и др. стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2014
Григорий Стариковский — родился в Москве в 1971 году, с 1992 года живет в США. Учился в Колумбийском университете. Публиковал переводы поэзии с английского, французского (Арагон), немецкого (Тракль). Стихи печатались в журналах «Крещатик», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Новом журнале», антологии «Освобожденный Улисс», статьи и рецензии — в журналах «Знамя», «Вопросы литературы» и др. Автор книг «На углу» (2005), «Левиты и певцы» (2013).
новый улисс
гекзаметр ползет по скучнозёму,
куражится жуковский, сладкий
дым,
там листья жгут старательно и сладко,
а ночью спят на вяленой земле.
такие посещают мысли – сжечь бы
всё кунцево и сетунь
заодно,
чувствительность, к чертям её собачьим,
ласкательными подметают пол.
обратный курс на длинноостный дом,
который снёс лужков, но сладок дым,
летящий ниоткуда, приставучий,
как возвращенье в пьесе «три сестры».
острие копья
(развивая роберта фроста)
он ржавчиной обмазан, клюв-не-клюв
от птицы отвалился, хвост и крылья
истерты в пыль и вырваны из песни,
осталось их домыслить и продолжить,
наметить штрих и воскресить бросок,
и блеск полета – голос римской арки,
всё молкнет перед музыкой железа.
останемся существовать внутри
одной известной истины – в глаза
смотреть тому, кто встал напротив,
поймать его на страхе и втянуть
ноздрями запах черной крови,
ещё не пролитой, а воздух свиристит
на копьеносной, серебристой мове,
но кто уйдет, а кто спасется, вряд ли
узнаем мы, когда придут за нами.
***
не забыть, хоть немного, но помнить,
как родится зернистая ткань,
горсть откроешь, а там – шелупень
и подзол, околевший пожар,
так не пахнет ничто, разве копоть.
отскрести лицевой и личинный
генузский паленый форпост,
где таласса скукожилась в хруст,
в горле – музыка, братская кость,
и под ложечкой нож перочинный.
***
выдвинулись черепашьим ходом,
под усердье тыловых слизней,
крепко лжет крапленая колода,
проигравшему видней.
есть ещё отметка родовая
соль да сыпь, в колоду втёртый крап,
подавись, бухтящий дар валдая,
смолкнешь, тоже будет хлеб.
и валет, повапленный, двуликий,
из талассы лезет, черномор,
будто он какой-нибудь деникин,
будит на море пожар.
хладнокровья незалежный уголь
запихаем в топку букваря,
шулер-мулер, гоголевский кругель
подменил колоду втихаря.
***
только что голубело, и вдруг затянуло
сизой наволочкой, кто со двора запевает?
солнце, его искореженная колесница,
как бы собраться с силами, побрататься
с погодой, белую ленту на штык погоды,
если нет мёда, что у нас вместо мёда?
голод, на первое и на второе голод,
солнце поёт в крупицах воды под мостами,
свет истончается в белый, чуть сладкий выдох,
облако, давай меняться местами,
сладкое самоуничижение,
чиж напевает в клетке,
кто его голос услышит?
годовщина
он говорил: «я – юпитер, а ты –
бычья порода, куда тебе в небо,
ходи по земле и не думай,
смотри лучше под ноги».
улетел на войну, напросился,
не знаю зачем, мог остаться,
отсидеться, никто и не требовал
после гипса, пожил бы ещё,
подышал бы, а так – кандагар,
штурмовая бригада, ракета,
вертолёт кувырком и в лепёху,
как теперь мне ходить по земле?
***
как выжить в тесноте древесной,
настырным вёсельным огрызком
и черенком лопаты,
утопленной –
по край железа –
в зеленую и сыромятную,
оплёванную землю,
сквозь выползень
всего, что прёт на свет
и дышит сквозь,
и теплится,
как можжевеловая чёлка,
треплется,
как доползти
до тёплого,
где яблоня цветёт,
и шелушится ветвь.