Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2014
Михаил Свищёв. Одно из
трёх. – М.: Водолей, 2013. – 86 с.
Давным-давно, лет сорок назад, когда рок-революция всех победила и музыка казалась чем-то очень важным, возникло понятие: «Синдром второго альбома». Так говорили, когда группа записывала весьма хорошую дебютную пластинку, а со второй получалось не очень. Вообще, ситуация понятная: первый диск ты можешь делать всю жизнь, а второй, как правило, год или два. И ожидания давят, конечно. Прошло время, музыка перестала быть важнейшим из искусств, а термин остался. И описываемый им пласт реальности тоже. Вернее, пласт этот стал даже шире. Теперь принято скептически воспринимать всё «второе» – фильмы понравившихся режиссёров, романы нашумевших авторов да, собственно, и книги интересных поэтов.
Вот примерно оттого я и ждал выхода новых сборников Михаила Свищёва и Алексей Григорьева с некоторой опаской. Действительно, оба они, будучи неплохо представленными и в Сети, и в литературных журналах, к первым своим изданиям шли долго, выпустив их на переходе от четвёртого десятка лет к пятому: один поэт чуть раньше, другой – несколько позже. А вот вторые книги у них вышли довольно быстро. Конечно, сам по себе этот факт оказался бы недостаточным для написания такого вот сдвоенного отзыва, но между этими авторами есть ещё немало сходных черт. Оба они представляют «городскую лирику», оба имеют сходный культурный бэкграунд, оба предпочитают силлабо-тоническое стихосложение. Но вообще, различий больше, нежели общих черт. Это неизбежно и правильно, когда речь идёт о состоявшихся творческих единицах. Хотя их гипотетический совместный вечер был бы, конечно, не «Полюсами», но скорее бы формировал бинарное зрение на некоторые особенности длящегося бытия. Впрочем, обратимся непосредственно к объектам рецензии.
Забегая чуть вперёд, скажу: «синдрома второго альбома» авторы избежали. Обе новые книги оказались интереснее и сильнее первых. Начнём, пожалуй, с Михаила Свищёва. В рецензии на «Последний экземпляр» – такое название он дал своему дебютному сборнику – Елена Семёнова, перечислив довольно солидный ряд предшественников, куда входили, например, Бродский, Лорка, Поплавский, Анненский, отмечала абстрактность и обезличенность мерцающих образов. Действительно, в той книге легко было различить хиты, известные пресловутым «всем», и тексты достаточно проходные. Таких при скромном объёме «Экземпляра» было, увы, немало. К новой же книге, как ни странно, можно предъявить ровно обратную претензию: порою стремление закончить текст эффектным и культурологически насыщенным афоризмом идёт во вред. Так, например, получилось с рефлексией на тему Рэя Брэдбери «Будет ласковый дождь», где авторское высказывание вошло в резонанс с одним из наиболее известных текстов фантаста, но резонанс этот оказался разрушительным. И случай этот не единичный. Стихи такого рода совсем не плохи, нет, но обилие метафор и аллюзий словно застит перспективу, делая незаметным существенное. Сам автор порой пишет об этом:
<…>
там вечера, прохладные как ночь,
и, сдобренное клюквенными ранами,
дверных щелей домашнее кино
раздвинуто широкими экранами.
<…>
там чудеса, там кружево и медь
на простыне сменяются покадрово,
и главного опять не разглядеть,
как Арктики в проекции Меркатора.
Может показаться очень странным, но когда поэт доводит число украшательств до красной черты, становится гораздо интересней. Вот, скажем, финал следующего текста угадывается едва ли не с третьей строки, а весь его образный ряд соответствует антикварному фильму класса Z, но стихотворение получилось хорошим! Отчего так? Сумей мы ответить на этот вопрос, так, наверное, знали бы, как устроена поэзия:
как семечки, матрос улыбки лузгает,
весь третий класс в корзинках и с цветами,
вначале всё равно играет музыка,
и рвёт волну с иголочки Титаник.
и галстуки не в тон, и туфли узкие,
ни пальцам, ни гостям не хватит места,
вначале всё равно играет музыка,
пока глотает каустик невеста.
вечерняя арена пахнет мускусом,
блондинки ждут живых бандерильеро,
вначале всё равно играет музыка,
глуша собой утробный рёв вольера.
по краешку пройти – не дёрнуть мускулом,
узнав себя в бродячем акробате,
вначале всё равно играет музыка,
вначале всё равно играет музыка,
и только после – комья на лопате.
И всё-таки самые лучшие стихи в книге «Одно из трёх» чуть иные. В них сквозь видимый слой бытия мерцает иной, более глубокий. Тот, где, например, больные, не слишком молодые, наверняка много курящие обитатели мужского и женского пульмонологического отделений надеются и живут так,
<…>
как будто в мире есть здоровые,
как будто хлорка на пол пролита,
и белым мелом дворик вычернен,
как будто лечится любовью то,
чего таблетками не вылечишь,
как будто с разною инфляцией
температуры и давления
душа от тела отделяется
в мужском и женском отделении.
Таких стихов с внятным человеческим измерением в книге Свищёва много. И вот в них отсылки к предшествующему культурному опыту, цитаты порой на грани центона совершенно не раздражают, скорее напротив. Тут, конечно, играет свою роль и в значительной мере сформировавшаяся уже авторская манера, где следы уважаемых литераторов присутствуют по вполне осознанной воле, скорее оттеняя посыл текста, нежели формируя его:
<…>
коснись рукой хоть яблока, хоть облака, –
весь мир покрыт от края и до края
мурашками застенчивого опыта,
незрячими пупырышками брайля.
щебечут светофоры снисходительно,
стоит Гомер в советском переводе,
и взрослые, как дети без родителей,
на красный свет дорогу переходят.
Дебютная книга Алексея Григорьева провоцировала вопросы совершенно иного толка. «Рыбы» в основном состояли из стихов, совершенно замечательно создававших если не собственный мир автора, то, как минимум – уголок этого мира, где было приятно гостить. Плавный, знакомый, приятно странноватый мир. Радостные или, напротив, трагические события воспринимались будто на плёнке объединения «Свема» – чуть покрытые царапинами, немножко замутнённые, успокоенные. Но в финале большинства стихотворений подспудно сквозило: «Ну, вы же понимаете, что это, в сущности, не важно». И так – раз, другой, пятый, очередной. Хотелось спросить: а что же тогда важно, если не важно и это, и вот это и даже вот то? Пусть нельзя открытым текстом, так намекни хоть?
И вот в новом сборнике произошёл, говоря словами далёких от поэзии биржевых аналитиков, слом тренда. Нет, обитель этих стихов остался прежним. И даже время года переменилось не особо. Тут следует сказать об одной интересной и, на мой взгляд, важной детали текстов Алексея Григорьева. Они могут напоминать что угодно, только не хокку, за исключением одной детали: в них всегда (или практически всегда) очевиден сезон, а чаще – даже месяц, когда происходит действие. Порой это высказано явным образом, чаще – общим строем высказывания и аккуратными деталями:
колька рассказывал про мотоцикл
красный и самый-самый
бабка солила с утра огурцы
вечер пах огурцами
солнце висело на тёмной реке
как пионерский галстук
пили рябину на коньяке
мишка смешно ругался
дул на сиреневый уголёк
в темень врастали вербы
колька сказал ты уедешь лёх
и навсегда наверно
мишка внезапно сказал ого
кто это там на «вятке»
тёплое лето хороший год
восемьдесят девятый
Так вот: при такой вот точности и разнообразии времён годового цикла, общее чувство от этих стихов такое, будто все они написаны (или задуманы или произошли ещё каким-то образом) в марте. Не в идеальном, а в таком – среднероссийском. Как, например, в тексте, адресованном, кстати, Михаилу Свищёву:
там бомж и мальчик-наркоман,
и рядом бредит
твоя сиротская зима,
мужицкий Брейгель.
Палитра этой книги однозначно чёрно-белая и в этом её важное отличие от книги предыдущей. Режиссёр ведь свободен относительно использования цвета или пренебрежения им. Фильм становится почти документальным, фиксирующим, но при этом – безупречно выстроенным. Все предметы на месте, определённом им не мыслью, но интуицией создателя. Таков, к примеру, опять-таки, известный всей литературной Москве текст «Довоенные фильмы» (Военспец, чёрно-белое зыбкое утро…). Или вот стихотворение, играющее роль метатекста по отношению и к себе самому, и к сборнику в целом:
опиши это всё, если можешь и впрямь описать:
самолёт над рекой или воду у дальней запруды,
плеск воды, шевеленье речного песка
возле самого сердца. весенние тонкие прутья
<…>
или запах ржаной и слегка подрумяненной булки.
как идут поезда по сиреневым рельсам и без
вероятных причин начинают протяжное пенье.
опиши эту жизнь как холодный знакомый подъезд:
шестьдесят с небольшим (тут не нужно быть точным) ступеней.
Понимание своей задачи или даже миссии в мире не сопровождается унылым и казалось бы неизбежным в таком случае пафосом. Оно скорее отнесено к прошлому, туда, где всё началось и произошло вроде бы без особых усилий, само собой. Точно это был не выбор, а приговор:
Точка, точка, запятая –
Это брови и глаза.
Это снег на солнце тает
Тридцать лет тому назад.
И пока ещё не важно,
И не нужно знать пока,
Что я тоже сын бумажный
Карандашного полка.
И вот такая вот ровная, неторопливая манера повествования, состоящего в значительной части из назывных предложений, где посыл стихотворение заключён чаще в фонетике и лексике, нежели в нарративе, оказывается неожиданно выигрышной! А уж если автор берётся о чём-то говорить прямым текстом, да ещё подводя к этому тексту довольно долгими и спокойными периодами, то сказано будет непременно что-то очень существенное:
Полупрозрачные берёзы
Врастали в розовый предел,
Кораблик авитаминозный
Скользил по матовой воде.
Нёс ветер мятую бумагу,
Гремел коробкой обувной,
На мокрой лавке дядя плакал
Над незначительной судьбой.
Торчал из лужи велик ржавый,
Свистали птицы в унисон,
На крыше солнышко лежало,
Как запасное колесо.
Гудела станция протяжно,
Синел вдали дорожный знак,
И было страшно, очень страшно,
Что после смерти будет так.
Ну, как-нибудь да, непременно будет, а пока – вот так. Пока есть две хорошие и уже замеченные книги. Я б, может быть, поостерёгся вслед за Борисом Кутенковым категорично включать «Одно из трёх» в кратчайший список лучших поэтических событий 2013 года, а вот новый сборник Алексея Григорьева к лучшим книгам года 2014 отнёс бы: год-то ведь только-только начинается. И, судя по всему, обещает он быть в литературном смысле интересным. Хотя тенденции имеют свойство быстро меняться. Но написанное-то остаётся. И, к счастью, надолго.