Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2014
Павел Чечёткин. Кот Несмеяны: Книга стихов. – Пермь: ИЦ «Титул», 2013. – 174 с.
Когда во втором эпизоде фильма «Андрей Рублёв» стражники жёстко пакуют скомороха, вопрос «за что»? кажется вроде неуместным. Ясно же за что: не положено, вере христианской противно. Но реальность, как всегда, сложнее. Именно в годы жизни Рублёва русские города начали заключать с князьями «уставные грамоты». Да-да, идея правового регулирования была далеко не столь чужда средневековому социуму нашей страны, как то хотят представить адепты «особого пути» или их суровые либеральные оппоненты. Так вот: в этих уставных грамотах был оговорён интересный запрет на деятельность скоморохов. Она, деятельность эта, не предавалась анафеме, но горожане запрещали актёрам «играть сильно». Что это значит? А вот что: жившие при дворах правителей или наместников артели шутов время от времени отправлялись на заработки. И придя в слободу, устраивали представление. Вход на то представление был платным и едва ли не обязательным: княжьи люди всё ж! Такое вот получалось добровольно-принудительное веселье. А скоморох из фильма работал на себя и, очевидно, на чужой территории. Ревность же людей творческих – жуткая вещь.
Не слишком ошибусь, предположив: серьёзное большинство наших литераторов в глубине души соотносят себя с вот этим гонимым лицедеем. Вот только ведут себя иначе, совсем как те, о ком писано было на Стоглавом соборе: «…ходят скоморохи совокупяся, ватагами многими, до штидесят и до семидесят и до ста человек и по деревням у крестьян сильно едят и пиют…». Заметим: в близости к официозу при этом обвиняют своих оппонентов. Групп и группочек таких у нас десятки, если не сотни. И вольно бы им пребывать – поле-то деятельности велико, всем хватит, но уж слишком навязчиво при выходе любой заметной книги начинает звучать вопрос: какой лагерь представляет автор? Особенно моменты эти заметны в провинции.
Вот и о Павле Чечёткине, чья третья книга вышла совсем недавно, приходилось слышать отзывы: «Так, конечно, его из Москвы тянут, он там прилепился», и наоборот: «Он в Перми всем рулит, на грантах сидит». Понятно, что первый из вариантов чаще оглашается на малой родине автора и, помимо прочих факторов, формируют его те самые «заниженная самооценка и завышенное самомнение уральских поэтов», о которых довольно давно уже написал Виталий Олегович Кальпиди. А вот москвичам-то зачем сплетничать? Ну, может быть, от обиды на раннее и – по их мнению – незаслуженное признание. Действительно, Павел ещё в 2002-м году, будучи совсем молодым автором, стал лауреатом премии «Триумф». В тот год эту награду получили, например Елена Шварц, певица Земфира и актёр Иван Вырыпаев. Да и потом всё, кажется, обстояло благополучно: регулярные, хоть и нечастые публикации в толстых журналах, редактирование литературного, выходящего в Перми, но совсем не провинциального журнала «Вещь», руководство местным отделением Союза писателей… Так, значит, всё-таки из писательского официоза он, да? Недоброжелатели вольны думать чего захотят, на то они и недоброжелатели, но вот ни литературщины, ни тем более официального пафоса в стихах Чечёткина нет.
А что есть? Биография? Присутствует, пожалуй. Но весьма своеобычным образом. А она интересной выходит, биография эта. Ещё подростком перебрался из родной индустриальной Перми в подмосковный, однако, тихий Сергиев Посад. Окончил художественное училище, слушал лекции в семинарии. Оставил Сергиев Посад, вернулся в Пермь, поступил на филологический факультет. Много ездил по северу Края, населённому заключёнными и охранниками. Да и вообще по стране катался интенсивно. Приключения имел. Потом опять Москва, Свято-Тихоновский институт. Не надолго, правда. Тут курса не окончил. Тоже много приключений, но, конечно, по большей части из духовных сфер. Другой бы на одних только лагерных знакомствах выстроил поэтику – известны нам такие случаи, даже и вполне интересные. Но нет. Сам автор говорит так, чуть бравируя, конечно: «…на той пирушке я и познакомился с моим будущим издателем, а через год вышла первая книга моих стихов. С тех пор я почти совсем не интересуюсь лагерями». Следы религиозного обучения более приметны в текстах, но вряд ли способны понравиться бывшим наставникам. Нет, не атеизм, не богоборчество. Нечто иное совсем:
<…>
Долго потом мы сидели бок о бок,
Дуя в жаровню обжаленных рук.
Гадили мухи в листы зарисовок,
Призванных грешников брать на испуг.
И разошлись мы, пока что до срока,
Твёрдо уже перешедши на «ты».
Он, по всему, подобревший немного.
Я – с тайной меткой в районе пяты.
Это не Бог Авраама, Исаака и Иакова, а скорее Бог Вениамина Блаженного, только совсем другой, но тот же самый: Бог так умеет. У Блаженного Он старик, а тут мерцающего возраста. Оттого автор то вяжет «младенцу-Богу рукавички», то радуется:
– Как же черти полосаты!
Как же милостив Господь!
Милость эта, правда, странная порой. На обычном языке звучащая едва ли не кощунством и насмешкой над здравым смыслом:
<…>
«Мёртвые не имут сраму», –
Повторяет сын урок.
– Мам, я тоже мёртвым стану?
– Обязательно, сынок!
А чего вы хотели от скомороха? Да, рецензию мы недаром начали с упоминания этой свободной профессии – скоморохом Павла называли давно, сразу после выхода первой книги. При этом заметим: ритмических отсылок к раёшнику, к акцентному стиху, у него практически нет. Дело не в формальных признаках, а в интонации и манере высказывания: «Бог, болеющий людьми» делается собеседником именно в рамках вот такого карнавального снижения. Вообще, порою возникает чувство, будто для Павла Чечёткина русская поэзия состоит из лакун. Вот – летописные тексты, вот – следы русского фольклора, далее силлабо-тоническая революция Ломоносова, классики первой половины XIXстолетия, а дальше точно и не было в России новаторов и бунтарей. А до них – будто не было «канонизации» определённых ритмических рисунков стиха, когда звук высказывания в значительной мере определял смысл этого самого высказывания. Ритм в стихах Павла часто почти совпадает с метром, делаясь неприлично простым в наши перегруженные звуком времена. Выдают отсылки к предшественникам, обильнейше представленные во многих текстах сборника. Скажем шесть слов в двух строчках –
Врача ко мне!
Пол-ада за врача!
– содержат целое дерево аллюзий – как прямых, так и ветвящихся на второй и третий порядки. Но вообще повторю: ритм в новой книге Чечёткина стал проще. Выбор этот, очевидно, сознателен. Так автору удобнее говорить именно то, что он хочет сказать. Насколько этот путь продуктивен в перспективе, сказать не могу, но в масштабе книги – работает. Павел Чечёткин как-то сформулировал авторское кредо так: «Я думаю, когда мы изживем эту первобытную эклектику из нашего сознания, выраженную фразой про “поэта в России”, тогда у нас будет чистая, настоящая поэзия». Только попробуй вот определи, что есть «чистая, настоящая поэзия»? Поиск ответа на этот вопрос предполагает удивительные находки, но никак не финальный ответ. А отражение поиска в текстах далеко не всегда станет успешным. Собственно, единственная серьёзная претензия к новой книге Чечёткина заключается в её избыточности. Причём избыточность заметна порою и на уровне отдельных текстов, и часто в целом, как будто автор нашёл ответ, но, разочаровавшись в нём, продолжил поиск. Это, разумеется, вещь нормальная и даже неизбежная, но когда результатом этого поиска становятся тексты-близнецы, в итоговом варианте книги лучше оставить один из них. Хотя это к редактору и составителю вопрос, скорее.
А вот лучшие стихи сборника безупречно точны и длятся ровно столько, сколько нужно. Холодок, оставляемый ими, совершенно особенный. Именно тот самый холодок – от взаимного разглядывания наблюдателя и бездны. Фраза Ханны Арендт о банальности зла обретает чуть другое наполнение. Всё-таки Эйхман был где-то далеко и давно, а коллективный маньяк – вот он, рядом: за соседним столом в офисе, в левом ряду дороги, в школе, где ребёнок. И в зеркале:
Чикатило
выжил и живёт напротив
Неприметной дверью с миром тет-а-тет,
У него в активе – год на педработе
И литературный факультет.
Каждым божьим утром он спешит в контору,
Где, раздав приветы и полив цветы,
Он у монитора впитывает в поры
Лепет полоумнойшколоты.
Первопроходимец социальной сети,
Он чужую душу долбит, как урок.
Руки скоро вспомнят цепкость ловчей плети,
И в глаза нальётся розоватый смог.
А вокруг на блогах люд мозолит лавки,
Навостряя души горестным вестям;
Алыми соплями тянутся отставки
И угрозы срезать яйца по частям.
Но один лишь знает, как всё будет после,
В час, когда на ощупь в гущу людных мест
Выйдет он и глянет на тельцов и козлищ,
Просветлеет взором и протянет перст.
Там на самой страшной, на предсмертной ноте,
Выплеснув наружу скопленную страсть,
Он напьётся чаю за дверьми напротив
И к тебе заглянет побурчать на власть.
Забавно, но вот такое страшное знание не кажется безнадёжным. Как-то так устроены эти стихи. Сложно, получается, устроены при внешней простоте. Всё-таки скоморохам былых времён жилось проще. Тогда грязь, смерть, боль, страх были честны и обитали всегда рядом, а тот, кто над ними умел смеяться, вызывал восхищение или хотя бы сочувствие. В пластмассовом же мире нынешнего века эти жутковатые сущности прикрыты толстым-толстым слоем шоколада, не становясь от этого другими. Коснуться бытия стало труднее. Вернее, так: можно долго-долго жить, бытия не касаясь. Только всё равно многим придётся, например, умирать. И тогда знание о мире рухнет на индивидуума всей тяжестью. Суть же поэзии, да и вообще искусства, ещё, наверное, и в том, чтобы дать это трудновыносимое знание, не убивая человека. Книга «Кот Несмеяны» знанию сему, безусловно, сопричастна. А уж найдутся ли желающие такое знание принять – вопрос открытый. Он всегда открытый.