(Глава из романа «О себе»)
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2015
Андрей Краснящих родился
в 1970 году в Полтаве. Окончил филологический факультет Харьковского
госуниверситета. Сооснователь и соредактор литературного журнала «їоюз Писателей».
Автор сборника рассказов «Парк культуры и отдыха» (2008; шорт-лист премии
Андрея Белого). Главы из романа «О себе» публиковались в журналах «Новый мир»,
«ШО», «Черновик», газете «НГ – ExLibris», альманахе «Абзац», интернет-издании
«В моей жизни», в переводе Сергея Жадана на украинский – в коллективных
сборниках «Готелi Харкова: Антологiя новоi харкiвськоi
лiтератури» (Харьков, 2008) и «Харкiвська Барикада № 2: Антологiя сучасноi
лiтератури» (Киев, 2008); в переводе на английский – в журнале «The Massachusetts Review» (США). Лауреат «Русской премии» (2015), финалист литконкурсов «Нонконформизм»
(2013, 2015), им. Даниила Хармса
(2013), им. О. Генри «Дары волхвов» (2012) и др. Живёт в Харькове. В «Волге»
опубликованы интервью (совместно с Юрием Цаплиным) Юрию Соломко (2014, №5-6) и
глава из романа «О себе» (2015, №3-4).
Ты можешь писать совсем фантастическую картину, но пуговица – хотя бы
пуговица должна быть абсолютно реальной.
М. Врубель
Земля-то, конечно, круглая, но мой
личный опыт подсказывает, что она квадратная – квадратная, крутится и
отсвечивает себе потихоньку.
Лучше всего мне спалось, когда я
работал ночным сторожем. Сторож – с ружьём или без, а у нас его не было сроду –
должен обходить территорию каждый час, я не появлялся там годами, не вылезал из
своей тёплой, да что там тёплой – жарко натопленной сторожки. Вместо меня это
делал дед, он выходил на двор курить вонючие сигареты с мусорки – недалеко была
свалка табачной фабрики – и, возвращаясь, произносил одну и ту же фразу:
«Хуйова бэз радива». Радио и вправду у нас забрали – чтоб прислушивались к
звукам тишины за окном, а не к тому, что оно бубнило. Когда оно у нас ещё было,
дед слушал его с вечера до утра, всё равно что, любую волну, и если я выключал,
говорил: «Навищо? Увимкны його – нэхай брэшэ».
Территория авторемонтной базы
«Биосервис» была огромной, её ширь и гладь не сжимали даже окружавшие колхозные
поля, с которых мы все кормились. Сварщики, слесари, газовщики, автомеханики,
нет-нет и начальство – выходили за территорию прогуляться и подышать чистым
воздухом, а возвращались кто с мешочком огурчиков, кто – кабачков, кто – лука.
У всех были жёны и дети, все были добытчиками.
С дедом – из-за радио и вонючих
сигарет, да и сам дед порядком вонял – кроме меня, никто не хотел дежурить. Его
это ни капли не обижало, ему было всё равно. Всё равно было и мне: я спал,
читал, читал, спал, изредка выходил на свалку проветриться или покормить собак;
получал за это зарплату и, в общем-то, был доволен такой жизнью.
Иногда к нам в сторожку приходила
уборщица – она искала не деда и не меня, а Костю Гончаря, в которого немножко
влюбилась. Чтобы выразить или, быть может, доказать ему свою любовь, она
приносила Гончарю котлеты. Костя смущался и потихоньку скармливал их собаке –
котлеты, как и всё здесь, жутко воняли какой-то гадостью. Дед говорил, что за
свалкой табачки – свалка мясокомбината, откуда всё и берётся. Дед называл
уборщицу «эта мандёха»: возвращался с обхода, видел – в сторожке чисто; и
спрашивал: «Эта мандёха приходила?» Она, когда выпивала, дразнила его: «Дед-дед
на х.й надет», – и заливалась смехом. Дед на неё не обижался: они дружили с
незапамятных времён, и он ей прощал всё, даже её влюбчивость в студентов.
Нас было человек семь. Миша Лившиц –
наш однокурсник и начинающий миллионер – арендовал на автобазе склад. Склад
стал кожевенным цехом. С директором Толстым (а фамилия его заместителя была Худецкий) они
договорились, что Миша посадит своих сторожей: так мы на последнем, дипломном
курсе филфака влились в рабочий коллектив. Толстый взял нас к себе на работу, с
зарплатой сторожей. Ещё столько же нам доплачивал Миша – от себя. Девяносто
первый год, всё только и только начиналось.
Дед не был героической личностью, он
боялся грабителей. Когда ночью подъезжала машина и в ворота светили фары, дед
замыкал дверь сторожки на ломик и звонил Худецкому: «Богдан Иваныч! Цэ вахта,
тут хто-то прыйыхав». Ему говорилось, чтоб пошёл и открыл, и дед, кряхтя и
отплёвываясь, шёл открывать. Приехавшая машина загружала газовые баллоны – два
или три – и уезжала. Дед возвращался в сторожку, снова зачем-то закрывался на
лом и садился к окну – смотреть на ворота дальше. Он должен был каждый час
обходить базу и, если что, звонить начальству, остальное его не касалось.
Где-то, дома, деда ждала старуха, своя, а не служебная собака – это и был весь
его капитал. Дед ни разу не поинтересовался, что я за книжку читаю, где учусь,
что буду делать потом, не лез ко мне с разговорами – и это меня устраивало. У
Кости, Емца, Вазыка, Степанюка напарники были помоложе и пообщительней, иногда
мы менялись сменами, и мне приходилось всю ночь отвечать на их вопросы или,
кивая, вполуха выслушивать истории их жизней.
Все наши хотели попасть на смену с
Рокитянским – худым, весёлым, прикольным, совершенно не похожим на мрачных и
быстро напивающихся бывших афганцев. Рокитянский не пил вообще, у него была
машина, на которой он ездил в город за проститутками и всё время привозил самых
облезлых и зачуханных – «обсосин» и «ковырялок». Те делали ему минет – за
перегородкой, где стоял поломанный диван, – и он их отвозил обратно. Он любил
послушать и поговорить, все – хоть мы, хоть проститутки – были для него просто
людьми, собеседниками. Ещё у Рокитянского лежало в машине ружьё, из которого он
иногда давал пострелять – в деревья и по забору. К нашей глупой сторожевой
собаке Рокитянский относился как к своей собственной и привозил ей из дома не
только кости, как многие из нас, но даже суп или борщ. Собака была глупой,
потому что радостно приветствовала всех без исключения – и своих, и чужих, –
лаяла только на кошек и никогда на тех, кто подъезжал вечерами к воротам. Она
совершенно не годилась в сторожа. Собственно, как и все мы.
Рокитянский рисовал карикатуры –
живые, с очень похожими физиономиями, все – с сексуальным сюжетом. У него была
целая папка таких рисунков – на Толстого, на Худецкого, на бригадиров и на
каждого рабочего. Они стояли со спущенными штанами, держа в руках огромные, с
резьбой по всему стволу члены и пытаясь их засунуть, ввинтить в выхлопные трубы
машин, замочные скважины, горляшки газовых баллонов, в пасть Шарику и друг в
друга. Словом, в любую дырку. Все – и кто засовывал, и кому засовывали – с
жутко довольными улыбающимися физиономиями. Огромный член и улыбающееся лицо
были фирменным знаком рисунков Рокитянского. У Кости – срубившего под Новый год
в Ботаническом саду ёлочку, пойманного с поличным возле общежития и благодаря
первому в Харькове коммерческому телеканалу «Тонис» ставшему звездой экрана –
до сих пор где-то хранится рисунок, где он – понятно, во весь рот улыбаясь, –
согнувшись, замахивается топором на маленькую ёлочку, а сзади его уже
натягивает на чудовищных размеров член жизнерадостный милиционер. Ни тени
конфликта. Полная идиллия.
Один раз Рокитянский от минета заразился
триппером и не знал, что сказать жене: они занимались сексом каждый день, отказ
выглядел бы подозрительно. И придумал: сунул член в банку с растворителем –
«чтоб пошла аллергия: перебирал мотор, пошёл отлить и взялся грязными руками».
Когда Рокитянского увозила скорая, он улыбался.
«Пойихав дали охуйки збыраты», –
сказал дед. «Охуйки збыраты» – значило у него ничего не делать или заниматься
ерундой. В его глазах все мы «збыралы охуйки»: Толстый – в своём кабинете;
сварщики – в цеху; я – на диване в «отсосочной», с книжкой в руке. Даже Миша –
как вихрь появляющийся, чтобы посмотреть, как дела, и уехать.
Сварщики, шофёры, рабочие один за
другим переходили к Мише: полдня они теперь работали на Толстого и полдня, как
только Толстый уезжал, – в Мишином цехе. «У Моисеича», – говорили они. Миша уже
не только красил кожу, но шил из неё куртки и плащи. Чёрные, коричневые,
тёмно-серые, тёмно-зелёные, они стопками, грудами лежали на складе, который
Миша недавно взял в аренду у Толстого в придачу к цеху. У нас, сторожей,
обязанностей прибавилось: теперь мы должны были по очереди дежурить возле
склада и следить, чтоб ни свои, ни чужие из него ничего не вынесли.
Выносили, конечно, но так, не слишком
наглея. Договаривались с нами, с завскладом, давали деньги. Дед всё видел, но
деньги брать отказывался. И отказывался охранять склад: «У тэбэ твий начальнык,
в мэнэ – свий. Ото такэ».
Через какое-то время мне, правда,
надоело слоняться у склада, и я вернулся в сторожку, к деду и книжке. Дед не
одобрил моего возвращения: «Ты ж маэшь буты там», – но никому ничего не сказал.
Завскладом теперь управлялся один, и
весь приработок доставался ему. Мне к стипендии вполне хватало двойной
зарплаты. Дед обходился своей одной и пенсией.
Миша продолжал расширяться: теперь он
уже арендовал полбазы – под меховой цех и новые склады. Рабочих рук не хватало:
он давал объявления в газетах. Недавно как раз появились «Реклама», «Премьер»,
«Харьковский курьер» и другие, отводившие много места объявлениям о найме. Да и
старые газеты – «Красное знамя», ставшее «Временем», «Ленiнська змiна» –
«Событие», – всё больше отдавались рекламе.
К концу нашей зимней сессии в
«Биосервисе» не осталось работника, включая бухгалтеров, кто бы ни работал
параллельно и у Миши. Разве что Толстый и Худецкий, хотя, конечно, свою
зарплату у Миши получали и они.
Старые автобазовские сторожа тоже
теперь числились и у Миши, получая зарплату такую же, как и мы. Целиком,
безраздельно «Биосервису» оставался принадлежать только дед. Он упорно стоял на
своём: «Мени досыть отиейи базы. И пыздэць». Дедов «пыздэць» был твёрже железа.
Миша не настаивал. У него хватало забот: завести новое оборудование, расширить
сферу сбыта – найти немцев или шведов; краска, химикалии, гарнитура… А к весне
ещё ферму для норок – чтоб выращивать, а не закупать.
Всё так и получилось. К весне, еле-еле
находя время для диплома, а писал он, если не ошибаюсь, что-то по русской
литературе, Достоевский или Толстой, Миша арендовал уже весь «Биосервис» и ещё
гектаров пять рядом лежащих колхозных полей – под будущие фермы и цеха. К нам
приезжали шведы и немцы – смотреть, вкладывать или не вкладывать в нас
инвестиции. Миша поменял «шестёрку» на иномарку – тогда только-только появились
перегоняемые из Германии «вольво». Ещё он купил переделанный под автобус
оранжевый «КрАЗ» – развозку для рабочих. Она по утрам забирала их у метро
«Комсомольская» и вечером привозила обратно.
«Биосервис» ещё значился везде как
коммунальное предприятие, но фактически существовал лишь на бумаге. Ни
авторемонтом, ни газоустановкой он уже не занимался, а вся прибыль шла от
аренды. Базовская техника понемногу распродавалась, и в старые мехи вливалось
новое вино: шведское, финское, японское. Рабочим выдали специальную форму –
оранжевые комбинезоны со множеством больших и маленьких карманов. Сторожам,
которые теперь назывались охранниками, – тоже: только без карманов и
тёмно-синие. Ещё Миша пообещал нам всем ружья – помповые, но стреляющие почти
как настоящие, громко.
Дед комбинезон не надел и ходил по
базе в старой, вонючей, вылезшей клоками фуфайке. Он возвращался в сторожку,
садился у окна и говорил: «Хуйова бэз радива», – хотя в углу, прямо напротив
стоял маленький телевизор, привезённый Мишей. Впрочем, я телевизор тоже не
смотрел. Читал. Спалось мне всё хуже: каждую ночь снились какие-то грабители,
вооружённые, в масках, как в кино, и я, просыпаясь, долго не мог заснуть и
бродил по базе. В лунном свете казалось, что их не одна, а две: посмотришь так
– вроде всё знакомое; посмотришь чуть-чуть по-другому – и вдруг фантастический
пейзаж, везде затаились монстры. Дед читал где-то подобранную старую газету,
сплёвывал на пол и смотрел в окно. На пустую дорогу. Иногда он искоса
поглядывал на телефон, но звонить было некому, от Худецкого давно уже никто не
приезжал, и ничего не вывозилось.
Вернулся из больницы Рокитянский, и
сразу как афганец – в начохраны. Рассказывал о медсёстрах, показывал пачку
новых рисунков – с докторами, больными, открученными и прикрученными не туда
членами, просто членами, гоняющимися по коридорам за санитарами.
Однажды мы с Рокитянским стреляли по
деревьям и подстрелили нашего пса. Он издох у ворот; я видел, как они плачут –
он и Рокитянский. Утром мы зарыли его у дальнего забора.
Нового пса через неделю привёз Вазык.
Огромного, чёрного, бешеного, на всех кидающегося. Вазык добирался на работу на
каком-то грузовике, по дороге они заехали в детский сад, где сбесившийся пёс
искусал воспитательницу и несколько детей. Водитель – оказалось, что это
живодёр из санслужбы, – еле поймал его петлей и затащил в кузов:
воспитательницы просили не убивать пса на глазах у детей. «Щас отъедем», –
сказал водитель Вазыку. «А может, его нам – в “Биосервис”», – сказал Вазык.
Так на базе появился Демон. В первый
же день он перегрыз цепь, искусал трёх рабочих и Худецкого, сожрал живьём
уборщицкую кошку, загнал всех в административный корпус и улёгся у ворот, рыча
и никого не впуская и не выпуская. Это был абсолютный охранник, только и
вправду сбесившийся и не различающий своих и чужих.
Кое-как его изловили и снова посадили
на цепь – на двойную. Три дня он терроризировал базу, кидаясь на всех без
разбору, и на четвёртый снова сорвался, выдернув цепь из стены. «Сделайте
что-нибудь», – просил закрывшийся в своей машине Миша. Через полчаса должны
были приехать немцы, времени ждать живодёрку не оставалось. Это как раз должна
была быть моя – моя и деда – смена. Но я тогда поменялся с Костей. Костя звонил
Рокитянскому – Рокитянского не было дома. На пса бросились с палкой, пёс её
вырвал и вцепился рабочему в ногу. Рабочий катался по земле и визжал. Костя
метался в сторожке.
Изорвав ногу одного рабочего, пёс
бросился на другого, целя схватить за горло. Наверное, этому его тоже учили.
Рабочий отмахивался ножом для разделки шкур и несколько раз удачно задел пса.
Костя, полуоткрыв дверь сторожки, кидал по собаке белые кирпичи, но не попадал.
В это время из-за бывшего монтажного цеха вышел, завершая обход, дед – в своей
старой серой фуфайке. Пёс, как верный Руслан, или Алый, отреагировал на фуфайку
мгновенно. Деду был конец. Он остановился, замер и смотрел, как пёс гигантскими
прыжками несётся прямо на него. Все видели, как за несколько метров до деда
пёс, оттолкнувшись от земли, вытянулся в линию – от морды до хвоста, словно
завис в воздухе, а потом, сгруппировавшись, обрушился на деда и свалил его с
ног. И все видели, как через секунду пёс облизывал деда ярко-красным большим
языком. Дед умер или тогда, или раньше – то ли от удара, то ли от страха, то ли
время пришло. Рассказывали, пса долго не могли отогнать от трупа. Рассказывали,
что приехал Рокитянский и пристрелил его, но пёс странным образом ожил.
Рассказывали, что пса забили палками, но он оказался живуч и снова открыл
глаза. Говорили, что ему удалось убежать и он до сих пор где-то бродит, пугая
ночами сторожей, – говорили те же самые люди, что видели его мёртвую отрезанную
голову, водружённую на кол, со свисающим языком и открытыми глазами. Я ничего
этого не видел и никакого воя по ночам, как другие, не слышал. Когда я вышел на
смену, остались только рассказы. Ночью я не спал, ходил вместо деда по
территории, возвращаясь, сидел у окна. Без деда было немного… грустно, что ли,
– как деду без радио. Уныло.
Костя проработал ещё месяц и ушёл
писать диплом. Уволились все наши – Вазык, Емец, Степанюк. Теперь оставшиеся
дежурили по одному. Я проработал дольше всех – до самого лета, и кто знает, –
может, застрял бы здесь на всю жизнь, если бы как-то на моей смене – я снова
спал спокойно – не разобрали новенький Мишин трактор. Остались только колёса.
Рассчитывая меня, Миша, смущаясь, выдал ползарплаты, хотя трактор, думаю, стоил
тысячу моих зарплат.
Через полгода я узнал, что Мишу вела
СБУ и поймала на взятке. Он её кому-то давал. «Биосервис», точнее, Мишино ЧП
перешло к новому, неизвестному мне хозяину.