Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2014
Александр Титов родился в 1950 году в селе Красное Липецкой области. Окончил Московский полиграфический институт, Высшие литературные курсы. Автор семи сборников рассказов и повестей, выходивших в разные годы в Воронеже и Липецке. Публиковался в журналах «Подъем», «Аврора», «Лепта», «Север», «Новый мир», «Зарубежные записки», «Новый берег», в сетевом журнале «Топос».С 1990-х годов постоянный автор журнала «Волга». Живет в селе Красное, работает корреспондентом районной газеты.
«ЖОЗЕФИНА»
– Ребята вы хорошие, настоящие сельские журналисты… – с упреком глядел на меня и на Леву Пал Иваныч. – Но иногда склонны к оппортунизму!
– О чем вы, дедушка?
– Помните «Жозефину»? Был там у них такой начальник по кличке Брелок.
Еще бы не помнить!.. Первая коммерческая фирма в нашем поселке. Ее открыл некто Брелок, седеющий сорокапятилетний парень, бывший демократ, ставший вдруг необычайно известным в нашем поселке. Брелком его прозвали с детства за пристрастие к разным блестящим вещичкам – цепочкам, колечкам, женским сережкам… Еще в юные годы Брелок мечтал скопить «золотишко» и уехать во Францию – эта страна была его золотой Мечтой. Там он хотел бы жить всегда.
Во время перестройки он вместе с другими «демократами», такой же полушпаной, как и сам, ходил по поселку с мегафоном, требовал свободы и равноправия. Был замечательный лозунг: «Вся власть Советам!», намалёванный на обрывке картона, – этот картон, размытый дождями, еще недели две валялся в кустах нашего парка.
Местный ветеран Пал Иваныч, испытавший все лозунги на своей шкуре, посмеивался: ну какой дурак отдаст власть Советам? Мы это уже проходили!.. Власть всегда берут конкретные люди! Хваткие, хитрые и – главное! – сильные люди!
Поначалу события развивались вполне обнадеживающе – после августа 91-го Брелок обошел всех своих мало-мальски знакомых и, поболтав с ними на разные темы, без всякого спроса записал их в список «демократов», отослав его в область для отчета. И сам же подписал этот список, назвавшись местным демократическим лидером. Его начали приглашать на совещания разных уровней, он выступал с разных трибун ярко и уверенно, призывая к скорейшей капитализации дремучей российской жизни. Была в этой демократическом списке графа под названием «сочувствующие». В нее Брелок в организаторском запале вписал старого большевика Пал Иваныча Металлического, назвав его «вечным революционером-бунтовщиком». Старик, каким-то образом узнав об этом, пришел к Брелку на квартиру и, угрожая костылем, приказал вычеркнуть из «оппортунистического» списка свое нетленное имя, вписанное золотыми буквами в перечень сабельных походов!
Брелок, как мог, успокоил старика, прибегнув для этого к различным бывшепартийным терминам, почерпнутым им еще в школе на уроках обществоведения. Вздохнул, взял с печки потрепанную амбарную книгу, добытую еще в советское время на каком-то складе, и сделал вид, что вычеркивает имя бывшего буденовца из «прогрессивного» списка борцов за «свободную» Россию. А сколько еще таких липовых списков хранится в разных архивах, и где теперь эти люди, которых куда-то записали без их ведома?
Очень быстро перестройка начала оборачиваться в сторону коммерции и предпринимательства. Лозунги «равноправия и справедливости» были тотчас забыты. Богатый чудак из областного центра, помешанный на «цивилизованном» бизнесе, дал Брелку в кредит двести тысяч тогдашних рублей. Для Брелка это были дикие деньги, он и в советские-то времена больше десятки в руках не держал, а тут есть чем размахнуться! Эпоха давала шанс, и он снова надел на лысеющую голову «диссидентский» блинообразный берет. И организовал сельскую универсальную фирму под чудесным именем воображаемой французской красотки – «Жозефина»!
Мы с другом Левой, будучи безработными, подались в эту «Жозефину», к Брелку, обещавшему платить по две тысячи «на рыло». Леву оформил менеджером, меня – делопроизводителем. Лева бегал, суетился, у него, как всегда, была масса идей насчет стремительного обогащения, вплоть до покупки в областном аэропорту самолета и перепродажи его за границу.
Я принес из дома старую пишущую машинку, на которой печатал бланки договоров под копирку. В этом и заключалась вся моя работа. Их забирал Брелок, уносил к себе в чулан с прогнившим полом, именуемый «кабинетом». Из темных углов кабинета выпрыгивали лягушки, они с недоумением смотрели на владельца заброшенной сельской хаты, к дверям которой была прибита фанерная табличка с намалеванным названием фирмы.. Зато сейф у Брелка был почти новый, подобранный на задворках советского учреждения, а печать и вовсе настоящая, сделанная по заказу у какого-то мастерюги.
Пал Иваныч обозвал нас с Левой «перебежчиками в стан дикого капитализма». Ветеран возмущался: как вы, бывшие советские журналисты, могли продаться в услужение к малограмотному проходимцу? К этому ничтожнейшему демократишке? Он обычный жулик, этот ваш Брелок! Ни копейки он вам не заплатит!.. Старик так обиделся, что даже не пригласил обмыть, по обыкновению, свою очередную пенсию. А с выплатами пенсий уже начинались задержки – результат общественных перемен, которые старый большевик искренне ненавидел.
Несмотря на поглощенность коммерцией, Брелок не забывал о родной демократической партии. Вместе с местным либералом по фамилии Висельник он побывал на областном и всероссийском демократических съездах, которые проходили с большой помпой. Побывал «ходоком» в высоких кабинетах, заверяя тогдашних боссов, что «назад пути нет, и что провинциальная Россия полным ходом движется к капиталистическому процветанию».
Деньги, взятые в кредит, Брелок тратил бездумно. Купил себе видео- и прочую аппаратуру, мягкую мебель. Ждал больших прибылей, но «Жозефина», работавшая по принципу «купи-продай», приносила одни лишь убытки. Киоск под названием «Белокурая Жози», торговавший в основном фальшивой водкой, доход приносил, но продавцы обжуливали Брелка. Фермеры, с которыми он заключил договоры на выращивание картофеля, нашли более деловых и выгодных партнеров. Впрочем, настоящих земледельцев среди них почти не было – те же «фермеры в белых рубашках», о которых с ехидством писал журналист Висельник.
Брелок понимал демократию как финансовую вседозволенность и приглашение к бизнес-авантюризму. Многие так и действовали, но Брелок оказался одним из тех, кому не повезло.
Нам с Левой за месяц работы Брелок не заплатил ни копейки. И не потому, что на счету не было денег, – просто он по натуре халявщик. Вот, дескать, раскрутимся, заработаем кучу «бабок», тогда и с вами рассчитаюсь.
Пал Иваныч, встречая Брелка на улице, показывал на него пальцем – вот идет язва первичного русского капитализма! Как был тунеядцем, так и остался. Ишь, как беретку свою диссидентскую на глаза надвигает!.. Брелок – смесь наивного мечтателя-шестидесятника и мелкого фарцовщика, жулика. Дикий капитализм набирает силу, он «отбреливает» и отстреливает лишних.
Брелок, слыша это, сердито фыркал, отворачиваясь всем своим мясистым постсоветским лицом. Седеющие пушистые бакенбарды казались приклеенными и делали его похожим на спившегося провинциального актера.
Всех сотрудников «Жозефины» Брелок называл «мальчиками».
– Организуйте, мальчики, бутылочку… – а сам денег не дает.
Однажды Брелок привел нас с Левой в магазин. И говорит продавщице:
– Лариса, лапонька, заинька, красавица…
Лариса с иронической улыбкой смотрела на него.
– Мне надо две бутылочки водочки, пару баночек консервиков, три плавленых сырочка, буханочку хлеба…
Как не дать в долг известному коммерсанту, ворочающему делами фирмы с красивым названием? Авторитет подкреплялся солидным «комсомольским» брюшком – не выпяченным, а как-то по-джентельменски отвисающим вниз.
Брелок указал важным бледным пальцем на нас с Левой:
– Эти мальчики отдадут тебе деньги, Ларисонька, с получечки…
Вот те раз! А мы-то надеялись хотя бы раз в жизни выпить за счет Брелка! Да и будет ли она, долгожданная «получечка»?
Вздохнув, продавщица выставила пару бутылок и закуску.
Лева шутил: Брелок и гласность несовместимы! Никогда не скажет о том, что у него в кармане завелась лишняя десятка.
Брелок на шутки не обижался, зато требовал, чтобы мы называли его «боссом».
По пьянке хвастал, что продает все, что попадает в его руки, вплоть до самолетов и пароходов. У «коммуняк» всюду валяется дельный хлам, глупый Запад купит всё это по хорошей цене. А «Жозефина» прогремит на весь мир!
С детских лет Брелок обожал все французское. Уверял, что в юности был копией Алена Делона. Предел мечтаний – купить «Ситроен» и жениться на «белокурой Жози», пусть даже по происхождению она будет русская.
– Ты не буржуй, а просто жулик! – охарактеризовал его однажды Пал Иваныч. – Куда тебе в капиталисты с твоим либеральным пузцом?..
Был у Брелка и собственный охранник – мелкий уголовник по прозвищу Хмырь, отсидевший пару раз за мелкие кражи. Хмырю под пятьдесят – согбенный, туберкулезный, в наколках, хитрый взгляд прищуренных глаз. Частый гость Брелка – его «идеолог» и советчик Любомудрий Висельник.
Офис «Жозефины» располагался в брошенной деревянной хате на окраине поселка. Когда-то в домике жила старушка, она умерла, Брелок каким-то образом завладел вросшей в землю избушкой. Одичавшая кошка жалобно мяукала в сарае, иногда заходила в дом, превращенный в «офис». Животное голодало – закуска в «офисе» скудная, в основном огуречно-луковая.
Брелок был уверен, что через год-два он построит на месте избушки современное здание из стекла и бетона, украсит его современной мебелью, компьютерами и факсами, чтобы сподручнее держать связь с банками всего света. Мечтал поставить спутниковую антенну, чтобы принимать передачи из Франции.
Одевался он своеобразно: на плечах замызганная бархатная жилетка, купеческие часы на серебряной цепочке. Широкие брюки солидно отвисали на заду и коленках. На ногах модные кроссовки. Из бокового кармана торчит синяя чековая книжка с заранее проставленными печатями. В любой момент Брелок мог пойти в банк и снять нужную сумму. Деньги, выданные в кредит, быстро таяли, однако дела фирмы никак не хотели идти в гору. Купил по дорогой цене пять тонн картошки, а сбыть не смог – картошка валялась кучами возле офиса, засыхала и прорастала.
Вечно пьяный Хмырь, изображая «крутого», сидел в тени березы, поигрывая резиновой дубинкой, одетый в ковбойскую рубаху и камуфляжные штаны, заправленные в кирзовые сапоги. Хмырь тоже не получал зарплату, зато пропивал помаленьку картошку – все равно ей пропадать.
Однажды в «офис» явился подвыпивший Пал Иваныч – выручать меня и Леву из «капиталистического ада». Хмырь не хотел впускать скандального старика в деревянную покосившуюся калитку, замахивался дубинкой, но ветеран революции наступал, размахивая ореховой тростью.
Мы с Левой взяли старика под руки, усадили в тень. Пал Иваныч перевел дух, малость успокоился, показал на Хмыря пальцем – теперь я знаю, кто крадет у моих соседей кур!
– Харэ, дед, базарить! – Хмырь примирительным жестом засунул дубинку под стреху сарая. – У меня малость самогонки осталось…
Ветеран поначалу отказывался выпивать в компании с представителем «криминалитета».
«Какой же я «криминалитет»? – обиделся Хмырь. – А насчет кур у тебя фактов нету…
Брелок поначалу затаился в кабинете-чулане, ему не нравилось появление Пал Иваныча на территории «офиса», он грозился вызвать из города «быков», которые быстро наведут порядок в поселке.
– Вызывай хоть «баранов»! – ворчал старик. – Я прошел допросы 37-го, Чадлаг, на твои угрозы мне наплевать. Смотри, чтобы эти «быки» тебя самого не затоптали…
Предупреждение, как выяснится позже, оказалось пророческим.
В тот день мы расположились неподалеку от «офиса», за полуразвалившимся овином. Брелок сходил в хату, побряцал сейфом и выдал Хмырю денег на литр самогонки. На газете с фотографиями певцов и актеров разложили зеленый лук, подвядший хлеб, немного сала, на запах которого пришла, робко мяукая, серая кошка.
– На, киска! – Брелок со вздохом кинул ей кусочек сала.
Старик поднял стакан, произнес небольшую речь:
– Товарищи! Сладость поэтического рабства дотлевает в спокойном свете нашей провинции. Настоящие голоса ушли из моего чичичилетия (так произнес он это слово из-за отсутствия зубов), конец которого окрашен алым остатком моей пламенной жизни. Грядет новый феодализм, замки, рыцари в бронеавтомобилях… Не родился еще новый Тургенев, который воспоет эти невразумительные времена возрожденного крепостничества.
Выпили одну, другую, и «классовые» противоречия как рукой сняло. Брелок повеселел и сделался своим в доску, травил анекдоты из жизни «новых» русских, к которым, судя по замашкам, причислял и себя. Затем Брелок, приосанившись, встал с травы и тоже произнес тост:
– Господа!.. Вы живете в великую переломную эпоху. Отныне богатство достанется не дуракам, а предприимчивым людям…
Пал Иваныч жестом перебил его, и, презрительно указывая то на Брелка, то на Хмыря древним закорюченным пальцем, произнес:
– Они, эти… хотят, чтобы их называли господами!.. Масштаб истории в ближайшее время раздавит их, как клопов! Ребята, вам надо бежать в разные стороны, пока не угодили в пасть разбуженного вами чудовища по имени Капитал!
– Не пугай, дед, мы пуганые… – с натужной бравадой произнес Брелок. – Возьми лучше домой картошки! А то, небось, жрать нечего «товарищу» пролетарию! – хозяин фирмы с пьяной широтой повел рукой, указывая на холмики подвядших клубней картошки. – Вон её сколько тут валяется, прорастать начала… Крепко я, однако, погорел на этой картошке!
Брелок пил наравне с нами, быстро пьянел и вскоре начал по-детски рыдать: зачем я, братцы, полез в этот идиотский бизнес? Сидел бы сейчас с вами на равных, радовался мирной жизни! Не хочу быть «шефом». Печать – в пруд, чековую книжку – в сортир! Зачем мне чековая книжка, если на ней с трудом наберется на опохмелку?
Он прилег на мешковину и тотчас заснул в тени черемухи. Кошка облизывалась, подкрадывалась к последнему кусочку сала. Хмырь предупредительно выставлял вялую ладонь:
– Ша! Я тебе и так всю ветчину скормил!..
– Отдай животному последнее! – воскликнул Лева. – Все равно ваша фирма лопнула!
Хмырь вздохнул, швырнул, не глядя, последнее сало.
– На, киска, хавай! Бедная «Жозефина» накрылась одним местом…
– Пойдемте, ребята, домой! – воскликнул Пал Иваныч, обращаясь ко мне и Леве. – Объявляю захолустному бизнесу крандец! Долой бессмысленную алчность человечества! Да здравствует борьба мирового пролетариата за освобождение трудящихся!
Кошка, пообедав, умывалась в тени лопуха, она, словно бы улыбаясь, терла мордочку грязной лапой, поглядывала на Пал Иваныча круглыми благодарными глазами.
Мы с Левой покидали «Жозефину» навсегда, унося за плечами по мешку отборной картошки – сгодится старику на пропитание, тем более сам Брелок разрешил!
Вскоре прошел слух, что к Брелку приезжали из города ребята на старенькой, но солидной иномарке и требовали вернуть долг. Брелок обещал вернуть деньги, которые брал на «развитие бизнеса», и в тот же день ударился в бега. Кто-то видел его в областном городе – бородатый лысый бомж просил возле церкви на пропитание. Другой земляк, лечившийся от белой горячки в психдиспансере, вроде бы опознал Брелка среди пациентов дурдома. В память о Брелке остался крохотный магазинчик под названием «Белокурая Жози».
В ПЛЕНУ У БАУЭРА
Его звали Иона Михалыч. Он жил на нашей улице и часто приходил к нам домой на посиделки. По вечерам у нас собирались мужики, чтобы поговорить о том, о сем. Все местные люди знали, что Иона был в немецком плену, работал на хуторянина-бауэра, однако из деликатности они его редко об этом расспрашивали. Что сам расскажет, то и слушали.
О своем пребывании в Германии Михалыч рассказывал неохотно. Мужчина высокого роста, мощного сложения, он чем-то был похож на Сапрона, который тоже часто приходил к нам в дом на посиделки. Но Сапрон, как и мой отец, были настоящими фронтовиками, а Иона – бывший пленник, оттого в общении между ними ощущалась неловкость, молчаливая недоговоренность. Хотя в войну многое происходило с людьми.
Если черты лица Сапрона при всем его богатырстве были тонкие, резкие, порой жесткие, то Иона Михалыч то и дело расплывался добродушной улыбкой – большой широкий рот с толстыми лоснящимися губами, он непропорционально выделялся на лице. Таким ртом можно, наверное, проглотить полбуханки хлеба. Шутил, что в плену «заработал» себе постоянный голод, и теперь все время хочет есть.
Слушая необыкновенные, порой забавные истории, я хохотал, лежа на печи, где мне было тепло, уютно и не страшно.
У нас дома к осени всегда были моченые кислые груши, чугун с мочёнками стоял всегда на лавке, их можно было брать и есть сколько угодно, чем Иона и пользовался, опорожняя чугун наполовину.
Иона Михалыч во время своих воспоминаний по имени своего бывшего немецкого хозяина даже называть не хотел, вроде бы Иоганн его звали: «мой свинячий Гитлер», «мой фашист»… – бывший раб продолжал ненавидеть своего бауэра даже спустя десятилетия. Мечтал поехать в Западную Германию, поймать Иоганна где-нибудь возле усадьбы и от души набить ему рожу, отомстив таким образом за свои мучительные годы.
Однажды, собравшись с духом и перестав есть груши, Иона рассказал, как попал плен, выбираясь из окружения под Смоленском, как на поезде его везли до лагеря в Дессау – там Иона вместе с другими невольниками строил бараки, разгружал вагоны с углем.
Охранник Хайнц, коммунист в душе, тайно принес в барак проволоку, наушники, серу, кусочек свинца от пули – для детектора. Смесь серы и свинца переплавили в наперстке. Получился бурый кристалл, на который нацеливали острие булавки с подключенным проводом, после чего происходило чудо: под действием тока, поступающего из антенны, звучали голоса и мелодии – постоянно шли сообщения из Москвы! Заключенные по очереди слушали голос Левитана, шепотом повторяли текст сообщений. Мужественный, стойкий, совершенно непоколебимый голос! За голосом Левитана, звучащим над всеми просторами мира, стоял весь тогдашний необъятный и непобедимый СССР.
Чтобы лучше настроиться на советскую радиостанцию, подсоединили к приемнику конденсатор, сделанный из консервной банки, намотали триста витков катушки из медной проволоки. Вскоре в наушниках заключенные услышали слова «Сталинград! Наши разбили немцев под Сталинградом!».
Анна, чешка, которая поддерживала связь между лагерями, принесла записку о готовящемся восстании сразу нескольких лагерей. Шифр заключался в письме мнимой возлюбленной к одному из заключенных. В каждом третьем слове вторая буква – шифрованная. Заключенные в лагерях Дессау, Рослау и других были готовы на всё. Планировалось захватить пушки, затем открыть огонь по гестаповцам.
Однако восстание провалилось, нашлись изменники. Анну и Хайнца расстреляли, самодельный приемник отобрали. Заключенных отдали на работу в разные города Германии, Иона попал в деревню к бауэру.
«Разум тогдашних немцев ушел в войну, они свой дух в нее полностью вогнали!.. – размышлял Иона во время посиделок. – Многое они делали по хозяйству механически, жалости к рабам не было. Бауэры с виду вялые, жадные, но хитрые, себе на уме. Типичные русские кулаки! Мой бауэр относился ко мне вообще как к скотине, свиней он уважал больше, чем меня…».
Работая на хуторе с утра до вечера, Иона часто вспоминал, что где-то далеко живет и ждет его освободительница земель – Москва. Она уже близко – идет в Европу вместе со своими войсками, об этом открыто говорили на хуторе. Иона мстительно думал: вот придут наши, конфискуют эти мощёные дворики, каменные сараи, жирных свиней отправят на полевые кухни, солдаты хозчасти выдоят выскобленных до блеска коров…
В неволе Иона познакомился с будущей женой Верой Павловной, ее также привезли в Европу в телячьем вагоне, на котором была надпись: «Да здравствует Германия!». Вера родом с Белоруссии – отец ее погиб, брат партизанил, он остался жив. На малолюдном хуторе раб и рабыня встретились, познакомились, полюбили друг друга. Кругом тоска, тяжелый труд изо дня в день: поля, хлев, огород, кухня… Казалось, ненависть к войне запечатлена в окружающем уютном пейзаже.
Однажды хозяйка лупила ремнем бауэра за то, что приставал к Вере. Иона также ему пригрозил расправой. Иоганн не на шутку испугался – русские приближались к территории Германии.
Спустя годы Иона Михалыч размышлял: потерял он в плену свое человеческое достоинство или нет? Мужики за чекушкой водки его успокаивали – радуйся, что живой остался, что тут, в нашей стране, тебя не посадили как шпиона, разобрались, что ты пострадавший советский человек. Достоинство не в том, что пленный вынужден есть месиво вместе со свиньями и хочет выжить, а в том, что он, как и всякий воин, надеется на победу. Иона в плену мечтал совершить какой-нибудь подвиг. Но что же такого великого сделать? Хозяин при всей своей отвратительности и жадности смешон, свиней отравить – бауэр сдаст обратно в лагерь. Иона, будучи высок и полон телом, не наедался пайком, который выделял для своих работников бауэр, поэтому Ионе приходилось становиться на колени, зачерпывать пригоршнями месиво из свиного корыта и жадно торопливо насыщать свой желудок. Свиньи серчали, норовили его укусить.
Бауэр заметил, что свиньи не наедаются, выследил Иону и в качестве наказания запер его в сарай, посадил на голодный паек. Иона едва не умер от истощения, но Вера приносила тайком еды – она работала в поле и делилась с Ионой своим пайком.
«В нашей России нет ни одного бауэра! – с гордостью думал Иона, сидя в темном холодном подвале. – Одни только настоящие колхозы! В своем селе я опять буду вольный человек, там не придется воровать корм у свиней…»
До военнопленных доходил слух, что с картошкой в России туго, собираются по весне картофельные очистки в землю сажать. Вера вздыхала, ворчала:
«Из очисток крупные клубни не вырастут… В Германии колхозов нет, народ живет богато, чисто, а у наших колхозников ничего нет, живут в грязи и холоде…»
«У немцев все богатства не свои – награбленные со всей Европы! – объяснял ей с жаром Иона. – Всё здесь создано невольным трудом, как ты не понимаешь, Вера? От жира немец взбесился, попёр на Россию, сколько наших людей в землю положил!»
«Даже в свинарниках, конюшнях каменные полы, чистота, много корму – разве это награбленное? – не унималась Вера. – Объясни, почему у них жизнь правильная?»
Иона озирался, морщился: «Что же здесь такое “правильное”? Конечно, в хозяйственных делах, в чистоте и бережливости нам до немца далеко. Россия – страна отсталая, мы и в войне-то побеждаем с великим трудом… Мои родители в колхозе за “палочку” работают, недоедают, лишь бы армия в боях закрепила победу».
Через неделю бауэр освободил Иону из карцера, они запрягли в две большие телеги с высокими бортами коней-тяжеловозов, поехали в ближайший лагерь заключенных – за пеплом. Возле куч золы собралось много телег и грузовиков из окрестных хуторов. Зола людей – дармовое, насыщенное минералами удобрение, бауэры ссорились из-за места в очереди. Грузили пепел совковыми лопатами, Иона кашлял от серой пыли, глаза слезились…
Домой бауэр ехал сидя на мешковине поверх горы пепла, насыпанного в телегу. Иона понуро брел рядом со своей лошадью, хотя тоже мог ехать, постелив на пепел домотканый коврик.
«Чего же ты не садишься на телегу, пепел легкий, я тебе разрешаю ехать!» – оборачивался бауэр.
«Потому и не еду, что пепел этот слишком тяжелый…» – вздыхал Иона.
На следующий день они этим пеплом удобряли поля, брали светлый легкий порошок лопатами, разбрасывали по грядкам.
Когда Иона Михайлович рассказывал про пепел, он вновь задыхался и кашлял, словно едкие частицы вернулись в нашу сельскую хату из тех давних германских лет, и опять человеческая пыль точила ему горло, вышибая из глаз слезы. От пепла руки его становились красными, словно от негашеной извести. В куче пепла Иона нашел оплавившиеся золотые часики, женские, страшные, без стрелок, похожие на сверкающую желтую каплю с вкрапленными черными точками.
Тучная выросла у бауэра картошка, и свекла уродилась, было много других овощей, колосилась пшеница. Ионе казалось, что колосья сверкают под солнцем блеском миллионов глаз, в картофельных клубнях бугрятся человеческие лица, в бурачной свекле – краснота чужой крови.
Иона в тот год совсем исхудал – великан брезговал есть хлеб и свиное сало, пропитанные сладким человеческим духом, перенесенным в еду из лагерного пепла. Иона во многом питался ненавистью к врагам: «Будьте вы прокляты со своей войной и со своими концлагерями!»
Бауэр, надеясь, что русских прогонят, стал еще зажиточнее – двор заасфальтирован, скотные помещения вычищены, коровы пьют из чугунных раковин, нажимая мордой на клапан. Позже в советских колхозах появятся такие же автопоилки на молочных фермах, а Иона, работая в колхозной мастерской токарем, будет вытачивать для поилок запчасти. Он первым на нашей улице купил себе радиоприемник «Рекорд» – ездил за ним в Москву, достал на складе у знакомого кладовщика. По приемнику он иногда слушал западные голоса, надеясь что-либо услышать о своем ненавистном враге Иоганне, процветающем западногерманском фермере. Однажды радиоприемник сломался, и он позвал меня его чинить. Я пришел, снял с приемника заднюю картонную стенку, стер с нее пыль.
Иона Михалыч с напряженным вниманием вглядывался во внутренности приемника, стараясь разглядеть «детектор». Он считал, что все приемники устроены из детекторов, вроде того, который изготовили заключенные немецкого концлагеря.
– Здесь должен быть серый камешек с желтыми блестками, а в него уперта иголка! – чуть ли не кричал он. – Я видел там, как устроен приемник…
Я показал ему перегоревшую лампу и тут же заменил ее – приемник заработал. Иона Михалыч огорчился, что в приемнике он не увидел знакомого ему «детектора».
Вскоре он купил телевизор. В то время это была диковинка, телевизоры доставали по блату, а у Ионы был в Москве знакомый по лагерю кладовщик. Мы с отцом в те годы часто ходили к нему, как тогда выражались, «на телевизор». Отец любил фильмы тридцатых, я же предпочитал кинокомедии и футбол. Кстати, Иона Михалыч тоже был заядлым футбольным болельщиком. Правда, болел он только за сборную СССР и болезненно переживал каждый ее проигрыш. А проигрывала команда частенько.
Мы, пацаны, в то время старались не пропускать ни одного матча международного масштаба. Иона был не очень гостеприимен, однако на футбол разрешал приходить всем желающим – мальчишки сидели на полу, на стульях, полностью заполняя небольшую комнату, где стоял телевизор. Всех наших футбольных противников Иона Михалыч называл почему-то «фашистами», громогласно кричал в экран телевизора, ободряя таким образом нашу команду и обрушивая на соперников шквал ругательств. После каждого гола, забитого в наши ворота, Иона Михалыч тяжко стонал, поднимался с табурета:
– Что за команда? Кого набрали – мазилы! У фашистов не могут выиграть, дармоеды!.. – он хватал из кастрюли, стоящей на полу возле телевизора, большой пельмень, засовывал в свой огромный рот и мгновенно его съедал.
Мальчишки с изумлением смотрели на него – вот это едок! Пельмени и котлеты, говорил Иона, помогают ему заглушить гнев от поражения наших футболистов. Он не отрывал взгляда от черно-белого экрана, где советские игроки мужественно боролись хотя бы за ничью.
Иона Михалыч был в поселке уважаемым человеком, считался токарем-универсалом. Водки почти не пил, заказы текли к нему со всех сторон, по тем временам жил он безбедно. Наголодавшись в плену, Иона сам готовил еду очень вкусную и в больших количествах. Домашние котлеты у него получались размером с мужскую ладонь, пельмени – величиной с лапоть. Он любил хорошо поесть, хотя в те послевоенные годы мясная еда для многих была роскошью.
Сковороды и кастрюли в его кухонном закутке были намного больше обычных, чем нужно для семьи из трех человек – у него подрастал слабоумный сын Коля, жена Вера Павловна работала медсестрой. Я иногда дразнил бедного Колю, когда его приводили к нам на посиделки, подсовывал ему кислые груши. Коля машинально ел их, морщился и уже готов был заплакать, на лице его перед слезами показывалась страшная, в полные зубы, улыбка идиота.
Иона Михалыч потихоньку грозил мне пальцем: не дразни его!..
Своего мучителя Иоганна Иона все-таки однажды встретил… Нашего токаря-новатора за его рационализаторские предложения отправили вместе с колхозной делегаций на ВДНХ, где Ионе должны были вручить серебряную медаль.
Там как раз в эту пору проводилась выставка достижений немецких фермеров. Один из стендов был посвящен работе Иоганна, который в течение многих лет селекционного труда вывел нежирных свиней беконной породы. Под стеклом холодильника демонстрировался срез свиного сала с многочисленными прослойками мяса.
Протиснувшись сквозь небольшую толпу к Иоганну, Иона взглянул ему прямо в глаза. Обыкновенный седовласый человечек с красной от волнения лысиной водил указкой по срезу сала, объясняя, как он вывел столь полезную породу свиней. Увидев и узнав Иону, фермер потерял дар речи, указка со стуком упала на мраморный пол. Некоторое время два седых пожилых человека молча смотрели друг на друга. Затем Иона резко повернулся и ушел. В тот же день, не дожидаясь окончания экскурсии и вручения медали, он забрал свой чемодан из гостиницы, уехал домой. А медаль ему спустя несколько дней привез и вручил в своем кабинете сердитый председатель колхоза, обругавший Иону за неповиновение подходящими словами.
Я подрастал, увлекся фотоделом. Иона Михалыч, глядя на меня, купил себе точно такой же фотоаппарат «Зенит», которым впоследствии не сделал ни одного снимка.
Увидев у меня катушечный магнитофон, Иона Михалыч поразился – он услышал звучащий с пленки свой голос! Несколько раз он просил повторить запись, с удивлением прослушивая самого себя. Вскоре он купил себе точно такой же магнитофон, пригласил меня к себе, чтобы я показал, как нажимать кнопки. Затем, до самой его смерти, магнитофон пылился на подоконнике, Иона Михалыч не сделал на нём ни одной записи.
Он любил современные вещи. Доживи Иона Михалыч до наших дней, он бы непременно купил компьютер, чтобы ни разу не включить его.
В начале семидесятых он вдруг заболел и умер – народ говорил, что рак у Ионы Михайловича «приключился от пережитых нервов».