотрено
автором или нет, но весь этот абзац – первый в «Zевсе» – как
будто отсылает к «Бледному городу». Там в начале – башкирское словечко, но не
подзабытое, а сияющее новизной: «…по-башкирски
“Уфа” звучит как “Эфэ”. Не самое приятное на слух
имечко для города, замечу в скобках, но ничего – живем. Иногда, правда,
интересные мысли накатывают. Например, если Уфа – Эфэ,
то как же тогда “уфимский” будет? “Эфэский”? Ладно…»
И «десять лет назад» в вышеприведенной цитате из «Zевса» работают на ассоциацию с «Бледным городом».
Десять (ну, пусть одиннадцать)
лет спустя сталкиваются сленговое «въезжает» (понимает) и «въезжает» (в нашем
случае – врезается), игра слов. В начале романа герой «не въедет» в слово, но
чуть не «въедет» в чужое авто. Символично?
Вот ведь какое поле для разного
рода наблюдений дает только первый абзац «Zевса»! С
воодушевлением идем дальше, радуемся на «халатик суповой расцветки» (как точно
охарактеризована не просто вещь, но ее унылая владелица!)…
Далее начинают мелькать слова
«фонд», «ЮКОС», «олигарх»… Глаза сами собой прикрываются – газет, что ли, мало?
Но приходится смириться: стало быть, перед нами социально охарактеризованный
герой в каких-нибудь типических обстоятельствах. Так оно и есть.
Герой «Zевса» –
москвич из Казани родом (женат на москвичке), инженер авиации в туполевской конторе, малофинансируемой,
маловостребованной – всё для нашего времени типичное,
узнаваемое. Элементы производственного романа. Герой не просто офисный
планктон, но вынашивает открытие (Зевс, повелитель молний!), описанное более
или менее популярно. Но, как и следовало ожидать, оно тоже не может быть
востребовано в стране, где бал правится коррупционерами и непрофессионалами.
Вот показательная цитата: «Мучительно,
всем объемом легких ощущая бесполезность этой пыльной механической работы,
осознавал он бесполезность бытия. Вот шкафы. Вот проекты. Оставленные от
безденежья, сиротливые, но когда на них дадут-таки немного денег, окажется, что
заниматься ими некому. Каждому, кто придет однажды (скоро) к этим папкам,
придется начинать с нуля. Потому что не будет опыта, специальных знаний, да и
посоветоваться будет не с кем. Тех, кто досконально в этом разбирается,
удержали бы и лишней десяткой в месяц – хотя бы… Сколько сил и средств уйдет
потом, чтобы вот какой-нибудь Олег (практикант, представитель нового
поколения – А.С.) заново изобретал
велосипед?» Вокруг нереализованного изобретения главного героя происходит
некоторая череда событий, в том числе и
на высших уровнях: мелькнет тема спецслужб, мелькнет бледной тенью безымянный
министр обороны (но время, как и место, в романе вполне конкретные, вычислить
легко при желании, только зачем?). Есть как бы антипод главного героя – менее
защищенный социально (сомнительная работа, бомж) сокурсник, друг юности; КВНовское студенческое прошлое. Он витальнее,
грубее, безвкуснее, чем более или менее изысканный Зевс-Кирилл, и вместе с тем
отвечает каким-то тайным запросам главного героя. Антипод предлагает Кириллу
альтернативную форму жизни – пиво, футбол (недалеко до женщины, и она ближе к
финалу появится), и вот они уже во Франции, выступают как КВНщики;
автор ограничился квалификацией этой деятельности как глубоко пошлой и избавил читателя от описаний их
выступлений, впрочем, слегка показав закулисье. «Им всем хотелось взорвать невыносимую эту
жизнь, как взрывает берлогу медведь, голодный и разбуженный, расшвыривает землю
своей тушей посильней гранаты», –
это цитата уже из другого романа, из «Терешкова летит на Марс», но пришлась
кстати (и попутно снова отметим игру слов: взорвать – взрывает).
Перипетии личной жизни главного
героя как будто программные. Любовь, ревность, измена, примирение со сложностью
жизни – и, следовательно, с самим собой, и проч. Вот опять показательная
цитата: «…он иногда с замиранием сердца
ловил себя на мысли: они – Гималаи. Две личности. Две равные вершины посреди
бедненького ландшафта, прикрытого облаками. И когда он вдруг подозревал что-то…
равнинное… например, что Яна может
ревновать его всерьез и только прикрывать это остроумными шутками, он терялся».
Возможно, почувствовав некоторую недостаточность в психологическом рисунке
романа, автор немного расшифровал для нас и духовные движения героя-антипода,
не очень сложные – и простыми же словами: «Нет,
Кир, конечно, человек хороший, верный. И Леха его сильно, по-дружески любит. Но
тем больнее какие-то моменты…»
Мелькают отступления, как будто
призванные подтвердить статус романа как «актуального»: рассуждение о новом уже,
совсем молодом поколении – неутешительное, рассуждение о соцсетях и т.л.. Тема носков и сандалий тоже
затронута.
Да. Кажется, честному и
талантливому автору как бы скучно писать социально значимые, условно говоря,
фрагменты романа, скучно проговаривать необходимые «для сюжета» вещи, скучно
описывать безрадостность и тупиковость нашей жизни –
но зачем-то он это делает, однако время от времени являя читателю совершенно
восхитительные зигзаги – вот это-то и есть лучшие страницы «Zевса».
(Вообще, иррациональное и как бы случайное впечатляет сильнее, чем «основной»
текст. Из проходных персонажей больше всего запомнилась неадекватная
женщина-врач, которая долго и назойливо дает советы беременной героине – как
лучше назвать ребенка, чтобы легче было эмигрировать.)
Особое внимание обратим на
рефрены. Лейтмотив «неведомой смерти» впервые появляется в начале второй главы
и возвращается неоднократно. «Неведомая смерть» многолика – она может быть
реальной, может быть мнимой, может быть забвением или духовной утратой:
приятный элемент сложности в повествовании, тяготеющем к прямолинейности.
Иногда «неведомая смерть» сопровождается загадочными, сюрреалистическими
вещами. На с. 23 герой встречает соседа по лестничной клетке, тому мерещится
трупный запах из-за двери старушки-соседки. Сосед произносит некий краткий
монолог по этому поводу. На с. 42 герой во второй раз (заметим, это второй
эпизод, а не воспоминание о первом) встречает того же соседа. И сосед слово в
слово, буква в букву произносит то, что уже произнес на с. 23. Прекрасный
эффект: застывший персонаж с застывшей репликой; из реального мира читатель
попадает в запредельный; время остановилось. И вот оно еще раз остановилось: с
той же с. 23-24 размышления героя (о неведомой смерти) воспроизводятся на с.
79. И еще рефрены, и еще. Как будто простые повторы одних и тех же слов – но
становится возможным приращение смысла, создаются параллели: «Сталинизм на исходе уже не знал, как
выразить, исторгнуть изобилие» (с. 63), и «Новая эпоха не знала, как еще выразить изобилие, выплеснуть,
исторгнуть из себя» (с. 197, о настоящем времени).
Закольцовывается роман той же
фразой, с которой начинался: «– Алло! Алло! Кир, ты?». По мысли
автора, это возвращение к точке отсчета, но на новом витке – просветленный
герой смирился с тем, что он «изобретатель ненужных вещей», смирился-сблизился
со своим антиподом… Безнадежный оптимизм, да. «Спасение – проворно прыгать по обломкам, как при кораблекрушении».
Напоследок – одна из нефинальных фраз, ради которых
«Zевса» уже
читать стоит: «Вглядываясь в своё
отражение, бледное, непрорисованное, поверх которого
шли буквы: “Не прислоняться” – и царапинами киноплёнки бежал тоннель, Кирилл
подумал, что больше всего его пугает… пожалуй… неопределённость. Он терялся,
когда что-то начинало идти по сценарию, будто написанному кем-то другим, и с
ним начинали играть, как с мышью, которая ещё не видит кошку». Такой
гоголевской грустью… – как сказала Ольга Славникова
по другому поводу.