Повесть
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2014
Антон Пайкес о себе: «Я родился в самом начале 1989 года в Москве, где проживаю по сей день. Я рано начал увлекаться сочинением историй. Иногда в прозе, иногда в стихах. В шесть лет впервые публиковался в неком сборнике детских стихотворений о Пушкине. Это было в меру ужасное стихотворение с отвратительными рифмами "темы-поэмы" и "грустные-русские" (симптоматично, кстати). Поэзия – не моё, чтение с интонацией рифмованных строчек всегда нагоняло на меня тоску, поэтому с возрастом я стал набрасывать эскизы песен, аккомпанируя себе на акустической гитаре. Некоторое время выступал с ними в московских рок-клубах. Писать песни оказалось куда приятнее, чем пытаться творить высокую поэзию. В любом случае, в определённый момент мне удалось как-то обуздать непокорный слог, и я начал собирать воедино все образы, которые крутились у меня в голове многие годы. Так начали рождаться повести. Все прозаические вещи, включая рассказы, коими полнится шкаф, и большие повести, опубликованные или только ждущие публикации, неизменно связаны. Сквозные образы, общая глобальная история, на фоне которой происходят основные события, назойливые второстепенные персонажи, переходящие из одного произведения в другое, всё это мне очень нравится. Первая повесть была издана в журнале Homo Legens. Она называлась "В тумане", была номинирована на Премию Белкина, но, естественно, победить ей не удалось. В этой небольшой вещи впервые появляется описание той механики, которая лежит в основе немного отличного от реальности мира. Всё, что я пишу, базируется на ней. По поводу жанра. Я пишу нечто, похожее на мистику. Не вампирами или проклятиями, конечно, но постоянным отсутствием причинно-следственных связей, туманными кадрами, невозможностью чётко определить момент, когда объективное перестаёт быть таковым. Тут нет авторского веского слова, только личный и пристрастный взгляд героя, которому иногда видятся миражи».
От составителя:
Феномен романа «Луга, залитые надеждой» пока ещё никем не рассматривался подробно. Причин тому можно найти великое множество: тут и крайняя степень метафоричности произведения, и отсутствие точных сведений о контексте, без которых невозможен всесторонний анализ, и практически полное отсутствие упоминаний о самом авторе в уцелевших источниках. С большим сожалением мы вынуждены констатировать, что первая половина XXI века слабо освещена в научных работах. Несмотря на тотальную информатизацию, практически не сохранилось документов, способных пролить свет на многие события или хотя бы ответить на вопрос: имели ли они место или же являются плодом авторского воображения.
Однако роман этот по-своему стал знаковым явлением. Сегодня уже невозможно поверить в то, что произведение написано до 2050 года. Всё в книге носит отпечаток предчувствия этого во всех смыслах переломного момента в истории человечества. Самые смелые критики выдвигали теорию, что «Луга, залитые надеждой» стали своего рода топливом, которое дало силу известным событиям, однако тут согласиться никак нельзя. Даже аналогии прослеживаются только тогда, когда мы внимательно прочитываем страницу за страницей, что уж говорить о других, ещё менее заметных сходствах авторского вымысла с реальностью. В данном случае можно говорить скорее о свойственном всем писателям даре предвидения великих потрясений.
Уникальность произведения мы видим в том, что оно пользуется устойчивым спросом на рынке, хотя и удивительно малым. Нам раз в три-четыре года приходится довыпускать четыре тысячи экземпляров (из которых три четверти издаются в архаичном бумажном виде эксклюзивно для сети магазинов «Бумажная книга»), чего вполне хватает для поддержания читательского интереса. Однако эксперимент по выпуску книги «Луга, залитые надеждой» большим тиражом провалился. Интерес упал, и многие книги остались невостребованными.
Данное издание включает в себя ряд важных документов, которым ещё предстоит пролить свет на личность автора, его внутренний мир, события, приведшие к появлению во всех смыслах странной книги, в которой, как в болоте, застревают многие современные читатели. Неспешный ритм повествования, отсутствие каких-либо заметных событий, перегруженность текста метафорами и просто довольно банальными описаниями делают произведение сложным для восприятия. В нём постоянно ощущается стремление заполнить собой всё пространство, погрузить читателя в анабиоз, обрушить на него совершенно новый мир, лишённый привычных ориентиров. Мы снабдили прозаические отрывки, вставленные в дневник и сильно отличающиеся от вышедшего из печати варианта, комментариями и цитатами из критических статей, чтобы вы смогли понять, какие странности отмечали в книге современники.
Записи, представленные в книге, были обнаружены в квартире писателя после того, как в 2051 году он скоропостижно скончался. Надо признаться, что в этих дневниках не хватает многих страниц, которые были уничтожены создателем, утрачены при весьма странных обстоятельствах или испорчены в процессе транспортировки. Кто-то говорит, что всё это было подстроено, однако нам кажется, что в авторский мир просто вторглись объективные обстоятельства, к появлению которых он был не готов.
В записях отсутствует какая бы то ни было последовательность, поэтому нами было принято решение расположить их в наиболее логичном порядке. Совершенно точно можно сказать, что зарисовка «Пустой аквариум» – это первая запись в дневнике. Маленький кусочек текста без названия, публикуемый нами в самом конце, был добавлен автором в последний момент на заднюю обложку одной из тетрадей. В дневниках имеются и наблюдения, и интервью, и даже прозаические отрывки, больше похожие на новые произведения, нежели на дневниковые записи.
Не до конца ясна ситуация и с фигурирующими в записях людьми. Так, о Кансер, «мёртвой девочке», как называет её сам автор, у нас нет никаких сведений. После событий 2050 года были утрачены все данные медицинских учреждений и жилищных контор, так что приходится либо верить автору на слово, либо не верить ему вовсе. Установить, существовала ли девушка на самом деле или же она является альтер эго писателя, не представляется возможным. Упоминаемая им в самом конце открытка также пропала (или не существовала). Другая знакомая автора – Карина М. – наоборот, хорошо известна немногочисленным исследователям литературы XXI века. Будучи женщиной, известной в культурной среде, она имела возможность общаться практически со всеми литераторами своего времени. Последние свои интервью она давала несколько лет назад; отрывки из них, говорящие об авторе «Лугов, залитых надеждой», мы также приводим в этом сборнике. В воспоминаниях автора содержится ряд достаточно нелицеприятных для Карины М. фрагментов, однако они необходимы для того, чтобы хоть как-то понять ту атмосферу, в которой писался самый загадочный роман своего времени. Мы вынуждены извиниться за это перед её наследниками, надеемся, они будут благоразумными. Всё-таки эти слова были написаны, когда Карине М. было всего 25 лет.
Перед тем, как передать слово литератору, нам хотелось бы сказать ещё кое-что. Мы надеемся на то, что вы не воспримете на веру всё здесь изложенное. Процесс написания столь большого и столь сложного романа, скорее всего, сильно подкосил психическое здоровье автора. Хотя он довольно последовательно описывает происходившие с ним события, мы вынуждены признать, что он испытывал некоторые трудности в адекватной оценке реальности, что особенно отчётливо заметно в записях, в которых фигурируют элементы мистики. Скорее всего, именно этим объясняется тот факт, что после первого и единственного прижизненного издания «Лугов» писатель больше не возвращался к творчеству.
Москва,
Пустой аквариум
Серое первое сентября. Окаянные дремотные окраины этого старого города, застывшие, спальные. В такой день не хочется выходить из дома, хочется зарыться в одеяло, забыть отвечать на звонки, проспать завтрак и обед, хочется уткнуться в намокшую подушку и с трудом дышать сквозь неё, как через марлевую повязку. Хочется, наконец, кофе с молоком и корицей, в котором будет лёгкий экзотический привкус шоколада. Поволока осеннего воздуха маленькими иголочками колет кожу. Кажется, кончилось что-то важное, без чего вся дальнейшая жизнь будет неполноценной. В этот день умирает лето. В общем-то, обычное дело, не достойное даже упоминания, но это своего рода барьер. Взять его для меня, как для породистой лошади, дело принципа.
Этот день, первое сентября 2013 года, навсегда отпечатается на подкорке моего мозга. День-когда-всё-пошло-наперекосяк. Выкинуть его из памяти – значит навсегда оторвать от себя здоровенный кусок, а мяса у меня и так немного. К сожалению, те вещи, которые мы сильнее всего жаждем забыть, сопровождают нас до самой смерти, периодически ехидно напоминая о себе.
Утром что-то заставило меня встать, застелить кровать, быстро вымыть голову и надеть новый чёрный свитер, купленный на распродаже в недорогом сетевом магазине. Ощущая кожей ледяные капли, проклиная всё на свете и эту неожиданную осень, шёл как всегда без зонта и думал о том, как хорошо, наверное, иметь столько денег, чтобы ежегодно улетать в экзотические страны, чтобы не тонуть в зябкой луже тоски, а наслаждаться сладким дайкири на средиземноморском побережье. В сумке постепенно промокали несколько исписанных мелким почерком тетрадок с бездарными рассказами. Ну и пусть. Всё равно их ждёт мусорное ведро.
Потом был час дороги. Целый час, потраченный на лицезрение заспанных лиц, лишённых какого-либо выражения. Лучшее, что есть в нашей жизни, – тепло, солнечный свет, бездумное веселье, всё это осталось во вчера. Сегодня уже другое время года. Лица у моих попутчиков осунулись, горожане выбиты из колеи, раздавлены катком сентября и нескоро оклемаются. А мне интересно смотреть на то, как они пытаются справиться с нахлынувшей на них пустотой. Я вдруг с огромным удивлением понимаю, что до шести лет вообще не замечал смены времён года. Просто не было точки отсчёта. Когда заканчивается одно время года и начинается другое? Только лишь когда отрывается потрёпанный лист календаря? Это было бы слишком просто даже для этого совсем несложного мира.
В одиннадцать часов и три минуты поезд остановился на конечной. Дальше начинался другой мир, который суждено видеть не всем, место, где ночуют электрички и где никогда не побывает простой смертный вроде меня.
С одной окраины на другую – странное путешествие в никуда. Выйдя на улицу, я понял, что в общем-то ничего и не изменилось. Такие же дома, пустынные улочки, моросящий дождь и рябые лужи на неровном асфальте. Всё так, как и должно быть. Но откуда же это ощущение тревоги? Что-то занудно ныло в груди, металось, поднимало дыбом волосы и сползало по спине капелькой пота. Что-то холодное уткнулось в лопатку и ворошило воспоминания. Что-то несуществующее смотрело на меня из подворотен, не показываясь. Осень – страшный прокажённый, требующий от проходящих милостыню на перекрёстке. До поры до времени его лицо спрятано под капюшоном.
Наверное, поэтому осенью я так не люблю выходить на улицу. Нет, у меня нет и никогда не было агорафобии, я не испытываю страха перед людьми, просто на улице мне тоскливо. Вокруг все слишком уж чужие, а я не могу делить время с персонажами, выдуманными не мной. Мне бы закрыться в своей комнатке, сесть за компьютер и пытаться превратить слова, что вертятся на языке, в идеальный текст. К сожалению, а может, и к счастью, идеальный текст просто не существует. В погоне за ним я потратил уйму времени, но результат не оправдал ожиданий. Поэтому иногда приходится выбираться во внешний мир и наблюдать, гулять, ездить по каким-то неважным делам, которыми полна жизнь никому не известного писателя. Дела бывают самыми разными, но они одинаково скучны и бесполезны.
Чаще всего меня зовут куда-нибудь мои названные друзья – такие же бумагомаратели, как я. У кого-то из них высокое самомнение, кто-то пишет просто потому, что не может не писать, но их объединяет одно – они опубликовали пару произведений и возомнили себя писателями. Кто-то грезит гонорарами и премиями, кто-то избегает любых разговоров о литературе, но в конечном счёте все мы одной крови.
Эту поездку я предпринял благодаря нескольким моим шапочным знакомым. Существует такая квартира, говорили они, которую тебе обязательно надо посетить, если ты хочешь писать по-настоящему. Иначе будешь как собака, которая ни разу в жизни не пыталась укусить себя за хвост. Такое животное – нечто сверхъестественное. Что это за место, они не уточнили, но это было и не нужно. Мне всё равно куда ехать, я опять в кризисе, и мне вообще ничего не хочется. Если им так надо меня куда-то затащить, что ж, пожалуйста. Я-то прекрасно знал, что если бы посещение этой квартиры могло помочь, они давно получили бы несколько премий и жили бы припеваючи в компании с десятком фантастов и авторов современных детективов.
Ни на что не надеясь и ни к чему не стремясь, я в самый первый день осени добрался на метро до противоположного конца столицы. Эти районы я знал наизусть, хотя никогда здесь не был. Они просто одинаковые, и тот, в котором я живу, отличается от других лишь этим незначительным фактом. Ничего оригинального. Правда, оригинальность вообще не свойственна человеку, она пугает его и отталкивает.
Пунктом назначения оказался высокий, достаточно новый, но уже побитый осадками многоэтажный дом. Мне не сообщили, в какую квартиру надо позвонить, но домофон всё равно не работал. Лифт тоже был на последнем издыхании – поднимая меня на двенадцатый этаж, он иногда протяжно ревел, как выкинутое на берег морское чудовище. Где-то над моей головой огромный механизм с трудом ворочал шестернями. На лестничной клетке было темно, но вдали, как надежда, горел свет в коридоре. Я прошёл, спотыкаясь, ближе к этому мерцающему проводнику, и вдруг передо мной выросла женщина, не умеющая улыбаться. Я сразу понял это, хватило лишь одного беглого взгляда. Даже морщин возле рта у неё не было, хотя возраст её явно требовал их наличия. Видимо, эмоции она выказывала как-то иначе, но только не мимикой.
– Добрый день, – сказала она и выжидательно посмотрела на меня. Я представился.
– Ах, вот и вы. Мы вас заждались. Проходите, пожалуйста, только снимите обувь. Тапок, к сожалению, уже не осталось, извините.
– Ничего, – ответил я, – я и дома хожу в носках.
Это, конечно, была чистой воды ложь. Наскоро развязав шнурки, я скинул обувь и проследовал за хозяйкой квартиры в гостиную. То, что предстало моим глазам, описать просто невозможно. А значит, надо постараться. У меня уже давно появилась привычка в любой ситуации пытаться всё описать куском прозаического текста без начала и конца. Так проще думается. Итак, комнату размером метров пятьдесят наполовину занимал огромный аквариум. Настолько же огромный, насколько и пустой. Кроме прозрачной воды, в его чреве не было ничего. Я, кажется, дольше, чем позволяли правила приличия, смотрел на него, раскрыв рот, и собравшиеся, а их было немало, перестали беседовать. Кто-то помахал мне рукой, видимо, один из тех моих знакомых, что пригласили меня сюда. В общем и целом это была просто квартира, только очень большая и странно обставленная. Вся разношёрстная компания восседала за прямоугольным столом, я наблюдал некоторое движение. Так бывает в любом обществе, где малознакомые люди разбиваются на небольшие компании, объединённые чаще всего по признаку – кто с кем сидит. Я приметил один свободный стул и присел на краешек, не совсем уверенный в том, стоит ли оставаться. Мне было совершенно непонятно, зачем я здесь и почему должен сидеть за чужим столом.
А потом я почувствовал на себе её взгляд. Словно что-то чужеродное вторглось в мою осень, разметав во все стороны аккуратно сложенные в кучки осколки сочных летних крон. Возникло странное ощущение, что на меня смотрит старый дом с выбитыми окнами, приготовленный под снос, но ещё живущий за счёт витающих в нём человеческих душ. Многоголосье их жалостливых стонов ворвалось в моё сознание, я хотел схватиться за голову и кричать, кричать, кричать, пока не лишусь голоса, но было слишком поздно: её взгляд завладел мною, и я окаменел. Я чувствовал, как острые лезвия слегка надавливают на виски, и под их напором лопается моя несчастная тонкая кожа. Помню только отчаяние. Пока она ковырялась в моих мозгах, забитое в самый угол черепной коробки сознание отчаянно плакало и звало на помощь, напуганное, как маленький ребёнок, оставшийся дома один. Никто не пришёл на зов.
Что самое страшное на свете, спросит меня когда-нибудь человек в чёрном с дурацкой чёрной бабочкой на шее, и я скажу – её глаза. Безжизненные, чёрные и глубокие, как ночной колодец, в котором отражается Большая Медведица. Окаймлённые кровью, как дыра в груди, через которую вырывается на волю ещё тёплая жизнь.
Заторможенная, она медленно провела рукой по кромке бокала, но выражение её лица не изменилось ни на йоту. Даже не могу сказать, лицо ли это было – так человек выглядит, когда смотрится в зеркало в сумраке. Слабый свет стирает глаза, и на их месте зияют два сквозных отверстия. Бойся ночных зеркал, если ты умеешь бояться. Бойся и всегда обходи их стороной. Чьё-то страшное отражение залетело в эту комнату и смотрело на меня, снимая с моего несчастного тела слой за слоем в желании добраться до самой сути.
Да, мне хотелось кричать. Вместо этого я поднял вилку и попытался взять кусочек нарезки, но от страха никак не мог в него попасть. Девушка осталась безучастной к этой напасти. Я заметил в бреду, что её глаза немного разной формы, в этом не было уродства, просто лишний штрих к картине художника-шизофреника. Пугающие разные глаза с чёрно-красными потёками. Короткие вороные волосы, сложившиеся в неправильное каре. Тонкое тельце, запечатанное в чёрную кофточку с широким воротом.
– Ешьте, – вдруг произнесла она бесцветным голосом под стать глазам. – Это вкусно.
Край её губ чуть дрогнул, что должно было выражать добродушную улыбку, но выразить не смогло. Я сглотнул дурную слюну и едва кивнул, но даже это незаметное действие чуть не убило меня. Под её пытливым взглядом я медленно взял кусочек нарезки и переложил к себе на тарелку. Рука не слушалась. Не хотела поднимать кусочек и всё-таки сунуть его в рот.
– Чем вы занимаетесь? – спросила она, растягивая слова, словно пробуя на вкус каждый звук и находя его ещё недоваренным.
– Я писатель, – ответил я. И осёкся, так как вокруг собрались такие же бездарные и несмышлёные писаки, самостоятельно водрузившие на себя столь высокое звание. Я почти наяву видел, как они, пользуясь тем, что я попал в её сети и не могу повернуть голову, ухмыляются и подмигивают друг другу.
– Что вы пишете?
– Не знаю. До сих пор хочу написать роман. Самый главный в жизни.
– У вас уже есть идеи?
– Нет, увы. Четыре года коту под хвост.
Она вдруг отвернулась и посмотрела, как в далёком окне едва выглянувшее солнце снова заходит за тучи. С меня словно спали оковы, а с шеи сорвали аркан.
Бежать отсюда. Бежать к чёртовой матери к своему компьютеру, кофе с корицей, не видеть, не видеть больше этих глаз! Ещё один её взгляд, и у меня остановится сердце. Но я остался.
Даже не знаю, почему я не сорвался с места и не выбежал через раскрытую дверь. Наверное, не хватило силы воли. Но на минуту мне показалось, что она как-то может мне помочь, что её бесцветные глаза мне нужны больше, чем весь окружающий мир. И словно прочитав мои мысли, она неожиданно развернулась ко мне и спросила, пронзая меня насквозь:
– Хотите посмотреть, как я танцую?
Я нервно кивнул, ещё не представляя, что танец – совсем неподходящее слово для того, что я увижу и что навсегда изменит мою никчёмную жизнь.
Роман
Не знаю, как в вашем, а в моём поколении встречаются очень странные люди. Книжные дети – помните такое определение? В любом классе, в любой группе имеется такой загадочный молодой человек, который ни с кем не общается, практически не подаёт голоса, а когда сталкивается с кем-нибудь в коридоре, смотрит на него огромными непонимающими глазами. Он вроде здесь, но его сознание далеко. Иногда он даже не слышит, когда к нему обращаются по имени. Так вот, к таким людям отношусь и я. С детства, листая толстые тома, я мечтал не о том, чтобы занять место любимого героя, спасать прекрасных дам, скакать на лошадях или рассекать небосвод на фантастическом воздушном шаре. Я мечтал собирать слова в строки, а строки – в тома. Длинными и заковыристыми предложениями я описывал всё, что видел вокруг. Получались тонны скучной и никому не нужной макулатуры, но никто бы не смог меня остановить. И таких детей, как я, было много. Наверное, если бы мы смогли объединиться, клуб книжных червей захватил бы мир, вот только наша нелюдимость и отчуждённость не давали составить такой кружок. Вместо этого мы всё больше отдалялись ото всех, в том числе и друг от друга.
Многие годы потребовались мне для того, чтобы понять и принять сам факт существования подобных людей. Так сказать, выделить нас в отдельный подвид. Нет, это вовсе не те романтики-одиночки, которыми восторгались классики, не деклассированные элементы со свойственной им самоубийственной спесью и гордыней, пополам с маниакальной склонностью к самопожертвованию. Это я и такие, как я. Маленькие, незаметные люди, со своими мечтами, планами, не интересными никому, кроме них самих. Мы запирались в своих комнатах и писали, рисовали, перебирали податливые клавиши фортепьяно, чтобы однажды выйти из заточения и узнать, что мир не ждал результатов наших трудов, а спокойно шёл себе вперёд, забыв о нашем существовании. Более того, не умея общаться с реальными людьми (homosapiens, если вы забыли), мы не могли вернуться в него, потому что упустили какой-то важный момент, некий отличительный знак, по которому общество, как стая, определяет своих и чужих.
Лет в двадцать я начал сочинять роман. Это так называлось, хотя на самом деле я просто записывал всё, что приходило мне в голову, изящно трактуя получившуюся белиберду в духе высоких идеалов и своевременных открытий. Мне хотелось написать что-то, что навсегда приковало бы к нам внимание. Можете смеяться, но цель действительно была благородной – я хотел говорить за всех тех, кто творит за закрытой дверью, у кого нет времени самостоятельно защищать свою честь и достоинство перед лицом убивающей любые порывы скуки. Ницше был прав. Я закрываю глаза и вижу, как её чёрные легионы вырывают из божественных рук знамёна, ломают древки и бросают к ногам, марают полотнища своими грязными башмаками и уходят смеясь. Роман должен был стать манифестом художников, которым есть что сказать во всеуслышание! Танцующим на крышах есть что показать на площадях. Но слова ложились на лист как-то неровно, ни одной мысли, которую я хотел бы вложить в головы читателей, я не смог сформулировать. Получалась глупость, недостойная прочтения, которая моментально летела в мусорное ведро. Так я стал тем, кем являюсь сейчас.
Давайте познакомимся. Меня зовут… Впрочем, не важно. Моё имя не скажет вам ровным счётом ничего, если только вы не заведующий какой-нибудь мелкой библиотекой в отдалённом от цивилизации населённом пункте. Этим беднягам всегда приходится читать всякую белиберду, потому что хорошие дорогие тома туда попросту не поступают.
Я считаю себя писателем. Это, конечно, слишком самонадеянно для того, кто сумел издать одну книжку рассказов в мягком переплёте и одну повесть в скучном толстом журнале. Это издание давно стало прибежищем маргиналов, бегущих от всего мира, и, скорее всего, читали мою бедную повесть два-три десятка человек, и то постоянно косясь на куда более интересные книжки в ярких привлекательных обложках. Я думал, что моё время просто ещё не пришло, но на самом деле его вообще не существует. Времени нет, а люди есть. Мы есть, понимаете?
Когда в двадцать я понял, что моё дело – литература, я снял себе маленькую комнатку на окраине, купил достаточно мощный компьютер и заперся на несколько месяцев, не желая никого видеть. Я набивал много тысяч знаков в сутки, надеясь, что хотя бы часть из них оправдает все затраты. Но нет, этого не происходило. Роман не рождался. Не было сюжета, не было стыкующих элементов, только разрозненные наброски каких-то сцен и диалогов непонятно кого непонятно с кем. Что было делать? Надо подучиться, решил я и занялся мелкими рассказами. Взял несколько старых набросков, достаточно небрежно их переработал, получившуюся мешанину, сдобренную порцией цитат и эпиграфов, собрал в единый томик и отнёс издателям. Несколько месяцев не было вестей. Есть что-то надо было, а потому я занялся всякими мелкими и не слишком сложными делами, чтобы только хватало на еду и минимальные удобства. Просить деньги у родителей было уже стыдно. Потом издали сборник. Каково же было моё разочарование, когда я не смог найти его ни в одном книжном магазине! Книжка распространялась только по каталогам и продавалась в нескольких магазинах страны с каких-то запылённых задних полок. Не знаю, сколько чудаков её приобрело, но уж точно не больше, чем у меня знакомых. Проще было раздать распечатку людям, которые хоть что-то поняли бы. Гонорара хватило на джинсы и пару маек.
По городу я передвигался на своих двоих – денег на машину, конечно же, не было. Ничего, в метро нет пробок. Каждое утро я надевал кеды, старые джинсы и курточку и отправлялся на прогулку. Знали бы вы, сколько раз я перечитывал всякие советы для начинающих писателей. Многие приписывались великим, другие были созданы умелыми копирайтерами, у которых были чувство юмора и находчивость, однако отсутствовала одна важная деталь – желание создать нечто, чем можно было бы гордиться. Советы ничего не стоили. Гуляйте в парке, дышите свежим воздухом, наблюдайте за природой. Нет, я не в санатории, дорогие мои, я пытаюсь вместить в себя целый мир, но, кажется, моего объёма чуть-чуть недостаёт. Как я мог говорить практически за целое поколение, если даже два слова, помещённые в одну строку, сразу начинали у меня спорить друг с другом за право первенства? Как только они успокаивались, я добавлял в предложение ещё одно слово, и вся конструкция разваливалась.
Пять долгих лет я воевал с собой и со своим непослушным пером. Скопище мелких рассказов затмевало главное, за их оравой не было видно единственной идеи, которую я хотел донести до читателей. В очередной раз выходя из дома, чтобы встретиться с ещё одним заказчиком ещё одного слогана или текста для маленькой брошюрки, я проклинал потерянное время, которое никак не вернуть. Между тем я старел, старел быстро, в двадцать пять лет я имел характер пожилого неудачника, ничем не примечательное тело, не знающее, что такое спорт, кучу вредных привычек и небольшой вагон всяческих фобий и страхов.
Но что такое все прочие страхи, когда на тебя и только на тебя смотрит чужеродное естество? Её танец не похож ни на что. Она сбрасывает одежду, и я вижу тело, на котором нет свободного от шрамов и синяков места. Тоненькие руки и ноги с набухшими венами медленно поднимают свою хозяйку и перебрасывают через край аквариума с толстенными стенками. Она неуклюже падает, поднимая фонтан брызг, но поверхность быстро разглаживается. Несколько секунд девочка барахтается в воде, а потом опускается на дно и, не добравшись до него совсем чуть-чуть, зависает. Ещё секунду она медлит, а потом поворачивается ко мне, резко, как выпущенная из ствола пуля, которая моментально достигает сердца. И сердце сжимается. Меня охватывает паника, только самый краешек сознания, ещё способный логически мыслить, вдруг начинает кричать, как разбуженная сигнализация, о том, что я уже не вырвусь, я прикован. Я в западне, её взгляд может есть людей, и я не замечаю, надкушенный, что все собравшиеся за столом вдруг выходят, нервно крутя в руках сигареты или мобильные телефоны.
Сказка о мёртвой девочке (запись в дневнике, сентябрь 2013 года)
Итак, в одном очень далеком царстве жила-была девочка, у которой вместо легких была совсем не сказочная кровавая каша. По правде говоря, девочка уже пару лет была мертва, но упорно продолжала вставать по утрам, есть специальную диетическую пищу, что-то читать и смотреть. Ее тело было многократно резано и шито, а врачи так и не смогли ответить на два простых вопроса: что с ней и как это она до сих пор умудряется дышать. Когда доктора поняли, что проблема нетипична настолько, что они вообще ничего не понимают, девочку отправили в научный институт, где в нее понапихали трубок, пытаясь сделать так, чтобы организм работал набекрень. Но она всем назло продолжала жить. Вставала рано, захлебываясь кашлем, и чаще всего день ее начинался в ванной, где ее рвало двадцать минут без остановки. Любые нагрузки вызывали именно такую реакцию. Ее исхудавшее тельце не могло выдержать даже спуска по лестнице, поэтому она постоянно сидела в четырех стенах. После того как от нее уходили гости, она вставала у окна и смотрела, как они медленно скрываются из виду, растворяясь в дымке между домами.
У мертвой девочки нещадно кровило все, что могло кровить. Все, что не могло, кровило реже. Она никогда не пользовалась косметикой, потому что запекшаяся кровь уже нарисовала ей резкие египетские стрелки в уголках глаз и сделала ее ресницы толстыми и длинными, как в рекламе. Ее растрескавшиеся губы приобрели необычную бледность, словно она неделю ела белый шоколад и ни разу не умылась. А еще ни одна царапина на ее теле не заживала. Девочка часто лишалась сознания, так что царапин, ушибов и прочих травм хватало. Разбитая бровь не зарастала несколько месяцев, а только слегка покрывалась коркой, которую девочка периодически сдирала. Слабость не давала девочке шанса хоть раз выпрямиться во весь рост. Она чаще всего ходила немного горбясь, найдя такое положение тела, в котором ей было настолько комфортно, насколько вообще позволяло ее состояние. Распрямлялась она только в воде, и в этот момент из пугающей девочки вылезало наружу чудовище, наделенное немыслимой силой и какой-то потусторонней фатальной красотой.
У человека, который так долго находится на тонкой грани между существованием и несуществованием, появляются уникальные привычки. Девочка говорит медленно, так как слышать собственный голос ей очень непривычно. Другие этого не замечают, но когда на губах постоянно оседает вкус твоей собственной крови, научишься прислушиваться к любому звуку, хрусту суставов или хрипу в груди. Более того, слышать свой голос – значит получить еще одно подтверждение того, что ты все еще жив. А девочка в этом уже давно сомневается.
В ее квартиру постоянно приходят чужие люди. Поглазеть на диковинку собираются писатели, поэты, художники, потерявшие или никогда не имевшие вдохновения. Они наивно надеются на то, что ее мертвые глаза разбудят в них нечто, но посещение этой грустной обители даёт им только возможность проверить, насколько они трусливы. Обычно сдаются все. Приходят снова, смотрят в пол, стараются не встречаться с девочкой взглядом, ведут себя шумно, веселятся напоказ и исподтишка поглядывают, как ее глаза препарируют очередного бедолагу. Когда она показывает несчастному свой коронный танец в воде, все, уже прошедшие это испытание, стремятся под любым предлогом выйти из комнаты. В этот момент курят даже те, кто никогда не курил. Воспоминания о танце-парении нельзя удалить. Это остается в тебе навсегда. Ты просыпаешься ночью от того, что ее глаза все еще буравят тебя, и не можешь уснуть, понимая свою беспомощность перед ними.
Откуда взялись эти замысловатые плавные движения, которые она сама называет танцем? Его история покрыта тайной, однако мать девочки рассказывает о детских увлечениях дочери: когда еще не было этой страшной мешанины в ее груди, а глаза не кровоточили, девочка влюбилась в танцы. Она старательно разучивала движения, копировала манеру знаменитых танцовщиц, собирала видеозаписи и постоянно просматривала их в надежде найти секрет идеального танца. Но была одна особенность, которая помешала ей стать профессионалом. Чтобы танцевать, она должна была на кого-то смотреть. Ее взгляд тогда не имел такой силы, как сейчас, люди недоумевали, почему малышка так долго смотрит им в глаза. А она уже тогда пыталась ПОНЯТЬ людей, читала их, незаметно переворачивая страницы. С тех пор прошло много лет, но в водном танце, единственном танце, который она может себе позволить, все так же много глубокого чтения и в разы больше ужаса. Сегодня зрители почти физически чувствуют, как сверхострый скальпель снимает с них кожу слой за слоем. Потеки крови только усиливают эффект.
Больше всего, конечно, досталось матери. Она не может уйти, а потому смотрит каждое выступление своей монструозной дочери. Всё больше и больше погружаясь в этот мрак и ужас, она навсегда лишилась сна и того, что у людей принято называть эмоциями. От матери осталась только бледная тень, и, как я ни старался, мне так и не удалось понять, хочет ли она чего-то, стремится ли к чему-то или просто существует, обслуживая и всячески ухаживая за своим обречённым ребёнком.
Увидев её танец впервые, я вышел на улицу и купил свою первую пачку сигарет.
Два дня рождения (октябрь, 2013)
Одна моя подруга празднует два дня рождения. Я как-то дал ей списать домашнее задание по литературе, и она назначила меня своим другом в брюках. Это вовсе не boyfriend, это именно друг, которого используют либо как жилетку, либо как автомат по подъёму настроения. Она была и остаётся восхитительным экземпляром человека, которому всегда нужен некто, кто будет постоянно поощрять его страстное желание быть не таким, как все. Свою исключительность восточная красавица Карина подчёркивала всеми доступными способами. Писала стихи на грани фола, целенаправленно посвящала меня в те вещи, в которые обычно не посвящают молодых людей, до двух часов ночи рассуждала о том, чего не знала и не понимала. Я же знал о ней всё, вплоть до того, когда у неё начинаются месячные.
Нельзя сказать, что она ничего не давала мне взамен. Как любая женщина, она понимала, что такого незаменимого слушателя надо иногда одаривать некими подачками. Она ненароком брала меня за руку или приглашала на танец на вечеринке, чтобы дать возможность приблизиться к ней, вдохнуть запах волос и провести рукой по ложбинке между ключицами. После танца она обычно уходила в бар за коктейлем, неожиданно возвращалась с каким-нибудь молодым человеком и просила идти домой, если мне хочется. Я покорно заворачивался в шарф и ехал к себе, сдаваться родителям, которые уже битых два часа названивали мне на выключенный мобильник.
В целом наши отношения были вполне органичными. Я мог рассказывать ей обо всём, так как знал, что она меня не слушает. Это очень полезно: когда говоришь, начинаешь лучше соображать.
Когда у неё ещё не было такого полезного друга, она пыталась справляться с проблемами сама. В результате однажды, искренне поверив в собственную непохожесть, она залезла в ванную и решила вскрыть себе вены. Аккуратно, чтобы остался красивый шрам. Дверь она, естественно, не закрывала, так как вполне осознанно желала, чтобы её спасли. Что ж, всё закончилось хорошо, прямо по её плану. Мир понял, насколько он был несправедлив к этому ангельскому созданию, а Карина получила отличную возможность разыгрывать козырную карту своей исключительности. Эта игра ей никогда не надоедала.
Многие мои записи того времени были связаны с ней и её рассказами. До сих пор не могу сказать точно, купился ли я на её удочку или мне просто хотелось когда-нибудь утешить её всем нам известным способом, однако в моих дневниках часто встречались рассказы об особенных людях, которых не понимает мир. Мир тогда казался противником, с которым надо сражаться. Уже много позже меня осенило: да ему просто наплевать! Мы тужимся, пытаясь крикнуть ему в лицо очередную банальность, а он нас вообще не замечает. Разве вы заметите, если одна клетка вашего тела начнёт бунтовать? Да их в заусенце, который вы отрываете, нервничая, сотни тысяч. Вот когда бунтуют многие миллионы клеток, это уже существенно, а до того – случайный чих, не больше.
По четвергам я обычно хожу в одно небольшое заведеньице в Медведково. Однажды я привёл сюда Карину, но ей поход не понравился совершенно. Здесь слишком мало жизни, констатировала она. Что ж, и то правда. Не могу даже сказать, что мне нравится местная кухня. Просто атмосфера кафе располагает к одинокому времяпрепровождению, а моя подруга не могла этого понять. Не поняла и сейчас, хотя прошло уже очень много лет. Маленькие столики кафе не рассчитаны на нескольких человек, и хотя страдающие от отсутствия свободной жилплощади парочки здесь завсегдатаи, они с трудом ютятся за ними, постоянно рискуя смахнуть что-нибудь в порыве страсти. Неподалёку удачно расположился самый крупный кинотеатр района, так что заведение не бедствует. Подают пиццу, разные псевдоитальянские макароны, вкусный кофе с двумя порциями сливок и совсем неплохие эклеры. Самой удивительной деталью интерьера является большая рыба с длинным вздёрнутым носом, которая висит прямо над входом. То, что больше в кафе нет ни одного украшения, лишь подчёркивает её уникальность. И одиночество.
Мне порой кажется, что так же я подвесил над дверью свою душу, запершись в квартире и перестав хоть иногда выходить в свет. Роман требовал полной самоотдачи, но до недавнего времени я не написал ничего стоящего. Жертвы оказались неоправданными. Однако именно в этом безликом кафе с рыбой во главе я впервые почувствовал, что неудачи с книгой происходят лишь потому, что я пытался смотреть на проблему не под тем углом. Оценивая свой труд прямо в процессе написания, я автоматически включал внутреннего цензора, который сразу же рвал всё в клочья.
– Добрый вечер, – приветливо улыбается мне официантка. Судя по надписи на бейдже, её зовут Яна. На вид лет двадцать, милая девочка в белом фартуке. Небольшого роста, тоненькая. – Вы готовы сделать заказ?
– Конечно. Ничего, если я посижу у вас подольше? Надо кое-что написать.
Она молча и приветливо кивает.
– Для долгого сидения у нас есть отличный коктейль. Трансатлант. Названьице, конечно, то ещё, но вещь отличная. Сама пробовала. Verylongdrink, я бы сказала.
– Звучит заманчиво, – мне понравилось, как она произнесла эту фразу. – Несите. И принесите, пожалуйста, «Цезарь».
Официантка удаляется, а я ещё некоторое время смотрю ей вслед, думая о том, как же эти девочки умеют красиво передвигаться по залу. Они словно чувствуют себя блюдом дня.
Я открыл блокнот и записал: блюдо дня. На этом всё закончилось, продолжить не было совершенно никакой возможности. Но начало, что ни говори, было положено. Когда Яна вернулась, неся в руке огромный стакан, я как раз докуривал вторую сигарету и смотрел, как осенний ветер за окном срывает с людей шапки. Забавное зрелище, когда ты внутри.
– Я вас предупреждала. Verylongdrink.
– Ну что ж, значит, я просижу у вас долго.
– Конечно, а как иначе? Куда вам торопиться? – Она улыбается и поправляет короткие непослушные волосы. Я задумался. Отчасти над её словами, отчасти совсем над другими вопросами. Яна меняет пепельницу и снова удаляется. Куда мне торопиться? О, если бы она знала, как мне хочется закончить то, что я ещё и не начал. Как хочется избавиться от этой ноши раз и навсегда. Я отхлебнул коктейля, он был на удивление крепким, что с таким-то объёмом навело меня на мысли о том, чтобы как следует напиться.
Потом мой мобильный издал противный писк, и я поднял трубку.
– Что делаешь? – совершенно бесцветно задал мне вопрос голос мёртвой девочки.
– Хм, – ответил я. – Пялюсь на задницу официантки в кафе, если честно.
– И, естественно, ничего не пишешь, – моментально отреагировала моя далёкая собеседница. Не совсем понятно было, вопрос ли это или же утверждение. Я поделился с нею фразой, которая была выведена в моём блокнотике. Она некоторое время молчала.
– Фиговое начало, – наконец отозвалась она, и я почти воочию увидел, как она сидит на одиноком стуле посреди комнаты и протяжно смотрит в окно, прижимая к уху телефонную трубку. Её убийственные глаза не находят собеседника, и это меня немного успокаивает. Я в безопасности. Хотя бы здесь и хотя бы сейчас я защищён от неё. – Но и так сойдёт. Блюдо дня. Что это?
– Не знаю. Может, рыба? Сегодня рыбный день.
– Рыбный? Странно. У меня каша. Хотя у меня всегда каша.
Она помолчала, и я впервые подумал, что ей, должно быть, ужасно скучно сидеть там одной. Блевать по утрам, умываться, встречать гостей и копаться в их мозгах. Наверное, нейрохирурги здорово устают на работе. Интересно, как они от неё отдыхают?
– Эй, ты о чём это там задумался? – поинтересовалась моя собеседница. – Опять на задницу пялишься? Оторвись хоть на пять минут.
– Нет, я думал о том, как тебе, наверное, скучно.
– Спасибо за заботу. Да, весёлым этот дом не назовёшь. Кстати, если главное блюдо заведения – рыба, научись понимать рыб. Так сказать, проследи весь их путь от икры до твоей тарелки.
– Зачем? – удивился я, но ответили мне только короткие гудки. Я выключил телефон и озадаченно посмотрел на чучело огромной носатой рыбины над входом. Ты поняла что-нибудь, поинтересовался я у рыбы. Да, ответила она. Твой «Цезарь» уже готов.
Глупая рыба, решил я и зачеркнул фразу в блокноте. Я снова был на старте, и снова человек, который должен стрелять из пистолета, куда-то запропастился. В мозгах начался сумбур. О чём я думал с самого начала? О Карине. О романе. О времени. Я попытался поймать убегающую ниточку мысли.
Интервью (запись в дневнике, сентябрь 2013 года)
Она только что из ванной. Выглядит уверенно, утреннее недомогание удалось преодолеть. На всякий случай я надел ей повязку на глаза, потому что иначе интервью может и не состояться. Глаза сегодня кровят очень сильно, сказывается плохой сон, так что зрелище это не для слабонервных. С холодными рефлексами патологоанатома фиксирую дрожь у себя в ногах.
– Привет. Начнём? Как мне тебя называть?
– Привет. Называй меня Кансер, если тебе не сложно. Мы же беседуем под запись.
– Почему именно так?
– Мне нравится слово.
– Хорошо, Кансер. Как ты спала сегодня?
– Очень плохо. Мне снились сны, и как только один из них заканчивался, я просыпалась. Раз за разом.
– Что тебе снилось, Кансер, расскажи?
– Мне снился маленький домик у реки. В таких обычно держат лодки и всякие приспособления для их починки. Домик пах старостью, но казался вполне крепеньким. Вокруг были травы, огромный утренний луг. Я шла по нему босиком. Ноги намокли. Потом я услышала реку, она текла неторопливо в направлении нашего мира.
– Нашего?
– Ну да. Нормального живого мира. В общем, я подошла к самому берегу и увидела мостик, на котором сидел горбун. Он смотрел в своё отражение и водил по поверхности ивовой веточкой. Это был тот самый горбун.
– Тот самый?
– Да. Не знаешь? Наверное, тебе ещё рано знать такие вещи. Не расстраивайся. В общем, это один очень важный горбун. Для всех нас.
– Он сказал тебе что-нибудь?
– Секунду, попробую вспомнить. Да.… Сначала он молчал. Я это точно помню, потому что мне стало казаться, что он меня вообще не заметил. Вот умора, а? Но потом он пробормотал, что у каждого есть свой горб.
– Как это?
– Боюсь, я не смогу тебе объяснить. Правда, мне очень жаль, но это не в моих силах. Чтобы это понять, тебе нужно дописать роман.
– Жаль.
– Мне тоже. Я сама понимаю это чисто интуитивно, а вот слов подобрать не могу. Я же не писатель (кажется, она пытается улыбнуться). Горбун помолчал ещё, и только когда я развернулась, чтобы уйти, он вдруг крикнул мне в спину, что мы ещё встретимся когда-нибудь.
– Скажи, а он, случаем, не смерть?
– Ну что ты, глупенький, какая же он смерть? Он просто сидит на берегу и смотрит в воду.
– Но зачем?!
– Говорю же, ты не поймёшь. Вот в твоей жизни постоянно всё меняется, верно?
– Реже, чем хотелось бы.
– В любом случае. В его жизни не меняется ничего. Река течёт, травы что-то тихо шепчут, поскрипывает старый домик. Это всё. Там больше ничего нет.
– Но это же ужасно!
– Вовсе нет. Кто-то же должен там быть. Это, как бы так лучше сказать, его пост. Бросать пост нельзя. Понял?
– Нет.
– Ещё поймёшь. Просто продолжай делать то, что должен, и со временем всё тебе станет понятно. В мире ещё так много дивных и удивительных мест, которые нам не обойти вовек. Многие закрыты для всех, кроме избранных, есть и такие, которые закрыты вовсе. Но бесчисленное множество интересных вещей прячется совсем рядом. Научись их видеть, и твой роман пойдёт как по маслу (тут она закашлялась, и пришлось прерваться).
– Расскажи о своём танце.
– Это, знаешь ли, совсем непросто. Лучше показать.
– Не стоит! Я уже видел.
– Ну да. Там, во сне, я танцевала на лугу, и взмокшие от росы травы щекотали мне ноги. Жаль, что я не могу повторить этого в жизни.
– Кансер! Не надо!
– Извини. В общем, танец – это то, чем я живу. Я начинаю двигаться, смотря на человека, вслушиваясь в ритм его пульса. Мне всегда казалось, что это и есть единственный верный ритм для каждого из вас. Я определяю его и использую в танце. Это несложно.
– Неужели в этом весь секрет?
– Конечно, нет, дурачок, просто это то, что я могу объяснить словами. Хочешь, я попробую немного перефразировать, хотя, вообще-то, играть словами – твоя работа. Но ты ленишься. Сначала я человека проверяю. Как тебя. Просто смотрю в него. Чаще всего передо мной сидят скучные посредственности. Они не выдерживают даже знакомства, они настолько пугаются ключа, вставленного в замок, что сразу открывают дверь нараспашку. Я захожу и убеждаюсь, что ничего ценного там нет.
– А со мной как было?
– Ты только не обижайся, но поначалу так же. Я смотрела и пыталась понять, как к тебе подступиться. Это как колоть орехи – они все разной формы, нужно время, чтобы правильно расколоть скорлупу, не повредив внутренности. И тогда я просто постучала в дверь, а ты открыл. Потом ты, конечно, пытался выставить меня, но я уже была внутри, а выгнать вошедшего гостя невозможно. Внутри у тебя обстановочка так себе, куча хлама, полезного минимум. Но, уже танцуя, я поняла, что осталось нечто такое, что я не смогла найти и понять. Вот бы посмотреть ещё раз.
– Ну уж нет! Мне и одного раза хватило!
– Жаль. В любом случае, ты не совсем такой, как остальные. Есть нечто, что тебя выделяет, но что это, я не могу сказать. Может, это что-то неважное, пустой закрытый сейф, но любая преграда на моём пути – уже нечто из ряда вон. Тем более, остальные убегают, отворачиваются, а ты здесь, расспрашиваешь меня обо всём. Это необычно.
– Однако ты в повязке.
– Вряд ли есть люди, способные пережить вскрытие и не испугаться. Вопрос лишь в том, сможешь ли ты заинтересоваться пугающим тебя или просто сбежишь, бросив попытки прыгнуть выше головы. Ты не сбежал.
– Хорошо. Так что ты увидела во мне?
– Ты очень одинокий человек. Но это временно. Ты поставил перед собой цель, сложную, но осуществимую. Когда ты напишешь роман, ты выберешься из своей конуры в новую жизнь. У тебя будут друзья, вино, женщины, работа, отдых от работы. У тебя будет всё. Вот только другого романа ты уже не напишешь. И даже нормального рассказа.
– Почему?
– Потому что ты однозадачен. Достигнув цели, ты уже не сможешь выдумать новую, столь же значительную, а размениваться на мелочи ты не способен. А теперь, зная это, ответь и ты мне на один вопрос. Стоит ли стремиться как можно быстрее закончить работу, зная о том, что будет потом?
– Вообще это я беру у тебя интервью. Но ладно, я отвечу. Да, я думаю, стоит. Если всё так, как ты говоришь, меня ждёт счастливая жизнь, наступлению которой мешает лишь этот треклятый роман.
– Дело в том, что сколь бы хорошим он ни был, ты не сможешь вместить в него весь мир. Скорее всего, это будет лишь описание твоего собственного уголка пространства, очень точное, но всё равно ограниченное. Твой мирок не столь велик.
– Ничего, я постараюсь.
– Постарайся. Ты действительно интересный человек. Но, как и многие другие, хочешь быстро достичь цели, достижение которой сделает тебя скучным и стандартным.
– Может быть.
– Точно тебе говорю. Запиши вот ещё что. Люди слишком сильно цепляются за жизнь. Когда перестаёшь панически бояться смерти, перед тобой открываются совершенно новые возможности, о которых ты раньше и не догадывался. Тебе остаётся только протянуть руку и сорвать с дерева плоды. Не хватает работоспособности? Перестань трястись за свою жизнь, и усердия будет не занимать. Маловато таланта? Страх смерти скрывает от тебя правду – каждый способен творить великие вещи. Часто единственное, что стоит между демиургом и его мечтой, – лишь простая человеческая боязнь.
– Вот у тебя нет этого страха. Скажи, что ты творишь?
– О, я занимаюсь самым интересным видом искусства в мире. Я творю тебя.
– Но тебе-то какая с этого выгода?
– Давай будем называть вещи своими именами. Как ты думаешь, почему я постоянно кого-то жду, устраиваю эти дурацкие представления, приглашаю твоих, по правде говоря, бездарных дружков?
– Не знаю. Может, потому что иначе просто не можешь?
– Интересный вариант. И, конечно, неправильный. На самом деле я ищу кого-то, кто сможет ответить на самые простые, но самые важные вопросы. О них задумывался каждый, но страх смерти – вот ваш заклятый враг. Он не даёт вам спокойно спать. Есть ещё алчность, похоть, зависть, лень, но именно страх смерти делает из людей рабов. Всё остальное – лишь следствие. У меня нет ничего из этого списка, даже завидовать я не хочу. У меня осталось мало времени, зато есть некое подобие дара. Оно помогает другим, по крайней мере, я на это надеюсь. Я ищу того, кто сможет заглянуть за горизонт, увидеть все эти земляничные поляны, туманные миры, кто сможет при жизни услышать скрип шестерёнок и вернуться в мир, держа его в памяти. Я там была, но я не могу поделиться этим с другими, потому что просто не имею права. Я не боюсь смерти, а значит, должна молчать. Рано или поздно кончается всё, и мой конец, увы, ближе, чем у большинства из вас.
– Зачем я здесь?
– Ты сам пришёл.
– Не притворяйся, ты поняла, о чём я.
– Может, я надеюсь именно на тебя? Как я уже говорила, я не разгадала тебя до конца. Мне это нравится. Меня это заводит, если хочешь. Я почти испытываю возбуждение от того, что есть небольшой сектор в твоём сознании, мне неподвластный. Может, там просто рухлядь, может, вообще пусто, сейф без ценного, просто огромная полая железяка, но меня подкупает сложнейший замок на ней. Так что не подводи меня. Покажи этому миру, на что ты действительно способен.
Четырнадцатый день осени (черновик, часть рукописи романа – прим. составителя)
Город погиб на четырнадцатый день осени. В трактире в тот день главным блюдом была рыба, которой жители уже давно пресытились. Так обычно и бывает в небольших городах, расположенных на берегу могучих древних рек. Но вся рыба уплыла из таверны вместе с посетителями, когда в город ворвались тысячи тонн воды, прорвавшей дамбу далеко на севере и теперь буйствовавшей в долине. В этом прорыве было что-то самоубийственное. Так должен ощущать себя солдат из авангарда, который первым ложится на выставленные вперёд копья, принимая в сочную мякоть тела как можно больше отточенных стальных жал. Следом за ним в строй врывается конница, топчет передовой отряд противника до тех пор, пока издалека поле брани не начинает заливать смертоносным дождём кровожадная артиллерия. Потом обычно наступает тишина, призванная очистить мир от дыма и умолкающих человеческих криков.
Когда вода схлынула, на крышах покорёженных домов остались водоросли и тина. Тела горожан унёс поток, и ни один звук не говорил о том, что здесь когда-то было многолюдно и шумно. Река снова вернулась в своё русло, довольная захваченной добычей – то там, то здесь можно было увидеть балки и обломки крыш, вырванные с корнем молодые деревца и молчаливые трупики удивлённых лесных зверей, захваченных где-то по дороге. В подвалах горестно хлюпала вода, как раненные пехотинцы, ставшие бесполезным мясом.
Город моментально лишился дыхания, опустел, но процесс его уничтожения только начался. Следом за передовым отрядом в бой вступил медлительный и необратимый отряд разложения. За два года обломки поросли травой. Они стали похожи на гнилые пеньки, которыми как-то неожиданно заменяются некогда белые зубы старика. Дома и магазины всё больше погружались в почву, на перекрытиях выросли цветы, а потом творения человеческих рук стали напоминать курганы. Буйно расцвела жизнь в самом чистом её проявлении. Зазеленели луга, заболотились пляжи, насколько хватает взгляда, простёрлись сочные заросли, которые уравняли все противоречия, заполнили все овраги, превратив поле битвы в милую солнечную долину.
Прошло неимоверно много времени, прежде чем что-то, не созданное природой, вновь рискнуло вторгнуться в эти чуждые владения. Через сотни лет на берегу реки вырос небольшой рыбацкий домик и чуть поодаль – мостик с одним врытым в ил столбиком. Проникновение искусственного было столь мало, что на фоне величественной красоты долины его след был едва различимым. Маленький дом. Ни грамма камня, только дерево. Внутри – новенькие инструменты. Главное блюдо. Центр композиции. Одинокая верфь в лучах заката, солнечный луг и выглядывающие из его чрева старые, пожранные мхом балки.
Спокойствие и отрешённость наполнили долину до краёв, и только редкие дожди подчёркивали закрытость этого места, так как были единственными путешественниками, по ошибке забравшимися так далеко в царство дикой природы. С годами их количество неуклонно возрастало: дожди словно пытались компенсировать отсутствие каких-либо изменений, но оказались не в силах изменить хоть что-то. Луг застыл. Под дождём, на века, и только деревянный сторож – дом – с годами старел вместе с его молчаливым владельцем.
От составителя:
В изданном варианте романа эта глава всё-таки была названа автором «Блюдо дня». Описанию рыбы, которую подавали в таверне, он уделил гораздо больше внимания. Однако, судя по всему, такое дополнение было произведено в ходе доработки уже готового произведения. На момент создания этой записи писатель ещё считал данную версию окончательной.
Умение существовать (дата написания неизвестна)
Мой блокнот с недописанным отрывком смотрел на меня укоряюще, словно я только что украл медную монету из шляпы слепого ребёнка-скрипача, просящего мелочь на еду. Травмированная совесть буквально плакала навзрыд, понимая, что если я немедленно, вот прямо сейчас не возьму ручку, я подведу её, себя и Вселенную. Но сделать этого я, конечно, не мог. На кухне сидела и что-то щебетала Карина, единственная моя подруга и просто красавица, каких в мире единицы. Конечно, мне и в голову не могло прийти слушать всё, что она говорит, но я старательно делал вид, силой заставляя себя не смотреть на блокнот.
Карина приехала, как всегда, без звонка и без гостинцев, которые можно было бы торжественно умять с чаем. Единственным подарком, привезённым ею, был запах дорогих духов, которые она, конечно, не покупала. Следя за её мимикой, я вдруг с каким-то озлоблением понял, что меня не существует. Её слова не доходят до моего сознания, а если бы и доходили, я бы побежал в ванную и попробовал утопиться, подавляя инстинкт самосохранения. Томные глаза Карины вдруг показались мне такими далёкими, какими кажутся огни быстро приближающегося поезда перебегающему полотно пешеходу. Эти что-то показывающие руки вызывали единственную ассоциацию с тенями на стене, живущими в параллельном мире моей небольшой квартиры.
Когда я принёс ей чашку чая, она словно невзначай, а может, и правда случайно, коснулась моей руки, но я совершенно ничего не почувствовал. Тот я, который жил в плотском мире, грыз крекеры, онанировал в туалете за закрытой дверью, вспоминая её прикосновения, кажется, умер во мне навсегда. Чудовищная скука забралась мне в голову и навела там свои порядки. Поэтому я молчал и кивал собеседнице, но без особого энтузиазма. Мне просто было всё равно. Меня ждал блокнот. Он звал меня своим бумажным голосом. Рука, лишённая писчих принадлежностей, готова была выводить слова в воздухе. А ещё она немного подрагивала, словно от перенапряжения. Я сосредоточился на этой дрожи, пытаясь приказать своей конечности перестать. Куда там, какой-то дурной толчок крови в венах вызывал волну, сотрясающую сначала плечо, потом кисть, а затем и пальцы. Какие у меня длинные и совсем не изящные пальцы! Разве могут такие быть у писателя? Разве не должен он всем своим видом напоминать древнего поэта, почти бесплотного, почти не контактирующего с физическим миром?
– Слушай, – голос Карины вдруг изменился, и это вырвало меня из задумчивого созерцания своей руки. – Как ты живёшь?
– Да как-то так, – не понимая вопроса, я не мог предоставить адекватный ответ.
– Я вот о чём. Мы с тобой удивительно разные, я даже примерно не могу представить, что же творится в твоей голове.
– Так, наверное, заведено у людей. Мы все друг другу чужие в той или иной мере.
– Вовсе нет. Люди вообще не слишком различаются. Но мне иногда очень хочется уметь залезать тебе в голову, когда ты слишком уходишь в себя.
По моей спине вдруг прошмыгнула холодная капля. Карина, конечно, не знает, но я-то хорошо представляю себе это ощущение. Что-то залезает в тебя сквозь глаза и начинает копаться в черепе, постоянно раздражая нервные окончания, словно у тебя чешется внутренняя поверхность глазного яблока. Ты беззащитен, ты не способен справиться с этим свербящим ощущением, ты раскрыт, как книга, с которой только что сорвали суперобложку и загнули каждую страницу по отдельности. Карина даже не догадывается, как же это страшно.
– Что ты хочешь узнать? У меня нет от тебя секретов.
– Такое не расскажешь. Мне интересно понять, о чём ты думаешь и как ты это делаешь.
Я промычал что-то нечленораздельное и отхлебнул остывшего чая. Карина повела плечами, словно ей было холодно, и притронулась губами к чашке, совсем чуть-чуть, чтобы как-то обозначить своё присутствие.
– Смотри, – сказала она, – я вот не могу быть одна. Вообще. Мне очень страшно одной. Возникает такое ощущение, словно я исчезаю куда-то и не за что зацепиться. Я уверена, что сейчас прекращу существовать, пропаду, сгину. Мне всегда нужны люди, которые могут подтвердить, что я есть. С тобой мне хорошо. Я тебя привлекаю и знаю это. Пусть даже только плотски, но это отличное подтверждение того, что я существую. Сейчас же ты словно не здесь. И меня снова куда-то уносит. Чёрт бы тебя побрал! Я приезжаю к тебе только тогда, когда совсем истончаюсь! Только когда я почти перестаю верить в себя! А ты… ты…
Карина вдруг задохнулась. Громко втянув воздух, она опустила голову и заплакала. По её телу пробежала дрожь. Роковая девушка, умевшая сводить с ума всех мужчин на расстоянии километра, собирать вокруг себя толпу придворных, постоянно меняющая фаворитов из числа самых приближённых, плакала у меня на кухне. Это было настолько неожиданно, что я смутился. В попытке как-то исправить положение, не допустить нарушения логики бытия, я подсел к ней и немного неуклюже обнял за плечи. Она прильнула ко мне всем телом и застыла в этой неудобной позе. Её щёки были мокрыми, но вместо жалости это почему-то вызвало во мне возбуждение. Она всё-таки была очень красива, даже в тот момент, когда вся тушь размазалась и лицо казалось немного опухшим. Особенно в тот момент.
– У тебя никогда не было ощущения, что тебя не существует? – спросила она тоненьким голоском, ей совершенно несвойственным.
– Не знаю. Наверное, нет, – соврал я.
– Это всё твой роман. Необходимость его написать постоянно доказывает тебе, что ты есть. Жаль. Как же жаль, что я не могу влезть тебе в голову. Может, я смогла бы научиться у тебя этому?
Я не стал отвечать. Даже если бы Карина туда влезла, она бы нашла кучу всякого ненужного барахла и маленький запертый сейф. Кажется, я знаю, что в нём. Конечно, знаю, ведь я туда это и положил!
– Скажи мне, что ты всё ещё хочешь меня, – попросила она тихо, словно впервые в жизни стыдясь своих слов.
– Ну конечно, – улыбнулся я.
Искушение
Карина знала много способов доставить мужчине удовольствие. Это я знал, и в этом я был уверен. Но сейчас её просто метало от восторга к слезам и обратно, и секс с ней был похож на американские горки. Наслаждение и истерика переплелись в ней настолько странно и неразрывно, словно это было в порядке вещей. Как бы это объяснить…. Я никогда не был особым умельцем по части секса, а в данный момент, боюсь, я вообще не играл никакой роли. Карине хватало осознания того, что я её хочу, а то, на что я способен, её мало волновало. Увы, мне была отведена роль некоего устройства, название которого вы все и так знаете.
Поймите меня правильно, я вообще считаю, что секс – это некая квинтэссенция эгоизма, и ничего страшного в этом нет. Но всё же именно сейчас я понял, что мне практически не важно, кто эта девушка. Её тело было интересно моему телу, и всё. Я-то тут вообще причём? На месте Карины могла быть любая другая с таким же телом, и я отозвался бы точно так же. На мгновение мне даже стало жаль времени, потраченного на этот хаос, на заворачивание простыней переплетающимися ногами, на капли пота на лбу. Зачем всё это? Мне нужна ручка, бумага, мне надо писать роман. Конечно, я бы соврал, если бы сказал, что мне было неприятно. Но радости от осуществления действительно очень давней мечты я не ощущал. Это случилось именно тогда, когда мечта перестала быть таковой. Разочарование заползло под исподнее. Какая отличная фраза! Вот бы её записать. Увы, в тот момент это было невозможно, и я кончил, не в силах больше перебарывать свой собственный организм и подкрадывающееся к горлу отвращение.
Я хотел её пятнадцатилетнюю, когда мне было столько же. Хотел её двадцатилетнюю, загорающую на шезлонге в парке. Хотел её, весёлую и немного пьяную, в день её двадцатидвухлетия. Но в двадцать пять эта молодая женщина была лишь орудием оргазма, и никакого восторга я не испытывал. А может, сейчас, по прошествии некоторого времени, мне так кажется. Может, это просто роман творит со мной чёрт знает что.
В любом случае, после того как я кончил в свою лучшую подругу, не слишком, кстати, заботясь о контрацепции, началась совершенно новая жизнь, так как события стали развиваться совершенно неожиданным образом. Пока Карина мылась в ванной, мурлыкая себе под нос какую-то песенку, у меня вдруг зазвонил телефон. Мне очень не хотелось брать трубку, моё тело всё-таки сильно устало. Но я догадывался, кто это был.
– Ничего не говори. Просто слушай, – голос Кансер был как никогда серьёзен. Он жил отдельной жизнью, и мне даже почудилось, что у её голоса есть своя личность, слабо соответствующая его владелице. – Я, кажется, втравила тебя в серьёзную передрягу. Слишком долго рассказывать. Ты перешёл черту дозволенного. Пока лишь чуть-чуть её переступил, немного потоптался на пороге, но если продолжишь писать роман, тебе придётся всё глубже заходить в запретную зону. А те, кто живет по ту сторону, не любят незваных гостей.
Я попытался что-то пробормотать, но она не дала мне сказать и слова. На этот раз она была очень настойчива.
– Не перебивай. Сейчас вокруг тебя начнут происходить вещи, которые могут тебе не понравиться или встревожить тебя. Они ведь уже происходят, правда?
Я кивнул, хотя знал, что Кансер этого не видит.
– Я хочу, чтобы ты понял. Всё неспроста. У тебя есть выбор: ты можешь отступиться, принять новые обстоятельства и спокойно жить дальше, а можешь пойти на таран. Но тогда безопасность тебе гарантировать не сможет никто.
– А ты что думаешь? – всё-таки перебил я её.
– Я уже и так чересчур вмешалась в ход событий. Думай сам и сам неси ответственность за своё решение. Пока.
В трубке раздались немелодичные гудки. Я посидел с трубкой в руках некоторое время, лелея призрачную надежду, что Кансер пошутила. Но это, конечно, было не так. Мёртвые люди вообще очень редко шутят.
Карина вышла из ванной нескоро, она провела там минут сорок. Прошла, укутанная в мой халат, закрыв интимные подробности своего тела, хотя я совсем недавно видел их все.
– Слушай, – она прислонилась ко мне, – а давай жить вместе? Я понимаю, характер у меня не сахар, но я умею готовить, я на самом деле неплохой собеседник. А главное, я дико боюсь одиночества. Считай, ты приобретёшь личного раба, с которым можно будет делать всё, что угодно. Хочешь, заставь готовить мидии, хочешь, трахай. А?
Я молчал и смотрел в стену. По моему телу медленно, как улитка, полз неприятный озноб. Началось! Да, началось. Выбор передо мной, и что бы я ни выбрал, я заранее проиграл. Я или теряю вновь обретённую подругу, mabelleamie, или теряю себя. Куда ни плюнь, попадёшь сам в себя. Потом не отмоешься.
Прошло очень много времени, или мне так только показалось, пока я решился ответить. Карина всё это время ждала, не напоминая о себе. Из неё, конечно, получилась бы неплохая рабыня.
– Я не готов к этому.
– Я знаю. Ты никогда не будешь готов. Ты – одиночка, твой роман тебе и женщина, и развлечение, и воздух. Но вот вопрос: стоит ли оно того? Ведь это ты его раб. Может ли он быть важнее меня? Я в твоей жизни уже десять лет. Было много плохого, я часто использовала тебя, но ведь и хорошее тоже было.
– Дело не в этом, – я лихорадочно соображал, что можно сказать. – Я просто обречён его дописать. Иначе никак.
На меня обрушилась тишина. Кажется, Карина металась между злостью и жалостью и никак не могла решить, что же ей выбрать. Наконец она вздохнула, прогоняя все свои дурные мысли разом.
– Послушай. Я дам тебе время подумать. Может, ты сможешь закончить работу за это время. Может, решишь всё поменять. В любом случае, я подожду. Потому что ты – лучшее на свете успокоительное.
Она встала, скинула халат на пол и покрутилась передо мной.
– Тебе нравится? – спросила она.
– Конечно, – я почти не врал. Её тело поражало белизной и естественностью, свойственными лишь людям с такой гремучей смесью кровей, какая текла в венах моей подруги. Генный арсенал не одного народа поработал над этой внешностью, и кто я такой, чтобы оспаривать эту природную красоту?
Прим. составителя:
Воспоминания Карины М. об авторе романа «Луга, залитые надеждой» мы можем найти в нескольких интервью, данных ею в начале 50-х годов. Безусловно, необходимо делать скидку на то, что со времён описываемых автором событий прошло достаточно много времени, что-то могло забыться, что-то было переосмыслено. Нельзя игнорировать и то, что Карина в определённый момент стала настоящей музой для многих творческих деятелей первой половины столетия, своего рода новой Лилей Брик. Сексуальная свобода, незакомплексованность и мощный творческий подъём, свойственные всем периодам человеческой истории накануне великих потрясений, сформировали многих деятелей культуры, и эта женщина была знакома практически со всеми видными представителями творческих профессий. Она принимала участие в защите нескольких известных писателей и музыкантов в период реакции, открывала подпольные салоны, помогала протаскивать в печать наполовину запрещённые тексты, пользуясь своим влиянием на работников государственных служб.
«Недавно скончался автор романа “Луга, залитые надеждой”. Насколько нам известно, вы были с ним знакомы. Не могли бы вы рассказать о том, каким он был человеком?
О, он был удивительной личностью. Конечно, странной. Конечно, избалованной вниманием окружающих. Его прозаический талант отмечали ещё учителя в школе, лучшие сочинения всегда были у него. К сожалению, в жизни он был совсем не таким смелым и понимающим, как на бумаге. По правде говоря, он был когда-то моим лучшим другом, но этот роман… Понимаете, он разрушил ему жизнь. После того как роман был закончен и издан, он заперся в своей маленькой квартирке и почти десять лет никуда не выходил. Тогда я и перестала с ним общаться. Были попытки как-то наладить с ним отношения, но он не решился. Мне очень жаль, что так получилось. Если честно, я любила его».
(ж-л «Надежда», №3,
«Последний раз я видела его в 45-м. Тогда на какой-то богемной вечеринке собрались видные деятели культуры. Она была приурочена, кажется, к чьему-то дню рождения, может, даже министра культуры. Не помню, кто тогда был. В одном из гостей я с удивлением узнала его, ну, автора “Лугов, залитых надеждой”. Я была на него страшно зла, но, подумав, поняла, что злость уже стала лишней. Он очень постарел и осунулся, хотя выглядел бодрым. Я слышала, что он на тот момент был главой какой-то строительной фирмы. Я ещё удивилась, как же так, писатель превратился в торгаша. Вы помните, какие это были времена? Тогда творческий человек вызывал уважение, а бизнесмены – презрение. Не то что сейчас. В общем, я не говорила с ним. В конце концов, сложно говорить с человеком, который помнит тебя двадцатипятилетней и голой. В 45-м я уже выглядела, мягко скажем, не так свежо и привлекательно. Не хотелось портить человеку воспоминания».
(лит. ж-л «XXI
век», №1,
«Знаете, он ведь был первым писателем, с которым я спала. Простите за откровенность, может, это не слишком важно, но именно он заставил меня влезть в этот творческий мир. Я всё пыталась понять, почему он выбрал литературу, а не меня. И знаете, теперь я кое-что понимаю. Но тогда не могла простить ему такого предательства. Ну не дура ли? Вот уже сорок лет прошло, а я всё думаю, что было бы, если бы он плюнул на свой роман и мы с ним зажили вместе. Немного жаль, что этого не случилось. Но знаете, вот что мне хочется вам рассказать. Пусть это будет опубликовано. “Луга, залитые надеждой” – лучший роман, который мог быть написан в первой половине XXI века. Просто потому, что в нём есть всё. Каждый раз, перечитывая эту книгу, я нахожу в ней новые подтверждения того, что вся наша история была где-то заранее написана, а автору удалось взломать коды и получить доступ к этой информации. Временный, конечно, но всё, что он успел оттуда стянуть, он стянул. Да и 50-й год там имеется. Читайте внимательней. В общем, он был молодцом. Правда, с сексуальной точки зрения большой неумеха. Вот однажды я познакомилась с одним поэтом на приёме у Бориса В., так тот…»
(лит. ж-л
«Прозрение», №1,
На следующий день
Карина уехала ровно в шесть утра. Словно по звонку собрала все свои вещи и набила ими до отказа дамскую сумочку. Я не вдавался в подробности. Аккуратно выпила чашку кофе, стараясь не оставлять на ней следов от губной помады. Пока я не приму решение, она не хочет оставлять в моём доме никаких следов. Я должен решить. Должен дать ей ответ.
На сколько хватит её терпения?
Я старался об этом не думать.
Естественно, мы ничего друг другу не обещали. Я совершенно не против того, чтобы она встречалась с кем-то. Она, кажется, вовсе не хочет ограничивать мою свободу. Моя свобода её попросту не интересует, и вчера, во время нашего не самого удачного секса, я это осознал с болезненной ясностью.
Я включил компьютер. Под некогда белой, а теперь скорее серой в разводах металлической кожей электрического зверя громко и надрывно задышали его лёгкие, забилось многогигагерцовое сердце, наполнились живительным током капилляры. Пока грузилась операционная система, я, в свою очередь, погрузился в воспоминания. Что же я хотел написать тогда, давно, когда мой череп ещё не был вскрыт острыми лезвиями взгляда Кансер? Я хотел говорить от чьего-то лица. Хотел разъяснять. Наверное, хотел карать. Но сейчас, после того как ушла моя лучшая подруга, я вдруг понял, что я один. Я не могу говорить за других, потому что я и за себя-то не готов сказать всего просто потому, что не могу объять это огромное и непонятное. Надо выбросить дурацкую идею из головы. И писать что-то совершенно иное. Придумать новую общность, в которой сотни и тысячи моих отражений собираются воедино, превращаются в новый вид животных, совершенно не похожих на всех остальных. Таких же двуногих, но совершенно чуждых всему, что их окружает. Изъятых из контекста. Если я смогу представить такое огромное стадо, я смогу писать для него, и пусть каждый ищет себя в его поголовье.
Где-то в глубине моего черепа стоит большой и тяжёлый сейф. А может, небольшой. Возможно даже, что очень маленький и уродливый. Он закрыт на ключ, запечатан какой-то магической комбинацией букв и цифр, накрыт старым детским ватником, в который меня когда-то давно одевали, чтобы я не замёрз на улице зимой. Открыть сейф не дано никому. Потому что внутри живёт нечто такое, что спокойно сожрёт незадачливого бедолагу, поддавшегося своему дурацкому любопытству.
И всё-таки надо постараться аккуратно сунуть в сейф руку, вытащить первый попавшийся предмет и найти ему подобающее место. Что я вытащу первым? Наверное, маленькую фигурку балерины. Не ищите в этом логики, просто доверьтесь мне, и я проведу вас безопасными тропами по совершенно чуждому миру. Наш путь начнётся на крыше. На самой высокой крыше города, на которой под неслышную никому музыку кружится в танце девушка в пачке. Танцующие на крыше – чем не название для новой главы моего романа?
(Дальнейшее написано другой ручкой – прим. составителя)
Теперь в квартире не стало света. И как назло, стемнело. Сижу пишу практически наугад, так как строчек не видно. Вышел на лестницу – всё горит, всё светло и мило, как на Новый год. И только в моей квартире полумрак. Получается, Кансер была права. Такого просто не бывает, чтобы свет отключался в одной-единственной квартире. Но в последнее время слишком часто происходит именно то, чего не бывает.
На меня снова навалилась скука, а это – первый признак разочарования. Я написал несколько страниц, повествование сбивчивое, в прозу бестактно вторгаются какие-то совершенно лишние мысли. После того как закончилось электричество, разглядывал фотографии в мобильном. Фотографий набралось на десять минут.
И вот, когда скука уже почти поглотила меня, у меня зазвонил домашний телефон. Не поверите, но я впервые обрадовался звонку. Он показался мне чем-то спасительным. К сожалению, я ошибся.
– Здравствуйте, – вежливо и грустно поздоровался со мной звонивший.
– Добрый вечер, – отозвался я с некоторой осторожностью. Голос этого человека был мне незнаком. Более того, он показался мне очень неприятным, блеющим. Так, наверное, должен разговаривать мифический сатир, одарённый природой козлиными ногами, бородкой и страстью к прекрасным вечным девственницам. Подозреваю, что именно эта жертва блуда человекоподобных богов Олимпа с четвероногими стала прародителем хитрого и изворотливого Мефистофеля. По крайней мере, мне он представляется именно таким.
– К сожалению, в силу некоторых обстоятельств не имею возможности представиться. Прошу простить меня за это. Не сочтите за неуважение. Мне велено передать вам одну, возможно, весьма неприятную просьбу.
– Я вас слушаю.
– Просьба эта, собственно говоря, проста. Однако по причинам анонимности – как моей, так и просителей – она, возможно, покажется вам несколько странной. Возможно также употребить тут и слово «вероломство», кажется, оно наиболее полно описывает характер переданной мне просьбы, которую я, в свою очередь, вынужден по цепочке передать вам. Более того, удовлетворить её довольно сложно. Мои просители, конечно, прекрасно понимают это, а потому, если потребуется, готовы предоставить вам некоторые средства в качестве моральной компенсации.
– Да говорите же! – не выдержал я. В принципе, мог бы и проявить терпение.
– Хорошо, хорошо. Просьба, как я уже говорил, проста. Пожалуйста, не пишите роман.
Я громко сглотнул, воинственно дёрнув кадыком.
– Прежде чем вы что-то ответите, а я уверен, что первой вашей реакцией будет закономерная обида и сплошной негатив, позвольте мне кое-что объяснить. В вашем произведении содержатся или будут содержаться некоторые сведения, обнародование которых приведёт к неприятным последствиям для моих нанимателей. Они считают, что это достаточно веская причина для того, чтобы столь вероломно вторгаться в вашу личную жизнь. Более того, это настолько важно, что оправдывает мой звонок вам и разговор с вами по выключенному, в общем-то, телефону.
Тут меня запоздало осенило. У меня радиотелефон, который без электричества работать не может.
– Какого чёрта? – почти крикнул я. А что я, в общем-то, мог ещё спросить?
– Грубите. Прекрасно вас понимаю и, если это важно, вовсе на вас не обижаюсь. В сложившихся обстоятельствах это, пожалуй, единственная адекватная реакция, – сказав это, мой собеседник надолго замолчал. Я тоже ничего не мог произнести. – Вы знаете, – наконец продолжил он, – мне ужасно надоело выполнять подобного рода поручения. Неприятные просьбы, грубость в ответ. Думаете, это может нравиться? Мои собеседники постоянно упрекают меня в чём-то, хотя я всего лишь посредник. Более того, заложник обстоятельств. Честное слово, вы, например, мне глубоко симпатичны. Надеюсь, вы мне верите. Ваше упорство и талант, пусть и не до конца отшлифованный, представляются мне чем-то огромным. Будет очень обидно, если вы переведёте их лишь на один не слишком удачный роман. Попробуйте написать что-нибудь другое. Конечно, в руках нашей общей знакомой вы засияли, но это лишь ваши собственные силы, и ничего кроме. Дописав роман, вы выжмете сами себя до капли. Вы знаете это?
– Знаю.
– И всё равно пишете? Потрясающе! Вот это выдержка! И всё же, подумайте над моей просьбой как следует.
– Вы можете ответить мне на один вопрос?
– К сожалению, у меня осталось мало времени. Однако я постараюсь рассказать вам как можно больше за оставшиеся несколько минут. Не тратьте время на сам вопрос, я прекрасно знаю, что вы хотите узнать. – Он затараторил. – Ваш роман очень несвоевременен. Поймут его немногие, есть подозрение, что вы и сами не до конца осознаёте, что пишете. Всё-таки Кансер привнесла в него много личного. Самое неприятное заключается в том, что и мы не можем предсказать, что произойдёт в результате его публикации. Вы пока не отдаёте себе отчёта в том, на что способна подобная книга. Если хотите, спросите об этом у Кансер. Думаю, ваши доверительные отношения заставят её сказать вам правду. К сожалению, это всё, что я могу рассказать, да и время неумолимо заканчивается. Подумайте хорошенько. До свидания.
Щёлк.
Щёлк.
Прим. составителя:
Данный разговор, записанный автором, мы просто обязаны были включить в наше издание, так как он представляет большой интерес. Из ряда автобиографических работ начала XXI века следует, что подобного рода беседы с анонимным собеседником, отличительной чертой которого был «козлиный» голос, имели место у людей самых разных профессий, разного возраста и проч.
Так, известный философ и публицист Борис В. тоже упоминает о своём разговоре с козлоголосым. Собеседник говорил столь же уважительно и многословно, и по манере разговора можно с большой долей уверенности констатировать, что это одно и то же лицо. Не до конца ясна связь между всеми звонками, однако, говоря о своей жизни, интересующие нас личности обязательно акцентировали внимание на этих разговорах, считая их, видимо, весьма важными.
К автобиографии Бориса В. «Жизнь на грани
помешательства» (изд. «Завет»,
В одной кровати
Она заявилась ко мне почти в полночь. Приехала на такси, невесть откуда взяв на него деньги. Увидев её на пороге, я решил, что она сделала своей матери огромный подарок: та сможет хоть немного отдохнуть. Меня же ожидала целая вечность мучительного ледяного ужаса. Нахождение мёртвой девочки в моём доме вызвало у меня приступ паники, но я собрался с силами и пригласил её на кухню.
Кансер медленно проплыла по коридору, казалось, что она вообще не шагает по полу. Тапки она брать не стала, так что перемещалась совершенно беззвучно. Как маленькое привидение. Как английское привидение, знающее себе цену, аристократичное, с подведёнными кровью глазами и подрагивающими веками. В каком-то смысле она была очень красива. Последние усилия жизни в борьбе с мешаниной в её груди всё ещё одаривали владелицу едва заметным румянцем, похожим на смущение.
В ночном городе догорали огни и люди. А в моей квартире только что дали свет: она словно отсоединилась от городской неоновой темноты, как отстыковался однажды «Союз» от «Аполлона», чтобы в очередной раз символизировать попытку подружить две державы с диаметрально противоположными взглядами на жизнь. Тот момент, когда в розетках снова завёлся ток, показался мне излишне знаменательным. В конце концов, я ничего не сделал для того, чтобы всё наладилось. Но появление Кансер расставило всё по местам. Мне даже почудилось, что это нелепое стечение обстоятельств пасует перед девушкой в чёрном. Так же мягко и беззвучно в дом входит судьба.
Из колонок по квартире разливалась мягкая музыка Alphaville. Кансер пила чай молча, периодически обдувая его поверхность, чтобы хоть как-то остудить. Манера пить чай у неё сильно отличалась от того, как это делала Карина, недавно сидевшая на этом же стуле. Кансер каждый раз притрагивалась к чашке как к чему-то, что может ей навредить. Всё вокруг для неё означало боль, поэтому её движения были плавными и осторожными, как у кошки, оказавшейся посреди мокрой асфальтовой дороги. За всё время Кансер не произнесла ни слова, только всё отчётливей проступала на её лице нечеловеческая усталость. В конце концов она сгорбилась так, что практически уткнулась носом в чашку. Ни слова. Мне показалось, что она даже не дышит. Дышал голос в колонках, и ей, кажется, хватало этого, чтобы не отключиться.
Я долго смотрел на неё, и мне чудилось, что я в музее и рассматриваю чучело. Оно создаёт иллюзию жизни, но на месте глаз уже много лет блестят перламутровые пуговицы, а внутри – наполнитель, а вовсе не внутренние органы, которые должны там находиться. В общем, через несколько минут мне это надоело, и я уставился в окно. Дождь, хлеставший целый день непослушную землю, прекратился. Фонарь за окном почему-то не горел, при желании можно было различить на небе россыпь октябрьских звёзд. Все, кто хоть иногда поднимает голову к небу, знают, что в октябре оно уже совсем другое, светила больше, отчётливей и холоднее.
Холод. Он сейчас пронизывал Кансер насквозь. Она даже немного дрожала. Почему на моей кухне на женщин так часто нападает эта странная дрожь? В каком-то ином мире моя квартира, наверное, является пыточной камерой, в ней постоянно кто-то плачет и проклинает судьбу. Даже когда тут у меня дома никого нет.
Но Кансер, конечно, не плакала. У меня даже нет уверенности в том, что она умела это делать. Она просто сидела с потерянным видом и периодически дула на чай, но не выронила ни слезинки из своих поведённых кровью глаз. Впрочем, с чего бы ей плакать? Почему я решил, что она должна это делать?
– Скажи мне, тебе страшно? – спросила она в тот момент, когда молчать больше было просто нельзя.
– Да не сказал бы, – с готовностью отозвался я и бодро втянул разом несколько глотков остывшего чая. – Вроде пока ничего не случилось.
– Не ври мне. Случилось. И ещё случится. К этому нельзя подготовиться, это приходит неожиданно и ломает тебе хребет. Уж можешь мне поверить. Ты уверен, что выдержишь?
– Посмотрим, – я вдруг физически ощутил время. Оно тикало у меня в висках.
– Что ты обо всём этом думаешь?
– Похоже на бред. Начинают сбываться старые мечты, от которых я только недавно избавился. Мне звонят на выключенный телефон сатиры. Вырубается свет в отдельно взятой квартире. И всё для того, чтобы никому не известный автор не написал свой первый и, видимо, единственный роман, который наверняка никогда не издадут.
– Издадут, – отозвалась Кансер. – Но дело не в том. Я просто пытаюсь понять, справишься ли ты.
– Ты говоришь, как любовница, честное слово.
– Любовница? – она изогнула бровь, и я вдруг осознал, что смотрю ей в глаза. Первым желанием было отвернуться, но она опередила меня, снова уставившись в чашку.
– Ну да. А ты представь. Любовники встретились поздно вечером. Она спрашивает у него, справится ли он с какими-то навалившимися обстоятельствами. Скажем, он влез в долги. Осталось только сказать какую-нибудь банальность вроде «я в тебя верю».
Кансер посмотрела в стену.
– Что ж, может быть. Я понятия не имею, как ведут себя любовники. Опыта маловато.
– Извини.
– Вот только не надо извиняться. Я сказала это без тени сожаления.
– Тебе это не интересно?
– У меня нет времени на ерунду. Всё это подходит для вас, нормальных. А у меня от мысли о том, что я бездарно теряю время, начинается озноб. Да и кто захочет быть любовником трупа?
– Ну уж. Стоит последить за собой, и никаким трупом ты казаться не будешь.
Она странно посмотрела на меня и снова отвернулась. Воцарилась тишина, воздух вдруг сгустился, пахнуло книжной пылью, которую я обычно не замечаю. Возникло ощущение, что я упустил что-то очень важное.
– Я перед выходом полчаса провела у зеркала, – проговорила Кансер, буравя взглядом висящие на стене ножи. – Никогда так не делала, а тут зачем-то даже ногти накрасила. Мать на меня так странно смотрела.
Мне стало ужасно стыдно. Во-первых, потому что не заметил, а во-вторых, потому что сморозил такую глупость этому странному хрупкому созданию, у которого даже нет имени.
– Прости.
– Не надо. Я действительно труп. Мёртвого бессмысленно украшать.
– Да прекрати ты! – я впервые повысил голос. – Слушай, я не заметил всего этого, лишь потому, что я панически боюсь смотреть тебе в глаза. И ты знаешь почему. Прости, но твой взгляд сильно меня потрепал в прошлый раз. Отсюда и моя невнимательность. Никакой ты не труп. Ты живая тёплая девочка в самом прекрасном возрасте.
Кансер удивлённо подняла одну бровь.
– Девочка? Так меня ещё никто не называл. Спасибо, – последнее слово она произнесла неуверенно, словно спрашивая меня, насколько я серьёзен. Я посмотрел на неё. Пересилил себя и взглянул ей в глаза. Она почему-то смутилась. Мне показалось, что даже немного покраснела. Мы едва встретились взглядом.
– Ладно, утро вечера мудренее. Пойдём спать. У меня, правда, только одна кровать, но я клятвенно обещаю тебя не лапать, – я улыбнулся настолько беззаботно, насколько смог.
Она не ответила. Я достал для Кансер свою старую футболку, с которой она отправилась в ванную, и расстелил кровать. Моей знакомой не было довольно долго. Она вышла из ванной утомлённой и слабой, но даже в таком состоянии двигалась совершенно бесшумно. Я, конечно, догадывался, что ей не очень хорошо, но говорить об этом постеснялся. По её виду всё и так было понятно. А ещё у неё оказались красивые длинные ноги, если бы не огромное количество синяков и кровоподтёков, их можно было бы показывать публике как пример идеальных женских ног.
Кансер бесшумно юркнула под одеяло и сразу отвернулась к стене. Я улёгся рядом, на самом краю кровати, чтобы не стеснять мою ночную гостью. Мне почему-то было ужасно грустно, но я никак не мог понять почему. Просто что-то подтачивало меня, вгрызалось в сердце, а я не мог достать это что-то из себя и отбросить подальше.
– Скажи, – нарушила она молчание, – а как это, быть любовниками?
– Что тебя интересует? – решил уточнить я.
– Ну, явно, не как делаются дети. Уж это-то я знаю и без твоих объяснений.
– Да, прости…
– Прекрати извиняться.
– Хорошо. Не буду, – я задумался. Вопрос, конечно, что ни говори, сложный. – Мне кажется, что любовник – просто попытка понять себя через другого человека. Своего рода живое зеркало.
– И это всё? – разочарованно и совершенно по-детски проныла Кансер.
– Конечно, нет. Есть ещё всякие штуки, связанные с сексом. Но это тебе не надо рассказывать, ты и сама всё это знаешь.
Кансер замолчала. Её явно не удовлетворил мой пространный и убийственно короткий ответ. Тем более что я врал. Мы всегда испытываем к человеку, с которым спим, какие-то чувства, кроме желания увидеть в нём себя. Просто эти чувства весьма сложно проанализировать и уж тем более как-то объяснить другому. Они могут быть кратковременными или долгосрочными, могут неожиданно превратиться в ненависть или наоборот возвыситься до чего-то такого, что толкает тебя в ЗАГС, но всё это уже совсем другая история. Я стараюсь избегать сильных чувств и бесед про них, так как если жизнь – театр, то любовь – это балет в Большом. Красиво, элитарно, недоступно для понимания.
Кансер немного полежала, а потом быстро придвинулась ко мне и положила мне голову на плечо.
– Слушай, я никому не рассказывала, тебе расскажу. Может, это поможет тебе хоть немножко меня понять. Не знаю почему, но именно твоего понимания мне не хватает. Когда мне было лет двенадцать, я познакомилась с мальчиком. Он был очень милый, весёлый, он мне однозначно нравился. Если у нас бывали карманные деньги, мы вместе бежали за мороженым и очень много разговаривали. Это было очень приятно – просто разговаривать с ним. Я тогда ещё не осознавала, кто я. Не знала, на что способна. И однажды я влезла ему в голову. Просто так, мне хотелось знать, что у него там. Как он относится ко мне. Конечно, нельзя было этого делать. Ему ведь было всего двенадцать, а такое не всякий взрослый вынесет. В общем, он не выдержал.
Против ожиданий, её голос не дрогнул. Она не переживала из-за этого. Может, уже пережила, может, просто не придавала значения. Я же, не отрываясь, смотрел в потолок, а точнее, в идею потолка, потому что в отсутствие света он казался только потенциальной возможностью и не более того.
– Я до сих пор думаю, что было бы, не случись этого, – Кансер придвинулась ещё ближе, и я почувствовал холод её тела, которое никак не могло согреться. Мне показалось, что она с интересом фиксирует собственные чувства вместо того, чтобы поддаваться им. – Может, мы стали бы парой. У нас был бы общий дом, общая кровать, собака, а ещё лучше две собаки, может, ребёнок, милый малыш, не знающий, что такое страх. Рядом со мной страшно всем, и я это прекрасно понимаю. Но мне не совестно. У меня слишком мало времени, чтобы деликатничать.
Она подумала немного, стоит ли продолжать.
– Но всё же, иногда такие мысли ко мне приходят. Мы занимались бы с ним всеми этими сексуальными штуками, о которых только что говорили. – Кансер совершенно неожиданно приблизилась ещё, теперь её тело практически слиплось с моим. Она запустила руку мне в трусы и обхватила мой член. Неумело водя по нему, она продолжала описывать свою жизнь, которой не случилось. А я смотрел и смотрел в потолок, чувствуя себя инопланетянином, который прибыл из далёких миров навстречу радиосигналу. Источник этого послания давно умер – пока оно летело сквозь бесконечную мглу космоса, прошли тысячи лет, и отправителя давно нет в живых. Нет и всей его расы. От некогда прекрасной зелёной планеты остался пустой астероид, и в эту пустоту мне суждено было высадиться, но следы прошлого, эти страшные немые тени обступают со всех сторон. Есть среди них и тот, кто во все стороны распылил заразу радиоволн, прорезавших время и пространство. Но уже безвозвратно немой и зыбкий.
Когда Кансер замолчала, я попытался протянуть к ней руку, ощупать её тело, прекратить игру в одни ворота, но она мягко вернула мою руку на место.
– Не надо. Я же не твоя любовница. Или тебе неприятно?
– Приятно.
– Я уж чувствую. Тогда лежи и просто иногда кивай. Можешь меня не слушать.
– Я тебя слушаю.
– Хорошо. Потому что мне кажется, что это единственный раз, когда я так разоткровенничалась. Завтра я снова стану трупом. Уж прости меня за это, тебе опять придётся меня бояться. Но сейчас мне этого совсем не хочется. Мне нравится, что ты возбуждён. Вот бы когда-нибудь попробовать запихнуть в себя эту штуку. Не совсем представляю, как это может доставлять удовольствие, но раз все считают, что это приятно, наверное, и мне бы понравилось. Как думаешь?
– Наверное.
– Эй! Даже не думай об этом. И не дёргай, пожалуйста, рукой. Лучше слушай. Месячные у меня начались поздно. Я-то, конечно, об этом не думала, но теперь мне это кажется странным. После того как всё-таки начались, уже никогда не кончались. У меня просто отовсюду идёт кровь, тут сложно понять, где месячные, а где нет. Ощущений никаких, кроме боли, которая и так всегда со мной.
Я кивнул.
– Когда меня выворачивает наизнанку, каждое чёртово утро, я почему-то вспоминаю о том дне, когда умерла моя собака. Да, у меня в детстве был очень милый маленький пёс. Он умер примерно так же, как теперь умираю я. Ну-ну, не нервничай. И постарайся сделать так, чтобы у меня в руке находился твёрдый предмет. Хорошо? Это мне нравится. Так вот. Смерть собаки. Это случилось через пару лет после той истории с мальчиком. У пса был рак желудка, умирал он долго. Странно, но я не испытывала к нему сочувствия. То есть, да, я прекрасно понимала, что он страдает, делала всё, что могла, чтобы облегчить эту боль, даже запихивала в него какие-то человеческие таблетки. Насильно. Измучилась страшно. Но почему-то не жалела. Это была очень странная форма апатии. И кстати, теперь уже можно сказать это со спокойной совестью, это было очень скучно. Каждое утро одно и то же. Каждое утро, как и сейчас, ничего нового. Себя я тоже не жалею. Чертовски скучно, вот и всё. И быстрее бы это всё закончилось. Да только на кого ж я тебя оставлю, с твоим романом?
– С нашим романом.
– Нет, с твоим.
Мне вдруг что-то капнуло на плечо, я инстинктивно дёрнулся.
– Ничего-ничего, это у меня кровь из носа пошла, – она просто шмыгнула носом, и капать перестало. – Вот. Это две самые яркие истории из моей жизни. Всё остальное какое-то тусклое. Собственно, жизнь после смерти собаки быстро закончилась, потом очень медленно, неотступно стала надвигаться совсем другая штука. Как же часто я использую это слово, а? У нас удивительный язык: твой член и мою смерть можно назвать одним словом «штука».
Я снова кивнул. Мне вдруг стало очень хорошо от того, что её рука такая неумелая, в этом было что-то совершенно детское, что никак не вязалось с рассказываемыми ею вещами. И с ситуацией вообще. И с ней самой, девочкой, побывавшей где-то, где не бывал никто из нас, видевшей то, что не видят зрячие живые обитатели планеты Земля.
От составителя:
Фраза «зрячие живые обитатели Земли» встречается в романе «Луга, залитые надеждой» дважды. Первый раз автор употребляет её для описания опустевшего луга, скрытого от глаз. Второй раз она появляется в главе «Воробьиный лес». Глава эта представляет особый интерес, так как совершенно не стыкуется с остальными частями книги. Более того, она написана несколько иным, более народным языком, отсылающим нас к мастерам аутентичной прозы XX-го, а то и XIX века. Интересно и то, что трактовки этой безо всяких сомнений странной главы разнятся сильнее всего.
Так, Борис В. в работе «Заливные луга: есть ли надежда?» пытается выявить основные мотивы главы, признавая, что она состоит из многих слоёв. Приведём его слова в нашем издании:
«Глава “Воробьиный лес” остаётся, на мой взгляд, самой загадочной. В ней чувствуется какая-то фатальная недосказанность, чрезмерное усложнение, похожее либо на гениальность, либо на помешательство. Как совершенно верно замечает автор, воробьи – городские птицы, попытка жить в лесу противна их природе, а потому подобный лес представить себе крайне сложно. И всё же, выживание любого живого существа в несвойственной ему среде есть не только подвиг, но и почти биологическая потребность. Разве не находим мы для себя совершенно ненужные испытания? И разве не становимся мы духовно богаче от того, что преодолеваем их, несмотря на все тяготы? В этом смысле полумифический воробьиный лес представляется огромным скитом, в котором послушники нового учения прячутся от внешнего мира, лишая себя множества удовольствий и удобств. И всё же, если мы сойдёмся на этой гипотезе, то потеряем из виду главное. Воробьиный лес – это ещё и гибельная мрачная чаща, в которую посторонним вход заказан. Дуализм ситуации в том, что и желающих не находится – противоестественность творящихся там вещей вызывает в людях отторжение. В попытке уничтожить непонятное люди пытаются выкорчевать лес, но быстрее лес выкорчует людей. При желании в этом можно усмотреть некую форму снобизма, изрядно мистифицированную, как и всё в книге. Вы не трогаете меня, а я в ответ не трогаю вас. Лес легко воспринимать как единый организм, обладающей собственной волей».
Крик во тьме ч. 1 (декабрь, 2013)
Она позвонила мне вчера в одиннадцать вечера. Я как раз заканчивал седьмую главу, которая получилась ещё более непонятной, чем все предыдущие. В голове кружились какие-то неясные образы, я вылавливал их по одному и кроил полотно своей книги. Не думая ни о чём и ни о ком. Я уже давно не вспоминал о Карине. Да и о Кансер я почти не думал, хотя иногда сознание само возвращалось к ней, особенно к её страшным глазам. Но вместе с тем она стала устойчиво ассоциироваться и с мягкими прикосновениями, с холодной кожей, с поразительно правильными ногами.
Почти два месяца я не сталкивался ни с чем странным. Казалось бы, неудачи закончились. Словно пальцы Кансер что-то сделали со мной, как-то меня замаскировали, и я оказался спрятан от всех невзгод, которые должны были меня поджидать на этом тернистом пути. Я говорю штампами. Но извиняться не буду.
Я вообще перестал поддерживать связь с миром. И только её звонок словно вывел меня из анабиоза.
– Кансер не у вас? – спросила мама мёртвой девочки безо всяких приветствий.
– Нет.
– Если она с вами свяжется… – пробормотала она.
– Стойте. Что стряслось?
– Она пропала. Вчера взяла такси и куда-то уехала. Я думала, к вам.
– Она ко мне не приезжала.
– Странно. Ей больше некуда ехать. Ладно, до свидания.
Я сел на край кровати. Трубка какое-то время гудела, потом замолчала, и в комнату ворвалась тишина. Лютая, как снег за окном, холодная, злая. Но потом загудело уже у меня в голове. Дрожащими пальцами я достал сигарету и прикурил. Это была моя пятая пачка сигарет. Предыдущие четыре я умудрялся растягивать на неделю. Один раз выкурил подряд три сигареты, а потом блевал всем, что съел за день. Процесс не занял много времени. Но на этот раз никак не получалось накуриться. Первая сигарета превратилась в бумажную пружину в пепельнице, за ней – вторая, потом – третья. В мозгах нарастал шум, похожий на усиливающийся штормовой ветер. А вслед за ним туземцы заиграли в барабанные перепонки, или это сердце так громко и агрессивно сокращалось, что я почувствовал себя эпицентром извержения вулкана.
– Твою мать! – кажется, я крикнул только эти два слова. А потом телефон полетел в стену и разбился.
В этот момент словно обесточилась какая-то система в моём мозгу. Я ещё несколько часов пытался что-то из себя выдавить, но та лёгкость, с которой я работал, пропала. Я писал предложение, перечитывал его и сразу стирал. Где-то в городе, а может, и вне его, сейчас чем-то занята Кансер. Как всегда, загадочная и непредсказуемая. Куда ты поехала, мёртвая девочка? Куда ты вообще могла отправиться, ты же еле ходишь? Мне хотелось, чтобы сейчас вдруг раздался её голос, чтобы он успокоил меня, придал мне сил, помог вытащить из воздуха очередные два-три слова, с которых начнётся новая глава. Но в комнате было тихо. Мой внутренний голос неожиданно громко звучал в пространстве четырёх стен с уродливыми обоями.
Несколько месяцев назад, когда я ещё и не помышлял о том, чтобы писать ТАКОЙ роман, я закупил продуктов и несколько банок пива. Сейчас я с удивлением отметил, что меня к нему буквально-таки тянет. Достав одну банку с холодной полки, я улёгся на диван и уставился в потолок. Во мне что-то надломилось. Началась зима, роман написан где-то наполовину, Кансер пропала, а вместе с ней и уверенность в том, что я занят чем-то важным. Пиво приятно просачивалось через воспалённую гортань прямо в желудок.
Надо бросить всё. Какой же глупостью я тут занимаюсь. Вокруг живёт огромная Москва, творятся великие и малые дела, где-то открывают кафе, рожают детей, покупают новую машину, мои одноклассники спят с девчонками или уже воспитывают второго ребёнка. После этой мысли должна была последовать какая-то другая, начинающаяся с «но», увы, ход мыслей оборвался. Просто все мы разные, остудил меня мой рассудок, кто-то живёт так, а ты иначе.
А потом я услышал шлепок. Такой звук бывает, если шлёпнуть девчонку по заднице. Шлёп. Вот ещё один, где-то совсем рядом, за стеной. Я повернул голову и замер: за той стеной была моя кухня. В МОЕЙ КВАРТИРЕ КТО-ТО БЫЛ. Кроме меня! И он не вошёл через дверь, потому что та закрыта на два замка, один из которых загоняет стальные стержни в стену на расстояние почти в двадцать сантиметров. Взлом я бы точно услышал. Но страшно не это, страшно то, что я живу на шестом этаже.
Чувство самосохранения включилось сиреной, в голове крутилась одна-единственная мысль: бежать, бежать, куда глаза глядят, на край света, быстро, как только можешь! Но куда сбежишь в десять вечера из собственной квартиры? Пытаясь унять дрожь, я подошёл к кухонной двери. Сквозь стекло было видно, как за ней клубится что-то страшное, ворочается, не находя себе места, кромешная темнота, какой не может быть даже в самую беззвёздную ночь где-нибудь в бушующей степи. Не стало окна, света фонарей, бликов металлических полочек, по ту сторону двери воцарилась немыслимая и невозможная глубина. Я словно заглядывал в омут, осознавая всю его животную мощь и полное отсутствие в нём разума. Взялся за ручку. Помедлил, практически прощаясь с жизнью, и лишь когда все ритуалы по поднятию боевого духа были соблюдены, вошёл, а точнее – погрузился в вязкую субстанцию, вытеснившую застоявшийся кухонный воздух.
Было тихо. Напрасно я пытался нащупать выключатель и напрасно мучил усталые глаза – здесь не было электричества и не было ни капли света. Только концентрат ночи, ещё не разбавленный ни одним случайно залетевшим в дом лучом.
– Кто здесь? – спросил я у темноты. Она молчала в ответ, желая проверить меня на прочность. Я ощутил, как что-то движется там, где должен был стоять стол, но сам не сдвинулся с места. Меня словно охватил паралич. Было страшно шевелиться.
– Можно я закурю? – раздался из темноты женский голос.
– Кто вы, чёрт возьми? – крикнул я.
– Не кричите, пожалуйста. Так можно?
– Курите.
Раздался скрежет зажигалки, но светлее не стало. Маленький язычок пламени лишь на секунду осветил женский силуэт и сразу погас, не дав мне рассмотреть ничего другого. Она сидела за столом, там же, где сидела до этого Карина, а чуть позже – Кансер. Мне даже на секунду показалось, что это мёртвая девочка как-то попала ко мне, но Кансер, конечно, не способна была устроить столь эффектного появления. Милая, живая, несмотря ни на что, она бы не приручила тьму, чтобы та охраняла её от посторонних глаз.
– Простите, что напугала вас, – сказала моя ночная гостья, – сама не знаю, как так получилось.
– Кто вы такая?
– О, я не знаю. Не могу знать. Меня вообще не должно тут быть, так же, как и где-либо ещё. Но всё же я сижу перед вами. Парадокс.
– Ничего не понимаю. Как мне надоели все эти загадки.
– Понимаю. Мне тоже, но я, к сожалению, понимаю ещё меньше. Почему я тут? Загадка. Может, вы знаете, как я тут оказалась?
– Ну, это уже за гранью…
– Ага, не знаете. Я так и думала.
Девушка помолчала, с наслаждением затягиваясь моими сигаретами. Я понял это по запаху.
– Простите, – я собрал волю в кулак, а сознание сконцентрировал на разрешении непростой ситуации. – Вы сидите на моей кухне. Наверное, в этом есть смысл.
– Может быть, – она отвечала медленно, как подобает настоящей леди. – Вы ведь пишете роман, я права?
– Откуда вы знаете?
– Прислушалась к этому дому. Ничего сложного.
– Ну да, ничего.
– Вы этого не можете? Не можете по тому, что видите вокруг, понять, что творится на самом деле?
– Да нет же! Я обычный человек.
– Странно. А я могу. Слушайте, как же вас угораздило заняться таким романом, если вы ничего не видите и не понимаете?
– Послушайте, можно я включу свет? Не могу разговаривать с темнотой.
– Не стоит. Да вы и не сможете. И всё же, не пытайтесь сделать это. На меня не надо смотреть. Это неприятно.
– Почему?
– Да хватит вам! Перед вами всё-таки девушка, ведите себя подобающим образом.
Я притих. Она не повышала голос, но я почувствовал, что какие-то действительно властные ноты проскочили в её сдержанной речи. И спорить с ней, как с темнотой вокруг, мне расхотелось.
– Итак. Я, живая, здесь, в квартире обычного писателя, пока неизвестного, но собирающегося опубликовать роман такой силы. Удивительно.
– Да что в нём, собственно, такого?
– Вы не понимаете ещё, что это. А может, и не поймёте. Я вам помогу немного. Время у меня, наверное, есть.
– Поможете?
– Ну, у вас же сегодня опустились руки. Кстати, совершенно зря. Так близко к развязке, а вы сдаётесь. Не по-мужски. Ну-ну, не заводитесь, я шучу. Как раз вполне присущая мужчинам черта – бояться того, что уже почти реализовано. Я возьму ещё одну? Так вот. Пока у нас есть время, я бы хотела вам подсказать тему для новой главы. Прошу вас, обязательно её напишите. В каком-то смысле это будет паролем к пониманию книги. Ну и, если угодно, мне будет приятно таким образом передать привет одному человеку. Согласны?
Что я мог ответить? Кивнул, и только.
– Так вот, слушайте. Вам пора отстраниться от всяческих историй. Настало время поговорить о механике. Что вы о ней знаете?
– Да, признаться, почти ничего. Школьный курс.
– Тоже неплохо. Но я говорю о несколько иной механике. Сложно сформулировать, особенно мне, у меня даже не мозг, а половинка мозга. И всё же. По большей части люди – совершенно хаотичные создания. Они мечутся туда-сюда, как-то живут, как-то выживают. Но есть такие… Давайте назовём их персонажами, потому что как минимум один из них совсем не человек. Так вот, они не совсем обычные. Нет, это не супергерои и не колдуны, точно не вампиры и так далее. Ничего подобного. Они, скорее, шестерёнки. Шестерёнки необходимы любому аппарату, чтобы функционировать. Я знаю как минимум двоих таких персонажей. И одного из них вы слышали.
– Козлоголосый! – догадался я.
– Он самый. На самом деле я понятия не имею, что он такое, но не человек – это очевидно. Хотя мне ли об этом говорить?
– Вы – второй такой человек?
– Я? – она залилась смехом. – Вы мне льстите. Ах, как жаль, что вы не понимаете. Насколько проще всё было бы, если бы вы были одним из них. Наверное, в том, что это не так, тоже есть какой-то смысл. Или мир сошёл с ума. Нет. Я вообще не знаю, как вам описать себя. Я могу лишь сказать, как я появилась.
– Как? – по моей коже словно пробежала ледяная арктическая волна.
– Просто когда-то давно одному мальчику было очень одиноко.
Я вдруг по голосу понял, что она улыбнулась.
– А теперь меня нет. И хорошо бы, чтобы и не было, а то вот так неожиданно оказываешься посреди чужой кухни, куришь хозяйские сигареты и пытаешься как-то заглушить боль в груди. Вы знаете, как болит сердце, когда не бьётся? Вроде биться нечему, а что-то там ноет, протяжно и дико. Хочется взять и разорвать себе грудь. Но это невозможно. Тогда пытаешься научиться забывать, и тоже не выходит, забывать умеете только вы, люди, а я не могу.
– Чего уж проще.
– Вам легко судить. А я вот не могу. Я сделала больно одному очень хорошему человеку. Не нарочно. Он снова остался один, и это будет настоящим испытанием. Наверное, поэтому я и пытаюсь передать ему привет через вашу книгу. Сделаете одолжение?
– Хорошо. Я вас понял. Что я должен сделать?
– Мне кажется, настало время ввести в повествование нового героя. Пусть его зовут Пересмешник. Когда-нибудь вы узнаете, почему именно так. Это тоже шестерёнка, но, в отличие от всех прочих, Пересмешник – деталь несменяемая. Боюсь, если её не станет, рассыплется на части весь механизм.
– Пересмешник… Это, кажется, такая птица?
– Птица, да. Пусть будет птица. Кто угодно.
Я схватился за стул и сел. Но чуть не промахнулся. Силы как-то совершенно неожиданно меня покинули.
– Бедный, бедный мальчик, – сказала моя невидимая собеседница. – Вы так устали.
– Есть немного.
– Силы вам всё же не занимать. Как же так получилось, что вы в это влезли? Хотя нет, не рассказывайте. Тут явно замешана женщина, – в её голосе послышались игривые нотки.
– Кансер.
– Кансер? Какое странное имя. Вы всё больше меня удивляете. В любом случае, милый, послушайте и запомните. Вас никто не может заставить что-то делать. И даже не делать заставить никто не может. Человек рождается свободным и таким же умирает, а уж как он ведёт себя между этими двумя моментами – его личное дело. Дойдя до края и почувствовав, что гибель близко, просто отложите всё. Окажется, я вам обещаю, обязательно окажется, что всё немного проще, чем вы думали.
– Спасибо.
– Не за что. Я прошу вас написать одну главу. Но не считайте, что я вас принуждаю. Если решите всё бросить, бросайте. Я не обижусь. И никто не обидится.
Она неожиданно умолкла. Мне почудилось некоторое напряжение.
– Неужели только ради этих слов я оказалась тут? Забавно. И как глупо. Кажется, вот мне и пора уходить.
– Почему?
– Время истекло. Слышите, как тикают часы? Как остервенело и яростно они отматывают по несколько секунд за одно мгновение? Время состоит из резины. Выйдите, пожалуйста, я не хочу, чтобы вы были здесь в этот момент.
И я вышел. Потом я пил пиво, застыв в тёмной комнате, потому что за стеной женский голос срывался на крик. Она кричала так громко, что у меня даже появились опасения, что кто-то из соседей вызовет полицию. Кажется, девушке было очень больно. Но я был спокоен. Происходит, видимо, то, что должно происходить. Когда всё затихло, я прошёл на кухню и убедился, что свет снова горит, а в моей квартире больше нет никого, кроме меня. И оставаться тут я не намеревался.
Я шёл сжигать роман.
Весело догорали фонари в лубянских переулках, на улицы улеглась особая предрассветная мгла, тяжёлая, как толстое ватное одеяло. Пугливые тени расступались, пропуская меня. Безликие, одинакового роста, они не были людьми, просто не могли оказаться ими. Эти наброски, как неудавшийся вариант шедевра, навсегда остались впечатанными в холст, погребёнными под слоем грунта и новой картины, но всё ещё живыми, видимыми только в самое тёмное время суток. Спали квартиры и подъезды, спали воры и убийцы, спала полиция в своих отделениях, спали хулиганы в обезьянниках, спал кофе в аппарате и деньги в кассе, а они бодрствовали, не боясь встретить кого-то не того. Длинная серая процессия медленно шла вдоль стен, изредка останавливаясь или сбиваясь с ритма.
Я искал пустое место, но никак не мог его найти. Всюду ощущалось чьё-то присутствие, отовсюду в меня всматривались мёртвые и нелюбопытные глаза моих нечаянных спутников. Для того, что я хотел сделать, не подходили обычные лубянские закоулки, я панически жаждал остаться со стопкой листов наедине. Она уже изрядно намокла, но всё равно должна была хорошо гореть. Потому что рукописям суждено предаваться огню. Я практически спал наяву, видел сны о том, как горит и превращается в тончайшую чёрную плёнку труд последних нескольких месяцев, и вдруг с удивлением понял, что мне его не жаль.
Режь меня. Бей меня. Ешь меня. Пей меня.
Из каждого закутка на меня пялились во все глаза тени, больные пироманией. Они не просто хотели гибели романа, им нужен был огонь для каких-то собственных ритуалов. Пусть забирают! Не жалко ничего, лишь бы не говорить чужим языком. Лишь бы написать свой роман, с тем же названием, но совершенно иным содержанием. Пусть будет глупым, пусть станет оплёванным, пусть всегда лежит в столе, но пусть только будет моим! Пусть его герой, маленький мальчик, попадёт туда, где ничего и никого нет, где пустота будет ещё более назойливой, чем на необитаемом острове Робинзона, и вдруг поймёт то, чего не понимает его создатель. И необязательно описывать, что же он понял. Совсем не важно, где происходят события. Бесполезно знать, что будет с мальчиком потом. Главное, что иногда момент важнее вечности. Сиюминутное искупает или, может быть, даже делает осмысленной целую человеческую жизнь. Такой момент может превратить книжного червя в бесстрашного искателя приключений. И его жизнь пойдёт по совсем иному пути, который он сам себе когда-нибудь выберет. Уже за пределами книги, вне поля видимости.
Вы не знаете, какими будут последствия издания книги? Радуйтесь, её не издадут. Смейтесь, сатиры и черти, своим захлёбывающимся смехом! Может, я ничего не понял, но я остался собой. Я, как герой сказки, сцепился с колдуньей и теперь выйду из боя с ней победителем. Лишившись чего-то, но всё-таки живым и несломленным. Или это и есть поражение? Или это и есть пустота?
Один шаг, и рой белых мушек вокруг моей ноги. И вдруг – тишина. Я каким-то пятым чувством сквозь оглохшие уши воспринял близость реки, закованной в лёд, ощутил, как он трескается под вечным напором сил, из которых и состоит на самом деле весь мир. Здесь нет никого. Потому что мир не состоит из людей. Потому что песочница остаётся песочницей и в отсутствие играющих в ней детей. Потому что в мире ещё очень много загадочных мест и земляничных полян, не найденных ни одним стареющим рефлексирующим режиссёром. Здесь и будет костёр. Здесь и случится преступление. Детоубийство, это страшное деяние, отмеченное знаком романной пошлости. Мой единственный выход, единственное решение этой задачки, имеющей всего одну неизвестную и слишком много лишних условий, которые можно было бы изначально не закладывать.
Не сжигай!
Сквозь ветер и холод, сквозь мою болезненную глухоту отитного больного и нежелание что-либо слышать, кроме потрескивания горящей бумаги. Не сжигай – два слова, режущие как нож. Кансер стояла метрах в пяти от меня, сложив руки на груди, словно одной аккуратно поддерживала другую, и смотрела на меня большими умными глазами. Её плечи, покрытые каким-то лёгким платком, дрожали. Снова. Всё идёт по кругу, ничего не меняется и не изменится.
И всё же, не сжигай. Но зачем тебе этот ненужный роман? Зачем пытаться взорвать голодную до человеческого мяса бомбу?
Она стояла молча, и только губы её шевелились. Не сжигай. Не сжигай! НЕ СЖИГАЙ! Повторяла как заклинание, или оно звучало в моей голове? Не знаю. Режь меня, бей меня, ешь меня, пей меня, только не сжигай. Рука задрожала. Я никак не мог заставить её не дрожать, и от этого сделалось ещё хуже. Уверенности не стало. Достаточно чиркнуть зажигалкой, и листы займутся, и роман, мой единственный роман, который написала Кансер, будет уничтожен в мгновение ока. И всё это прекратится. Всё будет хорошо. И время, само время во всей своей жестокости и пустоте, возрадуется и подарит мне прозрачных алмазов из дальних пещер, которые уймут разочарование. Не о том ли говорил козлиный голос в трубке?
Этот роман некому читать. Я страдаю ни за что, пою чужую песню в пустоту небытия, куда ему суждено рухнуть с воздвигнутого Кансер пьедестала. Так-то, мёртвая девочка, он бесполезен, как и ты, как и я, писатель-неудачник, мечтавший сказать что-то от имени несуществующей прослойки. Кому интересны истории про богом забытые места, в которых НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ? Или про странных существ на стенах местных переулков? Разве кому-то важно, что помимо следствий существуют ещё и причины, и бесконечно тонкие ниточки связей между ними? Мы живём в мире следствий, а причины…. Да чёрт с ними, с причинами!
Рука налилась свинцом, отяжелела, непослушные пальцы истово вцепились в зажигалку. Щёлк. Короткий язычок пламени, как молодая нимфоманка, приготовился облизать намокшую бумагу и уже почти сделал это. Почти задымило. Кансер бросилась ко мне. Я думал, что она начнёт отбирать у меня роман, приготовился защищаться, но она не дотронулась до стопки, а рухнула на колени в кашицу снега и мелкого льда, вцепилась в мою ногу и прижалась к ней, как к последнему материальному объекту в этом мире теней.
Режь меня. Бей меня. Ешь меня. Пей меня. Детская считалочка-скороговорочка, бессмысленная и жуткая. Не сжигай, только не сжигай. Она мотала головой и всё крепче прижималась ко мне, так что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы удержаться на ногах. Кансер плакала. По её щекам катились слёзы, оставляя розоватые подтёки молодой крови. Я и не заметил, что зажигалка погасла от порыва ветра.
– Зачем он тебе? – закричал я, не боясь, что кто-то услышит.
– Не сжигай! Не сжигай! – как заклинание твердила Кансер.
– Кому он нужен? Я больше не могу, понимаешь? Не могу!
– Только не сжигай.
– Да зачем тебе он?
– Режь меня! Бей меня… – и так без конца.
Без конца, безо всякой надежды выйти за круг, комната без спасительной двери. И я подчинился. Словно прошло какое-то наваждение. Вдруг в ужасе осознав, что чуть не спалил дотла работу нескольких месяцев своей жизни, я вздрогнул. Этот маленький комочек плоти, Кансер, вот она, рядом. Она мне не привиделась, она действительно здесь. И я здесь. И наш роман у меня в руке, промокший, но переживший эту страшную ночь. Крик во тьме. Новая глава рождалась прямо сейчас, в моём больном сознании уже восставали из неслучившегося пепла арматурные конструкции её монолитного текста, лишённого монологов и практически не имеющего абзацев. Это невозможно будет читать, но кто-то будет с упорством ледокола рваться вперёд, пытаясь докопаться до самого главного, до того, что непонятно автору.
По земле повело позёмкой, и я зажмурился, потому что она постоянно норовила подняться выше и залепить мне глаза. В это мгновение я осознал, насколько устал. Сил хватило лишь на то, чтобы дойти под руку с Кансер до ближайшего круглосуточного кафе и плюхнуться на стул. Потом я отключился.
Где-то вдали солнце лениво потягивалось, игриво сбросив с себя тяжёлое одеяло снегородных туч. Небо просветлело, утреннее кафе начало наполняться менеджерами всех звеньев. Я постарался взять себя в руки. Осмотрелся. Небольшой зал, бодрящий запах кофе в воздухе. Мы сидим в углу, укутанные в пледы, а перед нами разворачивается пейзаж скрытой от посторонних взглядов утренней жизни города. Лучше писать роман, подумал я вдруг, чем вот так работать, чтобы купить еды, а потом есть, чтобы были силы на работу. Уходить в темноте из дома и в темноте возвращаться домой. Все эти сотрудники офисов живут и даже не догадываются, что по ночам возле их домов гуляют тени их собственных отражений, уничтоженных когда-то одним неверным решением. Все эти неудавшиеся композиторы и балерины, художники с переломанными пальцами, не случившиеся учёные, не отцы и не матери нерождённых детей. Тени того, что могло бы быть, не сверни они однажды на сомнительную дорогу.
«Танцующие на крышах» – отличное название для главы, подумал я. Подняться над всей этой бездарной суетой, включиться в танец, рифмуя завывания ветра, и не останавливаться, пока силы не оставят твоё слабое тело. Это звучит недурно.
Передо мной – остывший кофе и небольшой сэндвич с ветчиной и сыром, приправленный салатом. Вкусное удовольствие за две сотни рублей. Из колонок льётся старый романс Вертинского, давно забытого большинством присутствующих здесь посетителей. Я подношу угощение ко рту и чувствую, насколько насыщенный у него вкус, какая сочная и свежая ветчина, какой влажный после мойки салат, приятный солёный сыр. В этом вкусе воплощается вся моя радость от того, что я и мой роман пережили эту ночь.
Кансер дремлет рядом. И никто из сотрудников не разбудил, хотя какой смысл им держать двух спящих усталых ночных путников, которые ничего не заказывают? Официанты проходят мимо и всем своим видом показывают, что они совсем не против нашего присутствия. И даже мёртвая девочка, которая так спокойно и умиротворённо дышит мне в шею, их не пугает. Она выглядит очень неплохо, только мешки под глазами выдают её усталость. В лице нет обычного напряжения. Рукой чувствую, как бьётся её сердце, с какими-то перерывами и всхлипами, но не так уж и громко.
Насколько редки у Кансер волосы! Они облепили её голову, как водоросли обхватывают днище деревянной лодочки на берегу туманной реки. Я касаюсь её лица, и она приоткрывает глаза. Под кожей начинают работать какие-то механизмы, и губы немного дёргаются, складываясь в милую улыбку.
Режь меня. Бей меня.
Разве я когда-то мог ударить эту девочку, кровоточащей раной зияющую на теле моей жизни? Закрываю глаза и представляю, как ещё мальчиком бреду по вечернему городу в одиночестве. Немного страшно, очень интересно. Воздух врывается в лёгкие, и он совсем другой, волнующий и выбивающий из тела сладкую дрожь предчувствий. Тогда у меня был вечер открытий, сегодня – ночь открытий. Всё как в первый раз.
Роман высох. Время собирать камни, пора заканчивать начатое. Я нахожу в телефоне номер и вызываю такси, запихивая последний кусочек сэндвича в рот. Кансер краем глаза глядит на меня, и, готов биться об заклад, ей нравится то, что она видит.
Луга, залитые надеждой (примерно апрель, 2014)
Мы бредём по бесконечному лугу, который вдоволь напитался талой водой и зазеленел, хотя до лета ещё очень долго. По крайней мере, по мнению моей миниатюрной спутницы. За те несколько месяцев, что мы не виделись, Кансер полностью облысела, и теперь на голове у неё красуется кургузый парик её матери. Её походка напоминает движения инопланетянина. Она делает шаг, осторожно, чтобы не поранить ноги, едва заметно покачивается от ставшей уже обыденностью усталости, пытается дышать полной грудью, если в ней ещё осталось, чем дышать и куда вмещать эту громадину бесцветного газа. Маленькая, худенькая, кажется, что она пришла не из этого мира. Даже трава здесь сочная, сильная, а Кансер больше похожа на осеннюю веточку, которую можно сломать одним небольшим усилием. Я зажмуриваюсь навстречу весеннему солнцу и на мгновение сам начинаю верить, что рядом со мной совсем не человек, а залетевший из другого мира гость, который вот-вот отправится обратно, унося с собой частичку меня, памятные фотографии тех мест, где ему довелось побывать, подарки от новых друзей.
Вокруг резвится молодая природа. Тяжёлая зима ушла безвозвратно, и вакантное место досталось этой юной ветренице. Где-то в венах тоскливо ноет кровь. Иногда хочется порвать себе жилы, чтобы не ощущать этого надсадного весеннего зуда, он может свести с ума любого, кто на минуту остановит свой бесконечный бег. Мой бег ещё не остановлен: роман почти закончен, не хватает лишь какого-то эпилога, финальной точки, подводящей итог всему бессвязному диалогу с самим собой. Я хочу поговорить об этом с Кансер, но она занята. Она вслушивается в своё тело. Не хочется мешать ей. Наверное, всё вокруг сейчас кажется ей совершенно необычным.
Я останавливаюсь и закуриваю, следя за тем, чтобы моя спутница не дышала табачным дымом. За эту зиму я накрепко пристрастился к новому наркотику для мозга и теперь уже, скорее всего, не слезу с него никогда. Впрочем, это не слишком важно. В голове проясняется, и воображение начинает рисовать мне удивительные картины, которых нет. Вот он, эпилог, сам пришёл на ум, когда я его не звал. Босые ноги ступают по влажной холодной земле, и травы, извиваясь змеями, щекочут уже забывшую это сладкое ощущение кожу. Горит яркий фонарь солнца. Горит и будет гореть тогда, когда нас не станет. Так ли уж важно, когда умирать, если лампочки хватит ещё на тысячи тысяч лет? По сравнению с этим сроком даже самая долгая жизнь – лишь секундная вспышка, которую застывший в вечности наблюдатель, скорее всего, прозевал.
Кансер стоит с закрытыми глазами и дышит. Её спина практически выпрямилась, она почти нормальная, хотя это только видимость. Я обнимаю её за плечи и чувствую, как её тело покидает чудовищное напряжение, какого не бывает у обычного человека. Она не боится смерти, это я понял с самого начала. Она не боится того, что встретит её за гранью, потому что она там уже бывала. Но она боится этих объятий, потому что может оказаться, что ей ещё есть что терять. И тогда вся конструкция, построенная ею, рассыплется как банальный карточный домик. Её мир трещит по швам. Но она не пытается отстраниться, наверное, есть в нас что-то общее, что не даёт ей избавиться от меня, как от обязательной в любом деле погрешности. Я впервые почти физически ощущаю, что Кансер – вовсе не маленькая девочка, она почти моя ровесница, просто внешне совсем не похожа на моих одногодок. На два-три года младше, а какая между нами пропасть! Мне когда-то ещё предстоит, если предстоит вообще, познать всё то, что она поняла и приняла как единственно верную картину мира. То, что для меня пока теория, для неё – реальность.
В нас есть что-то общее. Мы оба стоим босиком на влажной земле, и её тонкие ноги слегка касаются моих. Она откидывает голову назад и закрывает глаза, примостив затылок мне на грудь. И улыбается. Она умеет улыбаться. У неё это получается даже красивее, чем танец, который хоть и пугает меня до безумия, но всё-таки чертовски хорош. В этой совершенно лёгкой улыбке мне чудятся ответы на все мои вопросы, ответы того, кто видел всё, кто знает всё, но НИКОГДА НЕ СКАЖЕТ, потому что ты должен до всего дойти сам. Но если она может так улыбаться, значит, ответы не такие уж и страшные, и от этого мне самому становится лучше.
Я оглядываюсь назад, вспоминаю всё, что произошло за последний год, пытаюсь как-то объять всё в едином порыве, но у меня не получается. Какая-то глупость, череда бессмысленных событий. Вот мой роман окончен. Кому он может помешать? Что такого он может сказать миру? Один за другим проходят перед глазами слайды: вот напротив меня стоит обнажённая Карина. Вот я глупо смотрю в телефонную трубку, которая против всех законов физики работает и транслирует козлиный голос. А вот я разбиваю эту трубку, когда мне говорят, что Кансер пропала, а потом бреду по ночному городу, долго, несколько часов, и в ночной закусочной ем вкусный бутерброд с ветчиной и сыром. И зачем всё это? Просто для того, чтобы этот день никогда не настал, кажется мне. Просто что-то хотело, чтобы не было лугов, залитых надеждой.
– Не волнуйся, – сказала Кансер, вдруг открыв глаза, – всё позади. Теперь всё будет хорошо.
– Я не волнуюсь. Просто не могу понять, зачем всё это было нужно.
– Когда-нибудь поймёшь. И сожжёшь свои дневники и записи. Потому что все твои метания, все твои страдания прекратятся. Просто не волнуйся. Завтра ты вступишь в совершенно новую жизнь, в которой уже не будет места непонятному, загадочному, страшному.
– Ты знаешь, что мне тогда сказал этот, козлоголосый?
– Конечно, знаю. Я не использовала тебя и никогда бы не стала этого делать. Этот роман должен был быть написан. Не потому, что так хочу я, а потому, что так хотел ты сам. Как ты его назвал?
– Луга, залитые надеждой.
– Луга, залитые надеждой, – вдруг нараспев повторила Кансер. – Мне нравится. Отлично звучит. Это намного лучше, чем та дурацкая рыба, с которой всё началось, не находишь?
– Пожалуй.
– Скажи, тебе было очень трудно? – она понизила голос и произнесла это почти шёпотом.
– Да нет, не особо. Только один момент, когда ты пропала…. Я тогда совершенно не знал, что мне делать. Навалилось какое-то идиотское состояние апатии. Не мог думать вообще. В результате я написал «Одинокий крик в ночи». Ты не хочешь прочитать книгу?
– Я знаю её наизусть, – отозвалась Кансер и повернулась ко мне лицом. – Ты так и не понял? Я знала её с самого начала, каждую страницу, каждое слово. Знаю даже то, как она изменится после того, как ты закончишь вносить в неё правки. Я залезла в твой сейф. Когда ты спал рядом, я вскрыла замки, прислушавшись к твоему дыханию, почувствовав твоё сердцебиение. Так что твой роман я уже читала. Он прекрасен.
– Он страшен.
– В страшном тоже очень много прекрасного. Спасибо тебе за него.
Она положила мне руки на плечи и вдруг странно вгляделась в глаза. Я инстинктивно отшатнулся, ожидая, что сейчас опять почувствую холодную сталь у висков, но ничего не случилось. Её глаза были почти человеческими. Почти живыми. Её руки оказались неожиданно тёплыми. Она резко, не слишком умело приникла к моим губам, словно впечатывая себя в мою болезненную память, и в этот момент мне захотелось плакать. Я закрыл глаза и представил, как волны лижут поросшие осокой берега, как деревянная лодка рыбака неспешно и со скрипом ползёт по речной глади, как выпрыгивают из воды любопытные рыбы, которые не умеют жить в мире вне своей единственной и неповторимой реки. Где-то на горизонте вставала огромная монолитная стена тумана. В нём живёт тот, кого я обещал вставить в произведение тому призраку у себя на кухне.
Кажется, прошла не одна минута. У меня сбилось дыхание, я попытался отстраниться, но Кансер не позволила мне этого сделать. Её руки неожиданно сильно сжали мою шею, и мне пришлось вдыхать через нос. И только тогда я почувствовал во рту вкус её крови: словно лизнул металлическое ребро качелей в сильный мороз. И я заплакал.
Впервые за многие годы по моим щекам катились настоящие слёзы. Мне не было больно, обидно, страшно, я даже не мог понять, почему это происходит, но слёзы текли и текли, не жалея меня и Кансер. А она продолжала прижиматься ко мне, панически нашаривая языком у меня во рту мой язык. Её глаза были крепко-крепко зажмурены. Каждое её движение, её дрожь, её сбивчивое и очень тихое дыхание – всё это, кажется, я запомню на всю жизнь.
Завтра всё изменится. Возможно, я стану другим человеком. Но сегодня я такой. Пока ещё бремя романа до конца не исчезло, я провожаю его, как провожают на войну любимого брата, ребёнка, отца. Как бы странно и страшно ни прошёл этот год, он дал мне многое, наверное, сформировал меня заново. Пусть с опозданием, пусть таким необычным способом, это совсем неважно. А ещё он дал мне этот поцелуй, настолько долгий, что можно потерять сознание.
Надпись на обложке
Через несколько недель я получил по почте открытку. Она оказалась нещадно смятой, словно ею играли в сокс. На открытке было написано дрожащим почерком:
Ну вот всё и закончилось. Отдышись, отдохни, приди в себя – нового себя. И будь счастлив. Ты это заслужил.
До встречи!
Я очень долго всматривался в рисунок, и чем дольше я на него глядел, тем отчётливее проступала в нём знакомая до боли картина. Сарай на берегу реки, бесконечный луг, сумерки, и в нахлынувшем на мир тумане различимы две одинокие человеческие фигуры, в молчании сидящие на маленьком мостике.