и др. стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2015
Ольга Брагина – поэт, прозаик, переводчик. Родилась в Киеве. Автор книг «Аппликации» (2011) и «Неймдроппинг» (2012). Публиковалась в журналах «Воздух», «Новая Юность», «Дети Ра», «День и ночь», «Зинзивер», «Южное сияние» и др.
***
эти бедные сироты дети «Сайгона», зашитые в сквоты законно,
с потолка не вода на столе, а болгарским крестом оброненная скатерть-икона,
говорят, что «Одигитрия», лубок «Смерть царевича Димитрия»,
Родина сеет плашмя, кровью своей кормя
комиссионки и терема, развернутое высказывание – зима,
зимний санный след, из которого выхода нет,
словно заяц, плутал мимо Спаса, запутывал и завлекал,
и последние моды Европы везли на Варшавский вокзал,
но тесна колея, на открытках пестрит вечно юный Растрелли,
из которого выпустить дух на апрельском снегу не успели,
отпустить на четыре своих стороны, геометрия – вера прохожих,
потому так твои перспективы длинны и себе не равны, только что же
остается внутри, словно устье Невы под гранитными сфинксами Юга,
и гранит прорастает из мерзлой травы, и они обнимают друг друга.
***
словить такси до Преображенской площади в дожде, а прежде Новый Арбат,
привлекая рекламным неоном и вымпелом «Дети Арбата»,
разметая завалы значков «Тридцать лет комсомолу», куда-то
все же силясь уехать из этой оси ординат – Ближний Космос, меха из Поволжья,
и портреты твои все равно не пускаю под нож я –
ведь что-то же было в них, высокий стиль и знакомый стих,
бледный сурик из каталогов Третьяковской галереи – думали, что так продадут скорее,
казармы Преображенского полка сквозь дворники видишь издалека,
красный кирпич, малокровье, на зебре поземка,
станций, которые выроют здесь, объявляют названья негромко.
снова сквозь двери фонит эхолалия детских наречий,
или пакет на перроне забыт, возвращаться к забытому легче.
***
мимо очереди в храм, где под стеклом не Дары волхвов.
алкоголик с полтиной похваляется, что переплыл Волхов
в лютый мороз крещенский, погиб на первой чеченской,
протягивает тебе: «На, не побрезгуй».
на седьмой день года, который отнял все силы,
доедаешь салаты, смотришь «Снежное чувство Смиллы».
за окном разверзлись хляби, а после остались лужи.
отключи телефон, пока абоненту не стало хуже.
мимо храма Христа мигалками скорых для постовых,
чтобы гул, когда вносят их, на минуту затих –
обсужденья погод и жалобы на тарифы,
призывы сравнять с травою и сжечь все книги.
ты вытираешь горячую жидкость с трещинок губ.
а что за ларец там? все говорят, что дуб.
***
в окне твоем бетонные коробки, взгляды робки
прохожих в черном из китайских рынков сбыта.
хоть список дел прочла и до конца, всё будет позабыто.
пройдутся строем мимо склада стройматериалов
обратно и туда, где спички в снеге талом
размокшие найти хотелось бы, но тщетно.
не бросила курить еще за столько лет, но
знакомый дом опять манил каверною подъезда.
оратор римский говорил… уже не интересно.
в окне твоем бетонный блок с огнями – супермаркет.
несут пакеты с головой капустною, и капнет
на талый снег еще воды, разбавленной портвейном,
остаток. новые бинты купить в галантерейном.
***
читаю заголовок «Полицейский сбил пешехода на Северо-Западе Москвы»
вспоминаю, что сегодня от тебя не было писем
пытаюсь разглядеть лицо пострадавшего на фото, но он лежит к нам спиной
вокруг толпа зевак демонстрирует живой интерес в сочетании с брезгливостью
нет, ты не мог переходить дорогу по пешеходному переходу, это не ты
жители древних Помпей ели жирафов
все эти positive thinking коучи с их тайм-менеджментом
без малейших следов опьянения, буде кто-то
захочет проверить их кровь или заставит подышать в трубочку
архангела Gabriel, Росгидромет призвал
готовиться к магнитной буре, возможно, ты
уже переходишь дорогу на какой-то столичной зебре
и размышляешь, каково на вкус мясо жирафа
***
Русалки вод и соков задунайских, минералки, мелки, жалки пузырьки.
Бурление кровей с фольги медалей Франца Фердинанда шины лопнувшей пробелы далеки.
Русалка молится, крещеным детям отменили, ангел света, ты ли милости и света.
Я знаю, что ты делал, никогда не начиналось лето.
Я зачерпну тебя, поскольку снова бак мой с дождевой водой и обло за кормой,
Стозевно, соль и клей на сердце, не чета твоей, под именем Никто зеница, лоб циклопа.
Я выросту, куплю велосипед и красный мячик с Минти.
Здесь выход есть, да кто сказал, что нет, окошко отодвиньте.
Русалки соды воки эскимо смятение небывших испаренья грунта.
Она бежала на вокзал, махала вслед кому-то.
Не ешь в корзине пирожки, зачем прощать славянку, серый волк, где тамбур,
И перечеркнут серым «вход», разобранный на ямбы.
***
и самозванец в трактире под Вязьмой ест шанежки, просит напрасно
крупных купюр по рублю разменять, и дозорные ночью опять
кости бросают, что ворон клевал у соленых озер.
вплавь не пускаются, разве что только на спор.
и воротник от крахмала седой с белой шеи срывает Марина,
ворон роняет ребро и стекает по краешку глина,
и самозванец в трактире под Вязьмой, надзор обмишулив негласный,
вышел на свалку с подножного хода, и ветер срывал стенгазету,
родинку свел со щеки жабьей кровью – особую меру примету.
выбора нет – мимо бивня с отметкой «вы здесь» и цветочных рядов забубенных
с волосом черным нафабренным, с чистой душой непременно
он не вернется – и зеркало треснет Марины,
как под степным батогом пастушков половецкие спины.
***
вот девушки, которые шьют замечательную одежду, просвещают меня, невежду,
насчет новых трендов и юбки в пол несут через металлоискатель.
под стенами города горькую пьет окопавшийся неприятель.
девушки больше не шьют из ситца – только из чистой бязи,
и чистой крови князья обсуждают, что в этом теле явиться на бал нельзя
Золушкой с простреленным левым виском, укутанной в тыкву,
но постепенно я к новой роли своей привыкну.
тащат под стены города мортиру, сорок лет не плачено за квартиру.
блуждать в лабиринте, картографов честных кляня.
скоро одна эта бязь и останется от меня.
вот переулок, который огнем заливает за чистый ворот.
опознавательный знак был недавно с фасада спорот.
вот девушки, которые шьют мешок за сорок минут,
и, если нужно, лишней ткани тебе завернут.
***
«Разве можно уснуть на подобной опере? – пишет Марсель швейцару. –
Нет, сейчас она уж не та, а тогда мы любили Сару
с костяною ногою липовой и со стеклянным глазом,
и крестились в любую грозу, что гремела здесь медным тазом.
Я мальчонка был бедный вдали от родни, и не знали они,
как ложится на сопки Манжчурии пудра все летние дни,
как проводит над клюквенным соком соломкою яда – и публика спит
головою как перья от стенки, над домом тенистый иприт».
Швейцар открывает двери дамам с павлинами на затылке,
последнее из желаний находит в пустой бутылке
из-под лимонада «Золотой ключик», война никогда ничему не учит,
но можно сдать по пять копеек за штуку и купить неиспользованный конверт,
коллекционную марку с портретом Мизии Серт, и никуда его не отправить,
потому что прекрасна она, как ничем не смущенная память.
мирно режет петрушку, в своих сизарей набивает, им шейки свернув,
и последнюю форму ее разбивает слепой стеклодув.
***
она садится на шестнадцатый номер, до конечной не доезжая, видит – это шапка чужая,
бобрик, это пальто с опушкой из нервных животных,
он уже не обернется – она почти что бесплотна.
здесь отродясь не бывало подобных зим, у нее порошок был от кашля
где-то в аптечке, но точно просроченный, кашель надрывный вчерашний,
вдоль по периметру линий отреза пунктирных частот
дама сломает ферзя и в домашнее рабство возьмет.
она спустится по ступенькам со следами бетона к морю цвета одеколона,
перебирая гальку, как чайка, что вырвет сонно
детские тени свои вместо яблок глазных неспелых для сока в венах,
и «трамвай не следует дальше, покиньте состав» –
говорят ей слова, за резьбой по стеклу не застав.
и черемуха пахнет черемухой, липа – присыпкой,
и она существует, хотя предпоследнее зыбко,
зябко кутает плечи в нейлоновой куртки слепое пятно,
и с конечной вернется, но это уже всё равно.
***
мы катались на чертовом колесе, внизу, где скучали все,
ели сладкую вату, везли самокат куда-то,
взятый на час напрокат, однородны на первый взгляд
эти деревья парковой лесокультуры,
мерзлой лепнины выжившие амуры,
острой высотки косьбы, промахнувшейся мимо корня,
терем Измайловский, где от лапты отдышаться дворня
больше не может и режет картон сувенирный плотный.
площадь торговая снова сдается, всегда свободна.
мимо чертежных рядов, где расцветку среды принимают магниты,
годы, когда только самые первые будут убиты,
прочие в среднем ряду красок холи седеющей бронзы
не проиграют в лапту, чтоб отмерить все детские слезы.
***
да, я знаю поезд «Москва-Петушки» от «Серпа и молота»,
и за столько минут отсюда была моя жизнь расколота
на двенадцать стекляшек зеленых, сквозь которые на затмение,
если их хорошо прокоптить, не насмотришься, тем не менее.
да, я знаю поезд «Москва-Петушки», из которого дух лавандовый,
и колбасная снедь, от которой любви не надо им
никакой, он проходит сквозь станцию, зритель в буфете
разложил свой газетный обрывок, в картофель укутаны дети.
этот жареный, солью посыпанный и отварной.
он моторную лодку купил и развелся с женой.
да, я знаю поезд «Москва-Петушки», из которого проходящим
помахал бы немного еще, если б он расписание чаще
согласился менять ради нужд опоздавших на поезд последний,
и колесиком сломанным сумка звенит, принесенная с мойки намедни.