и др. стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2014
Владимир Ханан (Ханан Бабинский) родился 9 мая
1945 года в Ереване. Кроме семи детских лет, проведенных в Угличе, до
репатриации в Израиль (1996) жил в Ленинграде и Царском Селе. По образованию
историк (Ленинградский государственный университет). Работал слесарем,
лаборантом, сторожем, оператором котельной. До перестройки печатался в сам- и тамиздате, затем – в России,
США, Англии, Франции, ФРГ, Австрии, Литве, Израиле. Автор
книг стихов «Однодневный гость» (Иерусалим, 2001), «Осенние мотивы Столицы и
Провинций» (Иерусалим, 2007), «Возвращение» (СПб, 2010) и прозы «Аура факта»
(Иерусалим, 2002), «Неопределенный артикль» (Иерусалим, 2002), «Вверх по
лестнице, ведущей на подоконник» (Иерусалим – Москва, 2006), а также более
двухсот публицистических статей в периодике Израиля и США. Член
Международной федерации русских писателей.
***
Думал «позже», а вот оно вроде…
«Быть не может», а вот оно – то…
Ноют кости к дождливой погоде,
Как-то вдруг удлинилось пальто.
Или, скажем, вся в этаком, дева –
Смотришь как на картину, эстет.
От походов – бывало – налево
Ничего, кроме мелочи, нет.
Жизнь свою невниманьем калеча,
Весь свой пыл положил на слова.
А в прихожей прибитое: «Неча, –
Говорит, – коли рожа крива»
Помнишь: дача, судьбы паутинка,
Где-то бегает мальчик-пострел,
«Джеймс Кеннеди» играет пластинка,
Патефон ещё не устарел.
Гаснет вечер «Над Волгой широкой…»,
Бьётся кистью в окошко сирень.
Пусть она себе бьётся, не трогай,
Проживи ещё раз этот день.
06. 2012
***
С. Гандлевскому
В первый день по приезде в Нью-Йорк я попал на приём
К знаменитому мэтру – он знал обо мне почему-то –
И под традиционное «выпьем и снова нальём»
Я впервые попробовал, щедро плеснув, Абсолюта.
Вскоре там появились художник, известный весьма,
Этуаль Москино, что отважно избрала свободу
И богатого мужа. В полста этажей терема,
Что виднелись из окон, свой отсвет бросали на воду
Где-то рядом внизу протекавшей свинцовой реки.
У красавиц подолы мели по блестящему полу.
Тут я снова налил – с гостевой неизбежной тоски
В высоченный бокал Абсолюта, добавивши колу.
Между прочим, светлело. Красотки вокруг – выбирай!
Мой «эмерикен инглиш» уверенно рос с каждым часом.
Дальше ангел случился с машиной, и начался рай
В двухэтажном апартменте с километровым матрасом.
Что же до Абсолюта – он был для меня слабоват,
Я его подкрепил чудодейственной дозой разлуки
С коммунальной квартирой под лампочкой в 70 ватт,
Ноздреватым асфальтом страны, где заламывал руки,
Заклиная неврозы и комплексы, депреcняки,
Голубую любовь к себе власти и электората,
Поддаваться которым мне было совсем не с руки:
Не любил я, признаться, Большого Курносого Брата.
Вспоминая пролёт сквозь зелёный ирландский ландшафт
И приёмник Канады с огромным, как зал, туалетом,
Я представил другие, в которых кишат и шуршат
Соотечественники, невольно споткнувшись на этом.
Так с друзьями московскими, помнится, что с похмела,
На троих (одного уже нет) в привокзальном сортире,
Сдав билет и портвейна купив, мы его из горла
Тут же употребили, как у Мецената на пире.
То, что этот забойный напиток годился скорей
Для хозяйственных нужд, например, чтоб травить тараканов,
Нас отнюдь не смущало. Пристроившись возле дверей
Мы подняли бутылки, легко обойдясь без стаканов.
А сегодня я б отдал весь долбаный тот Абсолют,
Все мартини и виски, что выпил за долгие годы,
Самый лучший коньяк, если мне его даже нальют,
За тот райский коктейль из поддельной лозы и невзгоды.
От вина шло тепло, но зима предъявляла права,
И пупырышками покрывалась продрогшая кожа,
Когда мы в привокзальном сортире – я, Саша, Серёжа –
Дружно пили портвейн, а вокруг грохотала Москва.
Январь 2013
Лето 53-го
Пионерлагерь имени Петра
Апостола располагался в церкви,
Закрытой властным росчерком пера.
Внутри и вне бузила детвора
Военных лет. На этом фоне меркли
Особенности здешнего двора.
А здешний двор – он был не просто двор,
А сельское просторное кладбище
Одно на пять окрестных деревень.
И будь ты работяга или вор,
Живи богато, средне или нище –
А в срок бушлат берёзовый надень.
Тогдашний «мёртвый час» дневного сна,
Когда башибузуки мирно спали,
Был отведён для скорых похорон.
Пока внутри царила тишина,
Снаружи опускали, засыпали,
И двор наш прирастал со всех сторон.
Полусирот разболтанную рать –
Отцы в комплекте были у немногих –
Не так-то просто было напугать.
Мы всё умели: драться, воровать.
Быт пионерский правил был нестрогих.
Но кой о чём придётся рассказать.
Была одна стервозная деталь:
Еды детишкам было впрямь не жаль,
Но требовалось взять в соображенье
Природный, так сказать, круговорот:
И то, что детям попадало в рот,
Предполагало также продолженье.
В высоком смысле церковь – целый мир,
Божественным присутствием пропитан.
Но если по-простому, без затей,
То в этой был всего один сортир,
Который был, понятно, не рассчитан
На сотню с лишним взрослых и детей.
Но сколь проблема эта ни сложна,
Была она блестяще решена,
Лишь стоило властям напрячь умище.
И к одному сортиру, что внутри,
Добавили ещё аж целых три
Снаружи, то есть прямо на кладбище.
А вот теперь представьте: ночь, луна,
Кладбищенская (вправду!) тишина,
Блеснёт оградка, ветер тронет ветки,
А куст во тьме страшней, чем крокодил,
Поэтому не каждый доходил
До цели. Что с них спросишь? – Малолетки!
……………………………………………..
Пусть в прошлое мой взгляд размыт слезой,
А детство далеко, как мезозой,
Я помню все детали пасторали:
Зелёный рай под сенью тёплых звёзд,
Наш лагерь: церковь, а вокруг погост,
Который мы безжалостно засрали.
11. 06. 2013
Каляева, 8[*]
27.01.1973 – 12.02.1974
Нас в камере сидело восемь рыл,
Из них я был единственным евреем,
Цигарки самодельные курил, да, курил
И бормотал то ямбом, то хореем.
Там близко хулиган не ночевал,
Их всех сдавали жёны после пьянки.
Один я только был из подпевал, да, подпевал
Враждебных голосов и подлых янки.
Я бодро называл свою статью,
Вставая поутру на перекличку,
Позоря этим самым и семью, да, и семью
И школу, и училку – историчку.
Я посещал истфак семь лет подряд,
И знал про рабский труд, что он напрасен,
И весь наш многочисленный отряд, да, весь отряд
Работал, как один примат из басен.
По жизни процветал у нас соцарт
(Еврей на сутках, как в снегу мокрица),
И на меня ходили, как в театр, да, как в театр
Работницы и даже кладовщица.
Обман ментов я не считал за грех,
И между башмаками и носками
Я в камеру носил табак на всех, да, на всех,
За что был уважаем мужиками.
Хоть не считал я суток и минут,
Хоть не спала ментовская охрана,
Я твёрдо верил, что ко мне придут, да, придут
Большие корабли из океана.
Я их дождался через много лет,
Но вспоминаю с нежной ностальгией
Баланду с кислым хлебом на обед, да, на обед,
Который там едят теперь другие.
09.02.2013
***
Виктору Ерохину
Если это провинция, то обязательно дом
С деревянной террасой, чердак, полный разного хлама,
Небольшой огородик, ворота с висячим замком,
Вдоль забора кусты, и сарай, современник Адама.
Обязательно парк, если нет, то, как минимум, сквер.
Пара-тройка скамеек в истоме полуденной лени,
Для сугубой эстетики дева с веслом, например,
Или бронзовый Ленин, а может быть, гипсовый Ленин.
Непременно река, вот уж что непременно – река.
Скажем, матушка-Волга, но не исключаются Кама,
Сетунь, Истра, Тверца, Корожечна, Славянка, Ока…
Плюс пожарная вышка, соперница местного храма.
Вспоминается жёлтая осень, сиреневый снег
Под мохнатыми звёздами, печка с певучей трубою.
Так когда-то я прожил дошкольный запасливый век
И уехал, с беспечностью дверь затворив за собою.
За вагонным окном побегут облака и мосты,
Полустанки, деревья в клочках паровозного пара.
И прощально помашет рукою мне из темноты
Белокурая девочка с ласковым именем Лара.
Дек. 2012
[*] На улице Каляева, 8, в доме, практически составлявшем одно целое с домом на Литейном проспекте, 4 (Ленинградский аналог Московской Лубянки), содержались административно арестованные на 5, 10 и 15 (среди последних был и я) суток. Сорокалетию этого события я и посвящаю вышеприведённые строки.