Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2014
Мария Ботева. Фотографирование осени: Собрание прозы. – NewYork: AilurosPublishing, 2013. – 178 с.
Первое, на что не без удовлетворения обращаешь внимание: собранные под обложкой тексты являют собой не интеллектуальные упражнения позитивного и целеустремленного прагматика (модный ныне тренд, равно как и очередная мировая мерзость, к коей стремятся некоторые писатели и поэты). Скорее, это как у В.В. Розанова: просто душа «дохнула». И хотя сам формат суперкороткого рассказа как бы предполагает погружение в злободневные реалии, в книге Марии Ботевой мы этого не находим. Никакой игры на публику и никакой, кстати, ожившей в театральном действии фотографии, да простит меня автор предисловия Илья Кукулин.
Оживить фотографию может лишь кинематограф. Именно поэтому «Театр жестокости» Антонена Арто с успехом заменил 3(4,5,6…)D, не оставив театральным актерам почти никакого шанса быть воспринятыми современным зрителем. Литература же по определению протяженна во времени, и здесь каждый кадр длится ровно столько, сколько длится текст и/или его прочтение-осмысление.
В этой связи можно говорить о книге Ботевой скорее как о собрании нескольких серий короткометражных фильмов. Название каждой серии задает некую общую тематическую рамку, которая, впрочем, никак не ограничивает автора. Есть еще одна тонкость: обычная «бытовая» фотография, при всех возможных нюансах ее интерпретации, была и остается средством фиксации жизни. Но в текстах Ботевой, кажется, фиксируется не жизнь как она есть, а что-то еще. Эти короткие рассказы (некоторые – просто реплики, комментарии) по-хорошему литературны. При их прочтении создается впечатление, что окружающий нас мир как-то фундаментально добр и светел. И хрупок настолько, что надо приложить изрядные усилия к тому, чтобы его сберечь.
Повторяю, перед нами-то не просто фотографическая фиксация. Здесь ощущается любовь автора к тому, что его окружает, его порой неуместная готовность помочь выстоять этому хрупкому, рушащемуся на глазах миру. Но это и не театр, поскольку даже в самом хорошем театре чувствуешь фальшь. А в текстах Ботевой фальши нет, за исключением, как уже было отмечено, литературы. Кстати, нет и никакой игры в реальность, поскольку автор не только не старается остаться за кадром, напротив, даже позволяет себе время от времени ненавязчиво комментировать написанное: «Лося узнаем по следам его присутствия. Тут должно стоять слово сниженной лексики, но мы скажем иначе. Скажем: следы присутствия» (50). При этом авторское «мы» – отнюдь не привет бартовской «смерти автора», но всего лишь издержки университетской скромности (точнее, принятой в наших университетах норме академического письма).
Авторские комментарии часто смешны или ироничны. Смех, как известно, создает дистанцию и тем самым не позволяет окружающему миру смертельно ранить самого автора, оберегает его самоидентичность. В одном из рассказов описывается детское впечатление от увиденного на улице тела мертвого мужчины: «Весь день в школе мы смеялись и никак не могли остановиться. Мы и сами не понимали, что происходит. Потом уже школьный фельдшер бил нас по щекам и объяснял всем, что смех – защитная сила организма. Великая сила» (55). Периодические попытки автора сократить или даже уничтожить дистанцию между собой и реальностью в итоге приводят к возобновлению этого разрыва.
Дистанция восстанавливается, но от этого становится как-то холодно, требуется снова и снова сокращать ее, собирать заново свой собственный мир, отыскивая собственные слова для каждого мига жизни. Страх того, что твой мир может попросту рухнуть в пустоту забвения, заставляет фотографировать. Или писать рассказы, если так можно выразиться, костыли памяти, позволяющие восстановить контекст запечатленного момента, превратив его в кинофильм: «Все фотографии это такие вещи карточки на которых все застыло и остановилось стоит на месте то что на фотографии никогда ни один раз больше не повторится иногда и к лучшему. Но когда ты смотришь на них, в их неподвижности, видишь то есть вспоминаешь то что было кроме этого вечного мига» (43). Трагическая соединенность-разъединенность автора с миром создает совершенно особый пафос, который я бы назвал демонстрацией героизма повседневного существования. Была у меня идея предложить знакомым скульпторам создать памятник обыкновенному человеку, но теперь, кажется, он уже есть…
Но даже этот повседневный героизм отступает перед безоружной красотой и нежностью мира. В итоге: «Мы смотрим через прозрачный воздух и видим деревья, видим вывернутые корни, белые подснежники, бутоны черники, готовые распуститься – видим саму весну, это она. Мы поднимаем руки, закидываем их за голову, ложимся в подснежники – мы сдаемся весне» (178).