Ольга Дернова. Человец; Борис Кутенков. Неразрешённые вещи
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2015
Ольга Дернова. Человец. – Екатеринбург:
Евдокия, 2013. – 48 с.
Недавно мне довелось прочитать пять книг поэзии, выпущенных уральским издательством «Евдокия» в 2013–2014 годах. Это были «Человец» Ольги Дерновой, «Похороны солнца» Сергея Комлева, «Неразрешённые вещи» Бориса Кутенкова, «Послесвеченье» и «Женщины и самолёты» Сергея Слепухина (вышедшие с годичным интервалом).
Чтение, признаться, ввергло меня в состояние когнитивного диссонанса, на который критик, по-хорошему, не имеет права. Но что поделать, если кроме профессионального взгляда и аналитического подхода всякий литературный критик обладает и качествами характера, не позволяющими ему забыть о своей человеческой составляющей?..
Две ипостаси – литературного критика и впечатлительного человека – пришли в неразрешимое противоречие, пока я знакомилась с упомянутыми пятью книгами «Евдокии». Критик был удовлетворён художественным уровнем поэзии и качеством текста всех пяти авторов, обрадован тем богатым арсеналом приёмов, которые они использовали для достижения максимального воздействия на читателя. Но эмоциональное воздействие было для меня психологически тяжело, ибо весьма негативно – и переживаний не смогли пересилить эстетические свойства текстов.
На мой взгляд, книги этих авторов апеллируют к извечному страху человека – боязни смерти, осознанию собственной физической конечности, которая сильнее проявляется у материалистов, чем у верующих. Но отношения «нашего человека» с верой и религией сегодня весьма запутаны, в том не вина, а беда наша, и потому инстинктивные страхи часто выходят на первый план перед духовными категориями.
С этих позиций мне и предстали упомянутые сочинения. В пяти книгах поэтов «Евдокии» смерть явно доминирует над любовью, а все прочие чувства проигрывают ощущению собственной смертности. «Неужели я настоящий, и действительно смерть придёт?» – спрашивал Некого О. Мандельштам. Авторы «Евдокии» твёрдо знают ответ на вопрос, мучивший акмеиста.
Для пояснения рассмотрим подробнее книги двух авторов: Ольги Дерновой и Бориса Кутенкова – как «мужское» и «женское» лица стихотворной тенденции, обращённой к непрочности бытия и неотвратимости ухода. Тенденция эта, безусловно, не нова, и я имею в виду нынешний пласт «текущей» поэзии, а не весь массив подобных произведений. Интересно, что критик Людмила Вязмитинова, написавшая к книге Бориса Кутенкова солидное послесловие, видит в «Неразрешённых вещах» «два действующих лица: “он” и “она”, поэт и его муза». Вязмитинова объясняет: «Нерв этой книги, эмоциональное напряжение …задано внутренним конфликтом …между поэтом и его музой». Дуалистичность восприятия оправдана, коль скоро явилась не мне одной. Просто я экстраполирую наблюдение Людмилы Вязмитиновой, считая, как мне кажется, не без оснований стихи Ольги Дерновой и Бориса Кутенкова схожим художественным явлением, объединённым общей «музой».
«Человец» Ольги Дерновой (напомним, ставший
лауреатом премии Центра «Русский Гулливер» в номинации «поэтическая книга» в
Как страшно дорога кричит в ночи!
Как страшно молчит земля,
пока зелёные кирпичи
подвозят ей тополя.
Засыпан город крошками от печенья,
но съедено в нём зерно.
Не бездна смотрит в бездну, а ночь-пещера –
на печь-окно.
И пока в ночи разносится каждый чих
и в пустой печи одни кирпичи пекутся,
ты стоишь, держа в руках огонёк свечи,
указатель курса.
(ясно, что свеча эта ничего не освещает, никому путь не указывает, а гаснет, становясь обычной «палочкой восковой», и туманные символы складываются в ритуал христианских похорон).
Смерть у Ольги Дерновой предельно материализована, она физически присутствует в её поэтическом мире (поэтому резонно задуматься, в каком из миров – здешнем, повседневном, или в вымышленном и абстрактном – дислоцируется поэзия?):
Так объясняя, садится смерть
в забытые Жигули.
И три эльфийских кольца Москвы,
и сумрака мумиё,
и слабый трепет сырой листвы –
поддерживают её.
Это стихотворение вроде бы максимально приближено к реальности, видимой из окна, точными деталями наподобие «Жигулей», которым меж тем приданы несвойственные им функции.
апрель призывает к борьбе за права
усопших и мёртвых
они прорастают, и с виду трава,
а кто-нибудь мнёт их
и воздух расчёсан зудящей травой
до розовых плешей
товарищи, мёртвый – такой же живой,
но только сомлевший
А вот эти строки – хроника весеннего пробуждения – абстрактны: такой апрель может царить в Подмосковье, на Урале, на Марсе, в Зазеркалье, и даже «там, в подземной комнате. Там, неизвестно где», используя очередную метафору поэтессы. Впрочем, кажется, можно догадаться, где именно в подземной комнате – в преисподней, на изнанке земли. «Изнанка» – образ не случайный: у Ольги Дерновой она представлена в стихотворении с красноречивым названием «пропажа»:
…Когда-нибудь все липы подрастут.
И, проходя бульваром духоманным,
мы пропадём на несколько минут,
как пропадает мелочь по карманам.
Мелькнёт с изнанки чёрная дыра.
Душа качнётся, как воздушный шарик.
Но вряд ли, справедлива и добра,
рука Творца под липами зашарит.
Здесь то же сочетание почти хроникёрской достоверности в изображении мирного городского пейзажа с абсурдным допущением в него фантазийного элемента, довольно-таки зловещего – «минутной жажды гибели по Фрейду», не то любви, не то смерти… куда же без неё?.. Вообще, в поэтическом инструментарии Ольги Дерновой искажение привычных форм (изобразительных, а не текстовых) и одухотворение бытовых предметов и заурядных ситуаций неким мистическим смыслом занимает, на мой взгляд, если не главное, то одно из лидирующих мест. Естественное качество для поэта, однако мистика Дерновой чаще пугает, чем завораживает.
Особое видение Дерновой распространяется и на людей. Так, заданный заглавием книги «человец» – это «человек», но необычный:
На себя посмотрел человек
в зеркало возле ванной
и решил: я теперь человец
странный.
Я теряю образ и вес,
вот такая картинка.
Я пока ещё человец,
а потом невидимка.
Антропософское название – не только торжество человеческого начала сборника, но и, прошу прощения за грустный каламбур, указание на его же «человеческий» конец – неотъемлемую причастность человека смерти. Однако, как и в жизни, до смерти человек успевает многое сделать и прочувствовать. И Ольга Дернова успевает «нагрузить» своих лирических героев то тяготами дел («стволы подсекаешь / и пряди сдуваешь со лба / не трогая корни» – речь о самой трудной работе – словесном творчестве), то обязанностью «пускать трели по газонам» и «тихонечко искрить», то «дрожаньем над памятью», то, напротив, утратой памяти, впадением в маразм, а заодно ипохондрией и паранойей.
Справедливость требует заметить, что в стихотворной жизни лирических героев Ольги Дерновой есть не только чёрные, но и светлые моменты и полосы. Скажем, светлой картинкой поэтесса воспринимает (а вместе с ней и читатели) ежегодное чудо – наступление весны.
Что за сила в маленьком рычажке?
Что за соки варятся в снежном чане?
Что за блик трепещущий в роднике
зиму на лето
переключает?
Пятаки, горящие на полу, –
словно клад, который никто не выкрал.
И земля уходит к святому Вклу
из-под ломких пальцев
святого Выкла.
На фоне постоянно звучащего «гимна смерти», апокалипсиса, «лежания в гробах», конкретно обозначенного в нескольких стихотворениях, выделяются пейзажные стихи без двойного смысла, «простодушные» и милые, вроде сельской зарисовки:
Тепло, но стул, рассохшийся в тепле,
поскрипывает чашечкой коленной.
Скопленья крупных капель на стекле
напоминают зрелище вселенной.
Смотри в окно, не открывай на стук.
Ведь это дождик. Он сегодня выпал,
как будто по газетному листу
душистую смородину рассыпал.
За них хочется сказать Ольге Дерновой большое человеческое спасибо. Жаль, они встречаются так редко, что не становятся ни тенденцией, ни даже внятным циклом… В основном же разнообразие жизни лирических героев поэтессы сводится к «mementomore»:
Когда-нибудь во мне закончится
завод,
и внутренний советчик
посмотрит на каштан и тихо намекнёт,
что пуст естественный подсвечник.
(…)
Кончается во мне заводик мой свечной,
включается фонарик.
Конечно, смерть можно сравнивать и с фонариком – светом новой, вечной жизни – и всё-таки от её ощущения автор никуда не уходит. Тем более что это последнее стихотворение в книге. За ним – точка и выходные данные… нечем заслониться от впечатления полного финала.
Книга Бориса Кутенкова «Неразрешённые вещи» «доминирует» над книгой Ольги Дерновой: она объёмнее по листажу и содержанию (толще «Человеца» чуть ли не вдвое), да ещё и серьёзнее оформлена: у неё есть предисловие от Бахыта Кенжеева и послесловие от Людмилы Вязмитиновой. Столь фундаментальный научно-справочный аппарат как-то зрительно «отделяет» сборник Бориса Кутенкова от прочих поэтических изданий «Евдокии», и невольно задумываешься, почему. Это «особая» для издательства книга, или особая предусмотрительность автора?.. Но благодаря такому построению сборника у читателя есть возможность сравнить своё впечатление с двумя авторитетными мнениями. Они оба доброжелательные (но без откровенных комплиментов) и аналитические, то есть критики поэзии разбираются в поэтической механике своего молодого коллеги. Людмила Вязмитинова вникает в эту материю глубоко и профессионально: отмечает принадлежность поэтики Бориса Кутенкова «к «срединному течению», которое можно называть «традиционалистским» и которое вбирает в себя результаты экспериментов», постоянно идущих в культурном пространстве» в течение всего ХХ и начале XXI в. Тут и указание на «мозаичность» текстов Кутенкова, и констатация его прототипов текстов (Анненский, Блок, Гумилёв, Маяковский, Окуджава, Воденников, Константин Кедров, Вадим Месяц и т.д.), и «тяготение к метареализму», и «лёгкая ирония и несложная концептуальная игра».
А вот Бахыт Кенжеев быстро «сходит с дистанции»: его предисловие – две странички текста, явственно «утомляющегося» от литературоведческих терминов и переходящего на обыденный разговор по душам: «О чём эта книга – сказать не могу. Для этого её следует прочесть. Хотя, с другой стороны, автор проговаривается о своей главной теме:
Жизнь, которая так хотела
всего лишь летать, как птица.
И глядит в темноту на последнем свету,
не умея ни плакать, ни злиться».
Такими вот общеупотребительными словами и разговорными сравнениями Бахыт Кенжеев в предисловии подчёркивает главную тему Кутенкова – как старший товарищ её понимает, точнее, прочитывает: «Так вышло, что жизнь у каждого из нас всего одна. Она лежит в жестяной коробочке, как лекарство от смерти. Потрясёшь – громыхнёт. И коробочка у каждого своя, и лекарство своё. А открыть, что там, собственно, внутри, – не удаётся… Можно было бы отметить, что поэзии Кутенкова свойственна существенная метафизичность, не будь эта фраза столь наукообразной. Скажем проще: ей свойственно пристальное внимание к самым главным вопросам бытия. Жизни, любви, смерти, одиночеству». Возьмём на карандаш, что тема смерти уже заявлена. Хотя Кенжеев как будто не хочет на ней зацикливаться, одним из первых тезисов выдвигая: «Магистраль стихов Бориса Кутенкова – наверное, такая же, как у других настоящих поэтов. Наверное, её стоило бы назвать дорогой к свету».
Действительно, есть в книге Кутенкова уже процитированный выше «последний свет», есть и дистих «Обретший свет»:
I.
Свет, упавший из тишины дворов,
человек, заблудившийся на пути к себе.
Если это песня, – сыграй, будь хорош,
на солёной дудочке, ледяной трубе.
Балалайку, струнную тишину,
леденцовое «дай закурить» на пути во тьму.
Две беспалых симфонии сигарет.
Если нужно – я всё прощу, никого не пойму,
как разучившийся радоваться ничему –
и тут же обретший свет.
II.
Свет путеводный, горбун, деревянный
фонарь.
Свет путеводный на зимней дороге.
Падает, падает боль в ослепительный ларь, –
пусть возродится немного.
Нагнетание отрицательных местоимений и «отрицательных» же существительных – тьма, тишина, лёд, – в «Обретшем свет» и прямо поименованный «последний свет» задают ту же ассоциацию, что свечи, печи, гробы и Апокалипсис Дерновой. Собственно, это далеко не единственный пример создания эмоционального поля «коня блед» – не зря же Кенжеев в предисловии подготовил читателя к кутенковской тематике смерти.
Ассоциация «последнего света» оправдывается на первой же странице книги «Неразрешённые вещи»:
Так свет и ужас говорят,
согласные друг с другом;
со звуком спорит звукоряд,
лопата спорит с грунтом;
на несколько часов подряд
дождём заряжен водоём;
так смерть гласит через меня
вседневным словарём.
Присущие любому автору стихов лирические посылы у Бориса Кутенкова тоже встречаются – но даже когда он разговаривает будто бы с возлюбленной, а может, просто с душевной собеседницей или собеседником (а собеседники его часто уже покинули сей мир – Борис Рыжий, Айгуль Исламбекова):
что ты солнышко ищешь во мне упёрто
теребишь фэйсбучишь по пустякам
хочешь знать как живу шелестит обёртка
надувается бабл-гам
всё глагольней воздушней всё тоньше стенки
чтобы ломаной спицей легко проткнуть
закурить доиграв до финальных серий
и о мыльном легко всплакнуть
или
приходи устать от меня вдвоём,
поиграть с погасшим вчерашним днём.
разожги обычный, не мировой
или просто постой за моим плечом, –
читатель не может быть уверен в том, что визави поэта – не женщина в белом и с косой на плече:
совпади со мной, проруби окно,
проруби окно – прорасти крыла.
видишь, сдуру солнечная гора
всю прихожую обняла?..
говоришь – проглотила – сожгла дотла,
говорю – прорастила – и умерла.
Ибо смерть в стихах Бориса Кутенкова если не столь же частая, как у Ольги Дерновой (его поэтический мир весьма густо населён, тогда как у Ольги в нём больше пустот и пейзажей, но когда в них появляются фигуры, это почти непременно данс-макабр), то столь же почётная гостья:
рельсы сходятся реки расходятся
смерть на полке как дева ничком
в бесконечное зеркало смотрится
пассажир на излёте ручном
(…)
что осталось почуять по запаху
пункт конечный надежд и причуд
докатиться и замертво за-мерт-во
в порученья последний приют
«Последний» – одно из излюбленных слов Бориса Кутенкова, но оно далеко не единственное служит главной идее поэта. Метафорически и семантически «Неразрешённые вещи» сводятся к одной и той же парадигме: это символика смерти, иногда, для разнообразия – гибели:
Раз удар топора – и заводятся песни
блатные,
два удар – зацветают цветы неживые
и танцуют кресты у постелей случайных подруг.
А потом – ничего: обрывается страшная плёнка…
висит гранат – человек растёт
упал гранат – человек убит
Свет, который вдохновил Бахыта Кенжеева, в стихах Кутенкова фигурирует двусмысленно. Например, в стихотворении «Отходной гудок» свет действует в том же смысле, что в книге Роберта Моуди «Жизнь после жизни» – оно написано от лица умирающего в больнице человека:
всё, что видел я, – бесконечный
свет,
тёмный свет одного лица.
А иногда поэт применяет как художественный приём богатую полисемию слова «свет»:
на красный свет гуляй, душа,
вразвалочку по стрёмным линиям.
(…)
и, как безумный полиглот,
в последний раз ночную улицу
с того на этот перейдёт.
В этом контексте и трамвай из цикла «Трамвайные голоса» становится модификацией ладьи Харона. Ведь «кончается вагон» (курсив авторский).
При всей индивидуальности ощущения смерти человеком поэты Ольга Дернова и