Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2014
Дмитрий Сегал. Андрей Белый и хронотоп века. – Зеркало. № 43. 2014
Я страстно любил прозу Андрея Белого и в старших классах зачитывался «Петербургом» – советским еще изданием второго варианта романа. Тогда казалось, что это еще одно невероятное исключение из правил отечественного книгоиздания, вроде «Мелкого беса» или Мандельштама в «Большой серии» «Библиотеки поэта». О том, что впереди будет полный «Петербург» в «Литературных памятниках», и думать было непредставимо.
Потом уже была научная библиотека университета, где можно было прочитать «Симфонии», прозу в «Записках мечтателей», мемуарные книги с вырезанными предисловиями и отдельные тома «Москвы». Потом хлынули переиздания, и я стал жадно читать то, к чему не имел доступа. Но обещанное моими представлениями счастье почему-то не приходило.
Несколько раз я снова обращался к «Петербургу», – он-то не сможет разочаровать, – но чудо волшебства постепенно стало уходить из моего восприятия, сначала тонким ручейком, а потом уже неумолимым мощным потоком.
Я понял, что во многом это связано с паранойей автора, наверняка вы помните его тайных агентов, которые выглядывают буквально с каждой страницы его поздней прозы. Конспирологии и провокации стало слишком много в реальной жизни (масонские заговоры, «убийство» Есенина и т. п.), и ее старомодные картинки воспринимались уже откровенно пародийно. В «реале» подобный тренд считался уделом не вполне адекватных людей, желтой прессы и мрачных фанатиков. Андрей Белый в моем представлении не мог существовать в одном пространстве с этой публикой хотя бы потому, что это пространство не было культурным.
Теперь, по прошествии четверти века – за это время я прозу Белого не открывал – я чувствую, что мне хочется войти в эту реку снова. И то, что раньше раздражало, теперь уже кажется чем-то вполне адекватным на фоне происходящего по эту сторону книжной обложки. С появлением Интернета и понятием «виртуального» жизнь коренным образом изменилась. Конспирология и провокация перестали быть уделом маргиналов и чекистов, а стали нормальным явлением практически во всех сферах жизни, от политики до культурных стратегий, от новостных программ до ток-шоу.
Монографический очерк Дмитрия Сегала представляет собой «наблюдения о творчестве Андрея Белого, организованные вокруг сюжета о времени и пространстве (хронотопе) изменяющегося мира». Как на фоне личного опыта восприятия изменяющегося мира, так и в связи с «коллективным опытом, пережитым в ХХ веке русской культурой… Эпоха, о которой идет речь – эпоха, условно говоря, большого двадцатого века – с самого начала была воспринята культурой как эпоха времени, изменяющегося по определенному сценарию».
Такой сценарий существовал в представлении писателей – творцов первого ряда! – и его возможность была основана на их личном опыте, как творческом, так и духовном.
«Тема “Андрей Белый в хронотопе века” имеет, по крайней мере, два аспекта. Один, наиболее очевидный в плане соотношения с материей его творчества, указывает на соответствующую этому сценарию роль Андрея Белого как пророка и провозвестника таких глобальных тектонических изменений времени и пространства: Белый – как тот, кто предсказал наступление всемирной эры ядерной энергии и предвидел возникновение глобального и всемогущего ядерного оружия, изменившего ход и саму скорость течения мировой истории, Белый – как пророк всемогущего вмешательства сверхиндивидуальных сил (государство, тайное общество, партия, коллективное общественное мнение) в ход мировой истории и в пространство человеческой экзистенции. Второй аспект этой темы касается той роли в изменяющемся мире, которую выполняет субъект таких изменений, тот, кто их предвидит, планирует и совершает, – культурно активный, духовно деятельный и яркий творец, такой, например, как столь почитаемый и любимый (mutatis mutandis – ненавидимый!) Андреем Белым отец антропософии Рудольф Штейнер или сам Белый, писатель, поэт, мыслитель, общественный деятель. Насколько такие личности осознаются как “авторы” изменений мира, насколько для них самих важен сам факт того, что эти изменения реально состоялись, и, наконец, изменение этого осознания в реальном и семиотически представляемом мире?»
Неизбежный катастрофический вектор вел, в конечном итоге, к очищению и преображению. В реальности катастрофы никто не сомневался, и уверенность эта была многократно подтверждена известными событиями XX века. Но мир, в котором мы все оказались в результате этих изменений, почему-то не предполагает взыскуемой «неизбежности триумфа творческого духа». Посткатастрофическая культура мыслилась «параллельной сюжету волевого движения и духовного прорыва человека и человечества», но она оказалась «не параллельна, а, если так можно выразиться, антипараллельна этому сюжету, характеризующему символистское и, вообще, модернистское, сознание».
«В современном мире творческая личность никогда не ищет контакта с живым откровением. Современный творец сам запускает это “откровение” явочным порядком в художественное пространство в порядке, так сказать, самопровозглашения. Одновременно вполне рукотворно изготовляется и весь социальный контекст творчества, который должен носить заведомо организованный и коллективный характер: музыканты запускают свои опусы на гигантских массовых концертах-представлениях, художники обращают свои инсталляции не к отдельному зрителю, а к толпам, которые должны собираться либо на вернисаже в музее, либо прямо на городской площади и т.д., и т.п. У современного творца идеи (нет, не идеи, а так называемые «концепты»!) всегда заимствуются из некоего весьма пошлого и дешевого, но всегда коллективного, социально значимого и социально формулируемого и апробируемого репертуара, и несущественно, является ли этот репертуар протестным, адверсариальным или регуляторным, политически-корректным. Зачастую оба эти враждующие полюса сливаются в едином стремлении так или иначе выразить, оформить социальную, психическую энергию коллектива. Соответственно, современный мир всегда предпочитает коллективное, массовое потребление артефактов культуры, обязательно сопровождающееся моментами фасцинации, какого-то массового зомбирования… Даже в тех видах творчества, где фасцинация не является, казалось бы, необходимым условием, как, например, в литературе, кино, научном творчестве, не говоря уже о практической деятельности общественного значения, коллективное действо будет так или иначе рождать, сопровождать или оформлять творчество и его рецепцию».
«И, наконец, изменился сам характер личности творца. Вместо одухотворенного облика человека, излучающего всем своим образом и образом жизни откровение и живое воображение, – вспомним лишь столь разных, но в чем-то очень напоминающих друг друга людей, как У. Б. Йейтс, А. Блок, Б. Пастернак, А. Белый, С. Георге – наш культурный мир теперь олицетворяют либо конторщики, приказчики или дворники (на каждого из этих типов людей были похожи Пригов или Уорхол), либо полные бандиты, вышибалы или бродяги».
Статья Дмитрия Сегала рассматривает отражение представлений Белого в современном мире, во всех его главных сферах – личной, творческой и общественной жизни. Эти представления либо искажены до неузнаваемости, либо настолько гротескно преображены, что превратились в свою пародию. Теперь в творчестве Белого видится запоздалый протест, обращенный в будущее – если применить обратный ход, «отзеркалив» современность на творчество писателя. Но «прекрасный новый мир» впишет и этот протест в широкий, практически бесконечный контекст. И, как знать, может быть, окажется, что это и была единственная возможность выжить. И миру, и его новым писателям.