и др. рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2014
Ярослав Солонин родился в Воронеже в 1988 году. Закончил исторический факультет Воронежского государственного педагогического университета. Защитил диплом на тему «Отражение вопросов российской истории в романах И.А. Гончарова». Учился на факультете журналистики ВГУ. Работал учителем истории и обществознания, журналистом.
Развалы. Схождения
На исходе сил, на закате лет, на один глаз ослеп, другой видит чуть получше, и всё туда же – на книжные ряды пришёл. Стоит, наклонившись над столом, книжки гладит, пытаясь что-то разглядеть.
– Матвеич, да куда ж тебе гранит грызть – вон и зубов для этого дела не осталось, – съязвил суховатый Митич.
– Так я хоть с мяконького боку отхвачу немного, – неспешно и с достоинством отвечает Матвей, жмуря на позднеосеннее солнышко выцветшие с синевой глаза.
В результате он приобретает «Божественную комедию», подмигнув мне:
– Сколько лет на свете живу, а так не прочёл… самое время теперь.
***
Самое время.
На книжные развалы приходят люди-осколки. Осколки прошлого и настоящего. Сектанты, таинственно переговаривающиеся с помощью только им понятных знаков, слов, имён: Кьеркегор, Богомолов, Дионисий Ареопагит, Игнатий де Лойола, Хайдеггер, Мережковский, «Роза мира», «Каменный пояс», Пруст, Прус, Фуко, Руссо, Жуков, Эвола, Юнгер, Кагарлицкий, Лосев, Клод Лефорт, Борхес, Дубровин, Добряков, Иван Воищев и Альберт Иванов, Кара-Мурза и много кто ещё.
Естественно, кому-то нужны и Донцова, Акунин, Воронин, Маринина. Есть и они.
***
К нашим рядам подходит молодой парень, одетый неброско, но со вкусом:
– У вас есть Чарльз Буковски?
– Нет, – отвечаю.
– А Генри Чинаски? – хитро прищуривается.
Подловить вздумал – как бы не так!
– Нет, он с бодуна мается, – парирую.
Заговорщически хохочем.
***
А вот местный эрудит, внешне похожий на Олега Табакова, идёт чуть ли не под ручку с другим всезнайкой – сутулым, сухощавым, в очках–телескопах, глаза горят, периодически нервно похихикивает:
– Иван Никифорович, а вам известно, что вся эта грязная пена, вылезшая в девяностые, в частности – Воронин, так называемый автор целой серии «Слепых». «Слепой в ответе за Глухого», «Слепой идёт в отказ», «Слепой разбушевался» и прочая. Что это всё «ПИПы».
– Что это такое?
– Писательско-издательские проекты. То есть набирается группка студентов-филологов, литературных негров так называемых, и они стряпают детективчики по-быстрому. Студентикам – на пиво, издательству – дивиденды, мифическому Воронину – слава.
– Хи-хи… по сравнению с этим делом Маринина, выходит, ещё ничего.
– Маринина, по крайней мере, крепкий стилист…
Смех заговорщиков.
***
Воскресный день сплошь соткан из подобных диалогов:
1.
– Писать бы Лимонову книги и не лезть в политику эту… романы у него лучше получаются. А тут – то посадят, то дерьмом забросают.
– Да ну, как же можно. Эти его ипостаси неразрывны – без политика умрёт писатель. Ты как будто не читал его. Тот же «Дневник неудачника», в нём же всё налицо! Будто он в Нью-Йорке дерьмеца не похлебал.
2.
– Хрущёв был Троцкистом… Ты что, не знал?
– Я не задумывался.
– Зря, товарищ, такие вещи пора бы знать.
– В биографии Роя Медведева об этом ничего не сказано, кажется.
3.
– Про твоего Прилепина разве что на заборе пока не пишут… Как про Пелевина в своё время. И утюги пока ещё молчат, но скоро и они заговорят. А что там? Пацанские рассказы, Саньки-Маньки всякие. Обезьяны… тьфу!
– Да ладно, радоваться надо. И писатель хороший, зря ты это. Глядишь, и оживёт литературный процесс. Батенька, к вашему сведению, может он и неоднороден процесс, но кипит вовсю. Гениев, может, и нет, но то, что они рано или поздно появятся – факт. Вон, знаешь, Глуховский что говорил? Что мы навоз, быть может, для грядущего гения.
– Глуховский… тоже мне, нашёл эксперта. Метро-шметро. Тьфу!
4.
– Я одолел только «Путь к Свану».
– Скоро втянетесь. Что по мне – Пруста хоть и называют новатором, но стилистически он как никто другой в русле классики. Он, верно, новатор-традиционалист.
– Так двадцатый век и поставил вопрос не «что», а «как».
– Упрощаете, сударь, упрощаете!
5.
– И всё-таки «Поминки по Финнегану» – произведение, предназначенное исключительно для филологов и лингвистов… На русский его переводить ну совершенно невозможно!
– Вы его что, читали??
– Нет, слушал в исполнении Анри Волохонского.
– Нет, мне ближе его «Дублинцы». Ну, «Портрет художника в юности» ещё.
– А вы Беккета читали? Он у него чуть ли не секретарём работал.
6.
– Бегбедер содрал у Уэльбека, а Минаев у Бегбедера… Масскульт надо знать в лицо!
– Вам своего времени-то не жалко?
– На Уэльбека – нет. А остальные – ошибки молодости.
– Молодости? А сейчас? Тоже мне старичок нашёлся.
– Я ровесник Пелевина.
– Нет, Пелевин старше вас.
7.
– Газданов и Набоков… тем не менее это русская литература.
– Батенька, а вам не один хрен? Литература и есть литература. Русская – нерусская.
– Ну не скажите. Отношение к русской литературе тогда и сейчас. Сейчас больше этнологический, а не эстетический интерес, в самом деле! Надо возрождать!
***
Большинство прохожих прошмыгивают мимо столов с книгами, не удосужившись хотя бы на мгновение задержаться. В лучшем случае – скользящий взгляд, как на какую-то невидаль, извлеченную с музейных полок.
– Папа, а зачем книжки?
– Чтобы читать.
– А зачем читать?
– Чтобы умным быть.
– А зачем?
Озадаченный папа не знает, что ответить. Судорожная работа мысли вознаграждается пространной фразой «Чтобы учиться».
– А учиться?
– Чтобы работать…
Всё предельно ясно.
***
– Дед, ты на пенсии-то чем займёшься? Дед Ерошка-то, слышал, стоило на пенсию выйти, через полтора года от тоски и помер.
– О! Мне будет, чем заняться. Буду мемуары писать.
– Так ты ж не видишь уже ни хрена.
– На свою офицерскую пенсию найму стенографистку, и вот тебе вся недолга…
– А ты молодец! Небось есть, о чём рассказать.
– Я думаю – у всех найдётся к моему возрасту что рассказать, но не все доживают и не всем охота писать. Лентяи! Я с юности пишу и в журналах с юности публикуюсь. Даром что офицер. А ты в курсе, что для офицера это хороший тон – быть разносторонним, интересоваться искусствами разными?
***
Вот мы и работаем тут. Доктора наук, аспиранты, преподаватели, студенты филологических, исторических, политологических и прочих отделений, круглосуточные тусовщики в отставке, авторы афоризмов и пособий по занимательному виноварению, местные сумасшедшие совсем не провинциального масштаба. Самый высокий процент шукшинских «чудиков» сосредоточен именно на этом пятачке. Власти пытались прикрыть «блошиный рынок», если пользоваться их формулировкой, «с целью придания городу его истинного, культурного лица». На аллее, что неподалёку, стоят памятники поэтов, не имеющих никакого отношения к городу, установка монументов инициирована властями и меценатами, являющимися их поклонниками. Право на существование книжного рынка было отвоёвано со всей убедительностью и беспрецедентностью. Кто-то осмелился дать Дракону хорошего пинка. Филофонисты, филателисты, нумизматы и другие коллекционеры (и продавцы) редкого товара, к сожалению, в этой борьбе за выживание не смогли отстоять своё место под солнцем. Букинисты оказались более жизнеспособным видом, своего рода мамонтами, приспособившимися к глобальному потеплению или похолоданию – с какой стороны посмотреть. Накал драматизма, присущий брэдберевскому «451 градусу по Фаренгейту», пока нам не грозит.
***
– Дожили! Трамваев нету, а эти всё время бессовестно врут. От машин задыхаешься. Безобразие! Всё забыли, всё продали. Грязь кругом…
Городские сумасшедшие. Вот один из них. Идёт, непроизвольно потрясывая головой и выдавая чрезвычайно эмоциональные тирады в адрес мирового зла. Раньше он был профессором на кафедре философии, объяснял студентам про базис и надстройку, про историческую необходимость, закономерную смену общественно-экономических формаций: «Классовая борьба – источник развития классово антагонистических обществ. Одни из буржуазных социологов прямо заявляют, что в современном капиталистическом обществе нет ни эксплуатации, ни противоположных классов, что есть только общественные слои (страты), которые объединяют людей в зависимости от профессии, образования, дохода, возраста, религиозных, политических взглядов и ряда других признаков. Никакими отношениями собственности люди, принадлежащие к этим слоям, якобы не связаны, отношения между ними представляют полнейшую гармонию… Выдумки апологетов капитализма об отсутствии классов и классовой борьбы в современном буржуазном обществе подхватили реформистские и ревизионистские деятели. Так, американский реформист Ф. Мэррей прямо пишет, что в Америке нет классов, что там якобы “все рабочие” и что, в конечном счете, интересы фермеров, промышленных рабочих, бизнесменов, служащих и интеллигеции совпадают… Ещё вторят ревизионисты… А в действительности – ни о каком исчезновении классов не может идти и речи. В современном буржуазном обществе господствует капиталистическая собственность, а потому есть и классы-антагонисты – буржуазия и пролетариат. Ожесточённая классовая борьба между ними продолжается и в настоящее время…»
Однажды, кажется в 90-е, у него «помутился рассудок», что вообще редкость для докторов философии, они обычно хорошо в любую эпоху встраиваются. А тут, видимо, исключение, подтверждающее правило.
Тем не менее, многое, им высказанное на книжных рядах, прямо так, в пространство, никому конкретно и одновременно – всем и сразу, не так абсурдно, неадекватно и дико. Я жалею, что у меня не было тогда диктофона и самой идеи запечатлеть эти бесценные свидетельства эпохи очередного безумия, на чьей ветке мы сидим, вместе с которой когда-нибудь дружно с гиком и треском грохнемся: «Они нас успокаивают, дескать, всё хорошо, дескать – олимпиада, родина, дескать, встаёт с колен. А пусть они проедутся в общественном транспорте или навестят так называемого “простого жителя”. Пусть поработают на бессмысленной работе пять дней в неделю, хотя они тоже работают на своего рода бессмысленной работе. Но одно дело – бессмысленная для работающего, а другое – для тех, ради кого якобы это делается. Якобы для народа.
А их Олимпиада – голые понты. Представьте себе семью, которой нечего есть, детям не в чем ходить в школу – сплошные лохмотья, на учебники денег нет, жена тяжело болеет и прочая-прочая. А сосед в это время купил себе «Порше». Отец семейства не находит ничего лучшего, кроме как невиданным способом (может кредит взял) купить себе «Бентли» последней модели и таким образом утереть нос соседу… Вот она ваша Олимпиада. Они рассказывают о пользе Никеля для экономики региона, но пусть они тогда вместе со своими семьями поселятся где-нибудь там – в тех краях, где собираются его добывать, да поживут годков с десять…»
«Годков-с-десять» выходит особенно эмоционально, и я убеждаюсь, что он не больший безумец, чем я или другие подобные мне. Жаль только, что эти мысли вслух выдаются спонтанно и тут же сменяются другими, создавая сумбур: «Так. Пособие по тяжёлой атлетике, – раскрывает, листает. – Нет! Дрянь! – отбрасывает. – Полнейшая дрянь. Где фотографии, где схемы, где указания, как соблюдать диету. Иллюстрации если и есть, то какие-то невнятные. Нет! И спорт уже не мир, а рынок. Ни патриотизма, ни-че-го!!!
Ах да, одет он экстравагантно: широкополая старая шляпа, пальто серого цвета, многочисленными заплатами превращённое почти в карту мира, только материков, островков, островов и полуостровов, архипелагов здесь несказанно больше. Хромовые сапоги (и где он их только достал?!), потёртые джинсы «Левайс»… А вообще, в нём есть что-то от ваганта или ещё какого-нибудь средневекового чудака, от какого-нибудь клезмера.
Его речь как граммофонная иголка, скачущая по заезженной пластинке, тем не менее, это одна и та же пластинка, одни и те же наболевшие проблемы.
Прохожие с опаской косятся на этого человека, стараются побыстрей пройти, не останавливаясь даже взглядом на книгах.
– Буржуазные идеологи и их реформистские соратники хвастливо трубят о «всеобщей демократии», «демократии для всех», якобы существующей в капиталистическом мире. Этой «чистой» буржуазной демократии они противопоставляют диктатуру пролетариата как якобы бюрократическую, недемократическую власть. На поверку же всё оказывается с точностью до наоборот. Хвалёная буржуазная демократия, как мы уже видели, является только ширмой, за которой скрываются всесилие денежного мешка и фактическое бесправие трудящихся. Увековечить капиталистические порядки, эксплуатацию миллионов трудящихся ничтожным меньшинством собственников – вот какова задача буржуазной демократии…
На сегодня все свободны, лекция окончена…
***
Мой напарник выдаёт перл:
– Я бы никогда не стал читать книги, которые кто-то читал до меня. Поэтому я здесь и не покупаю ничего, только в магазине.
– Так в магазине их щупают, пролистывают тоже. Абсолютной стерильности не существует.
– Да дело не в этом. Нет. Не в стерильности дело, а в собственности. Это же как девушка… Впрочем, я запутался…
***
– Молодой человек, а вы знаете, что в мире только одна книга, которую нужно обязательно прочитать. Остальные – не обязательно.
– Что же это – «Фауст» Гёте, что ли?
– А вот и нет. Это «Библия»!!! Молодёжь…
***
– Я считаю Андрея Платонова гением.
– Многовато их будет тогда, этих гениев, если каждого считать таковым. Но не все достойны…
– Ну и кто, по-вашему, достоин?
– Данте, Шекспир… Пушкин.
– Но ведь каждому времени нужен свой гений, не так ли?!
– Пожалуй… нет. Лучше вообще никаких, чем абы каких.
– Семён Моисеевич, давайте, пока наша полемика не трансформировалась в драку, прекратим сей спор.
***
Мимо проходят девочки-хипстеры с филфака. Одна из них, наиболее яркая и симпатичная, подходит к нашему столу, увидев «Бунтующего человека» Камю, да всего за сто пятьдесят рублей, она оглашает окрестности радостным воплем и стремглав покупает.
– Сегодняшняя «продвинутая» молодёжь достаточно предсказуемая, – говорит мне друг, работающий в книжном магазине неподалёку.
– В плане?
– Стоит кому-нибудь из них зайти в магазин, как я уже с точностью до 90 процентов знаю, что они будут покупать. Джентльменский набор таков: Ницше, Камю, возможно – Сартр, вероятно – Шопенгауэр. Ну и битники впридачу.
***
Работал здесь раньше мужик, очень похожий на Конфуция, немного на Тосиро Мифунэ или на какого-нибудь Диогена из Синопа. В свободное от развалов время не гнушался лазать по помойкам. Книги на его рядах самые дорогие, некоторые явственно помойкой пахнут, а может, от него так разит. Однажды его били на глазах у всего рынка. Просто деньги, которые он взял взаймы на покупку книг, – вернуть же их ему как-то не удалось: то ли пропил, то ли выручка невелика оказалась. Разочарованные инвесторы посильными способами избавлялись от стресса.
***
На дворе стояло бабье лето. В такие дни и народу больше на рынок приходит, и вообще душа поёт. Торговый день близился к концу, когда подошли двое элегантно, на манер французских интеллектуалов, одетых молодых юношей, покуривая на редкость душистый табачок, они спросили книги, посвящённые киноискусству, философии, поэзии, живописи. В результате они взяли три альбома импрессионистов, карманное издание «Опавших листьев» Василия Розанова и сборник стихов Уильяма Блейка «Сатанинские стихи». Потом, не торопясь, отошли в сторонку, сели на лавочку под раскидистым деревом и продолжили сеанс неторопливой, оскаруайльдовской беседы и воскуривания прелестного табачку. Я не утерпел и подошёл к ребятам:
– Можно у вас угоститься? Чудесно, на всю округу разлился аромат от вашего табака и от прелых осенних листьев.
– Выбирайте: есть сигареты, а есть табак и бумага для самокруток, из которых вы сами можете свернуть себе покурить.
– Второй вариант, джентльмены. Спасибо.
Присел с ними рядом и поинтересовался о житье-бытье. Оказывается, один снимает фильмы, другой – «писатель», правда, по-кафкиански пишет всё в стол.
– Учились ли вы где-нибудь для того, чтобы снимать фильмы?
– Нет, зачем? Джармуш, например, не учился. Ким Ки Дук тоже.
– Нет, он учился в киношколе, но потом грант, данный ему на образование, потратил на съёмки первого и одного из лучших своих фильмов «Permanentvacation».
– Ясно. Это один из моих любимых режиссёров. Но, всё-таки, продолжая говорить о вас, мне интересно узнать, где я мог бы увидеть ваши работы?
– Проще всего в Интернете, спишемся в социальных сетях, я вам дам ссылку. Антуан Китогон – это я.
– Хорошо. А как звать вас? – обращаюсь к писателю.
– Максим Боц.
– Позвольте, Максим, поинтересоваться, а что вам мешает опубликовать свои произведения.
– Сейчас публикуются все кому не лень, не хочется залезать в ванну, в которой до меня поплескалось миллиона три. Фи!
– Если так рассуждать, можно далеко зайти. Писак всегда много было. И писателей, кстати, тоже. Если ваша проза или поэзия выше среднего, то будет обидно, если о вас никто не узнает. А как о вас узнают, если вы сидите в своей башне слоновой кости и набиваете на своей алмазной печатной машинке на пергаменте, выделанном из кожи единорога, свои серебряные строки, и носа не кажете на улицу. Тоже мне Кафка. Да и он, знаете ли, публиковался иногда.
– Почему же? Я выхожу покурить. И потом, сценарии с этим «Феллини», – похлопывает по плечу товарища, – мы пишем вместе.
Неожиданно пошёл дождь, и мне нужно было накрывать книги клеёнками. Откланявшись, я покинул молодых эстетов.
***
Парочка лихих бритоголовых парней, проходящих мимо нашего столика, задержалась на мгновение, точнее, задержался один из них, второй же нетерпеливо дёргал его:
– Аллё, пойдём, ничего тут интересного нет.
– Нет, погоди, – у вас «Капитал» Маркса есть?
– Нет.
– А «Майн кампф»?
– Тоже нет.
– Да, действительно, читать нечего.
***
Костлявый мужичонка с нервным тиком, невзрачно одетый, взял заинтересовавшую его книгу и, заикаясь, спросил, сколько она стоит.
– Сто рублей.
– А м-может за пятьдесят?
– Восемьдесят пять.
– А м-может…
Торг – дело привычное. Через некоторое время искомый компромисс найден, мужичок расплачивается и, не остыв еще после торга, уходит… забыв книгу. Идёт и забавно жестикулирует, о чём-то там с собою спорит.
– Мужчина, книжку забыли, забыли книжку, мужчина!
***
Мы зачем-то вышли торговать, когда на улице стояла температура минус 15 градусов по Цельсию. Покупателей – ни единой души. Азарт торговли, что говорить, сам собой питаться не может. Ты приободряешь себя: «Лимонов работал в юности книгоношей, и у меня это только начало. Когда-нибудь напишу если не книгу, то рассказ про эти дни, а материала ого-го как много!»
Напарники приходили-уходили, менялись, я тоже приходил-уходил, но от возможности подработать на книжном рынке редко отказывался.
Никакая другая работа не оставляла столько простора для мечты и для жизни, нигде я не располагал столь богатой коллекцией самых разнообразных характеров и типажей и нигде не узнавал каждый день столько новых, а скорее – забытых имён или неизвестных или малоизвестных, и уж если быть точным – не известных мне:
Левитов
Слепцов
Кораблинов
Роберт Крайтон
Камило Хосе Села
Тауфик Аль Хаким
Эдмонд Гуссерль
Музиль
Брох…
Сколько их, этих имён ещё? Не то что не перечитать, а не перечесть за всю жизнь.
***
Помню, как откладывал на пятитомник Марселя Пруста, который до сих пор не прочитал. Спорадические дискуссии, возникающие тут и там, особенно когда не слишком жарко и не слишком холодно. Обо всём на свете, в особенности – об отвлечённых вещах.
Один из продавцов – вылитый Захар Прилепин, а другой – Иван Гончаров.
Располагайтесь
– Ну, вот и славно! Хорошим людям дом достаётся, соседями будем, если что – обращайтесь, – улыбался во всю физиономию толстопузый Кульков.
Семейная пара средних лет смущённо улыбалась, дочка семи лет играла с местным котом Тишкой.
– Ну что, по сто пятьдесят, по-соседски, так сказать? – пожевывая свои губы-сандвичи и роняя слюну, предложил Кульков.
Отец семейства, немногословный, вечно хмурый мужчина, крякнул в кулак и вежливо отказался, сказав, что завтра идти на работу.
– А может, всё-таки коньячку – у меня имеется, спрыснем сделку, как говорится, – подмигнул Кульков.
– Коль, да хватит тебе, работа никуда не убежит, – задорно стукнула мужа в грудь ладошкой Татьяна, у молодости которой только-только открылось второе дыхание, – пора бы и отдохнуть. Сбылась мечта наша, отдельный дом. Жить теперь и жить!
Коля согласился.
И понеслась. Песни. Шашлыки. Анекдоты. Хмурый Коля улыбался как ребёнок, а Кульков тем временем пел осанну жизни в частном доме:
– Сам себе хозяин, Колян. Захотел – баньку сгондобил, захотел – гараж. Захотел – голой задницей сверкаешь, и никто тебе слова не скажет. Ты – собственник, понимаешь, собственник! – Кульков уже порядком окосел, появилось в его интонации что-то от Жириновского.
Март в этом году выдался тёплый, в воздухе уже можно было учуять особые весенние обертона. Вдалеке шумели поезда, они навевали надежду, что грядущее лето будет особым, полным радости, путешествий и витаминов.
Запах костра и шашлыка навевал аппетит, проглоченное мясо требовало коньячку или водочки, угли грёз отбрасывали искры. Было хорошо, тепло, приятно.
– Колян, между нами, ты тут никого, кроме меня, не слушай, тут жлобы одни, мы с тобой тут им всем устроим. Лапти, колхоз, ватники! – Кульков всё более явственно похрюкивал.
– Нет, – беззлобно, но твёрдо парировала Татьяна, – в местных склоках мы участвовать не намерены, так что извиняйте.
Кульков только усмехнулся и шепнул Коле на ухо: «Послушай женщину и сделай всё наоборот».
Коля промычал что-то нечленораздельное.
Звёзды в этот вечёр были особенно хороши. По третьему кругу играл сборник «Любэ», когда вырубили электричество: «Атас, веселей, раб…»
***
Пришедшие квитанции показали, что за газ, воду и свет на доме висит большой долг. Тут надо уточнить, что Кульков продал только часть дома, во второй продолжая жить.
– Ген, ты эт, понимаешь, так нельзя, ей-богу. Ну не мы же, в самом деле… платить будем, – тяжелоступно, криво, заикаясь проговорил Николай, показал Кулькову квитанцию.
– А, так это квартиранты, свиньи такие, не заплатили, не зря я их выгнал. Коляныч, заплати, с меня причитается, ну что мы, соседи, будем делить, а? – кротким агнцем глянул из щёлочек глаз боров Кульков.
– Ну, ты что… так нельзя… эт самое – замялся Коля
– По рукам, соседушка?! С меня причитается, – подмигнул жаба. Выдержал паузу и, покраснев, сменив милость на гнев, неожиданно прошипел:
– Не хер умничать, я тут все ходы и выходы знаю – без штанов останешься. Со мной шутки плохи, – вспылил Кульков.
Выдержав ещё паузу, снова заулыбался:
– Ну, чего нам делить, Коляныч, ей-богу, – хлопнул его по плечу.
В доме не было канализации, а выгребная яма оказалась не особенно глубока. Кульков до заключения сделки обещал помочь с канализацией.
Теперь он за бесплатно отказывался что-либо предоставлять:
– Э-э, хозяин, ты знаешь, во сколько мне всё это обошлось? Впрочем, я не жадный… давай двадцать пять… тридцать листов шифера и по рукам…
Теперь после работы Коля либо копал траншею, либо таскал шифер. Поскольку к дому подъезда не было, метров семьсот привезённое приходилось переть на собственном горбу. Рабочих нанимать было накладно. Кульков, несмотря на то, что у него была квартира в центре города, приезжал сюда почти каждый день. Ходил по Колиному участку прямо в трусах (между землёй «соседушек» не было преград), одобрительно хмыкал, поглаживал шифер, подбадривал Колю, копавшего траншею.
– Может по соточке, соседушка?
Коля отрицательно мотал головой.
– Ну, хозяин-барин, а шифер – хорош, буду забор себе делать, хе-хе.
Строить заборы и отвоёвывать нейтральную землю пядь за пядью – его хобби.
***
На сопредельной территории росла вишня. Девочка Катя, дочка молчаливого Николая, собирала в баночку её, а вечером они обычно всей семьёй пили чай. Ни с кем из местных ребят-девчат Катюша не подружилась, предпочитая дома читать книги, в том числе заданные на лето. Большое впечатление на неё произвела «Машина времени» Герберта Уэллса. Ей были неприятны морлоки, и в то же время они вызывали жалость.
«Неужели жизнь так несправедлива?» – размышляла девочка, сидя на качелях, которые ей папа собственноручно сделал. – Папа у меня хороший, только грустный он какой-то, задумчивый. Хоть бы улыбнулся».
Ей понравились рассказы О.Генри, особенно – «Дары волхвов» и «Из любви к искусству».
Ей тоже хотелось обрести когда-нибудь верного, любимого и любящего человека. Мысли возникали сполохами и в полуосмысленном виде, просто внутри замирало, щекотало и становилось тепло. Веснушчатый Тёма Тиняков, задира и хулиган, ей нравился, но отчего-то всегда, когда здоровался с ней, краснел, а порой вёл себя и вовсе грубо, а после того как она назвала того «неотёсанным мужланом», выбросил её трёхцветную ручку в окошко. И книг читать он не любил, предпочитая гонять на своём моцике все вечера напролёт. К тому же он курил, матерился и отпускал похабные штучки в кругу своих закадык. Когда учителя упрекали его в недисциплинированности, он отвечал: «Вот поступлю в военное училище – там и буду слушаться командиров… А здесь – увольте». И за что он ей нравился? За то, что в нём было что-то от Печорина и Тома Сойера? Или, может, её воспалённому воображению просто так казалось. Волю своим чувствам она дать не могла, потому что была девочкой, старомодно воспитанной, к тому же под надзором мамы, что вела у них физкультуру, было и вовсе неловко. Кате задали на дом подготовить постановку по какому-нибудь из рассказов Чехова, она присмотрела себе один.
– Привет, хозяйка! – улыбнулся папа, входя в дом. – Как насчёт поесть?
– Папка, ты садись, я тебе сейчас всё организую.
Голубцы, картошка, окрошка, свежий хлебушек, сальце. Прорвавшийся в форточку ветер смешался с ароматами снеди, создав неповторимый и свойственный только весне запах.
Катя действительно была в роли хозяйки, поскольку мама на неделю уехала в Москву.
***
Денег Кульков так и не вернул, даже словом не обмолвился. Но Коля всё равно был рад – канализацию сделал, шифер отдал, заказал пеноблоков, цемента да балок и досок для крыши. Что ни говори, а домишко маленький – пока все семьёй ютились в одной, пусть и большой комнате. «Построим дом новый – будет у Катюши своя комната, – мечтал он, покуривая на крылечке и попивая чай. – Расставит свои книжки как надо, всё будет хорошо».
Таня приехала из Москвы с гостинцами, весёлая и жизнерадостная.
Откуда ни возьмись появился Кульков (пусть он с этого момента будет Кульком), как обычно в трусах, в руке держал топор.
– С приездом, хозяйка.
– Спасибо. А что это вы рубили?
– А, деревца старые, вишенку вот срубил, проку от неё никакого, на дрова пойдёт, с фруктовых деревьев ой какой шашлык получается – держите меня, кхэ-кха-кхэ, ей-богу, да под винцо сухое, – а дальше без всяких пауз и переходов выдал, – чё, Танюха, айда на вылазку, в речке покупаемся, у меня и машина есть, с ветерком прокачу.
– Отстаньте от меня.
– Ишь ты, кхэ-кхэ, а мне такие больше нравятся…
Совсем не об этом мечтали они с Колей, ютясь долгими зимними вечерами в пусть и в трёхкомнатной квартире, но вместе с её родственниками, от которых продыху ну никакого! Тишина, покой… где они?
О загубленной вишне Катюша рыдала полночи.
***
Кто-то из соседей, с кем у Кулька давняя вражда, отравил его пса. А он подумал на Колю с Таней, и разубедить его в этом никто не мог. Будучи и так не очень привлекательным, от гнева он и вовсе превратился в сущего тролля, покраснел, вот-вот кондрашка хватит:
– Значит так, бля? Соседские отношения? Не хотите по-хорошему – я вам, в натуре, устрою по-другому. По-человечески, значит, мы не понимаем?!
– Мы твою собаку даже пальцем не трогали, – кричал Коля.
– Да не п.ди ты, не п.ди. Кто докажет? Да я кота твоего задушу нахрен.
– Только попробуй, мудак!
– Что-о? Да ты знаешь, с кем разговариваешь?
– Знаю! С выродком, с последней гнидой. С кро-хо-бо-ром!
– Молчал бы ты, терпила в тряпочку!
Дальше всё развивалось просто и логично. Коля сиюминутно выместил всю накопленную боль и обиду, произведя некоторые манипуляции, вследствие которых Кульков кульком и упал.
И дальше всё развивалось согласно логике вышесказанного. Кулёк снял побои и подал в суд на Колю, но тот держался молодцом и отделался штрафом.
Дом выставили на продажу, проход между участками заколотили, так что теперь Кулёк зайти не мог, всё, что он мог – это мочиться на новоявленный забор и кряхтеть от бессильной злобы.
***
На дворе стояло бабье лето. Катя знала, что скоро они с родителями переедут в другой район, и с этой школой придётся прощаться. И с Тёмой, который недавно подарил ей букет астр. Ну нет, прощаться с ним она не будет, обязательно возьмёт телефон, найдёт в себе решимости. Она уговорила-таки Тёму участвовать в её постановке, для которой выбрала рассказ А. П. Чехова «Ушла».
«Пообедали. В стороне желудков чувствовалось маленькое блаженство, рты позёвывали, глаза начинали суживаться от сладкой дремоты. Муж закурил сигару, потянулся и развалился на кушетке. Жена села у изголовья и замурлыкала… Оба были счастливы…» – читала за автора Катя.
Спектакль был решён в духе минимализма: два стула – вот, собственно, и весь реквизит. Тёма замечательно справлялся со своей ролью, даже импровизировал. Было забавно наблюдать за этим хулиганом, трансформировавшимся в сытого и ехидного мужа: «Тэк-с… Ты, разумеется, не вышла бы… Н-да… Ну, а если бы ты сейчас узнала, что я тоже… негодяй?.. Что бы ты сделала?», – «Я? Бросила бы тебя! Не осталась бы с тобой ни на одну секунду! Я могу любить только честного человека! Узнай я, что ты натворил хоть сотую долю того, что сделал Трамб, я … мигом! Adieu тогда!»…
Безвольная пустозвонка у Кати получалась тоже хорошо. Татьяна Сергеевна, учительница литературы, с умилением смотрела на новоиспеченный дуэт.
Как известно, муж, дабы испытать верность жены её же слову, расписал, какой он негодяй, а она, как и обещала, ушла… «Да, ушла… в другую комнату».
Аплодисменты.
Тёма сказал ей потом, что она ему давно нравится, но он не знал, как об этом сказать.
***
– Ну, вот и славно! Хорошему человеку дом достаётся, соседями будем, если что обращайся, – улыбался во всю физиономию толстопузый Кульков.
Молодой человек лет тридцати тоже улыбался.
– Ну что, по пять капель, по-соседски, так сказать? – пожевывая свои губы-сандвичи и роняя слюну, предложил Кульков.
– Эт можно, – добродушно кивнул новосёл.
– Вот это я понимаю, наш человек. Столкуемся. Ты, главное, никого, кроме меня, не слушай. Мы этим валенкам тут такую козью рожицу устроим…
Шум. Бумага. Грецкие орехи. Безразличие
Полночь. Мой компьютер горячее отопительной батареи.
К соседу кто-то пришёл, и, судя по всему, визитёр не из желанных. Немудрено – дядя Веня всему городу должен, в том числе и мне. Вот уже раздался глухой стук, судя по всему – кулаком по грудной клетке. За ним – кашель дяди Вени. Скоро вырубится ноут от перегрева, и мне еще отчетливее станет слышно всё происходящее. А мне не надо, я устал. Для кого-то описываемое – нечто из ряда вон, а для меня – фон моей повседневности. Я заряжаюсь от компа. И книги читаю с него, и фильмы смотрю. Мне уже непривычны бумажные фолианты – они не нагреваются, не шумят. Что-то не так.
– Слышь, козёл, это последнее предупреждение.
Ага, последнее китайское. Знаем. Без таких, как Веня, этим прощелыгам и жизнь не мила. И ему без них скучно. Да они просто созданы друг для друга! Цепочка взаимозависимых. Садо-мазо.
Почему я не вступлюсь? Уже пробовал. Бес-по-лезно. Денег на погашение долга давал, в базар встревал, за что отхватил того, о чём не поют дрозды. Так что теперь я тихий обыватель и сторона – это самое моё место. А Вениамин – неисправимый должник, его главный труд – бухалово. Два развода в прошлом, три взрослых сына, как в сказке, они ему помогают, хотя и обуза он несомненная. Что ж – жизненная программа выполнена: дети, деревья, дома. Завершающий проект под кодовым названием «Помирать, так с музыкой». Дембельский аккорд.
Вот отрывок из нашего диалога:
– Вень, ну чего ты тупишь – не инвалид, тебе всего полтинник, руки-ноги на месте, голова вроде бы ещё худо-бедно работает. Машина есть, права есть. Техосмотр пройди. И с руками оторвут.
– А я раньше, друг, в рок-ансамбле играл, на заре юности… эхх, парень, ни хера ты не понимаешь, – хрипит Вениамин.
Да, я, видимо, ни хера не понимаю.
А тем временем, пока я размышляю о чужом былом и о судьбах, Веня падает со стула, попутно матеря обидчиков. А тех уже и след простыл. Ушли воспитатели. Комп вырубился. Сижу в тишине, чему и рад… вполне. За стеной дядя Веня поднимается с пола и отряхивается. Мне его не жалко. Напеваю: «Никого не жалко… никого. Ни тебя, ни меня, ни его». Скоро уеду в столицу, надоели провинциальные мазохисты. Я тут тоже понемногу выпиваю, не сказать, что реже, чем дядя Веня, но всё равно как-то по-разному у нас это выходит. В основном читаю и шляюсь. Еще радио слушаю. В газету местную статейки пишу.
Курю. Отличный, знаете ли, сорт мне намедни кореш из Франции прислал. Забью, бывает, трубочку, заварю чайку или кофейку и знай себе попыхиваю. А ночью мне в последнее время плохо спится. Достану, бывает, блокнот, возьму ручку, попялюсь на чистые листы и закрою его. Все мысли, все сцепки между ними и зацепки – в голове, а на бумагу не спешат. А напишешь – и вовсе дрянь выходит. Помню, в детстве, гуляли с бабушкой по лесу, что на берегу реки, протекавшей неподалёку от моего дома. И увидел я как-то целое дерево с орехами. Грецкими. Зелёные ещё, незрелые совсем. Но я всё равно набрал их полные карманы. Тут же попытался раскусить и вскоре потерпел фиаско. Они на вкус оказались горькими, едкими, с привкусом йода. Руки все поперепачкал, майку. Бабуля ругается, но незлобно, больше журит. Так вот эти мысли, что не просятся на бумагу, они как те орехи. Им пока самое место в моей голове. А то горечь и темнота – ввек бумагу не отмоешь.
Стук в дверь.
– Лёнь, а Лёнь.
В дверь просунулась вечно опухшая и вечно виноватая харя дяди Вени. Допотопный пиджак, потёртая футболка Deep Purple и сальные седые волосы являют собой завершающий штрих в полотне «Мой сосед – престарелый бич».
– Ау?
– Анальгинчику не найдётся? Голова гудит…
– Сейчас.
Отдаю ему целый блистер и выпроваживаю прочь. На неделю хватит.
Господи, как я люблю быть один, кто бы знал… И комп не нужен. Все мои мысли при мне, их не надо скачивать с торрента. Но тишина длилась недолго.
С улицы раздались торжественные залпы. 23 февраля, а я и забыл. Но это, собственно, и не мой праздник. Кого я нахрен от кого защищал или защищаю?!
Стук в дверь.
– Лёнь, а я ведь служил. В ГДР… там такой паёк был – ух! Галеты, паштеты, сыр…
Он мне это рассказывал раз двести, но вида я не подаю, чтобы не обижать человека. Мне его снова становится жаль, а от этого и вовсе не по себе.
– С праздником…
Далее сосед ковыляет на кухню варить свою любимую картошку в мундирах и смешивать спирт с водой. Не первый год я знаю этого человека.
За окном темно, но горят фонари. На душе давно нет того чувства безысходности, что томило раньше. Мне хорошо, даже если мне плохо. На всё есть оправдание и объяснение. И благодаря этому я понимаю, что предыдущие годы жил не зря. Денег только маловато, но с голоду не пухну. Подрабатываю на книжном рынке. Народ там хороший – что продавцы, что покупатели. Много чудаков. Родных мне чудаков. Три дня в неделю я там. Главное, что стальная рука капитализма не держит меня за яйца так, как держит Веню или одного бывшего одноклассника. Последний из офиса не вылезает, детей нажил уже двоих. В общем – молодец. Только что-то радости в его потускневших глазах я особой не вижу. И дело не в офисе. Просто любви в семье даже маломальской – нет. Как он мне сказал года два назад в ответ на мой вопрос, зачем он так рано женится: «Ну, типа пора, типа надо». И выбрал себе корову ни к селу, ни к городу. Колхоз. Впрочем, не моё дело. Вперёд, друг!
А я не тороплюсь никуда. Не хочу раньше времени в кабалу лезть. Может, и вовсе останусь пустоцветом, как пророчат соседки. Моё дело. Голодранец я.
Дядя Веня включил телевизор. Новости. Президент страны поёт осанну военным всея Руси.
Я достал из заначки коньяку и хлебнул хорошенько. Арарат-Арарат, как тебе я рад. Подарок армянского друга на день рождения.
Скоро спать. Смс. «Спокойной ночи, любимый. Очень скучаю. Скоро увидимся!» Моя девчонка сейчас далеко – в израильской армии служит… Шутка. В Москве она была. Завтра приедет. Утром встречу и айда на книжный рынок. Красота. Жить хорошо. Хотя и не всё хорошо. И всё же жить можно и нужно. Пишу ответ: «Спокойной ночи, радость моя! До завтра. Целую и крепко обнимаю».
Отходя ко сну, я вспомнил о том, какие нежные и трогательные письма строчил поэт-глыба Маяковский своим возлюбленным. Этот могучий горлопан, джазмен водосточных труб… Трудно поверить, если знаешь его творчество и биографию по верхам, оперируя останками школьных знаний.
Дядя Веня на кухне упал. Посмотреть, что ли, живой ли он там. Но пелена сна стремительно затянулась.