Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2014
Илья
Леленков. Пятнадцать огурцов и одно мороженое. – М.: Арт Хаус медиа, 2014. – 136 с.
Предыдущая
книга московского поэта Ильи Леленкова «Думай о
хорошем» вышла в 2009 году; пять лет для литературы, а тем более для поэзии –
срок немалый. Поэтому, лишь только я узнал о готовящемся выпуске нового
издания, у меня возник вопрос: а что же будет в новой книге, собственно говоря,
нового? Предыдущая книга была очень хорошей, и она ставила довольно высокую
планку, которую перескочить с разбегу, как мне казалось, будет весьма не просто.
Тем было интереснее знакомиться с новой работой поэта.
Почти сразу выяснилось, что автор пошёл довольно
любопытным путём: часть наиболее выигрышных текстов «Думай о хорошем» вошли и в
«Огурцы», а новые стихи выгодно усилили уже хорошо знакомый читателю материал.
Такая концепция оказалась на все 100% беспроигрышной:
читатель получил то, что хотел: и добротно замешанное тесто в виде классических
«ирисок», «бондарчук танго», «радуги», «лучшей
девушки», «андрей иванович
повесился» и др. и изюм в виде ничем не уступающих прежним, а где-то, возможно,
и превосходящих последние «приходит смс от мчс», «маринеско», «харизмы» и ещё целого ряда стихотворений.
На мой взгляд, получившаяся в итоге книжка не только должна
украсить книжные полки поклонников творчества Ильи Леленкова,
чему, кстати, в немалой степени способствует и твёрдый переплёт наряду с прекрасным
оформлением обложки и оригинальным дизайном текстового блока, но и вполне
сможет претендовать на звание одного из наиболее интересных литературных
событий 2014 года.
Трудности
дефиниции
Термин
«брутальная поэзия» столько раз применялся и применяется до сих пор по
совершенно разным поводам, что, кажется, настала пора его разъяснить. Правда, с
дефиницией тоже не всё так гладко, как хотелось бы. В самом деле, что брать за
ориентир? Если в качестве такового рассматривать творчество поэтов, традиционно
печатающихся в том же «Алконосте», то оно весьма разнородно: среди авторов есть
и вполне «брутальный» Андрей Чемоданов, и не менее брутальный Евгений Лесин, но
и вполне себе лиричная Ната Сучкова. По этой причине
ориентацию по «цеховому» принципу придётся отвергнуть изначально.
Мне
кажется, что наиболее близко к определению термина подошёл тот же Евгений
Лесин, который в предисловии к предыдущей книге Ильи Леленкова
написал следующее: «Леленков – редкий в наши (да и любые другие) времена
поэт-мужчина. Все-таки большинство поэтов – поэты-девушки, поэты-дамы,
поэты-женщины. Что любимый мною алкоголик Есенин, что любимый мною Дмитрий Воденников. У них поэзия – женская, женщинам она и
нравится».
Итак, мужская поэзия. То есть такая, которая без вздохов, «ахов»
и прочей «не мужской» ерунды. Впрочем, и тут налицо некоторая недосказанность:
скажем, нарочито мужская поэзия Бориса Панкина, не менее «мужская» поэзия
Андрея Чемоданова и поэзия Ильи Леленкова
– всё-таки отличаются друг от друга. Поэтому, мне кажется, не стоит пытаться
вывести единое и всех устраивающее определение. По большому счёту, «брутальность» зачастую является лишь способом замаскировать
лиричность. Ну, вот не хочет автор выставлять напоказ свою ранимость – его
право. Прочитайте хоть ту же «братскую любовь» из книги Леленкова,
поймёте, о чём я.
Остановка в дороге
Скажу сразу, что книга совершенно не оставляет ощущения
«финишной ленточки», скорее, тут более уместен термин «веховая».
Для «финишности» лично мне не хватает, во-первых,
ряда любимых стихотворений из «Думай о хорошем», а во-вторых, после прочтения новой книги возникает
вполне себе очевидное ощущение открытости финала – хочется обязательно узнать,
что же будет дальше? Так, посмотрев первую и вторую серии понравившегося
фильма, с нетерпением ждёшь, когда же выйдет следующая.
Поэтому в случае с новой книгой Ильи Леленкова
правильнее говорить не о подведении итогов, а о некоторой промежуточной остановке
в дороге, что ни в коем случае не умаляет достоинств «Пятнадцати огурцов».
Одним из таких достоинств я считаю её структурированность – то,
что в рок-музыке принято обозначать словами «концептуальность альбома». Если предшественнице
была свойственна некоторая неорганизованность, которая, впрочем, даже
нравилась, то в новой книге тексты приладились друг к другу, как пазлы, – каждый встал на то место, на которое он должен был
встать. Видимо, именно по той причине, что некоторые стихи из ранней книги так
и не нашли себе достойных соседей, они и оказались за бортом «Пятнадцати
огурцов».
Старый тренд лучше новых двух
Недавно встретил у Андрея Пермякова
интересный термин – «слом тренда», применённый им по отношению к недавно
вышедшей книжке другого поэта: так Пермяков (мне кажется, довольно удачно)
обозначил сдвиг семантической парадигмы в творчестве автора. Забегая вперёд, хочу
сообщить, что никакого слома тренда в новой книге Ильи Леленкова
нет – это всё та же предыдущая книжка, но с «бонус-треками».
Так, группа, выпустив удачный альбом, довольно часто издаёт и его
альтернативную расширенную версию – меломаны такое особенно ценят.
Между прочим, упоминание о рок-музыке в связи с творчеством Ильи
Леленкова вполне уместно. Один из разделов новой
книги носит название «Зарубежная эстрада без мелодий и ритмов» и снабжён
подзаголовком «антипереводы». В этом разделе автор
предлагает читателю собственные «кавер-версии»
известных музыкальных хитов, таких, например, как «Jailbreak» AC/DC или «God Save The Queen» Sex Pistols. Только пусть читатель сразу же
забудет о принципе точности перевода или о каком-нибудь соответствии
оригинальному ритмическому размеру источника. Музыкальные темы нужны автору
лишь в качестве исходного посыла для собственных произведений. Лучший способ
читать такие стихи –
найти в сети музыкальный оригинал, подтащить ползунок громкости к верхнему краю
звуковой шкалы и (ради чего всё это и замышлялось) открыть нужный текст в
книге. Довольно оригинальный подход к проблеме соотношения чужого и
собственного творчества, не так ли?
Маяки
Новые стихи не только органично соединились со стихами первой
книги, но, как мне кажется, стали теми маяками, на которые и станет
ориентироваться читатель в своём литературном путешествии. Вот, например, один
из таких «маяков» – стихотворение «приходит смс от мчс».
приходит
смс от мчс –
товарищ,
не ходите с бабой в лес
а
я лежу и, кажется, страдаю
за
всех и вся
и
лес внутри меня
в
лесу бутылки, ложки, чешуя
шприцы,
газеты, фантики, стаканы
грибы,
костры, колеса, труп коня
менты,
опять колеса, и опять
там
перелетных жаворонков стая
и
бесполезный снег лежит до мая
там
наркоманы бродят по проселку
там
баба убивает поросенка
свинья
визжит как «молодежный блюз» –
я
жизнь люблю и смерти не боюсь
в
лесу темнеет, катится луна
лесник
сирожа кажный день в умат
и
наркоманы прячутся в орешник
и
колются, и пыхают пореже
бабища
поросенка освежует
и
даже кризис – всех народов жупел
не
остановит бабье естество
лесник
сирожа свалится под стол
и
перелетных жаворонков стая
противным
криком обругает сталина
а
я лежу – еловые иголки
мне
колют в сердце
задевают
легкое
свинья
в крови, но – всё визжит визжит
в
моих ушах –
берите
вашу жизнь
я
в черный чай бросаю сахарок
и
вижу лес
и
бабу с топором
Этакая босховская, по формальным
признакам, но вполне себе самодостаточная картинка, созданная на стыке
серьёзности и гротеска – то есть на том, на чём вообще редко кому из поэтов удаётся
удачно балансировать. А Илья Леленков владеет
искусством подобной эквилибристики так, что никогда даже в голову не придёт,
что он может сделать неверный шаг в какую-либо сторону. Ироническая отстранённость
от предмета повествования (к ней я ещё вернусь позже) и погружённость в этот
самый предмет тут настолько неразличимы, что содержанием стиха становится в
первую очередь авторская индивидуальность, и лишь во вторую – предмет
повествования.
Герой в мире без героев
«Мир без героев подобен миру без
солнца» – пела в далёком 1982 году группа Kiss.
Это цитата приведена тут с умыслом. Для Ильи Леленкова
«героическая» тема – одна из знаковых. Поэтому совсем не случайно в его стихах
появляются исторические (а вернее сказать, вполне себе мифологические)
персонажи: индейский вождь Тупак Амару,
например, или герой-подводник Маринеско. Правда,
стоит сразу заметить, что историческая правдивость образа практически всегда преломляется
у Леленкова через призму современной автору
реальности, априори совершенно лишенной какого-либо
героизма. В результате и рождается уже упомянутый гротеск:
<…>
живёт подводник маринеско
с дырявым крейсером в мозгу
и каждой ночью с будунища
дешевой водкой оглашен
он бродит, сука, по мытищам
пугая стайки алкашей
<…>
Такая трансформация
исторического посредством соотнесения его с настоящим вбирает в себя ещё один важный
для творчества нашего автора смысл: сшивание разнородных пластов – героического
и пошлого, синонимом которого зачастую выступает современное поэту время –
создаёт особого рода трагизм: герой-одиночка в мире, где все герои давно
спились и умерли, обречён на неудачу и нелеп, хотя до глубины души трогателен.
<…>
вот он уснул
пока балдоха
не встала – жечь и поливать
пускай поспит
герою – плохо
и на героя наплевать…
Что ж, Kiss оказались правы: в сегодняшнем мире места для героев не
осталось.
Свобода
слова
Недавно нашёл в сети любопытное высказывание: «Верлибр в большинстве его образцов – это записанная на
бумаге мечта о том, про что автор написал бы стихи, если бы умел это делать». Согласен, но с той оговоркой, что это не относится к Илье Леленкову. Я считаю, что Илья Леленков
– один из немногих современных поэтов, кто по-настоящему умеет писать верлибры.
Они (верлибры), к слову сказать, составляют большую часть книги. Мало того,
даже силлабо-тонические стихи поэта стремятся сблизиться с верлибром, и одним
из признаков такого сближения является свободная рифма.
О рифме в стихах Ильи Леленкова
вообще нужно говорить отдельно. Принцип её использования способен
привести в ужас любого адепта точного рифмования. Но
вот тут как раз сплошная органика. Просто творчество Леленкова
нельзя рассматривать вне собственного контекста. Мало того, познакомившись
более или менее подробно с творчеством автора, ловишь себя на мысли, что
большей свободы и раскованности, пожалуй, ни у кого и не встречал.
Что
же касается верлибра, то он может быть либо организованным по образу и подобию
силлабо-тонического стиха:
«Заметил? Самый легкий – первый снег», –
сказал он,
машинально со скамьи
сметая снежный пух.
Брат постарел
и высох.
Прежний лоск
исчез.
Одет небрежно.
Руки чуть дрожат.
И каплет
с подбородка талый снег
на грязный шарф,
свалявшийся и блеклый, –
такой же
как и брат.
<…>
(«братская
любовь»)
Либо, наоборот, он стремится сблизиться
с ритмической прозой:
в день своей свадьбы
я очнулся за столом
в полном одиночестве
перед огромным куском
орехового торта
на эстраде цыгане вопили самозабвенно какое-то ритмическое «опа-опа»
– ай-нэ—нэ! – обратился я к ним. –
любите ли вы маркуса миллера так, как я люблю херби хенкока?
цыгане, обнажив золотые
зубы, заголосили что-то сонно-аризонное из бреговича,
имитируя надрывными
голосами а-ля николай сличенко неподражаемую
манеру игги попа
и куда это подевались все
гости?
Жопа
я привстал, покачнулся
и цыгане, потеряв точку
опоры, опрокинулись, сверкая зубами, браслетами и
глазами
превратились в диковинных
птиц
хлопали крыльями
улюлюкали
и, не переставая петь и
играть, кружили по залу
я подумал:
это уже совсем ни к чему
пойду отолью, пожалуй
<…>
(«Свадьба»)
Впрочем, иногда, как в вышеприведённом стихотворении, например, автор
оставляет место и для рифмы, которая выступает тут как средство, скрепляющее
участки текста.
От центра – к окраинам
Не побоюсь сказать, что мир стихов Ильи Леленкова
– это мир городских окраин и спальных районов – мир маргиналов, жизненно
несостоявшихся или просто плохо устроенных в жизненном плане людей. Это
своеобразное чистилище, из которого в перспективе можно соскользнуть вверх или
вниз: совсем ещё не рай, но уже и не ад – промежуточное пространство и, в свою
очередь, промежуточное состояние души между упомянутыми двумя. Сумеречная зона
с соответствующей однородной цветовой палитрой, на которую лишь в особо редких
случаях попадают яркие краски, которые кажутся тут неуместными и инородными.
<…>
муторно на сердце как на фабрике
как на ткацкой фабрике – ага
а на небе торжествует радуга
грёбаная радуга-дуга
(«радуга»)
Что за сценой?
Возвращаясь к теме «брутальной поэзии», с которой,
собственно, мы и начали наш разговор о книге «Пятнадцать огурцов и одно
мороженое», следует указать на очень важную деталь. Я говорю сейчас о той
искусственной преграде, которая не допускает возможности буквального прочтения
(буквального понимания) авторских текстов, – о принципе иронической
отстранённости. Автор даже в тех случаях, когда он сам выступает в качестве
лирического героя, всегда подвергает предмет описания разной степени иронического
осмысления, которое может принимать либо форму чёрного гротеска, либо иметь вполне
даже лиричную форму. В какой-то момент понимаешь, что перед твоим носом попросту
прикрыли створки – за декорации тебя никто пускать не собирается, да и не
собирался с самого начала. Что ж, на то и мужская поэзия, чтобы сопли и вздохи остались за кадром. А читателю остаётся право
домысливать и получать удовольствие от ещё одной хорошей книги, появившейся в
новом году.