Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2015
Владимир
Панкратов
родился в Ташкенте в 1990 году. Получил экономическое образование в Ташкентском
государственном техническом университете. Работал книжным обозревателем,
журналистом в ташкентских журналах. Проза публикуется впервые. Живет в Москве.
Сквозь утреннюю дремоту стали
проступать чьи-то быстрые шаги. Сон незаметно ускакал, но открывать глаза не
хочется. Это отец уже который раз проходит мимо моей кровати, громко сопит,
выходит из комнаты, заходит, что-то бормочет, снова выходит…
Сначала подумал прикинуться спящим и полежать так еще с полчаса. Затем
понял, что этот нервический марш не закончится, пока я
наконец не открою глаза. И я их открыл.
– Ты не спишь уже? Дай ключи,
мне идти надо.
– Куда?
– Как куда?! На работу.
Смотрю на отца еще немного,
потом поворачиваюсь на спину и перевожу взгляд на окно. За ним все будто
покрыто зимним пеплом. Вязкая серая жижа течет по небу, черные, будто
обгоревшие, ветки обвязаны запачканными бинтами, на земле лежит закаменевшая
лунная пыль. Во сне (а я вижу цветные сны) красок было больше.
Прямо напротив – стройный
тополь, не сдается, тянет ручки вверх, толкается с соседями. Холодно ему там
стоять. Я его жалею, а он наверняка надо мной насмехается, когда наблюдает вот
это наше с отцом театральное действие.
– Артем!
Артем – это я. Остаюсь
неподвижным, только перевожу глаза.
– Чего?
– Дай ключи, говорю! Меня
работа ждет.
– Какая еще работа?
– Мы там с Саньком
яму копаем. Уже половину раскопали, надо доделать.
– Какую яму?!
– Долго объяснять. Ты дашь
ключи или нет?
– Нет.
Его старый лоб нахмурился,
отчего стало еще больше морщин, глаза, и без того большие, выпучились, сверкая голубыми радужками на сером белке.
– Ладно…
Отец ухмыляется и уходит.
Нужные ему ключи лежат под моей
подушкой, как молочные зубки маленькой девочки. Не лучшая идея – прятать ключи
от квартиры. Да кто спрашивает четырнадцатилетнего пацана.
Домашний арест нашего папочки
продолжается уже давно. Схема такая: мать, уходя на работу, запирает нас
снаружи, второй ключ остается у меня. Это смешно хотя бы потому, что у отца
тоже есть ключи, а когда мать их у него отбирает, откуда-то появляются новые.
Думаю, он просто сделал несколько копий с экземпляра бабушки, которая сто лет
как померла. Пряча ключи по всей квартире, отец никогда не оставляет их в
собственных вещах, где роется мать. Однажды очередной ключик случайно нашелся в
шкафу с щетками для обуви.
Нам, слава богу, редко удается
поиграть в надзирателей. Приходя со школы, я, конечно, уже не обнаруживаю отца
дома. Но в выходные или на каникулах, как сегодня, я остаюсь в качестве
настоящего дозорного. Хотя если отцу надо уйти, он делает это рано утром, пока
дозорный спит. Если же дозорный не спит, он делает вид, что спит. Чувствуя
через закрытые веки, как отец крадущейся поступью заходит в комнату, смотрит на
меня и еще долго снует туда-сюда по квартире, словно набираясь уверенности перед
побегом, – я не просыпаюсь. Зачем? Как я могу его остановить?
Вернее было бы спросить это у
матери, которая посвятила меня в дозорные. Но об этом я с ней не разговаривал.
Как и о том, что все это бессмысленно: мы пытаемся поймать солнечного зайца.
Медленно, нехотя поднимаюсь с
кровати. Прохожу на кухню, наливаю себе чаю. Отец на балконе курит в окно.
Если он не ушел утром, значит,
мать умудрилась-таки найти и забрать его ключи. Тем хуже для меня. Не просто
держать человека в клетке, сидя в этой клетке вместе с ним.
Холодок прошелся по спине.
Оборачиваюсь: дверь на балконе медленно открывается, подчиняясь дуновению с
улицы. Ветерок играет с прозрачным тюлем на окнах, он лениво толстеет, как
воздушный шар, потом быстро сдувается, потом снова вздымается над полом,
пропуская поток холодного воздуха.
– Закрой окно, дует.
Отец затягивается последний
раз, бросает бычок в ржавую банку из-под кофе и направляется ко мне.
– Открой дверь, мне надо идти.
Он так просто не отстанет.
– Что за яму вы там копаете?
– Обыкновенную яму. В гараже.
– В автосервисе?
– Нет… У
частников. Открой дверь. Хорош мне свои дурацкие вопросы задавать.
Не отвечая, встаю и иду обратно
в комнату. Лучше там отсидеться.
Заточению отца предшествовала
длительная слежка.
Однажды на домашний телефон
позвонил его знакомый по работе (это когда он еще работал) и спросил, где,
собственно, отец. «На работе», – сказал я растерянно, не поинтересовавшись, с
кем говорю. «Нет его здесь. Это Паша, с его работы. Он там что, спит до сих
пор?» Я немного помолчал. «Скажи ему, чтобы после обеда пришел. Заедет клиент,
которому он машину чинил на прошлой неделе. Давай».
Я тогда не сказал матери, что
отец, оказывается, иногда не ходит на работу. А через несколько дней, в
воскресенье (автосервис работал без выходных) неведомый Паша вновь позвонил,
попав теперь уже на мать, вновь спросил, где отец, вновь не поверил, что того
нет дома, вновь посоветовал привести его в чувство и послать в гараж. Мать,
обычно по любому поводу вспыхивающая как солома, выслушала все это, не моргнув
и глазом. Затем отправилась в гараж и со спокойным видом узнала, что с работы
отец часто уходит «с какими-то непонятными типами», а иногда даже и не приходит
вовсе. Газы гнева копились за ее мраморной оболочкой, чтобы взорваться позже,
когда отец явился домой.
В тот день он пришел поздно, за
полночь. И сильно поддатый. Впрочем, это был уже не первый раз за последнее
время, когда мать ждала его до ночи.
Тогда я впервые получил
возможность почувствовать себя следаком. Теперь
каждый день после школы я ходил к отцу на работу, не очень далеко, минут
двадцать пешком, чтобы проверить, там ли он вообще. Глупее я себя еще не
чувствовал. Для оправдания визитов я звал его на обед, но он всегда
отказывался. Мы оба понимали, чего я шастаю в его
автосервис, который был совсем не по пути к дому.
Но скоро мои рейды
прекратились.
Как-то придя в отцовский бокс,
я его там не обнаружил. «Только что пошел домой на обед», – сказал тот самый
Паша. Это был низкий, пузатый человек с рыжей щетиной
на красных щеках, с короткими, выставленными в разные стороны руками. Худой,
скрюченный отец по сравнению с ним был престарелым мальчиком.
Я сначала поспешил, думая
догнать отца.
А потом понял, что догонять
некого.
Дома я действительно никого не
нашел. Теперь было уже совсем неудобно являться к Паше, признавая, что мы сами
не знаем, где отец. Да и сам он перестал звонить. Понял, видимо, что
бесполезно.
Я не уведомил мать, что
добровольно сложил с себя полномочия цербера. И стал, получается, невольным
сообщником отца. А что было делать?
Сразу за мной в комнату заходит
он. Так резко распахивает дверь, что за ней открывается окно, то, что поменьше.
Оно накрепко не закрывается, а проклеить его тряпками я всегда забываю. Обычно
это отец делает.
– Артем. Хватит комедию играть.
Дай ключи, я пойду. Неудобно перед людьми. Санек меня ждет. Мы договорились,
что сегодня докопаем.
– Нет.
Пытаюсь сохранить невозмутимое
выражение лица.
Отец сокрушительно качает
головой, ставит руки на пояс, топчется на месте, как бы думая, что предпринять.
Наконец нерешительно подходит к окну и начинает говорить прямо в стекло.
– Там чуть-чуть осталось. В
глубину докопать и подравнять, чтоб цивильно было. Это не двойной гараж, как у
Кривого. Яма одна. Я мог один раскопать, но долго бы мудохался.
Поэтому Санька позвал. Мы вчера договорились, что в девять встретимся. Он
уже давно ждет. Некрасиво же.
Не смотрю на отца и ничего не
говорю. Я и не знаю, что говорить.
– Не крути мозги, дай ключи.
Еле работу нашел, а ты меня не выпускаешь. Сейчас работы нет нигде, а Юрка предложил
у него в гараже яму раскопать. Отказываться, что ли? Нормальная работа, за
полтора дня можно легко сделать.
Он запинается на последнем
слове и делает паузу.
После которой
говорит немного быстрее и громче.
– Выпусти, я хотя бы Саньку
ключ от гаража отдам. Мы вчера не докончили, я ключ с собой унес. А теперь он
там стоит, яйца морозит. Ни домой пойти не может, ни в гараж зайти. Открой
дверь, что ты за человек!
Мое единственное оружие –
молчание. Вот только пользоваться им я не очень умею. Я, знаете ли, человек
вспыльчивый, из-за пустяков начинаю нервничать.
– Мне и лопату надо у Юрки
забрать. Мы же своими лопатами копали. И там оставили, думали, сегодня
докопаем. Юрка после обеда придет, мы лопаты заберем и ключи отдадим. А то он припрется сюда, будет ключи искать. Спросит, почему яму не
докопали. Выкопали половину и бросили. Такая лажа
будет. Ты меня слышишь, нет?
Зачем мать забрала у него
ключи… Это ведь ничего не решает. Сколько же это выслушивать.
– Мы быстро все сделаем, и я
сразу приду, можешь не волноваться. Надо же работу до конца довести. Юрка еще
не заплатил нам просто. Сказал, заплатит, когда сделаем. Сегодня должен
заплатить. Открой дверь, у меня нет времени с тобой языком чесать. Выкобениваешься тут.
Не желая ничего говорить,
отрицательно качаю головой.
– Чего ты головой крутишь? Я
тебе говорю, меня человек на морозе ждет. Доделать работу надо, раз пообещали.
А то Юрка больше никакой работы не даст. Вонять будет, что вовремя не сделали.
Еще сюда придет за ключами от гаража. Зачем это надо?
Стараясь его не слушать, смотрю
на кусок обоев, который уже давно отклеился и обнажил серую стену. Будто вся
комната смеется и показывает мне язык.
Отец устает говорить, отходит
от окна, шагает по комнате от угла к углу. В какой-то момент останавливается,
смотрит пристально на меня.
– Артем! Я ж не буду у тебя
ключи искать. Открой дверь. Я быстро вернусь, серьезно говорю. Мне некогда с
тобой тут разговаривать.
Он некоторое время стоит
неподвижно, затем, так и не дождавшись какой-либо реакции, опускает руки и
уходит.
У меня пробегает мысль, что я
сижу в своей комнате, как в осажденной крепости.
Отец всегда говорил, что «идет
на работу», даже когда его выгнали с последней работы.
Сначала его сократили на авиазаводе,
за полгода до того, как сам завод стал большим складом металла. Они с матерью
вместе пошли туда сразу после института и, не успев проработать и трех лет,
вместе же получили пинка: самолеты в государстве стали
незаметным фоном более важных проблем. Не то что была разрушена их мечта, но
они как-то совсем растерялись и не понимали, чем теперь заниматься. Ответа на
этот вопрос они не нашли до сих пор.
Потом его выгнали с
автосервиса. Правда, долго терпели. Терпели, когда отец повадился с самого утра
приходить на работу пьяненьким. Его отправляли обратно домой, а он отправлялся
бродить по району в поисках приключений.
Терпели, когда отец залил весь
гараж собственной кровью. Когда он пришел в бокс поздно вечером, успев уже
где-то «подкрепиться». И упал в смотровую яму. Охранник, наверное, обмочился в
штаны, когда к нему в каморку заглянула окровавленная, будто разбитая надвое
голова и попросила «кому-нибудь позвонить». Нам через часа полтора сообщили об этом из больницы.
После этого у него остался шрам
на пол-лица.
Отец месяц не работал, сидел
дома с забинтованным лицом, никуда не убегал. Паша, как и мать, надеялся, что
он одумается. И поэтому терпел.
Но они ошибались.
Постепенно отец нашел новую
«работу» и стал появляться в боксе все реже. С новыми друзьями, которые тоже
отправились в свободное плавание по бескрайним просторам случайных заработков,
они клеили обои в чьих-то квартирах, чинили смесители в школах, меняли полы в
домах культуры, помогали заделывать крыши в детских садах. Шайка выброшенных на
улицу мужчин на первых порах даже умудрялась неплохо зарабатывать.
Откуда брались эти деньги, мы
узнали, конечно, только после звонка Паши. Он сказал в трубку: «Приходи, забери
отцовские вещи».
– Это его штаны сменные. Это
майки. Это ключ, он приносил из дома. Нарды тоже его.
Он всучивал все это мне в руки.
Я стоял как истукан, ничего не понимая.
– Уже месяц как его нет, ходит
где-то. Раньше хоть заявлялся к обеду, а сейчас совсем
пропал. Скажи ему, чтобы больше и не приходил. Календарь, я думаю, ему не
понадобится. Чашка его. И вот, деньги. Заначка у него тут была. Да он, видимо,
сам про нее забыл. – Он передал мне пачку мелких денег. – Смотри, ему не давай!
Матери передай.
Он немного посмотрел на меня, а
я отвел глаза.
– Ты его видишь хоть?
– Вижу.
– Домой приходит?
– Приходит.
– Ну и
слава богу. Ладно, если я какие-то вещи забыл отдать, пусть забирает. Давай.
С этим скарбом я поплелся
домой, не зная, как все объяснить матери. Она, впрочем, сделала вид, что не
удивлена и пообещала «устроить ему сегодня». Она не уставала «устраивать» ему
каждый вечер, когда он приходил домой, еле стоя на ногах.
Через минут десять, за которые
я, кажется, и сдвинуться не успел со стула, на сцене вновь появляется отец.
– Ну что, ты еще долго придуриваться будешь? Выпусти меня, я схожу и быстро приду.
– Ты же не придешь.
Зря я заговорил.
– Не выдумывай, я приду сейчас.
Открой дверь.
Смотрю в окно. Отец начинает
сопеть.
– Артем, я приду сейчас,
обещаю. Нам немного доделать осталось. Человек ждет, мы уже полчаса назад
должны были встретиться…
– Да пусть он там хоть весь
день прождет.
Говорю уже что-то не то. Но
слушать его бредни просто невозможно.
– Как весь день? Иди, сам
постой весь день на морозе, я на тебя посмотрю. Ты думаешь, легко на холоде
работать? Замерзшую землю копать…
– А кто вас просит ее копать?
– Кто просит? А ты когда чай с
хлебом и маслом ешь, не думаешь, откуда они берутся? Ты бы тут сидел и палец
сосал, если б я эти ямы не копал.
– Неправда. Домой ты ничего не
приносишь. Всё с Саньком дербаните.
Отец тяжело вздыхает, будто
только что мешки таскал.
Раз уж я заговорил, пробую его
заговорить.
– Пересиди сегодня дома. Один
день. Ничего с твоей ямой не случится. Потом докопаете.
– Как потом?! Юрка придет
сегодня к обеду, он должен заплатить!
– Потом заплатит, когда
докопаете. Ничего страшного, один день погоду не сделает.
– Так он сегодня уже с деньгами
придет! Зачем тянуть? Мы пообещали, что сегодня сделаем. А Санек что? Он же
меня там ждет!
– Подождет и уйдет. Замерзнет и
пойдет домой.
Громко ухмыляется.
– Так с людьми не делают. Надо
его хотя бы предупредить.
– Он не будет тебя ждать до
обеда. Час посидит и уйдет.
– А ключи от гаража?
– Какие ключи?
– От Юркиного гаража! Они же у
меня. Он придет в гараж и даже дверь не сможет
открыть. Выпусти меня!
– Нет.
– Да что такое! Ты зачем мне на
нервы действуешь? Издеваешься, что ли? Ты мне, что ли, работу будешь искать?
– Отвали! – я уже выкрикнул, не
выдержал.
Отец замолчал, уставился на
меня. Я, не моргая, смотрю на него. Он медленно поворачивается и вразвалочку
удаляется со сцены.
Я не боюсь его. Он смелый
только когда примет. Да и то, быстро засыпает. Но вот так разговаривать тоже
неудобно. Это все-таки мой отец.
Почему он не может уйти через
окно, чего он пристал ко мне. Я сделаю вид, что не заметил. Он уже как-то
исполнял такое.
Представьте. В темной комнате,
освещаемой лишь синевой плазменного экрана, кто-то яростно копошится в углу.
Два мальчика, кряхтя и матерясь, двигают огромное, пышное кресло поближе к
телевизору. Рядом с ним они похожи на гномов. Зацепились за какой-то шнур,
задрали ковер на полу. Кое-как передвинув одно кресло, они принимаются за
второе. Между креслами ставится журнальный столик, канделябр уступает место
газировке с попкорном. Сегодня, когда родителей нет дома, это будет их личный
кинотеатр на двоих, с вип-местами. В программе фильм
ужасов, свет везде выключен, звук сделан громче.
Первые титры проходят в
гробовой тишине. На экране ничего не видно, глаза пытаются всмотреться в еле
уловимую картинку. Камера движется медленно, играя на нервах маленьких
зрителей.
Какой-то шорох за окном.
Мальчики оборачиваются и видят в кромешной темноте два огонька. Это кошка.
Через секунду опять шорохи – но кошка уже ходит между ног. Еще через секунду
шорохи сменяются тяжелым шумом, будто кто-то лезет по трубе. Мальчики открывают
шторы. Сверху, на фоне вечернего сумрачного неба очерчивается непонятный
силуэт. Что-то бесформенное спускается вниз и постепенно принимает форму
человеческой ноги. Потом появляется вторая нога. Мальчики оцепенели и стоят с
открытыми ртами. Когда в тусклом свете показывается лицо этого чудовища, один
из них произносит:
– Артем, это твой папа.
Отец вылез из нашего окна на
втором этаже и встретился со мной на первом, где
я гостил у одноклассника. Не знаю, зачем я побежал домой, то есть наверх.
Прошел коридор, гостиную, мимо матери, сидящей на диване и ничего не
подозревающей, вышел на балкон, посмотрел из окна вниз и увидел отца, лежащего
на земле. Видимо, упал только что с соседской решетки. Он медленно встал, посмотрел
на меня и, хромая, пошел в неизвестном направлении. Люди во дворе, как
вкопанные, вместе со мной смотрели на отца, пока он не исчез из виду.
Мать приказала беглеца нагнать,
я вышел из дома, но побрел в другую сторону. Сначала он на глазах у десятков зрителей
сбежал из дома через окно, а теперь я под их пристальным вниманием потащу
хромого обратно. Нет уж, извините.
Это было года полтора назад, и
с тех пор он такого больше не повторял. Больно упал, наверное. А может, просто
на трезвую голову его не тянуло на подвиги. Ведь по решетке он лез, будучи под
градусом.
Слышу голос комментатора. Отец
телевизор включил. Вряд ли он сдался, просто решил сделать паузу.
Мне сейчас лучше подумать, что
делать дальше. В том смысле, что я так долго не продержусь. Отцу-то все равно,
он может изводить, сколько влезет. А я спокойно слушать его речи не могу.
Сидеть вот так в комнате целый
день? Может, вообще уйти из дома. Нет, он не даст мне уйти одному. Придется
пробыть с ним до вечера, до прихода матери.
Выхожу в гостиную. По
телевизору футбол. Отец смотрит только спортивные каналы, где футбол могут
показывать с самого утра. Он развалился в кресле, которое стоит бочком к телеку, менее чем в метре от него. Так легче переключать
каналы или регулировать звук: пульт давно сломался, поэтому отец нажимает
кнопки на самом ящике.
Может, все-таки выпустить его.
Ко всем чертям. Зачем мне с ним собачиться. Кому
вообще было угодно, там, на небе, чтобы я не выпускал собственного отца из
дома. Я не хочу этим заниматься. Выпущу его, и пусть делает, что хочет.
Но тогда получается, что я зря
так героически держу оборону. И мать зря каждый раз ждет до ночи и выслушивает
его несвязные речи.
Прохожу мимо него на кухню,
начинаю снова что-то есть. Не спускаю с него глаз. Он будто не обращает на меня
внимания, смотрит на экран, переключает каналы.
Но что-то в его движениях не
так.
Какая-то чуть заметная
вязкость. Чуть медленнее, чем следовало бы, он нажимает на кнопку. Чуть
сильнее, чем обычно, он давит на нее. Чуть дольше, чем надо, он держит палец на
пульте. Чуть рассеяннее, чем несколько минут назад, он смотрит вперед. Самую
чуточку.
Подхожу ближе, сажусь на диван.
Смотрю на него. Он поворачивается ко мне. Его глаза, до этого матовые, сейчас
будто смочили маслом. На них теперь тончайшая глянцевая пленка, которая замутняет взгляд и делает его самую малость
потерянным.
Отец пьян.
Совсем немного. Выпил одну
стопку, не больше. Но я это почую, даже если на параде его встречу.
Черт, как это возможно? Я
только что с ним разговаривал. Он никуда не выходил.
Заначка. Где-то дома.
– Ну
ты решился? – это он меня спрашивает.
– Ты что, выпил?
Отец вздыхает, видя, что я еще
не наговорился.
– Да. И что?
– Зачем?
Откуда я беру такие глупые
вопросы. Отец поднимает глаза и улыбается.
– Знаешь… Сложно ответить. Ты
не поймешь.
Стою с открытым ртом, вперив в
него непонимающий взгляд. Облысевшая голова, как перезревшее
яблоко, покрыта бурыми пятнами, сморщенная кожа на лбу кажется прозрачной,
вот-вот порвется, кости черепа выпирают пугающе острыми углами, гладкий,
бледный шрам начинает свой путь на середине лба и растягивается по всему носу,
мешки под глазами, когда-то полные гадкими отложениями, сдулись,
как раздавленный клещ, на скулах россыпь из черных точек, морщины изрезали лицо
вокруг глаз и рта, как самосвал мягкую глину, застывшую потом на солнце.
Полные губы, не потерявшие формы, теперь кажутся инородными на безжизненном
поле, как два слизня, спасающиеся бегством от огня. Этому человеку тридцать
два.
Отправляюсь на кухню, открываю
шкафчик с посудой, отодвигаю тарелки. Открываю дверцу под раковиной, заглядываю
за мусорное ведро. Может, на антресолях, среди кастрюль. Или в гостиной, в
книжном шкафу, внизу.
Господи, неужели я думаю, что
смогу найти его клад. Отец ходит за мной по пятам и медленно читает мантру.
– Артем, ну
в самом деле. Я сейчас вернусь. У меня еще тут дела есть. Мама попросила
швейную машинку посмотреть. У нее там как всегда что-то не работает. Поэтому я
быстро приду.
Получается, что я проиграл.
Какой теперь смысл держать его взаперти.
Нет, в таком состоянии его тем
более нельзя выпускать.
Но сейчас-то мне что делать?
– Мы бы уже давно все сделали.
Ты тут выёживаешься. Раньше
начнем, раньше закончим. И лопаты там наши все равно. Забрать надо. И Санькина
лопата тоже там. Он сам не заберет, ключи же у меня.
Так и не придумав, что
предпринять, я снова ухожу в комнату и на этот раз машинально закрываю дверь на
щеколду.
Вечером того дня, когда я
принес последние отцовские вещи из гаража, матери не удалось с ним поговорить.
Утром, протрезвев, он рассказал, чем занимается. Говорил, что на ремонтах
зарабатывает больше. Он действительно приносил домой деньги, почти такие же,
как с автосервиса. Но это при том, что половина
заработанного все чаще оставалась в пивнушках.
На следующий день я не пошел в
школу, потому что должен был проследить, куда пойдет отец. Так решила мать.
Мы с друзьями часто следили за
кем-то из наших соседей, когда были младше. Это было весело. За своим отцом
следить было труднее. И совсем не смешно.
Из окна я посмотрел, в какую
сторону он направился. Сам вышел, как только он скрылся со двора.
Помню тот день во всех деталях.
Иду за отцом, почти не прячась. Он не оборачивается. Через минут десять
встречается с каким-то человеком, и дальше они идут вместе. Разговаривают,
смеются. Мы уже прошли два квартала, наконец, отец со своим спутником
останавливаются у какой-то школы. Здесь их ждут еще двое. Они здороваются,
входят внутрь. Я подхожу к воротам школьного двора. Отсюда видно, как отец с
друзьями заходят в спортивный зал, полностью остекленное помещение, стоящее
отдельно от самой школы. Четыре фигуры, среди которых я легко узнаю отца по
глупой кепке с козырьком, встречаются с пятой – наверное, директрисой. Она
что-то показывает на стенах, разводит руками.
Появляется мысль, что не
хотелось бы здесь встретиться с кем-то из одноклассников. Оглядываюсь: район
незнакомый. Отхожу к линии высаженных деревьев, наблюдаю оттуда. Когда вновь
смотрю на стеклянную стену спортзала, пятой фигуры уже нет. Кепка с козырьком
застыла у дальней стены, изредка поворачивается куда-то вправо. Рук не видно:
отец, наверное, красит стену. Или шкурит. Через какое-то время еще один
подходит к нему, и теперь они оба стоят затылками ко мне.
Я простоял так довольно долго.
А когда посмотрел на часы, оказалось, что прошло минут пятнадцать. Я не очень
понимал, в чем теперь заключается моя задача. Куда отправился отец из дома, я
узнал. Но ведь это не гарантирует, что он вернется домой в нужное время и в
нужном состоянии. Я подумал, что должен пробыть там, пока они не закончат.
Скоро я устаю, начинает болеть
голова. Делаю несколько шагов вправо, влево и обратно, смотрю в сторону
спортзала. Фигурки двигаются, будто в замедленной съемке. Само время движется
медленнее некуда. Начинает казаться, что все прохожие смотрят на меня,
недоумевая, чего я здесь стою целую вечность. Мне неловко, я стараюсь ни на
кого не обращать внимания. Но постепенно осознаю, что сам уже не понимаю, кого
тут охраняю. Может, просто пойти домой, подумал я, а позже прийти сюда снова,
будто и не отлучался? И вечером вернуться домой вместе с отцом. А если они
уйдут отсюда раньше? Но мать и не говорила сопровождать отца весь день. Ее
просьбу я выполнил. А если он в итоге все-таки придет домой пьяным? Это ведь
главное. И тогда вся слежка вообще будет бессмысленной. Но даже если остаться –
что мне делать, если отец после школы пойдет не домой? Снова следовать за ним,
а потом ждать его до ночи на улице?
Вопросы роились в голове и не
давали уйти.
Через какое-то время захотелось
есть, но я боялся отойти от ворот далеко и надолго. Боялся, что именно в этот
момент они уйдут. Может, они вообще давно заметили меня и теперь готовы
улизнуть. Смотрю: снова появляется пятая фигура, но уже другая. Принесли обед.
Я долго колеблюсь, но когда все четверо усаживаются за едой, устремляюсь к
ближайшему магазину.
Я прождал отца до вечера. На
обратном пути все повторилось, как в обратной перемотке. Двое сразу пошли в
другую сторону. Третий попрощался с отцом там же, где они встретились утром.
Отец, не спеша, вопреки всем моим страхам, никуда не сворачивая и больше никого
не встретив, пришел домой. А я за ним, секунд через десять.
Уставший и голодный, я вернулся
домой победителем, да еще и пленного привел.
Но уже на следующий день
пленный дома не ночевал, а явился лишь через два дня с многочисленными
ссадинами и отеком глаза. Неделю лечился, затем на столько же пропал. Вернулся
с большой пачкой денег, мокрых и рваных. Вновь дня три просидел дома. Потом к
нам домой пришли друзья, которые его потеряли. Одного из них я узнал, он был
тогда в школе. Увели его на какую-то стройку. Около двух недель он ходил туда,
затем ушел в запой. Потом к нам домой пришли совершенно другие люди, и он ушел
с ними «чинить трубы». Потом принес домой большой ящик с тонкой фанерой и стал
из нее делать доски для игры в нарды. Сделав доску, уносил ее куда-то, а
приходил уже с пустыми руками, зато навеселе. Мать в исступлении выбросила
фанеру, но он через неделю принес другую. Потом она сама решила загрузить его
работой. Все что угодно, только не уходить из дома: переделать антресоли на
балконе, перебрать старую обувь и выкинуть ненужную, починить телевизор, чтобы
он не кривил лица ведущих, прошкурить и заново пролакировать старые стулья. Он все это делал, но постоянно
норовил куда-то выйти на пять минут, с кем-то поговорить, где-то забрать
забытое, кому-то отдать одолженное. Потом в дверь позвонили какие-то мальчики в
школьной форме и сказали, что наш папа лежит на дороге. Он оказался не на
дороге, а на тротуаре у дороги, где средь бела дня мирно, никому не мешая,
спал.
Когда мать объявила, что
собирается закодировать отца, он снова пропал на неделю, но на сей раз обошлось
без травм. До кодировки дело все-таки дошло, но отца хватило только на полгода.
Затем снова появилась фанера, но пропали какие-либо друзья. На балконе валялись
дырявые кастрюли, рваная обувь, неиграющие магнитофоны. Отец чинил их и снова
куда-то уносил. Мне он говорил, что делает это для друзей. Бесплатно. После
чего обязательно приходил подшофе. Казалось, сервиз в старой стенке трясся
каждое утро, когда мать пыталась выяснить у отца, где он вчера был, что это за
куча барахла у нас дома, что вообще с ним происходит. Я лежал в комнате и делал
вид, что спал. Она до изнеможения рвала глотку, но ответов никогда не слышала.
Понадобился год, чтобы
отцовский поезд растерял все свои вагоны, окончательно сошел с рельсов и порос
мхом в глухом лесу.
Всего год или целый год.
– Артем, ты что, закрылся, что
ли? И долго ты там будешь сидеть? – Отец дергает дверь за ручку и наигранно
посмеивается.
Если начнем разговаривать через
закрытую дверь, посмеяться действительно будет над чем. Я как будто от маньяка
прячусь.
Открываю дверь и жду от отца
следующих действий.
– Я одного не пойму: что я вам
сделал? Я же вас не трогаю.
Это мы уже проходили. Похоже,
он уже пропустил вторую.
– Или ты просто удовольствие
получаешь, когда тебя умоляют?
– Что ты несешь…
– А ты понимаешь, что
подставляешь меня? Я человеку пообещал, что сделаю. Он сейчас придет, а нас
нет.
Опять по кругу.
– Я там корячился, корячился, а
ты теперь дурку включаешь.
– Сделай что-нибудь по дому.
Почини маме швейную машинку.
– Машинку можно и потом
сделать, а заказ надо сейчас сдать.
– Так говоришь, будто у тебя
там целый объект.
– А ты попробуй яму выкопать
человеку по плечи глубиной, я на тебя посмотрю. Идем со мной, попробуешь как
раз.
– Отстань.
– Не хочешь. Ну я не
сомневался. В земле копаться никто не хочет.
Это все равно что беседовать со
стеной.
– Слушай, я не дам тебе ключи.
Делай что хочешь.
– Такая лажа. Собственный сын
не выпускает из дома.
– Лажа – это когда ты около
подъезда дрыхнешь.
– А ты смотришь и не можешь
поднять.
– Я поднимаю. У всех на глазах.
– Тебе стыдно. Ну открой дверь,
и я больше не приду.
– Ты это уже много раз говорил.
– Да потому что вы у меня уже
вот здесь сидите, – отец вдруг прикрикнул и схватил себя за горло.
Я такого не ожидал.
– Ты все равно не поймешь. Я
это как-нибудь потом объясню. Когда повзрослеешь. Тебе мать что-то наговорила,
а ты уши развесил. Я все понимаю, маму надо слушать. Только вы уже слишком
загнули. Открой дверь!
– Нет.
– Твою мать!
Закрывает глаза, делает
глубокий вдох. Долго смотрит на меня.
Всё. Уходит.
Тут я вспоминаю то, что должно
было сразу всплыть в памяти. Вчерашний день, когда отец пришел домой поздно
вечером в бессознательном состоянии, в одубевшей от
холода спортивной кофте, с головы до ног в замерзшей земле. Мы удивились, где
он зимой в земле извалялся. Яму, оказывается, раскапывали.
Что-то подобное уже было
однажды. Вымазанный с головы до ног в мокрой земле, отец лежал на диване в
гостиной. От дивана до входной двери вели нестройные грязные следы. Дверь тоже
была облеплена грязью. И открыта настежь.
Придя со школы, я встал перед
ней как ошарашенный. Оглянулся (не знаю, что я надеялся увидеть вокруг),
подошел к двери и услышал отцовский храп. Переступил через порог, увидел комья
грязи, отставшие от чьих-то башмаков. Последовал по следам и добрел до лежащего
на спине отца, с закинутыми вверх руками и открытым ртом.
Так я простоял с минуту, ловя
его вдохи и выдохи.
Через мгновения из кухни вышли
два человека. Тоже мокрые и грязные.
– О! Здорово. Принимай товар, –
сказал один из них, показав рукой на отца. – В канаве нашли. Пока несли, так ни
разу и не проснулся.
Я разглядывал их лица, пытаясь
вспомнить, не приходил ли кто из них сюда раньше.
– А откуда вы узнали…
– Мы знакомые. В гараже
когда-то работали. Правда, давно уже не виделись.
Второй человек, не обращая на
меня внимания, прошел в прихожую. Когда я оглянулся в его сторону, он уже
выходил из квартиры. Первый крикнул:
– Антоныч,
погодь. Куда умотал.
И снова мне:
– Ладно, мы пошли. Ты тут
справишься? – посмотрел на отца. – Сейчас его лучше не трогай. Сними одежду, и
пусть лежит.
Он хлопнул меня по плечу и тоже
направился к выходу.
– Извини, наследили. Дождь с
утра проливной был.
После этого мать в первый раз
забрала у отца ключи от дома.
Но это мало что изменило. Она
так же громко кричала. Отец так же легко нас обманывал. Я так же дрейфовал меж
двух сторон этого противостояния, не принимая ни одну из них.
Смотрю на часы: половина
десятого. День еще не начался, а он уже успел мне все мозги пропесочить. Надо
успокоиться, чем-то себя занять. Отвлечься от этой ерунды с ямой.
Решаю перебрать комодик со всякой мелочью, которая копится за время учебы.
Небольшой ящик с тремя отделами сделал еще дед, который не успел меня увидеть.
Тут действительно много хлама.
Надо навести порядок, от лишнего избавиться.
Исписанные блокноты. Точнее,
разрисованные: вот этим я на уроках и занимаюсь. Стикеры,
еще не открытая пачка. Фонарик. Включаю – не горит. Цветные карандаши разной
длины. Их можно выкинуть, я рисую ручкой или простым карандашом. Клей. Уже
засох. Какие-то брелоки, не помню таких. Ластики. Скрепки. Кости для игры в
нарды. Велосипедный фонарь. Если бы у меня еще велосипед был. Наушники. Я
думал, что давно их выбросил. Ручки. Уже наверняка не пишут. Нет, пишут.
Визитка. Тихонов… Вспомнил, это стоматолог. Шарики для пинг-понга. Ракетка.
Отец гордился этой чехословацкой ракеткой. Массивная ручка, гладкая, красная
поверхность.
Беру шарик. Набиваю о стенку.
Отец рассказывал, что когда-то
у нас во дворе стоял теннисный стол. Вбитый в землю. Днем он пустовал, потому
что солнце пекло. А вечером к нему протягивали лампочку и играли до полуночи
под неугомонным роем мошкары. Здесь слушали записи Высоцкого или Led Zeppelin на ленточном
магнитофоне, похожем на алюминиевый чемодан. Сами учились что-то наигрывать на
гитаре. Она была одна на весь двор, черная, вся в царапинах. Соседские бабки
всегда чем-то угрожали негодной шпане.
Здесь отец долгое время сидел
рядышком со Светкой, его первой любовью. Она уехала потом навсегда, и они
расстались, как бы и не расставшись.
Здесь он многих обыгрывал в
теннис, при этом почти не двигаясь. Вот этой ракеткой.
Лет в семь он и меня научил
играть. Но того стола во дворе, с дырявой фанерой вместо сетки, уже не было.
Поэтому нашим игровым полем стал лакированный стол в гостиной, раздвигающийся
посередине и чудесным образом удлиняющийся благодаря спрятанной дополнительной
столешнице. Обычно он стоял в углу с торжественным рядом из хрустальных ваз
(одна из них была гигантской пепельницей) на тряпочке с бахромой. Для игры же
он перемещался в самый центр комнаты и, вкупе с сервантом с одной стороны и
диваном с другой, составлял непроходимые баррикады, разделяющие гостиную на две
части. Вместо сетки шалашиком расставляли книги, вытащенные из того самого
серванта. Зажигали люстру, чего обычно никогда не делали, обходясь бра. Ставили
на края спичечные коробки.
Мать такие вечера проводила в
спальне. Смотреть телевизор тогда было невозможно: мы играли громко, да и
махали руками так, что за нами ничего не увидишь. Ее возражения насчет того,
что мы разобьем стеклянные дверцы в серванте, лишь сотрясали воздух и
постепенно сходили на нет. Хотя однажды мы все-таки разбили одну дверку.
Отец сначала не давал свою
ракетку. Говорил, что тяжелая. Я играл легкой, невесомой советской ракеткой с
пупырышками. Следил за тем, как отец закручивает шарик и пытался повторить. Шар
сначала просто улетал далеко в аут, а потом, наоборот, стал так закручиваться,
что врезался в заборчик из книг.
Я любил метить в углы, мне
нравилось, когда шар совершал затяжную дугу, и в конце все-таки ударялся о
поверхность, делаясь почти не отбиваемым. Отец же, будто издевался, метился в
коробок и часто попадал, объявляя при этом мое поражение. Со временем я
научился крутить шары, но для этого приходилось дальше отходить от стола. Тогда
отец перекидывал их на мою сторону у самой сетки – и я просто бежал к столу,
чтобы их отбить.
Мы играли на счет, иначе было
неинтересно. Длинную партию, до двадцати одного, потому что в игре до
одиннадцати я всегда проигрывал.
Через какое-то время отец дал
мне свою ракетку. С непривычки я долго направлял шар мимо стола. Потом понял
преимущество тяжелой ручки, с которой мне было легче ощущать угол наклона
ракетки при ударе, и снова стал играть чисто.
Когда мы с друзьями ходили в
теннисные клубы, эта ракетка выделяла меня среди остальных. Все удивлялись, как
можно играть этим «кирпичом».
Это до сих пор, пожалуй,
единственное, чему меня научил отец.
Но мне вообще-то и не нужно
было, чтобы он меня чему-то учил. Все эти россказни о том, что отец должен
научить сына обращаться с розеткой или смесителем, придумали взрослые, чтобы
было больше поводов поворчать. Все должно быть подчинено правилам. Сына стоит
приобщить к спорту, и желательно какому-нибудь нормальному спорту типа поднятия
тяжестей. Нормальная же девочка, не отходя от кассы, должна научиться готовить.
Когда в детском саду попросили
принести доску для лепки пластилином, мы с отцом долго выжигали на прошкуренной фанере медведя. А затем покрывали его лаком.
Из другой фанерки выпиливали меч для дворовых состязаний. Делали свое лото из
картона. Выводили каллиграфическими буквами заголовки в школьной стенгазете.
Варили из металлолома пугающе большую юлу. Прибивали петельки к доске для нард.
Вырезали из брусочков какие-то футуристические шахматные фигуры. Мы с отцом
провели много времени вместе, но я ничему не научился. Мне и так было
интересно.
Я многое помню. Но не могу
поймать, уловить за хвост тот момент, когда тридцатилетний папа начал
превращаться в высыхающего шестидесятилетнего старика. Кто-нибудь помнит, как
это произошло?
В дверь позвонили. Совсем не
вовремя.
Выхожу из своего подполья.
Смотрю в глазок. Какой-то мужчина. Спрашиваю: «Кто там?», отвечают:
«Сантехник». Какой еще сантехник. Вижу – поднимается сосед с первого этажа.
– Артем, открой, нам надо в
шахту залезть. Вентили меняем на трубах.
Я и забыл уже про эти вентили.
Сантехника потом все равно не дождешься, придется впустить. Смотрю на отца:
сидит перед телевизором. Когда снова выхожу в прихожую с ключом, он уже
обувается.
– Куда ты собрался?! –
произношу это полушепотом, чтобы стоящие за стенкой сосед с сантехником не
стали зрителями этой тарабарщины.
– Артем, впусти его. Я пока
схожу на работу. Пока они тут разберутся, я уже приду.
Отец тоже шепчет. Дай бог мне
терпения.
– Ты уже и так не трезвый. Вы
там друг друга закопаете.
– Ты совсем, что ли? Никто
никого не закопает. Думай, что говоришь.
Зачем я вообще подбираю слова и
с ним разговариваю.
– Я тебя не пущу.
Отец снова вздыхает и делает
небольшую паузу.
– Артем, я могу отобрать у тебя
ключи. Просто отобрать. Я пока еще сильнее. Но я не хочу тебя трогать. Я знаю,
маме ты все равно ничего не скажешь. Но я хочу общаться по-человечески. Я тебя
уважаю как взрослого. И ты должен меня уважать. Или что, будем драться?
Его речь стала еще более
развязной.
– Нет.
– Вот именно. Потому что ты
проиграешь. И будешь на меня потом обижаться. А мне это не нужно. Мне хватает
твоей матери.
– Но ты же делаешь ей плохо.
– А она делает плохо мне. Но ее
за это никто не держит взаперти.
– Она о тебе думает.
– Да! А она хоть раз спросила,
почему я ушел с работы? Она пыталась узнать, почему я ухожу из дома? Без
криков, просто поговорить. Нет. Ей все равно.
Больше не могу смотреть отцу в
глаза, в горле стоит непроходимый ком. Не дослушивая, отхожу к двери и громко
говорю тем, кто стоит на лестничной клетке:
– Я не смогу вам открыть. Мама
закрыла двери и случайно забрала мои ключи.
Секундная тишина.
– А… У отца нет ключей, что ли?
Он дома вообще?
– Дома. Но у него нет ключей. У
нас только два комплекта.
Еще пара секунд.
– Ну вы даете. Сейчас всем
менять будем. А вы останетесь. Когда мать приходит?
– Обычно к шести.
– Я зайду вечером, поговорю с
ней. Надо эти вентили быстро поменять. Ладно, пошли дальше тогда.
Это он говорит уже сантехнику,
и они уходят наверх.
Я еще стою некоторое время у
двери, потом поворачиваюсь к отцу, который улыбается и качает головой:
– Ну ты и придурок!
Он медленно снимает обувь,
направляется в гостиную, садится в кресло, то, что рядышком с телевизором,
включает его и застывает, смотря на передвигающихся по зеленому фону
футболистов.
Я никуда его сегодня не пущу.
Хоть это и ничего не изменит.
В комнате темно, словно на
дворе не утро, а вечер. Будто это не моя комната, а темница для осужденных. Кто
здесь взаперти, отец или я?
Отодвигаю занавески, оголяя
немытые окна. Это мало помогает: за стеклами безжизненный ландшафт, как на
какой-то планете, где нет смены дня и ночи. Земля и небо одного цвета.
С торца соседнего дома смотрит
великан: от кафельной мозаики на всю стену остались лишь лицо и рука неизвестного
героя. Его выпуклый, встревоженный глаз, обрамленный напряженной бровью и
выдающейся скулой, смотрит вверх, будто взывает к небу о помощи. Темные потеки,
как плесень, расходятся с крыши вниз, и скоро накроют умертвляющей шалью
кричащего юношу.
Тополь тоже смотрит на меня.
Кто-то посадил его меж двух платанов, которые раскидали во все стороны крупные
ветви. Как старый подсвечник: тополь пикой устремлен вверх, а чинары по бокам
развернули витиеватые линии.
Пошел снег. Совсем не так, как
в мультиках, где снежинки порхают, словно ласточки, перелетают из стороны в
сторону, как на воздушной качельке. Редкие белые
мошки, словно птички подстреленные, словно бестелесные, не имеющие веса,
безжизненные тела, одни оболочки, еле-еле падают, будто пробираясь не через
воздух, а какую-то более густую субстанцию. Не падают, а опадают.
Это происходит так медленно,
что снежинки будто и не долетают до земли. На черном мокром асфальте они быстро
тают, на грязном снегу их не видно. Они не достигают поверхности. Тысячи крошек
так долго опускаются, что в какой-то момент начинает казаться, будто они
поднимаются. Свободное падение с нулевым ускорением, обманув зрение, перестает
быть падением.
Снежинки возвращаются наверх,
не желая оставаться там, где их не принимают. Где их ждет смерть. Пока падают
одни, другие летят туда, откуда прилетели. Непознаваемая легкость поднимает их
на нужную высоту. С неисчерпаемой медлительностью они достигают грузного неба.
Толстое одеяло ртутных туч
бродит здесь в собственном соку, меняя цвет с белого на серый и обратно.
Тягучая пелена, не пропускающая солнца, набухла так, что вот-вот обрушится с
небосклона. Свисая тяжелым шатром, она освобождается от тянущего ее книзу снега
и не пускает обратно в свое лоно вернувшиеся пушистые льдинки.
Они летят снова вниз, а потом
снова вверх. Так они навсегда остаются заложниками между величавым небом и
низкой землей.
Две черно-белые сороки вертят
свои грозные клювы во все стороны. Их перья сливаются с раскисшим пейзажем, и
только качающаяся ветка выдает крикливых птиц. Изучив местность с одной
позиции, они ныряют в воздух и на одном взмахе крыльев долетают до другого
дерева, где снова принимаются рассматривать снег смолистыми глазами. Эти две ведьмочки – единственные, кто нарушает покой усыпленного
города.