Публикация Наталии Веденеевой. Примечания Сергея Боровикова, Алексея Голицына и Марии Салий
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2014
От редакции:
Рукопись (501 машинописная страница) сохранилась у родственников Николая Кирюхина. Из нее мы извлекли в основном фрагменты, связанные с литературной деятельностью автора и описывающие время, когда литература была «частью общепартийного дела». Все остальное (военный период, партийно-хозяйственная деятельность и т.д.), составляющее большую часть книги, осталось за пределами нашей публикации.Возможно, у читателя возникнет впечатление некоторой избыточности комментариев к тексту. Мы осознанно идем на это: сведения о большинстве персонажей малодоступны, и нам представляется важным ввести их в оборот.
Николай Иванович Кирюхин родился 17 февраля 1910 года в селе Малые Озерки Базарно-Карабулакского района Саратовской области, в семье крестьянина-бедняка. По-крайней мере, так сам он писал в автобиографии. Родители его занимались хлебопашеством как до Октябрьской революции, так и после. Отец умер достаточно рано, в 1936 году, в те же годы умерли брат с сестрой Николая Ивановича – оба четырех лет от роду. Мама Николая Ивановича прожила до 1974 года. В повествовании о своей жизни писатель не преминул упомянуть, что ни он, ни его родные не имели знакомств за границей, а также никогда не были «на оккупированной немцем территории».
Получив среднее образование, в 1928 году начал работать продавцом, а в 1930 году пошел добровольцем в ряды Красной Армии, на Черноморский флот. До 1932 года служил в 79 авиаполке ВВС Черного моря в должности старшего писаря. С 1932 по 1934 годы в той же должности служил в 11-й авиа-эскадрилье. Всего в армии, согласно записи в трудовой книжке, прослужил 3 года и 2 месяца. После возвращения с 1934 по 1937 год работал ответственным секретарем Саратовского областного издательства. В 1937 году закончил рабфак при Саратовском пединституте. Затем, с 1937 по 1940 год, был на комсомольской и партийной работе – зав. отделом политучебы Фрунзенского РК ВЛКСМ, зав. отделом саратовского горкома ВЛКСМ, редактором саратовской областной газеты «Молодой сталинец», редактором саратовского областного радиокомитета.
Параллельно с работой Николай Иванович хотел получить высшее образование в Саратове. Но в 1939 году жена Николая Ивановича, Лидия Петровна, окончила медицинский институт и была назначена в Базарно-Карабулакский район заведующей местным медучастком. Поэтому Николаю Ивановичу пришлось расстаться и с «городской журналистикой», и с планами о ВУЗе. Как крайне дисциплинированный человек, он брался за любую работу, которую ему поручали. Впрочем, в те годы, видимо, отказываться было не принято, если не сказать – чревато. Однако точно известно, что основным призванием его была журналистика, к которой он возвращался на протяжении всей жизни. На селе он занимался всем, только не писательской работой: преподавал на курсах трактористов, был замдиректора МТС.
В октябре 1941 года был мобилизован в ряды Красной Армии, где пробыл до апреля 1946 года. Был политруком, заместителем командира роты, адъютантом саперного батальона. Боевые операции батальон проводил в период прорыва блокады Ленинграда на Волховском фронте. Был контужен. После лечения назначен из-за ограничений по здоровью начальником секретного отдела военно-химического склада. Награжден медалью «За оборону Ленинграда», «За боевые заслуги», «За победу над Германией».
После войны работал сначала уполминзагом (уполномоченнымминистерства заготовок СССР) в Базарно-Карабулакском районе, а также в ряде других районах области. Затем был переведен в Ртищево, где сначала стал (в 1950 году) секретарем Ртищевского райкома, а через 7 лет – секретарем горкома. В 1961 году все же сумел вернуться к журналистике, став литсотрудником ртищевской газеты «Путь Ленина». Однако в консультантах он ходил буквально 2 месяца, так как был назначен директором Ртищевской типографии. На этом посту работал до 1970 года, пока не вышел на пенсию. Однако долгое время еще сотрудничал с ртищевской газетой в качестве внештатного автора. Писал фельетоны, воспоминания, повести, в которых много не только автобиографичности, но и того, что принято называть «приметы времени». Умер Николай Иванович в апреле 1995 года. Он мечтал посмотреть торжества, посвященные 50-летию со Дня Победы, но, увы, не дожил до этого праздника меньше месяца.
Наталия Веденеева
В октябре 1988 года в Саратовской областной газете «Коммунист» был опубликован очерк под заголовком «Погиб на Колыме». Речь шла о гибели писателя Иосифа Абрамовича Кассиля[1], который возглавлял Саратовское отделение Союза писателей.
«Иосиф Кассиль, – пишет автор очерка Виталий Азеф, – был широко известен в Саратове литературным и театральным критиком. В местной печати тех лет (1934–1937 гг. – Н.К.) часто публикуются его рецензии, библиографические заметки, проблемные статьи по вопросам искусства» и т. д.
В 1937 году вышел в свет очередной номер альманаха «Литературный Саратов», где появилась его повесть «Крутая ступень».
С критикой этой повести в июне 1937 года в той же газете «Коммунист» выступил поэт В. Земной[2] под псевдонимом А. Лебедев. Его статья называлась «Антисоветская повесть».
«Это был приговор, – продолжает автор очерка. – Уже 20 июня (не тянули с оргвыводами в те времена!) газета выделяет подвал для статьи “Новые требования, новые задачи”. Из нее следует, что “преступной деятельности бывших руководителей областного отделения Союза писателей положен конец” и что И. Кассиль “изгнан теперь из партии”. Автор статьи Вадим Земной».
По имеющимся данным у автора очерка И. Кассиль был арестован в 1937 году. А в 1948 году его супруга получила извещение о том, что он скончался в Норильске. Такое же извещение получил и брат его Лев Кассиль. Но много позже он узнал, что Иосиф был расстрелян. Об этом он рассказал своей дальней знакомой В.М. Мухиной-Петринской[3], которая была арестована по одному делу с Иосифом и другими саратовскими литераторами. И по одному доносу.
Так виновником гибели И. Кассиля стал В. Земной. Настоящие имя и фамилия его Иван Глухота.
Я не знал <близко> ни Иосифа Кассиля, ни Вадима Земного. Но случилось так, что мне пришлось часто встречаться с ними. Я не претендую на то, чтобы полностью описать их жизненный путь, но считаю необходимым кое-что добавить к тому, что было сказано о них в очерке «Погиб на Колыме». Дневниковых записей я не вел, а память бывает изменчивой.
Поэтому заранее хочу предупредить, что в моих воспоминаниях могут быть сбои в последовательности и особенно в датах.
Могут быть замечания и по поводу того, что я отрываюсь надолго от первоначальной темы, но делаю я это для того, чтобы показать общую обстановку того и последующего времени, на фоне которых развивались эти и не менее важные события.
В Саратов я прибыл в начале сентября 1934 года после того, как отслужил положенный срок в морской авиации Черноморского флота. Там в свободное время я посещал литературный кружок. В газете «ВВС на страже» был напечатан мой первый рассказ «Зубная щетка». Несколько стихотворений были помещены в газете «Севастопольская правда». Поэтому я и отправился в областную молодежную газету «Молодой сталинец». Сдал два стихотворения, которые были напечатаны. Ребята из редакции помогли мне устроиться ответственным секретарем издательства.
До разделения Нижней Волги на Саратовский и Сталинградский края издательством руководил Д. Борисов. Для организации саратовского издательства из Москвы был прислан Лившиц Иосиф Юльевич[4]. Главным редактором стал Валентин Александрович Смирнов-Ульяновский[5]. Оба они были опытными литературными работниками, у которых я многому научился.
В 1934 году издательством был выпущен сборник стихов «Товарищи», в котором приняли участие В. Земной, Н. Корольков[6], В. Черников, И. Дубасов, В. Волков[7] и др. А в 1935 году вышел первый альманах «Литературный Саратов», в котором были помещены стихи и проза А. Малышева, М. Юрьева, В. Тимохина[8], И. Москвичева, Д. Борисова, В. Мухиной, Б. Озерного[9], Н. Кирюхина, С. Дальнего[10] и др.
В предисловии к первому номеру альманаха говорилось о том, что в задачу его входит организация и сплочение вокруг него всех начинающих поэтов и писателей, помощь им в повседневной творческой работе. Редакция альманаха ставит своей задачей дать в последующих номерах ряд переводов произведений писателей Немреспублики и подробно ознакомить читателей с характеристикой их творчества.
В последние годы у нас писатели ищут издателей, а в то время было наоборот – издатели искали писателей. В этот поиск лично я выезжал в г. Хвалынск и в республику немцев Поволжья. В Хвалынске в местной газете я прочитал стихи молодой поэтессы Валентины Звягиной[11]. Я встретился с ней. Несколько ее стихотворений были напечатаны. А в 1939 году в альманахе появилось уже более квалифицированное написанное ею большое стихотворение «Баржа смерти».
В республике немцев Поволжья появились оригинальные сказочники. Оригинальность их заключалось в том, что названное ими сказками своим сатирическим направлением скорее можно было назвать политическими памфлетами: в них осмеивались руководители фашистской Германии. Об этом красноречиво говорило название одной из сказок: «Гитлер, Геббельс и собака».
Нашелся человек, который литературно обработал их.
Лившиц засомневался:
– Не им ли были написаны они? Авторами не подписаны, только адреса указаны. Надо на месте проверить, но только так: подписи ваши нужны, мол, для получения гонорара.
– А почему так?
– Немцы могут не подписать…
Так и получилось. Разговор с большинством из авторов оказался безуспешным. Одни из них категорически отреклись:
– Не говорили мы так.
Другие заявили:
– Кажется, был разговор. Но чтобы подписать… извините.
И только один из них признался:
– Может, должна быть подпись, чтобы получить гонорар. А дальше что?
– На что вы намекаете? – спросил я.
– Всякое может случиться.
– А конкретно? – спросил я.
– Не будем об этом.
Все было ясно. Говорили? Да. Но зачем кому-то надо знать, кто говорил?
И вышла книга под безымянным названием: «Сказки Республики немцев Поволжья».
Из всех поэтов и писателей для меня были наиболее близкими: В. Смирнов-Ульяновский, Н. Корольков, И. Кассиль, В. Земной, В. Тимохин, Б. Озерный, С. Дальний.
С такими как В. Бабушкин[12], В. Волков и В. Мухина я имел очень короткое знакомство и мог судить о них только по их творчеству или случайным встречам. С большим интересом я однажды слушал рассказ В. Бабушкина об его участии в становлении Советской власти в Саратове.
В. Волков – красивый молодой человек. Внешне выглядел так, что девушки определенно заглядывались на него. Писал лирические стихи. Два стихотворения «Доброволка» и «После лагерей» были помещены в сборнике «Товарищи» за 1934 год. Когда его выпустили из застенок НКВД, ему уже было не до стихов…
В. Мухину впервые я увидел в 1935 году. До этого я знал о ней только по напечатанной в альманахе повести «Побежденное прошлое». Однажды человек пять писателей пришли к редактору художественной литературы И. Рассудительной. Это были И. Кассиль, В. Волков, Н. Корольков, И. Дубасов и вместе с ними молодая девушка лет двадцати трех. Запомнилась она мне такой энергичной и жизнерадостной. И в то же время она была чем-то возбуждена. На узком бледноватом лице ее – румяные островки, а в глазах что-то тревожное и ожидающее. Такие лица мне приходилось видеть у тех, кто приходил к редактору со смутной надеждой услышать положительный отзыв о своем творчестве. Возможно, и с ней было то же самое. Тряхнув коротко остриженными волосами, девушка мельком посмотрела на меня и скрылась за дверью комнаты редакторов.
Стоявший рядом со мной корректор В. Сас сказал:
– Увлекся? А ведь это та самая Валентина Мухина, о которой я говорил тебе, что она может без орфографических ошибок писать.
Такую характеристику может только корректор дать.
Это была моя первая встреча с Валентиной Мухиной. Не знал я тогда, что увижу ее еще раз только через пятьдесят лет, когда уже будет Мухиной-Петринской, автором многих книг.
Эти двое писателей и один поэт, о которых я так коротко рассказал, по свидетельству Смирнова-Ульяновского, были оклеветаны В. Земным, и жизнь для них стала мукой безвинно пострадавших…
Чаще всех посещал издательство И. Кассиль. И это понятно: он руководил писательской организацией.
Был он среднего роста. Худощав. С крупным носом на вытянутом, смугловатом лице. Густобровый. Над высоким лбом – шапка курчавых, неприбранных волос. Походка у него была быстрая – не входил, а врывался. Всегда был в движении. Спешил, будто опаздывал куда-то. Одевался он просто, а иногда даже неряшливо. И все из-за своей занятости.
Мне только единственный раз пришлось поговорить с ним. Он, как всегда, куда-то спешил. Прибежал, поздоровался и спросил:
– Будет сегодня Рассудительная?
– Должна быть, – ответил я. – Почему-то задерживается.
– Я хотел ей новинку показать.
При этом он положил на стол выпущенную в Москве книгу своего брата Л. Кассиля «Кондуит и Швамбрания».
– Как смотрится это изданьице?
– Чудесно! – ответил я. – Такой обложке можно только позавидовать.
Он помрачнел.
– Было бы еще чудесней, если бы наши книги продавались в таких обложках. То, что вы видите, пойдет за границу. Правильно обижаются на издательство местные писатели и работники Когиза[13]. Меркулов, его директор, волосы рвет на себе: не хотят покупать у него книги в бумажных обложках. Им подавай такие, которые можно хранить на полках не только для детей, но и для внуков.
Я хотел возразить, но он остановил меня.
– Знаю, о чем хотите сказать: нет ни ледерина[14], ни картона. Так директор типографии Недлин говорит. Найди! Свет не клином сошелся. Для переиздания классиков он находит, а мы что?.. – Он посмотрел на часы. – Кажется, не дождусь я Рассудительную. Скажите ей, завтра приду к восьми. А в десять лекция у меня в Пединституте о наших писателях.
– Если не секрет, кого из них вы будете прославлять?
– Тех, о ком забываем мы. Вы, конечно, помните фразу, сказанную одним из действующих лиц в пьесе Грибоедова «Горе от ума» – Фамусовым. «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов»? Развенчать надо этого героя.
– А разве Грибоедов не прав? Было так?
– Грибоедов тогда был прав: было. Но почему мы должны только охаивать наше прошлое? Наша Революция смела ненавистный нам строй. А разве там мало было хорошего? А мы говорим: все плохо. Так было и тогда. А я должен сказать: ни Саратов, ни его административные центры не были только глушью. Попробуем доказать. Как нам известно, Саратов был построен в 1590 году. В 1613 году он сгорел. В 1674 году стали строить новый Саратов на правом берегу Волги.
Знаем мы и о том, что о пьесе Александра Сергеевича Грибоедова «Горе от ума» страна узнала накануне восстания декабристов в 1824 году. А уже за 75 лет до этого, в 1749 году родился в Саратовской губернии Александр Николаевич Радищев.
И не он ли, этот наш саратовец, первым начал будить дремлющую Россию своим «Путешествием из Петербурга в Москву»?
И не вам говорить о другом революционном демократе – Николае Гавриловиче Чернышевском, родившемся и прожившем в Саратове более двадцати лет. О его революционных заслугах знает весь просвещенный мир.
Вспомните имена таких корифеев литературного творчества, которые родились, жили или бывали здесь. Вот они: Алексей Николаевич Толстой, Егор Васильевич Орешин, Лев Иванович Гумилевский, Константин Александрович Федин, Антон Ильич Пришелец, Виктор Федорович Бабушкин, Федор Иванович Парфенов, Максим Горький и много других. Я уже не говорю о людях науки и культуры. Вот вам и… деревня, глушь, Саратов. Об этом, но уже не так коротко я и скажу студентам Пединститута.
– Ни словом не обмолвившись о тех, кто сегодня в Саратове творит?
– Но вы же знаете их.
– Ваше мнение о лучших из них.
Он задумался. Поправив воротник рубашки-апаш, сказал:
– Если говорить о прозаиках, лидирующим можно назвать Виктора Бабушкина. Он имеет богатый жизненный опыт, знает, о чем писать, чего, к сожалению, не хватает у молодых литераторов.
Степан Дальний. Знает жизнь рабочего класса, но бывает так, что в его очерках превалирует не человек, а его орудие производства.
Смирнов-Ульяновский. Эрудированный товарищ, но без определенного направления: он и газетчик, и критик, и драматург. И даже… поэт. В таких случаях человек иногда теряется: всему хорошо не научишься. Вспомните его «Марш милиционеров». Смирнов-Ульяновский и вдруг… милиционеры. А о них лучше Маяковского не скажешь: «Моя милиция меня бережет».
Из начинающих я бы отметил Валентину Мухину. По одной вещи писателя трудно судить о его возможностях. Это не Грибоедов с его «Горе от ума», не Радищев с «Путешествием из Петербурга в Москву» и, наконец, не Фонвизин с «Недорослем», о котором один из царских вельмож воскликнул: «Умри, Денис и больше не пиши!» И все же повесть Мухиной «Побежденное прошлое» привлекает внимание читателей. Я не предрекаю ей большого будущего, но и не теряю надежды на то, что она может прийти к нему.
Что можно сказать о наших поэтах? По существу, все они пока только начинающие. К будущим из них я отнес бы таких, как Николай Корольков, Виктор Тимохин, Борис Озерный, Николай Палькин[15], Валентина Звягина. Но это от них зависит…
– А Вадим Земной? У него больше всех…
– Количество еще не говорит о качестве, – перебил он меня. – Да, начинающим его уже нельзя назвать, но и будущее его не могу определить; слишком самонадеян. А безмерная самонадеянность в нашем ремесле – плохой помощник. Я мог бы сказать…
Он не досказал. С неизменной улыбкой на пухлом, загорелом лице вошел Лившиц. Отбросив густую прядь темных волос со лба, он спросил:
– Беседуете?
– При вынужденной посадке нечего больше делать, – ответил Кассиль. – Редактор пропал.
– Михалева?
– К Михалевой только аграрники ходят.
– Наберитесь терпения, Иосиф Абрамович. Будет и Рассудительная через час. А вы, молодой человек, – обратился он ко мне, – зайдите к Михалевой. Автор ее подводит. Знаете ученого мужа, Николая Васильевича Цицина[16]?
– Немного знаю Цицина, – ответил я. – Но в его гибридизации – тумак-тумаком.
Он рассмеялся.
– В этом деле и я далеко от вас не ушел. Но ему надо сказать: если он запоздает со своей рукописью, директор Когиза с нас шкуру сдерет. Кстати, на обратном пути зайдите к Земному – в бухгалтерии ему что-то причитается. Зайдем ко мне, Иосиф Абрамович?
На следующий день я отправился в Институт Юго-Востока, в котором работал Н.В. Цицин. Институт был расположен за чертой города, на такой возвышенности, с которой можно было видеть почти весь Саратов. Встретивший меня один из работников Института сказал:
– Вряд ли вам придется встретиться с Николаем Васильевичем. Он приболел. Вечером я пойду к нему и передам вашу просьбу. Он сам говорил, что ему необходимо быть в Издательстве. Не будем его тревожить…
На обратном пути, как и сказано было мне Лившицем, я зашел к В. Земному. И. Кассиль не успел что-то досказать мне о нем, но я уже имел собственное мнение и мнение других о его творчестве и мог определенно сказать, что оно не возбуждало умы любителей поэзии. Однако он имел определенный авторитет среди некоторых местных литераторов, которые считали его вторым человеком после И. Кассиля.
Вадим Земной был высокого роста, строен, подтянут. Худощавое лицо его было обтянуто тонкой розовой кожей. Но стоило ему только засмеяться или возбудиться, как оно принимало багрово-красный цвет. У него была серо-пепельная буйная шевелюра. С ранней весны до поздней осени он не носил головного убора, словно выставляя ее напоказ. Голову он носил, как носят ее победители в тяжелой борьбе. Одевался он скромно, чаще всего его можно было видеть в сером поношенном, но тщательно вычищеном и выглаженном костюме и в желтых ботинках. Редко выходил из дома без желтого, туго набитого бумагами портфеля.
В разговоре он всегда применял менторский стиль или насмешливый тон. Был мастером на отрицательные характеристики. Можно было видеть на лице его мнительное недовольство, когда он говорил:
– Если бы вы знали, сколько приходится терять энергии на подсказку этим начинающим. Но куда денешься? Нас тоже когда-то уму-разуму <учили>.
Жил он один. Занимал большую комнату, в которой я ничего примечательного не нашел, кроме большой бибилиотеки.
Когда я зашел к нему и передал то, что мне было сказано Лившицем, он широко раскинул руки и воскликнул:
– Люблю гостей, которые приносят приятные новости! Значит, специально…
– Да нет, – охладил я его. – Мне надо было встретиться с Николаем Васильевичем Цициным, а он заболел.
На какой-то миг лицо его приняло обидчивое выражение, а потом вдруг появилась презрительная усмешка.
– Не понимаю я этих ученых. Идеями их не пренебрегаю, но вот о том, как они на бумаге излагают их, смешно становится. А Михалева, она уже старушка, устала с ними. И они это понимают, но… Однажды этот Цицин попросил меня литературно обработать его небольшой труд. Я спросил: «А почему не редактор?» И он откровенно признался: «Как я могу с такой мазней к Михалевой явиться? Не хочется перед ней авторитет ученого терять из-за какой-то не к месту поставленной запятой?» Понимаете? Ученый, а не знает, где запятую поставить. Пришлось помочь…
В молодости многие грезят поэзией. И спешат, спешат, как на пожар. Одному молодому человеку я посоветовал: отложи написанное на полгодика, а потом вернись к нему и увидишь, чего в нем не хватает. Так он даже подскочил. Ждать полгода?! Торопится стать прославленным.
Где-то я у Джека Лондона прочитал, как он написал одну вещь вечером, а когда утром прочел ее, за голову схватился: «Да неужели это я писал?»
Вчера Степан Дальний заходил. Как вы думаете, зачем?
Я пожал плечами.
– На бутылку просил. Одаренный человек и вот вам! А почему? Жаловался: жена сбежала. Врет. Вообще-то может быть. Такое случается. А если и так, сам виноват. Что человеку нужно было? Дом – полная чаша. Ковры, картины, беккеровский рояль. Жена красавица. Возомнил о себе: будто он уже всего достиг и теперь можно развернуться. О нем говорят. Его читают. Ну и деньги, вино. Одним словом – богема. И до чего дошел? Какие очерки писал! А теперь пишет их только для того, чтобы на бутылку заработать. Но и этого уже не получается. На пристань дорогу проторил. Арбузы с барж на берег таскает – грузчиком заделалея. Это я вам не в назидание, а просто…
Он прошелся по комнате, вынул из библиотеки какую-то брошюрку в голубой обложке и продолжал:
– Прочел я ваше стихотворение «На Волге». Не так уж плохо. Но думаю, что в прозе у вас лучше получится. Попробуйте. Прочтите вот эту вещь Л. Андреева «Рассказ о семи повешенных». Вообще-то я книг никому не даю. Есть у меня знакомый в Москве. У него лозунг над библиотекой: «Если хочешь быть другом, не проси книг». Правильно делает. Захочешь читать, купи. Но вы не просите, поэтому и даю. С возвратом, конечно. Пишите вот так, как Леонид Андреев пишет. А впрочем, как бы вы ни писали, похвалы не услышите: не все знают, за что можно хвалить.
Видел я в Москве Маяковского. Идет по улице с тяжелой тростью. Идет броненосцем через людское море: ни на кого не обращает внимания. А вслед ему говорок: Маяковский идет! А в нашем Саратове… – он махнул рукой, – и не посмотрят на нашего брата. Он был человеком не без претензий и… амбиций!
Выйдя от него, я вспомнил о Степане Дальнем. Земной, как мне показалось, не ругал, а жалел и даже боялся за него. Мне он тоже нравился, и я мысленно представил себе его крепкую, мускулистую фигуру. Он был среднего роста, широкоплеч. Его густые, каштановые волосы, миндалевидные задорные глаза, шоколадного цвета лицо напоминали мне греков, которых я видел в Балаклаве, когда служил в Севастополе. Насколько Земной был прав, говоря о причинах его ненормального поведения, сказать не могу. Но что он любил выпить, в этом я не сомневался.
Прибегает он как-то ко мне в Издательство и сходу говорит:
– Мне нужны деньги!
Спрашиваю его:
– Зачем?
– Еду в Вольск. Надо написать в «Коммунист» очерк о цементниках.
– А разве в редакции газеты не дают командировочные? Гонорар – тоже.
– Дают только после того, как материал выложишь на стол.
– Почему?
– Не доверяют, черти… Единственный случай был. Дашь или не дашь?
– Только завтра у соседа попрошу.
– Понял…
Это было в субботу. Деньги он все же где-то достал. Достал для него и я. На следующий день, рано утром, я зашел к одному из наших сотрудников – Александру Николаевичу Лукьянчикову. Лучше бы не заходил. Лукьянчиков сидел на диване с потухщей папиросой в руке и отупело смотрел на стол, заставленный пустыми бутылками. А под столом около его ног лежал… Степан Дальний.
Когда я привел его в чувство, он спросил:
– Подъезжаем?
– Станция Привольск, – ответил я.
Он крутнул головой.
– Похмелиться бы…
– Буфет закрыт.
Он поднял голову. Посмотрев на его опухшее лицо, я продолжал:
– Теперь я понял, почему тебе в редакции не доверяют. Чего тебе снилось?
– Чего никогда не будет.
– А чего не будет?
– Чтобы Кассиль победил Земного.
– Они что, дерутся, что ли?
– Власть делят.
– А ты за кого из них?
– Наше дело – кто победит.
– Двуручничаешь или бредишь?
– Бредит, – заикаясь, произнес Лукьянчиков и, опустив голову на стол, добавил: – Бредит и болтает. А мне говорил, Земного ему давай.
– Разберемся, – сказал я. – А ну, Степан, вылезай. Так и быть, дам тебе похмелиться…
Я проводил его до вокзала, посадил в вагон и предупредил:
– Ложись и спи до станции Привольск. Проводнику скажу, чтобы он разбудил тебя…
В то время мы с приятелем жили вдвоем в однокомнатной квартире. Оба – из одного села. Звали его Егором. Он был старше меня и на четыре года раньше переехал в Саратов. Родился он в большой семье. Родителям надо было прокормить шесть человек детей. Когда умер отец, главой семьи стал старший брат. Но и он, женившись, отделился. И оставил Егору мать, двух сестер и брата.
Но он не унывал, работал там, где можно было заработать. Своего хлеба не хватало до нового урожая, шел добывать его к кулакам. Когда сестры и брат подросли и могли уже что-то делать в колхозе, он решил поехать учиться.
– Колхозу требовался агроном, – говорил он мне. – Выучусь, вернусь и большие деньги буду зарабатывать.
Не имея даже среднего образования, пробился в Сельхозинститут. Но ему не повезло. Наступил 1933-й голодный год. Студенты стали разбегаться. Сбежал и он.
– Спрашивают много, а есть нечего.
Был у него приятель, который работал в областном Управлении Хлебной инспекции. Он и устроил его хлебным инспектором на контрольный пункт, через который отправляли муку и другие продукты в Москву и Ленинград. В его задачу входило проверять качество отправляемой продукции. Из каждого вагона брали пробу. Проверяли в лаборатории, выписывали документы. Например, муки брали один килограмм. Сто вагонов, сто килограммов. Обратно пробу не возвращали. Подумаешь, один килограмм с вагона. Но на эти килограммы он теперь мог прокормить не только себя, но и всю семью, которую не замедлил перевезти в Саратов.
И Егор мой расцвел. Из бедного студента, не закончившего институт, он стал выглядеть не только агрономом, но уже профессором. И только круглое, упитанное лицо, рыжие кудри, озорные глаза, разухабистые повадки выдавали его как первого парня по деревне. Да он и сам говорил:
– Мне бы теперь еще гармонь или балалайку!
Следует сказать, что он не был жадным на деньги. Разбрасывал их налево и направо. Большей частью на водку. Новую одежду покупал только для того, чтобы показать, что он имеет такую возможность. Купит и отдаст кому-нибудь. Иногда делал это и с определенным умыслом.
Однажды он явился домой в зимней шубе на лисьем меху, которая была ему не по росту.
– Где ты оторвал такое богатство? – спросил я.
Он хмыкнул.
– Подходит?
– Да нет, утонул ты в ней.
– Пусть другие тонут, а я уже выплыл. Встретил своего односельчанина, у которого когда-то спину ломал и который когда-то кожевенный завод имел. Помнишь?
– Помню потому, что у нас только один такой завод имел.
– Ну вот. Кратировали[17] его перед тем, как колхоз создали.
– Тоже помню.
– Дом отобрали. Без средств к существованию оставили. Здесь теперь живет. Нажитое доедает. А я не чтобы по злобе, а по его личной просьбе купил у него эту шубу за пуд муки.
– Чужой муки, – заметил я.
Он поморщился.
– Если уж так говорить, я ему эту шубу когда-то заработал. Что у тебя еще осталось от прочитанной мне морали?..
Днем он работал, а вечера в ресторанах проводил. Иногда в выходные дни приглашал и меня. Однажды пошли мы с ним в ресторан. Заняли столик. Егор подозвал официанта и показала ему два пальца. Тот понимающе кивнул и скрылся.
– Живет человек в свое удовольствие, – сказал Егор. – Утопает в коврах и пьет только шампанское.
Официант вернулся с подносом. Поставил на стол графин с коньяком и закуску. Когда мы выпили и закусили, он собрал все со стола и хотел уйти, но Егор остановил его и положил ему на поднос две десятки.
– Не много? – осведомился тот.
– Сколько положено. Теперь пивка бы…
– Пойду, узнаю…
Когда он отошел, Егор сказал:
– Так вот, если что случится, стану на его место. Месяц он меня натаскивал, как собаку на зайцев. Выпьет компания, а денег нет. Он не требует. Знает, в следующий раз с процентами принесут. Поэтому и утопает в коврах…
– Пиво будет только к вечеру, – доложил официант.
– Почему?
– Так главный инженер пивзавода сказал. Он у директора в кабинете…
– Спасибо, – поблагодарил его Егор.
Когда вышли из ресторана, он сказал:
– Ты иди домой, а я пройдусь в одно место…
Через час он вернулся домой и залег на койку.
– Усну, разбуди, если постучат.
Долго ждать не пришлось. Минут через двадцать постучали, вошел человек в рабочем халате и спросил:
– Товарищ Славин здесь живет?
– Здесь, – ответил я.
– Ящик пива я привез.
– Тащи его сюда! – крикнул Егор.
Вынув из ящика бутылку, Егор посмотрел на нее и сказал:
– Вези обратно – не такого я просил.
И снова завалился на койку.
Человек развел руками.
– Наше дело… Как там скажут.
– Скажут. Неси!..
Вынув из вновь доставленного ящика бутылку, Егор посмотрел на нее, что-то написал на клочке бумаги, передал его возчику и сказал:
– Отдашь главному инженеру. Иди!..
Когда возчик выпел, я пожал плечами:
– Не понимаю, Егор.
Он сбил пробку с бутылки.
– А чего тут понимать? Мы контролируем пивной завод. А они, черти, гонят пиво из некондиционного ячменя. Сгноили его. Я и наложил печатку на склад, где он хранится. Таких только так надо учить. Вот и все…
Не такая уж примечательная личность этот Егор, но он дорог мне как друг детства и еще тем, что не дал мне совершить глупость, о которой будет сказано позже.
***
Одним из наших соседей в доме был толстый флегматичный человек с отвисшим брюшком, оплывшим лицом и хитроватыми глазками. Было ему лет под сорок. Звали его Осипом. Работал он слесарем на каком-то заводе.
На другой стороне коридора напротив нас жила старуха с дочерью. Была она крупная, костлявая, с длинным лицом и отвисшей нижней губой. Высокомерной была до того, что старалась не смотреть на соседей и не разговаривала с ними.
Осип говорил о ней:
– Ей бы еще метлу в руки, вот тебе и ведьма.
Дочка была полной противоположностью её. Фигурка стройная, легкая на ходу, не вертлявая. Проявляла настойчивость, бывала резкой, но отходчивой. В голубых глазах задумчивость, но больше веселости. Не обидела ее природа и общительностью. А пытливости и любознательности – хоть отбавляй. Но сама отвечала на вопросы с выдержкой и осторожностью. Заходила она к нам, даже не постучавшись. Справлялась о моей учебе, иногда помогала мне разобраться в химических формулах, которые с трудом давались мне. Сама она училась в одном из высших заведений города. И все же было в ней что-то неразгаданное. Когда она над чем-то задумывалась, на чистом лице ее появлялись мелкие морщинки от уголков губ по узкому подбородку. Они придавали ей какую-то брезгливость, что старило ее. Но так редко бывало.
Имя, как и у всех, тоже было у нее, но мы по некоторым соображениям назовем ее просто Машей. Разговор о ней будет впереди, а пока несколько слов о нашем соседе Осипе. Он частенько заходил к нам поболтать, и мы заходили к нему. На этот раз я зашел попросить у него камешек для зажигалки. Застал его бегающим по комнате в одних трусах.
– Чертово племя! – кричал он, поливая из ковша железную койку какой-то жидкостью. – Ни спать, ни отдыхать не дают.
– А у наших соседок ни одного клопа нет, – заметил я.
Он взвихрился.
– И не будет! Они старухи боятся. Посмотрят на нее и замертво падают.
– Преувеличиваешь. И почему ты на нее так сердишься?
– Я на всех, кто нос гнет, такой сердитый. Подумаешь… Пока дочь не выдала за начальника, в тряпье ходила.
– Какой же начальник у нее зять?
– Такой, которые хуже клопов кусают.
– Загадочно.
– Был здесь, а теперь в Москве живет. И не «кубари», а ромбы в петлицах носит.
– Военный?
– Из лягавых[18]. Говорить о них тошно.
– Значит, у нее еще одна дочь есть?
– А ты не знал? Есть. Такая коряга, а наплодила… Она и этой, младшей, такого же подыскивает.
– Вот этого я бы не сказал.
– Почему так?
– Этой надо институт закончить…
– Ты так думаешь? Глаза надо разуть. К ней вчера какой-то франт с портфелем в дверь прошмыгнул. А на прошлой неделе из НКВД заглядывал. Спросил я ее: кто такой? А она мне: «Бывший подчиненный мужа сестры. О его здоровье спрашивал». Очки втирает. Вот и еще у старухи другой начальник зятем будет. А ты говоришь…
Увидев на стене клопа, он прихлопнул его ладонью и продолжал:
– Так что знаем мы их…
– На старуху у него есть основание жаловаться, – сказал мне Егор. – Она донесла на него его жене, что он изменяет ей. А жена у него отчаянная баба. Убедившись, что старуха не врет, она опрокинула на его голову кастрюлю с борщом. И Осип целую неделю ходил с бюллетенем…
Маша почему-то редко стала ходить к нам. Но вот в одну из суббот появилась в двенадцатом часу ночи. Она чем-то была озабочена. Это было видно по ее тонким морщинам около уголков губ. Поинтересовавшись, как у меня обстоят дела с учебой, она вдруг спросила:
– Вы знаете Степана Дальнего?
– Встречаюсь с ним, – ответил я.
– И знаете, где он живет?
Об этом я случайно узнал. Было так. Один из выпускников Пограничной школы задержал нарушителя границы. Об этом было написано в одной из центральных газет. Но, видимо, командованию школы показалось этого мало и оно решило произвести этот факт геройства на полотне, чтобы курсанты школы всегда могли видеть, как надо действовать при защите государственной границы. Не знаю, почему они обратились с этой просьбой к нам, а не в художественный техникум. Лившиц порекомендовал им художника – брата Степана Дальнего.
Заказ художнику был сделан, аванс за работу выдан. Но прошло полгода, а картина не появилась. Представитель пограншколы не мог найти и художннка. Лившиц дал мне его адрес и попросил разобраться с этим делом.
Дом, в котором жил Степан Дальний со своим братом, был во дворе. Пройти к нему можно было только через высокие решетчатые ворота.
Встретила меня морщинистая старушка в каком-то затрапезном темном платье. На мой вопрос, могу ли я видеть Степана Дальнего или его брата, она ответила:
– Степан с утра куда-то ушел, а брат его уже третий день глаз не кажет. Присаживайтесь… Не прибрано у нас…
Действительно, квартира была так захламлена, что трудно было даже поверить, что здесь живут довольно культурные люди. В одной из комнат около окна, выходящего ю двор, стоял большой черный рояль, поверхность которого была покрыта серой пыльцой. Под ним валялись пустые бутылки из-под водки и пива. В другой, более светлой комнате на импровизированном мольберте стояло натянутое на подрамник полотно размером примерно два на три метра. Хаотически набросанные углем контуры смутно изображали реку, берега которой заросли густым кустарником, в одном месте которого лежал человек в форме пограничника. Короче говоря, для завершения картины осталось только начать ее и кончить…
Я извинился перед старушкой, оставил ей записку для Степана, в которой просил его зайти к Лившицу.
Так я познакомился с квартирой Степана, и теперь только осталось ответить Маше:
– Да, я знаю, где живет Дальний. А что случилось?
– Пока еще ничего не случилось, – ответила она. – Но может случиться, поэтому я должна немедленно увидеть Дальнего.
– В такое время? – удивился я.
– Немедленно!
– Женская прихоть! – засмеялся я. – Да кто же в такую пору…
Она нетерпеливо поморщилась.
– У Дальнего есть беккеровский рояль?
– Как он называется, я не знаю, но рояль есть.
– Сегодня есть, а завтра его не будет. Я хочу купить его.
Я не удивился тому, что она может позволить себе такое: зять, по словам Осипа, занимает большую должность. Но то, что Степан решился расстаться с такой вещью, ввело меня в сомнение, а оно перешло в негодование: допились два братца, последнее спускают. Увидеть бы Степана, поговорить с ним. Кассиль с Земным могут уговорить его. Но это когда еще будет, а Маша уже теребит меня за рукав и умоляюще просит:
– Я знаю, завтра купят у него рояль другие. Если вы хоть немножечко уважаете меня…
Я уважал ее, а поэтому пусть купит она, а не кто-то другой. И мы отправились к Степану.
Ночь была темная. Накрапывал дождь. Тускло горели уличные фонари. Когда прошли мимо Крытого рынка и углубились на улицу, где жил Степан, стало совсем темно. К тому же нас ждала неприятность: ворота были на замке. На мой стук никто не появился.
– Что будем делать? – спросил я.
Маша пожала плечами.
– Если вы не в состоянии перелезть через ворота, я сделаю это сама.
Кого-то другого я знал, куда послать, но ее не решился, хотя и видел в прошлый приход острые металлические шипы на верхней планке ворот. Кончилось тем, что я порвал штанину на правой ноге, но удовлетворен был отсутствием во дворе злой собаки.
На мой звонок послышались шаги за дверью и уже знакомый мне старушечий голос:
– Кто там?
Я назвал себя и объяснил цель прихода. Старушка открыла дверь и заохала:
– Беда мне с вами. Степана нет. Он пошел к приятелю. Если он уж так вам нужен, идите в Мирный переулок.
И назвала номер дома.
Рисковать еще одной штаниной я не стал и попросил у нее ключ от ворот. Операция оказалась безрезультатной, можно было возвращаться домой. Но так думал только я. Выслушав меня, Маша сказала:
– Вернемся к Крытому рынку. От него до Мирного переулка не более ста метров.
Мне оставалось только поблагодарить ее за подсказку.
Хозяйка дома сказала нам:
– Был Степан. Но он вместе с моим братом пошел на Большую Горную. Там у них знакомый рыболов живет. Утром они пойдут рыбачить на Волгу.
Узнав у нее номер дома, Маша сказала:
– Поспешим. Можем не захватить их.
– Вы хотите и туда идти? – уже не выдержал я. – Да вы представляете…
– Представляю, поэтому и говорю. Пойдемте. Когда мы вернемся, угощу вас хорошим вином.
Я вздохнул и пошел с ней на Большую Горную. Минут через <…> она остановилась и спросила:
– Слышала я, на Большой Горной ночью раздевают?
– Не только раздевают, но и убивают! – выпалил я в надежде, что она вернется. Но тут же мне почему-то неловко стало, и я успокоил ее: – Знал я, что по ночам раздевают не толью на Большой Горной, и положил в карман такое, что к нам не подойдут.
Она пожала мне руку.
Пришли. Хозяин дома «обрадовал» нас:
– Вам бы на часок раньше надо было прийти. Ушли наши рыболовы. Им еще надо лодку подсмолить…
– Не волнуйтесь, – сказал я Маше. – Степан на рыбалке и никто у него завтра рояль не купит. Завтра утром договоримся.
Но утром она не зашла.
– Пошла с матерью на рынок за продуктами, – сказал мне Осип. – Сегодня воскресенье…
Это мне показалось уже странным. Возможно, передумала покупать рояль?..
Когда я утром в понедельник пришел на работу, Смирнов-Ульяновский сказал мне:
– Звонили из НКВД. Велели, чтобы ты им позвонил.
И дал мне номер телефона.
– В НКВД? – удивился я. – Вы не ошиблись, Валентин Александрович?
– Так было сказано. И не удивляйся, в наше время попасть туда так же легко, как в кино сходить.
– Да, но… что могут люди подумать. Враг народа?
– Туда вызывают не только врагов. Если ты не грешишь в этом деле, чего тебе бояться. Иди…
Я позвонил. Спокойный голос как-то даже лениво ответил:
– Да, вызывали. Пропуск на вас выписан.
При входе в здание НКВД дежурный спросил фамилию, выдал мне пропуск и назвал номер комнаты.
Встретил меня майор примерно сорока лет, вихрастый и слегка улыбчивый. Когда я подошел к столу, он бегло осмотрел меня безразличным взглядом синих глаз и тем же спокойным голосом произнес:
– Кладите на стол оружие.
Я недоуменно пожал плечами.
– Вы шутите, товарищ майор?
Он о чем-то подумал.
– Здесь не шутят. Было у вас оружие или есть?
– Не было и нет.
Он мотнул головой, подписал пропуск, вручил его мне и сказал:
– Подумайте, а потом придете ко мне к двум часам!..
Выйдя на улицу, я остановился. Вспомнил вдруг. Майор спросил меня: было ли раньше у меня оружие? И я ответил: нет. А ведь было. Когда я жил в Базарном Карабулаке, работал продавцом в магазине Райколхозполеводсоюза. Торговали запасными частями к сельхозмашинам. Однажды вызвали меня в Райком комсомола и сказали:
– В селах работают уполномоченные Райкома и Райисполкома по коллективизации и раскулачиванию. Райисполкому требуется курьер, который должен доставлять им разные распоряжения на бумаге. А они считаются секретными. Поэтому тем, кто их доставляет, положено иметь оружие. Получишь велосипед и пистолет. Понятно?
Я понял. Девушка дала мне пистолет «наган» и велела расписаться за него. А когда я закончил развозить распоряжения, отдал его ей. А она могла потерять его или кому-то отдать и забыть. Бывает так? Бывает. Начальство донесло об этом в НКВД. В то время, это был 1930 год, я служил в армии. Вернулся в 1934 году. Много прошло времени, но работники НКВД нашли меня и вызвали. Могло так случиться? Могло. Откуда же им было знать, что я когда-то имел оружие?
Убедив себя в том, что так оно и было и умолчать об этом нельзя, я вернулся к майору и рассказал ему обо всем. Он чему-то усмехнулся и сказал:
– А вы говорили, не было у вас оружия.
– Запамятовал…
– Бывает. Зайдите ко мне не в два, а в четыре часа.
Видимо, решил в Карабулак позвонить, подумал я. И что там скажут ему?
Когда я в четыре часа пришел к нему, он положил передо мной лист бумаги.
– Пишите. Оружия у меня не было и нет. – И предупредил: – О нашем разговоре знаем только вы и я.
У меня наконец отлегло. Значит, правильно говорил Смирнов-Ульяновский: вызывают туда не только врагов народа. И все же как-то муторно было на душе, поэтому я, не оглядываясь, поспешил в Издательство.
– И с чем ты вернулся? – спросил меня Смирнов-Ульяновский.
Своим-то, наверное, можно сказать, подумал я и рассказал.
– Ну вот, а ты боялся.
– Майор никому не велел говорить.
– А мы и не скажем. Тебя в редакторской Степан Дальний ждет…
Степан был возбужден.
– Послушай, приятель, – начал он. – Что-то ты зачастил ко мне. Дня тебе уже не стало хватать, стал ночью врываться.
– Правильно, – согласился я. – Днем я приходил к тебе, чтобы узнать, когда твой брат закончит картину. Причем, приходил не по собственному желанию, а по распоряжению начальства.
– А ночью?
– Ночью… Кто виноват, если ты решил рояль продать.
Он поднялся.
– Это… Это какой дурак тебе сказал?
– Кто сказал, тот и попросил меня проводить его к тебе. А я собирался шею тебе намылить за то, что ты решил такую вещь загнать.
– Да не решал я! Чертовщина какая-то… Дай закурить.
– Я не курю.
– Пойду искать…
«Что же получается? – подумал я. – Оказывается, Маше нужен был не рояль, а Степан Дальний? Странно…»
С этим «странно» я и переступил порог коридора нашего дома, и когда увидел стоявшую около двери своей комнаты Машу, это странное и подсказало мне, откуда у меня появился пистолет, из-за которого я столько пережил. Ей я сказал, когда шли на Большую Горную, что у меня есть в кармане такое, что к нам не подойдут. А ее испуг на лице как бы подтверждал мою мысль. Об этом же говорила и ее растерянность, когда она искала ручку двери и не могла ее найти. И что всегда делала при встрече, не улыбнулась мне.
Не подав вида, я поздоровался с ней, и только когда вошел в свою комнату, тяжело опустился на стул.
Егор лежал на койке, читал газету. Он приподнялся, бросил на тумбочку газету, посмотрел на меня и спросил:
– Что с тобой? Заучился или влюбился?
– В меня влюбились, хотя я и не такой кудрявый, как ты.
Он захохотал.
– Тоже своего рода – трагедия: тебя любят, а ты нос гнешь. И все же?
Забыв предупреждение майора, я рассказал ему обо всем. Он долго молчал, а потом спросил:
– А ты уверен в этом? Можно ошибиться.
– Уверен, – ответил я. – Уверен потому, что она искала не рояль, а Степана Дальнего. Зачем он был нужен ей, не знаю. Уверен потому, что майор усмехнулся, когда я рассказал ему, почему у меня когда-то было оружие. Уверен потому, что у ее матери зять работает в НКВД. Оттуда же, как говорит Осип, до сих пор ходят к ней люди. И наконец, уверен потому, что только она могла сказать майору о наличии у меня оружия…
– И что ты намерен делать?
– Пойду и морду ей набью.
При этом я отбросил стул и направился к двери. Но он опередил меня, схватил и бросил на койку.
– Ты с ума сошел!.. Морду ты ей не набьешь, а скандал будет, они тебя в порошок сотрут за этого толкача. Мало тебе, побывал уже у них один раз. И если снова попадешь туда, не вернешься. Успокойся. Выпей холодной воды.
Немного успокоившись, я сказал:
– Она даже обещала мне бутылку вина, если мы найдем Степана.
Егор даже ахнул.
– Да какого же черта ты молчал! С этого ж надо было начинать. А я вчера немножко перехватил, да так, что пришлось в вытрезвителе ночевать. Утром дали мне опохмелиться, но мало. У меня голова до сих пор трещит, иди к ней и требуй, чтобы она отдала бутылку.
– Как же она отдаст, если мы никого не нашли?
– Чудак! Не ты же в этом виноват. Ходил? Ходил. Тем более, как ты говоришь, ей этот Степан не нужен. И еще. Ты говорил, как она встретила тебя в коридоре. Значит, заподозрила что-то. Так вот, чтобы сбить у нее это подозрение, иди и напомни ей об этой бутылке. Она подумает, что ты ничего не знаешь о ее доносе на тебя в НКВД. Да только так, прежде чем напомнить, извинись и улыбнись. А бутылка-то это не НКВД: мы с ней быстро расправимся. Умойся, подфорсись и иди!..
Сделав веселым лицо, я постучал в дверь Машиной комнаты и, не дожидаясь ответа, открыл ее. Открыл, сделал один шаг и невольно прислонился к косяку двери. Маша расставляла тарелки с закуской на столе, а около окна с пухлым желтым портфелем на коленях сидел… Вадим Земной. Увидев меня, он застенчиво заулыбался, вся кровь прилила к его сухому лицу, и оно стало багрово-красным. В то время у меня даже мысли не было в голове о том, что он вместе с Машей работает на кого-то. Мне только хотелось сказать ему, чтобы он, во избежание неприятностей, подальше был от нее. Но я тут же отверг и эту мысль: а вдруг у них любовь? Зачем же я буду мешать им? Если бы я в то время знал, что здесь любовью и не пахло!
Но надо было что-то говорить, и я сказал, обратившись к нему:
– Очень извиняюсь! Не мог предположить, что вы влюбились в мою соседку. Уверяю вас: она стоит вашего внимания!
Земной расплылся в признательной улыбке и спросил:
– Вы к хозяйке?
– К ней, – ответил я. – Она обещала угостить меня за оказанную ей услугу.
Маша засмеялась, кивнула на большой буфет с батареей бутылок.
– Выбирайте любую из них!
Я взял бутылку, поблагодарил хозяйку и вышел…
Чтобы в дальнейшем не возвращаться к некоторым моим героям, скажу. Осипа и Машу я больше не видел, так как перешел на другую квартиру. Егора перед началом войны послали на работу в Прибалтику, а после войны он уже не вернулся. В последний раз мы выпили с ним. Он расцеловал меня за Машино вино, а я его за то, что он избавил меня от грозившей мне большой неприятности.
***
Шел 1937-й, самый страшный год для меня.
В выходные дни, когда не было занятий на рабфаке, я уходил в издательство. Там тишина. Никто не мешает заниматься, повторять пройденное за неделю. А повторение, как утверждают, – мать учения.
Вот и сегодня сижу я один, разложив на столе конспекты и учебники, но почему-то вдруг захотелось заняться не повторением пройденного, а вспомнить прошедший 1936 год. Чего было больше в нем: хорошего или плохого? Кажется, больше хорошего, но каким-то тревожным был он. В стране иногда творилось такое, в чем трудно было разобраться. У меня не было желания возвращаться к тому, что было между мной и Машей, но оно невольно приходило на ум, когда узнаешь о том, что НКВД за последнее время все чаще стало интересоваться некоторыми нашими писателями. То одного, то другого вызывают к себе. О чем говорят с ними, только одному Богу известно. Носились версии о том, что не только царское, но и наше правительство недолюбливает великих людей. При царе погибли на дуэлях Пушкин и Лермонтов, у нас в 1930 году застрелился В.В. Маяковский. В 1934 году был убит С.М. Киров. Враги народа отравили сына М. Горького, а потом и его отправили на тот свет. И все это было так загадочно, что не могло не волновать…
Но было для меня и хорошее. С успехом я закончил учебный год. Остался еще один год, даже меньше, а там – учеба в институте.
К хорошему я могу отнести и мою встречу с секретарем Обкома партии Александром Ивановичем Криницким[19], о чем никогда не думал. А получилось так. Выступления первого секретаря Обкома на пленумах и конференциях печатались не только в областной газете, но и в брошюрах, которые мы издавали. Но прежде чем сдать брошюру в печать, ее должен был завизировать автор. Для этого и послал меня Лившиц к Криницкому, предупредив:
– В Обкоме его сегодня не будет, пройдешь к нему на квартиру.
Прежде чем идти к нему на квартиру, надо было собраться с мыслями: как вести себя с ним при встрече. Он не только секретарь Обкома, но еще и член ЦК. Слышал я о нем много, но видеть не пришлось. Его портреты были развешены по всему городу. Найдя один из них, я внимательно всмотрелся в него. Представительный мужчина с зачесанными назад волосами и подстриженными усами. Спокойное лицо и добродушный взгляд успокоили меня. Встреча с таким человеком не предвещала каких-то осложнений.
Криницкий жил в большом особняке на Советской улице. Особняк был обнесен высоким досчатым забором, вдоль которого расхаживал человек из охраны, к нему я и обратился, назвав свою организацию и должность.
– Документ, – сказал он.
Я предъявил ему удостоверение личности. Основательно осмотрев его со всех сторон, он открыл калитку и показал мне, куда идти.
При подходе к дому встретил меня еще один человек, но уже в гражданской одежде. Он тоже проверил мое удостоверение, справился о цели моего прихода и ушел в дом. Вернувшись, сказал:
– Можете идти. Вон в ту дверь.
Мне казалось, что у такого большого начальника на полу должны быль ковры, на стенах картины и на окнах шелковые занавески, но был разочарован, когда увидел только большой стол около окна, чернильный прибор на нем, два кресла около стола и портрет В.И. Ленина на стене.
Александр Иванович очень любезно принял меня. Пожал мне руку, указал на кресло, взял у меня брошюру, стал читать ее.
Минут через пять спросил:
– Здесь все правильно?
Не поняв его, я ответил:
– Вам, Александр Иванович, лучше знать: в политике вы больше меня разбираетесь.
Он удивленно округлил глаза с рыжеватыми ресницами и так рассмеялся, что на глазах у него появились слезы. Он вытер их платком, аккуратно сложил его, положил в карман и сказал:
– Не будем гадать, кто из нас лучше разбирается в политике. А вот тут запятые, многоточия… В оригинале, кажется, нет их. Почему так?
Я пожал плечами.
– На ваш вопрос может только редактор ответить. Наверное, он хотел сделать так, чтобы ваша речь выглядела более выразительной…
– Да? В таком случае, надо было бы привлечь артистов: Слонова[20] или Муратова[21]. В выразительности у них больше опыта. Но не будем их тревожить. Вы, молодой человек, какую должность занимаете? Расскажите коротко о еебе.
Я уже дважды промахнулся: с политикой и выразительностью, и уже не знал, с чего начать.
Заметив мое замешательство, он сказал:
– Расскажите, как можете.
Пока я говорил, сбиваясь почти на каждой фразе, он ходил по комнате. И когда остановился около освещенного солнечным светом окна, я не увидел на лице его портретного сходства: настолько оно было неприветливым и мрачным.
Повернувшись ко мне, он тихо произнес:
– Завидую я вам.
– Почему?
– Вся жизнь у вас впереди. А нам, старикам, пора уходить.
Тут я не выдержал и даже решил развеселить его:
– Рано вам, Александр Иванович, в старики записываться.
– Вы так думаете?
– Не думаю, а вижу: молодо выглядите.
Он крутнул головой.
– Такие комплименты только старым дамам говорят.
– И им от этого бывает весело. Правда?
Теперь мы уже смеялись вместе.
Провожая меня до двери, он сказал:
– Говорите, тяжело работать и учиться? А вы в тяжелые минуты думайте об одном: надо. Надо учиться. Без этого мы к коммунизму не подойдем. Желаю вам всего хорошего. При необходимости заходите…
Я поблагодарил его. Мог ли я в то время думать о том, что этот хороший человек станет очередной жертвой сталинских репрессий?.. Не мог. И до сих пор такое не укладывается в моей голове…
Чьи-то торопливые шаги прервали мои мысли. Открылась дверь, вошел Смирнов-Ульяновский. Он явно был чем-то расстроен. Даже не поздоровавшись, спросил:
– Лебедев не приходил?
Лебедев был выпускающим.
– Нет, не приходил, – ответил я. – Вы ждете его?
Он промолчал, несколько раз прошелся по комнате и тяжело опустился на стул.
Это было похоже на него. Если что-то случалось, он становился неузнаваемым в своих действиях. И только интеллегентная внешность его оставалась прежней.
Было в нем что-то от Чехова, и мне почему-то хотелось, чтобы у него была такая же бородка и такое же пенсне, за стеклами которого такие же умные и уставшие глаза.
Каждый человек по-своему реагирует на неприятность. Одни отзываются на нее молча, только хмурят брови. Другие возмущаются, размахивают руками. Третьи недоуменно пожимают плечами. И так далее. У него же появляется суетливость, будто он потерял что-то и не может найти. В такие минуты спрашивать его о чем-то было бесполезно: промолчит. Утихнет возбуждение, сам скажет.
Меня, конечно, не могло не заинтересовать его такое мрачное состояние, но, зная, как он ведет себя в таких случаях, решил повременить с вопросами. И ждать пришлось не так уж долго. Вошел Лебедев, поздоровался и положил на стол два экземпляра брошюры с докладом В. М. Молотова. Посмотрев на них, Смирнов-Ульяновскйй тихо произнес:
– Рассказывайте.
Лебедев взял одну из брошюр.
– Переплетчики напортачили, Валентин Александрович. Страницы перепутали.
– А где был выпускающий?
– Не отрицаю своей вины. Но случилось такое…
– Что в магазине сказали?
– Тираж из типографии они получили полностью вчера…
– И стали продавать?
– Нет. Сдали на склад. Там и обнаружил ошибку кладовщик.
– А если бы кладовщик не обнаружил?
Лебедев пожал плечами.
– Я понимаю…
– Если понимаете, сейчас же забирайте в магазине весь тираж и доставляйте в типографию.
– Типография на замке, – сказал я. – Сегодня выходной.
– Пусть сделает это завтра, а вы проверьте…
Когда Лебедев вышел, я сказал:
– Напрасно вы так расстраиваетесь, Валентин Александрович. Перебросить какой-десяток страниц в брошюре… Завтра же все это будет сделано.
Он посмотрел на меня каким-то отсутствующим взглядом, и мне показалось, что он уже не думает об этой несчастной брошюре, а голова его занята чем-то более существенным, что и беспокоит его.
Он долгое время молчал, как бы борясь сам с собой – начать или не начинать разговор? Наконец решился и спросил:
– Вы прочли все номера газеты «Коммунист» за июнь?
– Не помню, – ответил я. – Вы же знаете, вечерами я учусь. Выпускные экзамены на носу…
– Причина основательная. А повесть И. Кассиля «Крутая ступень», опубликованную в альманахе, читали?
– Корректор с подчитчиком мне все уши прожужжали этой повестью.
– Понравилась?
– Особого впечатления она не произвела на меня.
– А герои?
– Идочка Ициксон…
– Николай Измайлов, – перебил он меня.
– Какая-то несобранная личность.
– Можно по этой «несобранной» личности определить и утверждать, что в нашу партию идут жулики и карьеристы?
– В каждом стаде можно найти паршивую овцу, но это еще не значит…
– Находятся такие, для которых «значит». Признали повесть «Крутая ступень» антисоветской и автора исключили из партии.
– Кассиля? Да это же…
– Это то самое, чего добивался Вадим Земной. Но может быть еще хуже. НКВД обвиняет в такой нелояльности не только Кассиля…
– Других, возможно, тоже по наущению Земного?
– Этого я не могу сказать. Требуются доказательства.
– А если я приведу их?
– Вы? – удивился он.
– В прошлом году я уже говорил вам, зачем меня в НКВД вызывали. Соседка моя, Маша, донесла на меня, будто я оружие имею. А Земной ходит к ней. Вот бы и разоблачить его. Мне не под силу, а если вы…
Он поднялся.
– Да вы думаете, что говорите? Боже мой, какая наивность. Да это же… НКВД!..
– Я понимаю. Но есть люди, которые выше их. Тоже в прошлом году я был у секретаря обкома Криницкого. И он разрешил при необходимости обратиться к нему.
– Хватит, – остановил он меня. – Вы уже начинаете глупости говорить.
– Почему?
– Да потому что не знаете, кто выше из них… А лучше прекратим этот разговор. Да, Лившиц письмо прислал. Просит передать всем привет. Приглашает…
– Жаль, что он вернулся в Москву.
– Такая договоренность была: приезжал на время организации издательства. Поработаем с Фоминым. Тоже хороший человек. Но… больной. Врачи рекомендуют ему оставить работу. Итак, завтра с утра вы идете в типографию…
Утром я доложил Фомину:
– В брошюре с докладом В. М. Молотова полиграфисты перепутали страницы…
– Знаю, – остановил он меня. – Вчера вечером Смирнов-Ульяновский звонил мне.
– Вчера он плохо себя чувствовал. Расстроился из-за какого-то пустяка…
Фомин недоуменно посмотрел на меня из-за толстых стекол очков.
– Странно вы рассуждаете. Для него это не пустяк. Кассиля за его повесть «Крутая ступень» исключили из партии. А кто редактировал ее? Смирнов-Ульяновский. Ему можно ожидать больших неприятностей. Поэтому он сегодня и выехал в Москву. А вы говорите…
Как я мог не подумать об этом! Для меня это было такой неожиданностью, что я уже плохо соображал, что мне надо было делать. В типографии Лебедев говорил мне о том, что весь тираж брошюры доставлен из магазина и переплетчики уже приступили к работе.
– Посмотри, как директор типографии гоняет бракоделов, – говорил он. – Ему уже из обкома звонили насчет этой брошюры с докладом Молотова.
Директор типографии Недлин действительно был возмущен до предела. На кого-то кричал, кому-то приказывал, не стесняясь в выражениях.
Не лишним будет сказать несколько слов об этом хорошем человеке и о его судьбе. Был он небольшого роста, светловолосый, хромал на одну ногу, и когда припадал на нее, казался мальчишкой. Но этот «мальчишка» был рачительным хозяином и большим специалистом своего дела. Несмотря на жесткую требовательность, а иногда на лишнюю шумливость, рабочие уважали его за справедливость. Но бывает так, что и хорошим людям жизнь не потворствует, а иногда и приводит их к большой беде. Я уже не работал в издательстве, когда узнал о том, что его осудили на десять лет. При очередной инвентаризации шрифтового хозяйства не досчитались около центнера шрифтов. Скандал! Шрифты на контроле у НКВД. Вывод – диверсия. Руководителю типографии – десять лет. Почему так получилось? Уборщица мыла окна в одном из цехов. Лесенки у нее не было. А в цех временно завезли несколько ящиков шрифтов. Три из них она и приспособила для мытья окон. А после того, как вымыла окна, развесила на ящики мокрые тряпки для просушки. Шрифты из цеха перенесли в склад, а эти так и остались под тряпками. И только на следующий год, когда она снова решила использовать их, они были обнаружены.
А Недлин? Более двух лет потребовалось, чтобы вызволить его из тюрьмы.
Закончив непредвиденную операцию с брошюрами, я вернулся в издательство. Все это время тревога за судьбу Смирнова-Ульяновского не оставляла меня. Сказанное мне Фоминым говорило о том, что его ждут большие неприятности. Помнил я и о том, как Валентин Александрович спрашивал, какое впечатление произвела на меня повесть Кассиля. А перед этим спросил, читал ли я газету «Коммунист» за июнь месяц.
Я взял подшивку этой газеты и в номере за 8 июня прочел рецензию А. Лебедева на повесть «Крутая ступень». Автор рецензии обвиняет И. Кассиля в том, что он в своей повести восхваляет своего героя Измайлова, карьериста и шкурника, опорочил партийные органы, оклеветал студентов и коммунистов и замазал вредительскую деятельность врагов народа.
Тяжелое обвинение, а в статье «Новые требования и новые задачи» от 20 июня уже говорится о том, что И. Кассиль исключен из партии.
Да, Смирнову-Ульяновскому, поставившему свою редакторскую подпись под повестью «Крутая ступень», есть над чем задуматься. Восхвалять в такое время таких людей, как Измайлов… Клеветать на честных людей… С кого-то спросят, кто-то будет отвечать, а мне остается только ждать, чем все это кончится. Но случилось так, что я вышел из этой игры, не дождавшись ее конца. У меня началась другая жизнь…
***
Меня подмывало спросить Смирнова-Ульяновского, чем закончилась его поездка в Москву. Но он тоже мог спросить: «Кто тебе сказал, зачем я ездил?» Значит, можно было поставить в неловкое положение Фомина, который недвусмысленно поведал мне о том, как он был напуган делом с повестью Кассиля «Крутая ступень».
Как и предполагалось, болезнь вынудила Фомина уйти с работы. Его место занял Ш. Эпштейн. Сказать что-то определенное об этом человеке я не могу: мало работал с ним и был занят собой. Сдача экзаменов была удачной, я подал заявление о приеме меня на исторический факультет пединститута. В этот же день Лебедев сказал мне:
– С тобой хочет говорить первый секретарь райкома. Иди.
– А что ему надо от меня?
– Интересуется, почему в партию не вступаешь. Кандидатский стаж у тебя истек.
– Но ты же знаешь, почему?
– Сказал ему, но он хочет сам говорить с тобой. Твоей биографией интересовался.
Я не помню фамилию секретаря Фрунзенского райкома партии, а разговор с ним такой состоялся.
– В комсомоле был? – спросил он меня.
– С 1925 года и до сих пор ношу комсомольский билет, а с 1934 года – кандидатскую карточку.
– А почему не вступаешь в партию?
– Не получается. Две рекомендации есть, а третью… не дают.
– Почему не дают?
– Лебедев говорит, боятся: не враг ли я народа.
Он поморщился.
– Я подскажу Лебедеву. Значит, знаком с комсомольской работой?
– В своем селе был секретарем ячейки комсомола. А когда переехал в райцентр, был избран секретарем общесельской ячейки комсомола. В армии – заместителем секретаря комитета комсомола. Там и был принят кандидатом в члены партии.
– Очень хорошо. Как ты смотришь, если мы будем рекомедовать тебя заведующим отделом политучебы райкома комсомола?
Такое предложение не обрадовало меня. Принять его – это значило не попасть в институт.
– Почему молчишь?
– Я уже сдал документы в пединститут.
– Успеешь выучиться. Есть постановление ЦК партии о направлении коммунистов в комсомольские организации. Райком комсомола даст тебе рекомендацию в партию. Договорились!..
Мне осталось только вздохнуть.
И закрутилась карусель так, что день стал мне казаться ночью, а ночь – днем.
Через два месяца после того, как я стал работать в райкоме, состоялась районная комсомольская конференция, на которой я был избран членом бюро райкома, заведующим отделом политучебы. Первым секретарем райкома был избран Г. Курилин.
Через месяц на городской комсомольской конференции я был избран членом бюро, заведующим отделом политучебы горкома. Первым секретарем горкома комсомола был избран В.Н. Уваров.
А еще через месяц на областной комсомольской конференции я был избран членом бюро обкома комсомола и утвержден редактором областной комсомольской газеты «Молодой Сталинец». Первым секретарем обкома комсомола был избран И.В.Рубцов.
Такой стремительный взлет по иерархической лестнице не радовал меня. Я знал работу первичных комсомольских организаций, а теперь придется иметь дело с районными, городскими и даже областной организацией. С пятнадцати лет стал писать в газеты, но писать – не руководить: там могут помочь, поправить, а здесь…
– Не боги горшки обжигают, – подбодрил меня представитель ЦК комсомола. – Насобачишься. Дерзай!..
Обе редакции: областной газеты «Коммунист» и «Молодой Сталинец» были расположены на улице В.И. Ленина, теперь – Ленинский проспект. Когда я впервые вошел в редакцию, меня встретил человек лет тридцати с уставшим, нахмуренным лицом и какой-то виноватой улыбкой.
– Наконец-то! – воскликнул он. – Фамилия моя Резцов. Я здесь временно. После того, как освободили Ямпольского. И хорошо, что временно, – добавил он.
– Откуда у вас такое настроение? – спросил я.
– Поработаете, узнаете…
И, не введя меня в курс дела, взял со стола несколько бумажек, ушел не простившись.
Эта короткая встреча состоялась утром, а перед вечером в мой кабинет вошел молодой человек среднего роста, с округлым лицом, начинающей полнеть рыхловатой фигурой. Это был поэт Виктор Тимохин. Мы хорошо знали друг друга. До того как познакомиться с ним, я читал его стихи в сборнике «Товарищи» и в первом альманахе[22]. К тому же он был ответственным секретарем этого альманаха.
– Что-нибудь новенькое принес? – спросил я его. Он усмехнулся.
– Да, для тебя будет «новенькое», если скажу, что я являюсь твоим заместителем.
Мы расхохотались.
– Это уже для меня сюрприз, – сказал я. – Да такой, что лучшего я не мог ожидать. Садись, рассказывай, как здесь у вас…
– А теперь будет и у вас.
– Ну, что-то когда будет…
В этот день Виктор был дежурным редактором. Газету подписывали в печать в два часа ночи. Было у нас время поговорить. Прежде всего, я попросил его рассказать о всех работающих в редакции, что помогло мне при личном знакомстве с ними – уже знать, кто из них кто.
– Я скажу о них только как о специалистах своего дела, – уточнил он, – а что у каждого из них на душе, сам разматывай.
– Почему Резцова не утвердили редактором? – спросил я. – От того, как он вел себя при нашей встрече, мне показалось, что он обижен.
– Был у него какой-то конфликт с кем-то, но это не главное. Сам не захотел остаться. Тяжеловато ему здесь показалось.
– А почему Ямпольского освободили?
– Нашлись такие, что подвели его. Но это – длинная история…
– Значит, есть здесь «такие»?
– Они везде есть.
– Понятно. А что у вас там, в Союзе писателей? С переходом на комсомольскую работу я оторвался, шумят?
– Если бы только шумели. Иосиф Кассиль и Валентина Мухина арестованы НКВД и осуждены.
– Осуждены?
– Так говорят. А кто знает? Говорят, Кассиль погиб при попытке к бегству. Тоже может быть, не так. Да что там Кассиль! Убрали Криницкого. Обязанности первого секретаря обкома выполняет Аболяев. А что с Криницким? Тоже никто не знает. Предполагают, что он не вел борьбу с врагами народа. А предполагают потому, что Аболяев оказался мастаком в этом деле. Вот такие делишки…
Я рассказал ему о встрече с Криницким.
– Дыма без огня не бывает, – сказал он. – Все говорит о том, что уж больше с ним ты не встретишься.
Принесли из типографии оттиски газетных полос, мы принялись читать их.
***
В июне 1936 года был опубликован для всенародного обсуждения проект новой Конституции. В ноябре чрезвычайный VIII съезд Советов принял ее. На февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП/б/ в 1937 году был обсужден доклад А.А. Жданова о подготовке партийных организаций к предстоящим в декабре 1937 года выборам в Верховный Совет СССР на основе новой Конституции.
4-го ноября в газетах были опубликованы избирательные округа. Их было восемь. Остановимся на четырех.
В Саратовском сельском избирательном округе баллотировался кандидат в депутаты Совета Союза секретарь Саратовского обкома ВКП/б/ Константин Васильевич Аболяев.
В Ртищевском избирательном округе кандидатом в депутаты Совета Союза был секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Васильевич Косырев.
В Балашовском избирательном округе кандидатом в депутаты Совета Национальностей был стахановец Сталинградского тракторного завода Николай Николаевич Дубинин.
В Вольском избирательном округе кандидатом в депутаты Совета Союза был Андрей Януарьевич Вышинский.
Началась агитация за кандидатов в депутаты. Формы и методы ее известны. Но в проведении любого мероприятия есть свои плюсы и минусы, на них и остановимся.
Работал в редакции молодой темноглазый паренек Лев Прозоровский. Работал фотографом. Вертлявый, самонаденный, скользкий, как уж. Просунет в дверь острую мордочку, подойдет на цыпочках к столу, положит на него несколько фотографий и ждет, когда ему скажут добро. Получив его, подымает голову и выходит с победной усмешкой.
На этот раз он положил передо мной портрет кандидата в депутаты Совета Национальностей Н. Дубинина. Снимок был сделан так плохо, что у меня невольно вырвалось:
– Зачем ты даешь мне эту дрянь!
Резко повернувшись ко мне, он смерил меня презрительным взглядом, в котором, к тому же, было даже что-то угрожающее. Схватив фотографию, он выбежал из кабинета.
Признаюсь: получилось грубовато. Но я не воздержался потому, что уже знал его как отличного специалиста, да и речь шла не о простом смертном, а депутате Верховного Совета, и все же при случае я решил извиниться перед ним, но не успел.
Уже на следующий день утром Виктор сказал мне:
– Хотя ты, как Кассиль, и не пишешь антисоветских повестей, а в НКВД заинтересовались тобой – просят зайти к десяти утра.
– Зачем? – удивился я.
– Там скажут…
С этим «там скажут» я и вошел в один из кабинетов здания, в котором размещался НКВД. За столом сидел пожилой капитан с лицом кающегося грешника. Легким кивком квадратной головы он показал мне на стул и скрипучим голосом спросил:
– Давно ли, молодой человек, вы стали называть кандидатов в депутаты Верховного Совета дрянью?
Мне показалось, что я или ослышался, или из головы у меня еще не вылетел разговор с фотографом, поэтому попросил его повторить вопрос.
Но он только нахмурил мохнатые брови, чем вдруг вызвал у меня желание доказать ему, что я не из тех, кого можно легко запугать. Я член бюро райкома комсомола, член бюро горкома комсомола, редактор областной газеты. Но тут же вспомнил сказанное Виктором: «Да что там Кассиль! Они Криницкого убрали». Вспомнил и уже примирительным тоном спросил:
– И вы, товарищ капитан, верите в то, чего не могло быть?
Он чуть-чуть приподнял тяжелые веки.
– Вопросы задаю я.
– А я отвечаю: пригласите сюда человека, который вам так сказал, и вы убедитесь в том, что это – ложь.
Он наклонил голову к правому плечу.
– Кого приглашать, мы знаем. Вас самих однажды уже приглашали сюда?
– Было такое, но приглашение это оказалось безрезультатным.
– Не рано ставите точку?
– Этого я не знаю.
– Здесь не редакция: знаки препинания не имеют существенного значения.
Я мог ему возразить, но зачем дразнить гусей?
А он продолжал:
– Значит, вы знаете этого человека?
– Не знаю только, почему он слово «мразь» приплел человеку, а не его фотографии, которую подсунул мне.
Его веки поднялись до предела.
– Так это и было?
Я рассказал ему, как было.
Скривив тонкую губу, он проворчал:
– Ладно, разберемся. И помолчим о нашем разговоре. Но вот еще что. Товарищ Стромин[23]… вы знаете товарища Стромина?
– Начальник областного Управления НКВД.
– Знаете. Так вот, он не одобряет вашу газету.
– В каком смысле?
– Не помогаете нам выявлять врагов народа.
Я пожал плечами.
– А откуда бы нам знать, кто враг, а кто нет?
– Классовое чутье потеряли?
– Я не сказал бы этого.
– Я сказал. Подумайте. Запомните номер моего телефона и можете идти…
Прав был Виктор: толкачи везде есть. Но почему они так ведут себя: сегодня узнают, завтра идут доносить. Так было с Машей, а теперь с Прозоровским. Тот, на кого было донесено, будет знать, кто это сделал и теперь уже лишнего слова не произнесет и другим закажет. Выходит, им это до лампочки? Но стоит ли время терять на такие рассуждения? Пусть болит живот у тех, кто ими командует. Да, но мне-то как быть? Где я буду врагов искать? «Классовое чутье потерял». Стромин недоволен газетой. Партия руководит газетами, а не НКВД. Но он, кажется, тоже член бюро обкома партии. Неразбериха какая-то. С ней я и обратился к редактору газеты «Коммунист» Блохину. И какой ответ получил?
– Думай сам, товарищ редактор.
Вот и подумаешь!..
Так как данный конфликт произошел из-за Н. Дубинина, нечто подобное, только с другим исходом, случилось еще в одном месте.
Заведующий Старо-Бурасским медицинским участком Базарно-Карабулакского района врач Майсков, агитируя за Н. Дубинина, сказал колхозникам:
– Чтобы хорошо запомнить фамилию нашего кандидата в депутаты, надо иметь в виду, что она происходит от слова дубина.
И получил за такое разъяснение десять лет. Надо полагать, он-то уж лучше всех запомнил фамилию своего кандидата.
***
В нашем редакционном коллективе возникла такая мысль: попросить одного из кандидатов в депутаты обратиться к молодежи Саратовской области с призывом отдать свои голоса за выдвинутых кандидатов в депутаты Верховного Совета. Остановились на А.Я. Вышинском. Его знает вся страна. Согласовали вопрос с обкомом комсомола, подготовили текст обращения и командировали в Москву к Вышинскому Виктора Тимохина.
Но случилось так, что на следующий день меня вызвали в ЦК комсомола на утверждение в должности редактора. Вызвано было человек двадцать. Когда нами были заполнены анкеты, написаны автобиографии, я спросил сидевшего родом со мной паренька:
– Почему так много нас вызвали?
Он усмехнулся.
– Мы должны заменить тех, кто не справился со своими обязанностями и тех, кого НКВД отстранила за неповиновение родителям…
Человек, собравший нашу писанину, объявил:
– Через несколько минут с вами будет говорить секретарь ЦК комсомола Александр Васильевич Косырев.
Если бы кто знал, какое это сообщение произвело впечатление на нас! Косырев был встречен нами дружными аплодисментами. До этого большинство из нас видели его только на страницах газет и журналов. Темная челка волос его, спадающая на лоб, веселые глаза и какая-то застенчивая улыбка запомнились мне на всю жизнь. Но на этот раз вялость движений его, задумчивость, морщинки <на> лбу не понравились мне. Он явно был чем-то озабочен. Об этом говорили и тревожные нотки в его голосе.
Кивнув нам, он поднял руку. И когда аплодисменты смолкли, тихо произнес:
– Вам все понятно?
Я был удивлен: с нами никто и ни о чем не говорил. А он продолжал:
– Желаю вам плодотворной работы. Надеюсь, вы оправдаете доверие избравших вас. Уверен в том, что вы хорошо представляете себе стоящие перед вами задачи. Держите связь с Центральным Комитетом комсомола. Хорошего здоровья вам!
Поклонился и вышел.
Мы были разочарованы и… озадачены. Говоривший до этого паренек задумчиво произнес:
– Здесь что-то не так…
Дали нам билеты в Большой театр, но у меня не было желания развлекаться. Полюбовавшись на Кремль, я отправился к родственникам Виктора. Они сидели за бутылкой шампанского. Познакомив меня с родителями жены, Виктор стал рассказывать о встрече с Вышинским.
– Я даже не представлял, что он так встретит меня. Дежурный милиционер осмотрел меня со всех сторон, спросил, откуда и зачем приехал. Проверил мои документы, положил их в карман и сказал:
– Придется подождать.
– Мой пакет передадите Вышинскому?
– Давайте…
Ждать пришлось недолго, минут сорок. Появился молодой человек, спросил мою фамилию и сказал:
– Прошу вас!
И вот я в кабинете у прославленного юриста и политика. Встал он с кресла, вышел из-за стола, шагнул в мою сторону, улыбнулся, подал мне свою пухлую руку и сказал:
– Приветствую комсомольское племя! Достойную смену мы растим. Знает, что надо делать на данный момент. Похвально.
Передал мне подготовленное нами обращение и добавил:
– Неплохо придумано. Желаю вам, комсомолята, и впредь так поступать. Будьте здоровы!..
Закончив, он удивленно посмотрел на меня и спросил:
– А ты как сюда попал?
Родители его жены засмеялись.
– Хорош мальчик, – сказал я. – Обрадовался встрече с большим начальником и о своих забыл.
Он крутнул пальцем около виска.
– Виноват! Да, но что скажешь о такой встрече?
– Лучше сказанного тебе Вышинским ничего не могу сказать, – ответил я. И только теперь, по прошествии многих лет, мог бы добавить: слетела бы с тебя эта восторженность, если бы ты узнал, как этот «прославленный политик и юрист» отправил на каторгу невинных людей, руководствуясь своей теорией о презумпции виновности, когда бралось за веру признание вины только самим преступником.
Но не будем говорить о том, что было бы, а скажем о том, что уже есть. Через несколько дней после того, как мы вернулись из Москвы, до редакций долетело что-то похожее на легенду и действительность. Скорее всего, последнее.
Выборы в Верховный Совет проходили в то время, когда в степи снежные бураны заметали все пути и дорожки. В такую непогодку и отправился Вышинский в одно из сел Саратовской области на встречу со своими избирателями. Шофер сбился с дороги. Говорят, ночевали в поле. Местные сыщики из НКВД всполошились. Шофер решил заморозить кандидата в депутаты. И арестовали его после того, как Вышинский уехал. Жена шофера, беспокоясь за мужа, поехала к Вышинскому и он приказал отпустить шофера. И тогда народ стал говорить:
– Местные власти бесчинствуют.
– Хватают невинных людей.
– Спасибо нашему кандидату в депутаты товарищу Вышинскому. Он-то уж знает, как защитить свой народ от насильников…
Избирательная кампания, на которую так много было затрачено сил и тревог, закончилась. Итог стандартный: проголосовало сто процентов. Народ стал сознательным, да иначе и не могло быть в таком демократическом государстве!..
Избирательная кампания закончилась, но конца тревогам не было видно. В одном из районов был посажен редактор газеты за искажение фамилии Сталина. Было запрещено печатать его фамилию с переносом. Забыть об инициалах, а имя и отчество его печатать только полностью. На фотографиях он не должен смотреть из полосы. Ну и ряд других наставлений чуть ли не по всем вопросам. Принесут из типографии оттиски газетных полос, и сидишь над ними с одной мыслью: а вдруг что-нибудь не так? С вечера после такой работы не заснешь, а утром думаешь: пошла газета к читателю, а нет ли в ней чего-нибудь такого, недозволенного?
Вступила в новый этап борьба с врагами народа. О них стали больше писать в газетах. Партийные и комсомольские организации изгоняли их из своих ридов. Но этого оказалось мало. Ликвидировали кулаков? Ликвидировали как класс. Но у них были подкулачники? Были. А у врагов народа нет сочувствующих? Есть. Встречаются они? Встречаются. Значит, имеют какую-то связь? Имеют. Взять их на цикундер[24]! И стали брать. Показателен в этом отношении стал такой случай.
Заканчивала девушка Педагогический институт. Была на последнем курсе. Назовем ее Наташей, чтобы не напоминать ей о нанесенной моральной травме. Мечтала она, получив диплом, сеять разумное, вечное на педагогической ниве. Но приглянулась она чем-то секретарю горкома комсомола Уварову. Сорвал он ее с учебы и поставил заведовать, если не ошибаюсь, пионерским отделом горкома. Но не прошло и двух месяцев, как ее лишили этой должности.
О повестке дня заседания бюро горкома мне не сообщили, значит, решался какой-то неординарный вопрос. Пришел я последним. И стоило только мне занять свое постоянное место, как Уваров объявил:
– На повестке дня обсуждение поведения заведующей отделом комсомолки… о ее связи с врагами народа. Доложите, – сказал он одному из членов бюро.
И тот доложил:
– Вот мы знаем, какую должность в горкоме занимает Наташа. И вот представьте себе, она сочла возможным дружить с дочерью врага народа. И не только дружила, но и часто была в ее доме. Этот позорный для нее факт был проверен мною и подтвердился. А теперь решайте…
– Объясните ваше поведение, – сказал Уваров Наташе.
Когда Наташа встала и подошла к столу, я уже не мог оторвать от нее взгляда. Меня привлекали ее желтовато-пепельные волосы, заплетенные в тугую косу, полноватое молочно-белое с легким румянцем лицо, яркая голубизна глаз и трепетно вздрагивание густых ресниц. Заметно было, что она старалась сдерживать себя, но ее выдавала предательская дрожь полуоткрытых губ.
Смотрел я на нее и думал: «Русская красавица! Не о такой ли, как ты, когда-то писал Сергей Есенин: “Со снопом волос твоих овсяных Отоснилась ты мне навсегда”».
Проверяющий что-то не договаривал. Да и говорил так, словно ему уже деваться некуда. Из этого можно было сделать такое заключение: высасывает из пальца. И хотелось девушку спросить: за что тебе такая мука? «Дружила с дочкой врага народа».
– Знала ты о том, что у твоей подруги отец враг народа? – спросил я.
– Узнала только после того, когда он был арестован.
Кто-то спросил:
– Почему об этом не сказала секретарю горкома?
– Что можно было сказать ему, если я этого врага народа видела всего лишь два раза до того, как его арестовали?
Реплика:
– Отговорка!
Я посмотрел на Уварова. Он отвернулся. Не подымая головы спросил:
– Признаешь ли свою вину?
Наташа вздохнула.
– Только в том, что не сказала вам. Оказывается, надо сказать, что у подруги отца посадили…
– Какие будут предложения?
Тишина.
– Можно мне? – спросила Наташа. Уваров кивнул.
– Я не знаю, какое будет принято вами решение, но я сама больше не могу оставаться здесь.
Голос:
– И объявить ей выговор.
– Не будет других предложений? – торопливо спросил Уваров. – Нет. На этом заседание считаю закрытым…
Наташа выходила последней. Остановившись около двери, она обернулась и спросила:
– А как с институтом?
– Договоримся, – ответил я и повернулся к Уварову. Минуты две он молчал, потом с какой-то яростью стукнул по столу кулаком, подул на него и выбежал из кабинета.
Я подошел к окну и вскоре увидел Наташу. Она перешла улицу, обернулась, посмотрела на дом, в котором размещался горком комсомола, и, подойдя к Оперному театру, скрылась за деревьями сквера. В кабинет вошел паренек, который докладывал на бюро о ее поведении, взял со стола какую-то папку с бумагами и, обратившись ко мне, сказал:
– Уваров велел передать вам, он уехал в обком комсомола. – Помедлив, продолжал: – Неприятная история. Не хотел он освобождать эту студентку. Позвонили в обком комсомола из НКВД и сказали: «Мы выявили пособницу врага народа, а она работает заведующей отделом горкома комсомола. Как же так?» Из обкома позвонили ему и вот…
– Кто тебе об этом сказал? – спросил я.
– Один из обкомовских ребят, который просил не называть его фамилии. Не говорите никому и о том, что я сказал вам. Уваров может обидеться на меня…
О том, что Уваров делал это не по собственной инициативе, можно было понять по тому, как вел он себя на заседании.
Но такова жизнь!..
Когда я рассказал обо всем Виктору, он не удивился.
– Могло быть хуже для этой девицы.
– Не сомневаюсь. И не думал, что на этом кончится. У тебя есть такой человек в Пединституте, с которым можно по душам поговорить?
– Найдется. И что?
– Девица эта боится, что с ней там может случиться то же самое, что и в горкоме.
– Понял.
– Надо помочь ей.
– Тоже понял. Но не знаю, кому первому помогать.
– О чем ты?
– Не о чем, а о ком. Представь себе, у этой девицы есть человек, который любит ее.
– Нормальное явление.
– Если он останется нормальным.
– А без загадок нельзя?
– Можно. Этот человек наш. Узнал он, что с ней и…
– Кто?
Он назвал имя, и я его похороню в моей памяти. Мне стало не по себе. Как говорят, у страха глаза велики. Не знаю, какими стали мои глаза, но мое воображение стало рисовать такие картины, что я готов был ухватиться за волосы. Кто-то узнает, кто-то донесет: в горкоме держат пособницу врага народа, а в редакции даже влюбляются в нее. Такое мое предчувствие неискушенному человек может показаться бредом, но я-то уж знаю, чем все это может кончиться.
А Виктор продолжал:
– Звонил какой-то капитан из НКВД. Тебя спрашивал.
– А что ему нужно?
– Не знаю. У меня отец говорит: раньше мы ходили под Богом, а теперь под НКВД. А у них, как и у Бога, пути неисповедимы…
– У тебя есть что-нибудь еще?
– Есть. Получено письмецо такого содержания. В одном райцентре посадили комсомольца как врага народа. Агитировал против Советской власти. Автор предупреждает: если не напечатаете, напишу в НКВД. Может уже по этому поводу и капитан звонил… Какие будут указания?
– Указания будут такие. Иди в Пединститут. Это – первое. Скажи нашему товарищу, чтобы оставался нормальным при своей любви. Я еще сам с ним поговорю. Это второе. И третье. С этим комсомольцем. Позвони в райком комсомола и начальнику районного НКВД. И дай мне вздохнуть…
Через два дня Виктор доложил:
– Пединститут бурлит. Студенты возмущены решением горкома комсомола. Ректор института заверил: девица будет учиться. Комсомолец сидит. Позвони сам капитану…
***
За последние дни что-то непонятное стало твориться с Виктором. Он стал часто над чем-то задумываться. Поступили жалобы от сотрудников на его грубость, что никак не вязалось с его добродушным характером, работал он по-прежнему, как вол, но без вдохновения. Редко стал вносить свои тематические предложения, больше пользуясь тем, что поступало от внешних корреспондентов, ссылаясь на то, что мы можем растерять их, если не будем использовать присланный ими материал. И когда однажды он не вышел на работу, я вынужден был поговорить о ним. Но он на первом слове прервал меня:
– Правильно: не вывел на работу. Наказывал.
– Прежде чем наказывать, хочу разобраться: за что?
– За прогул.
– Но ведь беспричинных действий не бывает.
– Но вот о них я пока помолчу. Уточнить надо…
Разговор наш не состоялся: нам помешали. Вошел молодой человек с артистической наружностью и отрекомендовался:
– Артист театра имени Карла Маркса. Слободяник. И одновременно секретарь комитета комсомола.
– Присаживайтесь, – предложил я ему. – Слушаем вас.
– Да, я пришел говорить. Прежде всего, такое замечание. Вы мало уделяете внимания работе нашего театра.
– У нас специалистов нет по вашему ведомству, – сказал Виктор.
Он поднял руку.
– Не надо так не надо. Специалистов вы всегда можете найти со стороны. Почему газета «Коммунист» находит?
– Правильно вы говорите, – согласился я. – Это – наше упущение.
– Вот об этом я и хотел напомнить вам. И напомнить вот почему. Если бы вы знали сложившуюся обстановку в нашем театре. Можете не поверить, но я расскажу о ней…
И рассказал нам, чему действительно было трудно поверить. Он говорил о молодых актрисах, только что закончивших театральную школу и пришедших в театр. «Без протекции старичков-воздыхателей им нет свободного пути на сцену».
– Вы, может, напишите нам об этом? – спросил я.
Он даже вскочил.
– Да вы что, хотите, чтобы меня завтра из театра выжили?
– Одного могут, – сказал Виктор. – А если всей комсомольской организацией?
– Как понять?
– Обсудить этот вопрос на комсомольском собрании. Привести факты. Принять решение и послать в горком комсомола.
– Не надо.
– Почему?
– Я уже был в горкоме. Поэтому и пришел сюда.
– Поймите нас правильно, – сказал я, – о том, что рассказали вы нам, да еще с такими подробностями, ни одна газета не напечатает. Но мы постараемся помочь вам. Я доложу первому секретарю обкома комсомола Рубцову о том, что тревожит вас. Не возражаете?
– Можно и так, – согласился он. – Извините…
– Пошли кого-нибудь из ребят в театр, – сказал я Виктору. – Рубцов тоже может спросить: сами-то вы разбирались?
Дверь открылась, и в кабинет вошел наш постоянный внештатный корреспондент. Фамилии его я не помню, но внешность запомнилась хорошо. У него были темные волосы, большие темные глаза и маленькое личико. Верткий. Ниже среднего роста. Брался писать на любую тему, и у него получалось.
– Главное в нашем деле – найти такого человека, который может хорошо и толково рассказывать, – говорил он. – А переложить на бумагу сказанное им – не такое уж сложное дело. А выводы, как вам известно, сделаются смотря по обстоятельствам.
– Я смотрю, к вам и артисты заглядывают, – сказал он.
– Всех принимаем, – ответил Виктор.
– Чего его занесло?
– Жалуется на порядки в театре, – сказал я.
– На то он и драматический. Но там надо не жаловаться, а громить. Я принес материальчик о водниках, но уж если зашел разговор о театре, есть чем поживиться. Театр имени Карла Маркса готовится к юбилею. Будет поставлена пьеса Л. Толстого «Анна Каренина». Одну из главных ролей будет исполнять сам хозяин тетра Иван Артемович Слонов. На подготовку к юбилею ассигнирован миллион. Комиссия проверила эту подготовку и установила: до юбилея осталось несколько дней, а там работы месяца на два хватит. Кроме того, из этого миллиона хапнули куда-то не по назначению несколько тысяч…
– Откуда ты узнал об этом? – спросил я.
– А в нашем доме плотник живет, который декорации в театре мастерит.
– Документально обосновано?
– Я просил у председателя акт комиссии, но он сказал: «У меня было два экземпляра акта. Один я отправил по назначению. А с тем, что у меня остался, можешь работать только в моем присутствии». Я побегу, а вы решайте…
Дней через пять мы с Виктором уже читали его статью. Она была размером на подвал. Обстоятельная. Осторожная, не кричащая, но написана так, что впору было кричать от приведенных в ней фактов.
– Будем печатать? – спросил я.
Виктор засомневался.
– Смотри, дело твое.
– Искажена действительность?
– Этого я не сказал бы. Наоборот, автор явно сглаживает кое-где острые углы. Но мы имеем дело с творческими людьми, а они уж очень болезненно воспринимают критику в свой адрес.
– Здесь говорится вообще, а не в частности.
– Значит, в адрес Слонова, хозяина, как назвал его артист.
– Не вижу, что мы посягаем на его артистический талант. Говорится больше о хозяйственных работах. Не доделано, не подкрашено.
– Как будто это не касается хозяина. А он – заслуженный артист республики.
– Ну, если смотреть с этой точки зрения, вообще о нем писать нельзя.
– Верно. Но не мы с тобой определили предел: обходи крупную, а стреляй только по мелкой дичи.
– А может, все же стрельнем?
– Я уже сказал – дело твое…
– А почему только мое?
Он подумал.
– Ладно. Стрельнем так стрельнем. Не одному тебе отвечать.
– Не думаю, что дело дойдет до ответственности. Она могла бы появиться после того, если бы мы, зная, промолчали.
– Пусть будет по-твоему…
Сомнения исчезли только после того, как статья появилась в газете и читатели доброжелательно приняли ее.
– А ты боялся, – сказал я Виктору. – Вот что пишет один товарищ: «Правильно раскритиковали. Но надо было потребовать, чтобы строили новый театр, а не гнилушки под лаком прятали».
Голос мой приглушил резкий телефонный звонок, и грубый окрик прижал меня к стулу:
– Вы что там, с ума посходили? Обком и Облисполком возбудили ходатайство перед Правительством о присвоении Слонову звания народного артиста республики, а вы ему напакостили?..
Мне почему-то потребовалось перенести настольный календарь с одного места на другое и посмотреть на Виктора.
– Слыхал?
– Предчувствовал, что услышу, – спокойно ответил тот.
– Что будем делать?
– Переходить от наступления к обороне.
– Есть запасные позиции?
– Будем искать.
– Где?
– У тех, кого обидели…
Через три дня он положил на мой стол макет. На всем развороте газеты И.А. Слонов был представлен в фотографиях при исполнении многих ролей. Здесь же было поздравление от имени коллектива редакции в связи с присвоением ему звания Народного артиста республики. И в тот день, когда торжественно отмечался его юбилей, все это было преподнесено ему нашей делегацией.
Иван Артемович позвонил мне. Благодарность его была короткой, но волнующей:
– Тысячу и тысячу раз спасибо вам, дорогие вы мои комсомолята!..
После этого начальство не тревожило нас, и мы успокоились, но ненадолго. Однажды утром, когда мы с Виктором планировали очередной номер газеты, в кабинет вошел молодой человек, назвал свою фамилию и очень спокойно, даже с улыбкой сказал:
– В вашей газете было напечатано о том, будто я враг народа. И ничего такого не было.
– Вас арестовывали? – спросил я.
– Было. Арестовали.
– За что?
– За какую-то агитацию.
– А как вы агитировали?
– И ничего я не агитировал, а только сказал: уж больно много у нас врагов народа появилось. Даже кошки.
– Причем тут… кошки?
– С этого и началось. Кот у нас есть. Баловник. Оставила мать сливки на столе, а он вылизал их. Мать ударила его скалкой и крикнула: «Ах ты, враг народа!» Вспомнил я об этом и говорю ребятам: у нас враги народа не только люди, но и кошки. А кто-то из них и донес на меня. А ведь я только…
– Понятно, – остановил я его. – И посадили тебя?
– Посадили. Неделю сидел. А потом выпустили и сказали, чтобы я не болтал.
Я посмотрел на Виктора.
– Значит, врал тот, кто писал, и подтвердили в районном НКВД, – сказал тот.
– Мы разберемся, – сказал я молодому человеку.
– Разберитесь. А то даже Варька сказала: «Не подходи больше ко мне, вражье отродье»…
Я позвонил в НКВД. Знакомый капитан сказал мне:
– Один Бог без греха. Мог и районный начальник ошибиться! Но ведь отпустил? Такое для профилактики не так уж плохо…
Я бросил трубку и сказал Виктору:
– Наука нам на будущее. Они не извинятся перед человеком, будем извиняться мы…
***
Звонок из обкома партии.
– Зайдите в отдел печати.
«Определенно вспомнили историю с артистом Слоновым», – подумалось мне. Но я ошибался.
Заведующий отделом печати, фамилию не помню, большеголовый полный мужчина лет сорока пяти окинул меня изучающим взглядом и коротко бросил:
– Садись. Видишь, сколько у меня скопилось подшивок районных газет? Референт требуется. Как ты на это дело смотришь?
Я ответил:
– Смотрю и вижу себя членом Фрунзенского райкома комсомола, членом горкома комсомола, членом обкома комсомола. И еще небольшая нагрузка – редактор областной газеты.
Он подумал, посмотрел на меня и вдруг спросил:
– Не помнишь, какого числа поздно вечером ты заходил в ресторан гостиницы «Астория?»
– Хорошо помню. В тот день у нас было заседание бюро обкома комсомола. Закончилось оно поздно, а я утром только стакан чая выпил. А в два часа ночи должен был подписать газету. Поэтому и решил забежать в ресторан.
– Знакомых там встретил?
– Видел наших писателей.
– Много их там было?
– Человек пять или шесть…
Он заглянул в блокнот.
– Хорошо подвыпили?
– Этого я не знаю. Мне было не до них.
Он снова заглянул в блокнот, но на этот раз что-то отметил красным карандашом.
– Значит, случайно забежал в ресторан.
– Есть захотел.
– И присел к писателям?
Это уже было что-то похожее на допрос.
– Нет, – ответил я. – За другим столом поел и побежал в редакцию.
– Возможно, так оно и было…
– А что случилось?
– Случилось. Стрельбу из пистолетов открыли.
– Прямо в ресторане?
– Представь себе.
– При этом я уже не присутствовал.
И снова загадочное:
– Может быть… как говорят, не смею задерживать…
«Вот это номер! – думал я, выходя из обкома. – Гуляют, стреляют… но черт с ними!» Меня одно беспокоило: почему он с таким подозрением меня выспрашивал?..
Через несколько дней, когда я поздним вечером читал оттиски газетных полос, в кабинет вошел Виктор. Весь его вид говорил о том, что он был подвыпивши.
– Тоже из ресторана? – невольно вырвалось у меня.
Он крутнул кудлатой головой.
– Не до ресторанов. У приятеля был.
– И шел бы от приятеля домой.
– Домой не могу. И знаешь, почему?
– Не знаю.
Он помедлил.
– Не хочешь говорить?
– Завтра поговорим.
– А я хочу сейчас. В прошлый раз мы не договорили… И для тебя будет важно.
Я встал и прикрыл дверь.
– Говори, только без эмоций.
Он поправил галстук, посмотрел на меня каким-то измученным взглядом и сказал:
– Какая-то сволочь в нашем коллективе продолжает воду мутить.
Я вспомнил дело с фотографией Дубинина, и все же будто бы?
Он сердито посмотрел на меня.
– Не «будто», а уже выясняют.
– Что выясняют?
– Ты знаешь мою жену?
– Предположим.
– Машинистку?
Он назвал имя.
– Знаю. И что же?
Якобы с этой машинисткой я изменяю своей жене. И уже наговорили.
– Кому наговорили?
– В обкоме комсомола. «Я часто встречаюсь с этой машинисткой». Как же мне не встречаться с ней, когда я дежурю? Ты вон чертишь полосы, их надо перепечатать. Поэтому и бежишь к ней. Да не тебе говорить об этом…
– С тобой уже говорили в обкоме?
– Говорили.
– Кто?
– Просил не называть его фамилии.
– Странно. Кому-то поручали…
– Ничего странного. Он мне и о тебе говорил.
– А что он мог говорить обо мне?
– Хотели освободить тебя за статью о Слонове. А потом решили подождать. Ты слышал, как наши хлопцы стреляли из пистолетов в ресторане?
– Говорят, было такое…
– А мне другое сказали. Был ты с ними, но они на тебя не показали.
– Это… вранье!
– Как хочешь. Не могу утверждать, а предупредить считаю нужным. У нас ведь как? Однажды проштрафился на чем-то, соберут все, чего ты давно забыл…
– Это верно… Так как же с твоей женой?
– Вот это и тревожит меня. Сказали мне сегодня утром: «Уехала к родителям в Москву».
– Вернется, – обнадежил я его.
– Хорошо бы так…
– Иди, спи. Утро вечера мудренее.
Он ушел, а я не мог успокоиться. Значит, в отделе печати обкома не поверили мне? Как же доказать? Из-за меня личную ставку не будут делать. Пойти к Рубцову? Можно подвести человека, который рассказал обо всем Виктору. Продумать надо, а уж потом. И с Виктором. Чего-то крутит мужик. Не поймешь…
На следующий день я пошел в бибколлектор, где работала его жена. Там сказали мне:
– Взяла отпуск без содержания, поехала к родителям в Москву.
– А когда вернется?..
Было так сказано, что можно было подумать: к прошлому возврата больше нет. А это значило: или скандал, или неприятность…
Таким было начало 1938 года.
***
– Разговор о том, что Кассиль погиб при попытке к бегству, оказался обыкновенной болтовней, – сказал Виктор. – Его и Мухину осудили и отправили куда-то.
– У тебя достоверные данные?
– Подтвердить не могу.
– Тебе надо иметь своего человека в НКВД. Вот тогда бы ты не говорил «не могу».
– Не так это просто… Что у нас на повестке дня?
– У меня вот что. Поступило в редакцию письмо от слесаря завода комбайнов. Он жалуется на то, что его неправильно исключили из комсомола. Ну, и как это бывает, обвиняет в этом всех членов комитета комсомола. Требует прислать авторитетного товарища. Подойду я на такую роль?
– Спроси себя.
– Спросил. Ехать придется. Это у меня. А у тебя вот что. Вадим Земной приглашает. Дворец труда, комната №15. В 7 часов вечера собрание областного отдела писателей. Задачи на второе полугодие 38 года. Работа Облгиза по выпуску художественной литературы. Выборы заместителя уполномоченного ССП. Твоя явка обязательна. Набросай несколько строк о том, что там решат. А я поехал…
Идущий по улице Чапаева трамвай остановился около главного Почтамта.
– Проезд запрещен! – объявил водитель. – Что-то на Крытом рынке случилось.
Выйдя из вагона, я пошел в сторону Крытого рынка. Людей по пути к нему становилось все больше и больше. Явственно доносились шум и крики. Вскоре я увидел около цирка машины «Скорой помощи», к которым подносили на носилках людей.
С большим трудом я пробился через толпу к дверям рынка, дежуривший около них милиционер сказал:
– Пускать не велено.
Я показал ему редакционное удостоверение. Осмотрев его, он махнул рукой.
– Идите.
Первое, что бросилось мне в глаза, вмонтированная в стену, примерно на десятиметровой высоте, дорожка, обнесенная металлическими перилами, на которых висело в разных позах несколько человеческих трупов. Они были подняты страшным взрывом[25], от которого образовалось большое отверстие в крыше, а на полу обширная воронка. В разрыхленной земле тоже полузаваленные трупы.
На краю воронки, как застывшие изваяния, стояли три человека – представители НКВД. Я обратился с вопросом к старшему по званию.
– Сами не видите, что здесь случилось? – грубо ответил он. – Враги народа не унимаются. Истопники решили вредить. Больше ничего я не могу вам сказать до конца следствия. И вам пока не рекомендую вмешиваться в это дело. Осторожно! – крикнул он подошедшим людям с лопатами. – Начинайте!..
Мне ничего не оставалось делать, как только выйти в боковую дверь на прилегающую к рынку площадь, которая в то время служила пристанищем частных торговцев продуктами и разным барахлом – поношенной одеждой, вещами домашнего обихода. Видимо, ввиду случившегося, площадь была пуста. Только около покосившегося заборчика, под чахлым деревцем стояли несколько человек, в окружении которых сидел пожилой мужчина в темном халате. На узком лице его было такое выражение, будто ему предстояло предстать перед Страшным судом.
Я отрекомендовался и спросил:
– Может быть, кто-нибудь из вас скажет мне, что случилось? Говорят, враги народа подложили такую мину.
Стоило только мне произнести «враги народа», как сидевший человек резко поднял голову и произнес:
– Кто это наговорил вам такую чертовщину?
Стоявший около него интеллигентного вида старичок сказал, кивнув на сидевшего:
– Он истопник, ему лучше знать, что случилось. А мне известно только вот что. Утром в ларек, что около фонтана, завезли каспийскую сельдь. Собралась громадная очередь за ней. В этот момент и ахнуло. Но от этого погибло людей меньше, чем когда они с испугу бросились бежать из рынка. Давили друг друга. А сколько подавили, одному только Богу известно. И газетка ваша об этом не скажет. У нас такое не афишируется. А теперь, истопник, ты говори.
Истопник покачал головой.
– Вот как, враги народа. Это мы-то? В другом месте их надо искать. Сколько раз наше начальство обращалось в горсовет? Замените котлы, беды не миновать. И хоть бы что… Враги народа…
– Может тот, кто говорит так, имеет в виду не вас, а городской Совет? – спросил я.
Он махнул рукой.
– Будет вам. У начальства всетда стрелочник виноват. А я уже знаю, кто говорил…
В дверях появился один из представителей НКВД. Кто-то крикнул:
– Расходитесь, мужики!..
Когда лейтенант подошел, мы остались вдвоем с истопником.
– Пойдемте со мной, – сказал он истопнику. И, обращаясь ко мне, спросил:
– А вы чего здесь?
У меня было желание послать его к чертовой матери, но я ответил:
– Трамвай ждал, но вы раньше его появились.
От такой неожиданности он даже пригнулся, собрался что-то сказать, но я медленно повернулся и зашагал к трамвайной остановке.
О выступлении в газете по этому случаю нечего было и думать, только наши ребята узнали о том, что истопник был прав.
После этого случая наступила относительно мирная жизнь: никто не тревожил. Но это было затишьем перед бурей. В «Комсомольской правде» появилась статья, автор которой писал о «некоторых беспорядках» в нашей редакции. Осуждался тот факт, что газета бездоказательно назвала комсомольца врагом народа. Говорилось о том, что некоторые сотрудники нарушают комсомольскую этику и так далее. Мне предлагалось навести порядок.
– Что будем делать? – спросил я Виктора. – За комсомольца отвечать придется.
– Послать надо эту газету в НКВД. И сказать им…
– Что мы должны были иметь свою голову на плечах?
– Но я же звонил…
– Надо было не только звонить.
Сказал я ему так, имея ввиду тот факт, что говоря о нарушении этики комсомольцами, автор статьи определенно намекал на него. Знал кто-то из наших, что его уже вызывали в обком объясняться за измену своей жене. Могла и она сказать ему об этом.
Подумал я и о себе. Если верить Виктору, сказал же он мне, что меня собирались освободить за статью о Слонове. Заведующий отделом печати обкома определенно уверен в том, что я пил в ресторане вместе с писателями, устроившими стрельбу в ресторане. Могут не поверить и тому, что мы только после консультации с НКВД назвали комсомольца врагом народа. И последний случай с аварией в Крытом рынке. Лейтенант, конечно, доложил своему начальнику, который предупредил меня не вмешиваться в это дело, о том, что я беседовал с истопником. И тот не простит мне такого неповиновения. В общем, было о чем подумать. А Виктор правильно говорил: оступись один раз, припомнят все, что когда-то было…
Пусть припоминают. Я знаю одно: ни в чем я не виноват. И от того, что ни в чем я не виноват, мне даже весело стало. И если я даже не докажу этого, душа не будет болеть…
Позвонил в обком. Ответили:
– Да, читали. Ничего не предпринимайте до выхода из отпуска Рубцова.
Ждать да догонять – паршивое дело. Но уж если так случилось….
Но пришлось волноваться не только за себя, а и за других. Из обкома прислали стенографический отчет, в котором говорилось о преступной деятельности секретаря ЦК комсомола А.В. Косарева. Суд чинили над ним руководители партии. Было их человек пять. Но запомнились мне двое: Сталин и Андреев. Не буду полностью приводить высказываний Сталина, но итог их был таким:
– Под руководством Косырева спаивали комсомольцев и молодежь. Вот таким методом и действовали враги народа.
Вот так Сталин охарактеризовал нашего комсомольского вожака. Кто мог поверить ему? И тем не менее находились люди, которые с пеной у рта старались доказать, что Сталин не знал о творящихся беззакониях на местах. А попробовали бы без его ведома убрать тысячи военных, партийных и хозяйственных руководителей. Были такие случаи, но опять же в надежде на то, что Сталин такое не осудит… А погибший по его велению Александр Васильевич Косырев до сих пор стоит перед моми глазами таким же грустным, каким я видел его при утверждении меня редактором комсомольской газеты…
Я ждал и наконец, дождался. Пригласил меня секретарь обкома Рубцов и предложил:
– Освободи своего заместителя Тимохина.
Все было ясно, и все же я спросил:
– Почему?
– Для него лучше будет. И больше я тебе ничего не скажу… Я понял его: он спасал талантливого человека от скандала. А Виктор сказал мне:
– Передай ему мою благодарность.
– Что собираешься делать?
– Стихи писать.
– Свободному художнику легче жить?
– Не в этом дело. Свободный труд никого еще не угнетал.
– Желаю успеха. Пиши заявление «по собственному желанию».
– Есть такое желание.
Так мы и расстались. Встретились только через несколько лет…
Область готовилась к уборке урожая. Обком комсомола выступил через газету с призывом к городской молодежи отправиться на помощь колхозникам. От наших внештатных корреспондентов из сел стали поступать материалы на эту же тему, я решил узнать, какое внимание уделяет этому вопросу горком комсомола – поставил ли он такую задачу перед первичными комсомольскими организациями? Уварова я не застал, уехал на какой-то завод, и никто из работников горкома ничего не мог сказать мне.
– Да, читали обращение обкома комсомола, но вы уж с Уваровым поговорите.
Вернулся я в редакцию несолоно хлебавши и застал в своем кабинете какую-то сидящую за столом странную личность с взлохмаченной шевелюрой, морщинистым лицом и острым подбородком. Одета была личность в серый, будто с чужих плеч костюм с потертыми рукавами. Подняв большую голову, он посмотрел на меня подслеповатыми глазами и спросил:
– С кем имею честь?
Я отрекомендовался.
Он собрал бумаги, пересел на другую сторону стола и сказал:
– Будем знакомы. Я представитель ЦК комсомола. Прибыл по поводу статьи о вашей редакции. Статья было помещена в одном из номеров «Комсомольской правды».
– И решили начать проверку, не встретившись со мной? – спросил я.
Уклонившись от ответа, он продолжал:
– Я уже беседовал с секретарем обкома комсомола и с вашими сотрудниками. И у меня к вам единственный вопрос: все ли ваши сотрудники соответствуют своему назначению?
– Все соответствуют, – ответил я.
– Не уходил ли кто из редакции?
– Двое ушли. Заведующий отделом Недоступов, которого взяли на работу в НКВД против его желания. И мой заместитель поэт Тимохин.
– Почему?
– Работа газетчика не привлекла его.
– А так ли?
– Спросите его.
Он пожал плечами, собрал свои бумаги, сунул их в карман, вышел и не вернулся…
Через несколько дней состоялось заседание бюро обкома комсомола. Я не удивился тому, что произошло. Предчувствовал: когда-то оно должно было произойти. И хорошо, что без обсуждения: мог наговорить такое, что и сам был бы не рад.
После разбора двух вопросов повестки дня, Рубцов объявил:
– Предлагается освободить редактора газеты «Молодой сталинец» товарища Кирюхина, как не обеспечившего большевистского руководства.
Не удивились и члены бюро: были подготовлены. Не думаю, что Рубцов раскрыл перед ними все карты: этим он мог унизить себя. Вполне возможно, что он убедил членов бюро: в наше время нет возможности шум подымать. Последнее мне показалось более вероятным.
После минутного молчания он сказал:
– Через пару дней зайдешь ко мне.
И когда я зашел к нему, он сказал:
– Знаю, обижен. Но не будем об этом. Пойдешь к председателю Облрадиокомитета Исаеву, будешь редактором. Я договорился с ним.
– Редактором? – удивился я. – Я уже был…
– Знаю. Но там тебе будет спокойней…
***
Да, на новом месте было спокойней. Но чтобы добиться этого покоя, требовались время и действия, забыть, что возмущало и тревожило. Работа с детьми или, как говорят, с подрастающим поколением, не была для меня новость. Когда-то, будучи в своем селе, носил красный галстук – был пионервожатым. Был литературным консультантом областной пионерской газеты, где приходилось встречаться с будущими поэтами и писателями из городских школ.
Чтобы создать надежную базу для предстоящей работы, я обошел десятка два начальных и средних школ, вел в них разговор с заведующими, завучами, пионервожатыми о присылке корреспонденций в редакцию детского радиовещания. Блокнот мой был заполнен номерами телефонов и фамилиями. Все было нормально, все шло своим чередом. Но не прошло и года, как все было нарушено.
Супруга моя, учившаяся на последнем курсе медицинского института, «обрадовала» меня.
– Идет распределение заканчивающих институт, – сказала она. – В какое село поедем на пять лет?
Подо мной будто бомба взорвалась. Но так как я остался жив, пришлось выбирать. Остановились на Алексеевке Базарно-Карабулакского района. Большое, красивое село. И привлекало оно меня еще тем, что расположено оно было всего лишь в шести километрах от села, в котором жила моя мать, и в трех километрах от райцентра. Там редакция районной газеты «Колхозная правда».
С работниками редакции я познакомился, когда приезжал в отпуск. А до ухода в армию работал в Карабулаке.
И все же ехать не хотелось. Когда работал редактором газеты, не было возможности учиться, здесь же я имел возможность поступить в институт на вечерний факультет. Но, видимо, такая уж судьба остаться недоучкой…
Ходатайство Облрадиокомитета оставить мою жену в Саратове не увенчалось успехом, и пришлось мне писать заявление об уходе с работы «по собственному желанию».
За два дня до отъезда я решил встретиться с теми, кого хорошо знал. В обкоме комсомола сказали мне, что Рубцов уехал в Вольск. В горкоме комсомола тоже не обрадовали: Уваров заболел. Не застал и Виктора дома. И остались они у меня в памяти только как хорошие люди и замечательные товарищи.
Зашел в Союз писателей. Застал там Михаила Котова[26]. Мы хорошо знали друг друга. Он работал в издательстве. Писал критические стихи. После войны до конца жизни был заместителем редактора журнала «Волга». Пожалел он о моем отъезде. Просил не терять с ним связь. Вспомнил о том, как я рассказал ему о своем замысле написать одну вещь, и написал письмо секретарю Базарно-Карабулакского райкома партии с просьбой оказать мне помощь в получении необходимого материала.
От него я зашел в издательство, но так как рабочее время закончилось, никого я там не застал. Домой я шел мимо оперного тетра имени Н.Г. Чернышевского. На афише – «Пиковая дама». Слушать оперу желания не было, но оно появилось – посмотреть в последний раз на внутренее убранство театра и зайти в буфет, чтобы чего-нибудь прихватить на ужин. Но стоило только мне войти в фойе, как кто-то позвал меня. Я обернулся и застыл: в мою сторону медленно шествовала разодетая в пух и прах пара: Вадим Земной с подругой. На нем был с иголочки темно-синий костюм и желтые туфли. На ней – шуршащее темное шелковое декольтированное платье почти до пят. На груди жемчужное ожерелье, на пальцах кольца и на голове коричневая шляпка, с перышком на боку.
Посмотрел я на него и вспомнил А.С. Пушкина: «Как денди лондонский одет».
При взгляде на нее всплыли в памяти незабвенные строчки А. Блока: «И веют древними поверьями Ее упругие шелка, И шляпа с траурными перьями, И в кольцах узкая рука».
И тут же как-то мучительно и особенно ярко вспомнилась еще одна пара, но уже не услаждающая себя музыкой и пением, а борящаяся за свою жизнь в лагерях далекой Колымы. Фамилии их: Кассиль и Мухина. Я уже отвернулся, чтобы уйти, но Земной остановил меня.
– Решили поразвлечься?
Я объяснил ему свой приход.
– Печально, – произнес он. – Уход в деревню для литератора – самоубийство.
– Можно задать вам вопрос? – спросил я.
– Конечно!
– Вы кого больше осуждаете, самоубийц или тех, кто убивает?
Знакомый мне багрянец появился на его лице, но он заставил себя усмехнуться и даже фамильярно похлопал меня по плечу.
– У меня нет времени разгадывать кроссворды, работой занят. На будущий, сороковой год выходит книга моих стихов, которую я назвал «Кумач и звезда»[27]. Оставьте адресок, вышлю.
– Пойдемте, Вадим, – томно произнесла его спутница.
– Извините, мне тоже надо работать, – сказал я пошел в буфет. Это была последняя моя встреча с Земным…
<…>
Бывает так, что если человеку не повезет, за одной неприятностью может последовать и другая. Оказывается, если сверху дается команда, внизу выполнять ее не обязательно. Когда мы прибыли в Базарный Карабулак, заведующая райздравотделом Катерина Максимовна Волкова сказала моей жене:
– Вы извините, но ваше место в Алексеевке занято.
– Как же быть?
– Очень просто. Поедете в село Старые Бурасы и будете заведовать там медицинским участком.
Для нее это было «очень просто», а для меня? От райцентра до Старых Бурас[28] тридцать километров, прощай, моя мечта ходить из Алексеевки на работу в редакцию. Ехать с жалобой в Облздравотдел? А там куда пошлют? Теперь уж что будет…
Но в Старых Бурасах долго жить мне не пришлось. Прибыли мы туда в конце ноября 39-го года, а в июне 41-го началась война. За этот период времени я преподавал на курсах трактористов, работал заместителем директора МТС по расчетам с колхозами, знакомился с постановкой работы в МТС, что пригодилось мне в будущем.
Директора МТС И. Иванова срочно вызвало областное начальство для разбора какого-то конфликта, в это время и началась война. О войне много и хорошо написано, поэтому я остановлюсь лишь на некоторых деталях, связанных с ней.
В то время была в моде песенка, в которой утверждалось: «готовы к бою с армией любою». Вот об этой готовности я и хочу сказать.
Примерно через час после выступления В.М. Молотова о вторжении фашистской Германии в нашу страну позвонили из райисполкома:
– Немедленно отправляйте на сборный пункт трактора согласно мобплану.
Я вызвал механика.
– Вы слышали, о чем говорил В.М. Молотов по радио?
– Слыхал, – промямлил он.
– Чего это вы таким голосом? – спросил я. – Приказано немедленно гнать трактора на сборный пункт.
– Понимаю.
– Сколько и каких тракторов?
– Не знаю…
– Где мобплан? Видели вы его?
– Видал. Он у директора в сейфе. Пошло только: в первую очередь надо гнать «ЧТЗ»[29] и СТЗ «НАТИ»[30]. Гусеничные… Да только сразу гнать не получится.
– Почему?
– Там, по этому плану, надо провести технический осмотр. Определенно придется заменять некоторые детали.
– Осматривайте и заменяйте.
– Осматривайте и заменяйте… А чем? Запасные части, которые по плану должны храниться, израсходованы.
– Но это же… преступление.
– Верно.
– Что верно?
– Преступление. И не расходовать не могли.
– Почему?
– Не посеем, не уберем, судить будут, как врагов народа.
– Собирайте ремонтников, будем в колхозы звонить…
Прибежал председатель сельского Совета.
– Слыхали?
– Не глухие, – ответил я. – Найдите председателя колхоза, скажите, чтобы трактористов собрал.
– Председателя я найду, а трактористов… Вчера банный день был, а сегодня они уже под этим делом… – Он щелкнул по подбородку. – А некоторые в райцентр на базар уехали…
Появилась запыхавшаяся женщина.
– Председатель Совета здесь?
– Здесь, – ответил тот. – Чего тебе надо?
– Из военкомата звонили. Велели найти тебя живым или мертвым…
– Мобилизация! – крикнул председатель и, схватившись за голову, убежал.
Я позвонил председателю райисполкома, доложил обстановку,
– Делайте сегодня все, что сумеете сделать, а завтра утром будьте у меня, – ответил он.
Я стал звонить в колхозы, но только три председателя оказались в правлениях, да и те ничего определенного не могли мне сказать.
– «ЧТЗ» у меня третий месяц стоит на приколе: нет запасных частей, – сказал один из них.
– Знаю, – ответил другой. – Два СТЗ «НАТИ» должен отправить. Но один из них разобрали на технический уход. К уборке готовимся. А второй отправил на нефтебазу за горючим. Вернется только завтра.
– Понимаю, – ответил третий. – Машины должны гнать те, кто вместе с ними на фронт пойдет. А их, трактористов, забронировали в МТС…
Короче говоря, в первый день войны ничего не было сделано, только передали в колхозы телефонограммы: готовьте к отправке на сборный пункт людей и технику.
На следующий день я прибыл в райисполком. Там был создан штаб, который координировал все вопросы мобилизации. В кабинете у председателя сидели представители райздравотдела, милиции, НКВД, сельхозснаба и др. У всех у них были мрачные, вытянутые лица.
Когда я доложил о сложившейся обстановке в колхозах, обслуживаемых МТС, выступил представитель НКВД.
– Я же предупреждал, если мы немедленно не привлечем кого-то к уголовной ответственности, дело с места не сдвинется. То, что мы уже слышали, услышали еще раз. Это не что иное, как вредительство, происки врагов народа…
– Если мои заявки Облсельхозснаб обеспечивает на 40 процентов, там тоже враги народа? – спросил представитель сельхозснаба.
– А как ты думал?
– Не будем спорить, – остановил их председатель и сказал мне: – Идите на сборный пункт. Знаете, где он?
– Мне сказали.
– Обратитесь к инженеру Сорокину. Он скажет, что надо делать…
На сборном пункте уже стояли десятки машин, пригнанных из колхозов. Стояли в ожидании чего-то…
Выслушав меня, Сорокин не удивился.
– Гоните машины такими, какие они есть, если не сумеете сами довести их до кондиции. Все равно мы будем все их проверять. А проверка уже показала: из двадцати осмотренных машин только три можно на фронт отправлять.
– И как же теперь?
– Как хочешь. Будем осматривать каждую машину, составлять выбраковочные акты, отправлять по ним заявки на запасные части в сельхозснаб…
– И у них нет.
– Будут отправлять наши заявки в Облсельхозснаб. И мы будем ждать, как там развернутся.
– А немцы идут…
– Хорошо идут!
Подошел тракторист.
– Как же с машинами, товарищ инженер?
– Разбирайте. Я не буду отправлять в армию котов в мешке. С военным трибуналом шутки плохи…
Прибыл директор МТС. Два месяца потребовалось для того, чтобы доложить начальству: согласно мобплану все наши машины отправлены на фронт…
Через несколько дней после отправки машин я получил повестку из райвоенкомата. Действительную службу я проходил в морской авиации, а был направлен в саперный батальон, который формировался в одном из сел Куйбышевской области. Из кого формировался этот батальон? Здесь были шофера, бухгалтера, слесаря, учителя, художники, артисты, прошедшие службу в армии артиллеристы, танкисты, летчики, кавалеристы, а саперов раз-два и обчелся. Так как формирование проходило в ноябре, командные должности занимали уже вернушиеся из госпиталей в основном лейтенанты, но и они только в школах изучали саперное дело. Да и сам командир батальона был строителем, а не сапером.
Тяжеловато ему было и не только потому, что в батальоне почти не было саперов. От ноября до зимних холодов один шаг, а люди прибывали кто в чем мог: на месте обмундируют. На то она и армия. А в военном Округе сказали ему:
– Нет обмундирования. Получите его, когда отправитесь на фронт. А пока получите топоры и пилы: будете лес валить для строительства оборонной линии.
– В чем же мы будем его валить? В чем мать родила?
– Обратитесь к народу. Он любит свою армию – оденет и обует.
Обратились. Собрали поношеную кожаную обувь и валенки. В мастерской отремонтировали их. Валили лес, научились на оборонной линии строить огневые точки, рыть траншеи и оборудовать блиндажи. И только в апреле месяце 43-го года саперный батальон 1327 прибыл на Волховский фронт.
Вот так мы готовы были к бою с армией любою…
Однако победили. Но чего стоила эта победа, до сих пор только одному богу известно.
Батальон наш принимал участие в прорыве блокады Ленинграда, но уже под другим названием. Назывался он 81-м инженерно-минным батальоном РГК (резерв Главного командования). К тому, что мы делали, прибавилось еще минирование и разминирование полей. Ну и как резерв, бросали нас, куда только потребуется начальству.
В то время я был секретарем партбюро батальона. Когда после прорыва блокады Ленинграда нас вывели на доформирование (в боях была потеряна одна треть личного состава), начался прием в партию отличившихся бойцов и командиров. На первом собрании было принято в партию семь человек. В политотделе бригады сказали мне:
– Принятых в партию будете фотографировать в политотделе 59-й армии. Потом фотографии принесете нам, и мы приклеим их к партбилетам.
Штаб 59-й армии был расположен в сосновом лесу. Когда мы вошли в него, мне показалось странным, что нас никто не встретил, не потребовал документы. На мой вопрос, как пройти в политотдел, ответил куда-то спешивший молодой лейтенант.
– Мы пришли, чтобы сфотографировать принятых в партию, – сказал я ему. – Как нам пройти в политотдел?
– А зачем вам идти в политотдел? – спросил он. – Вон за теми тремя соснами деревянное строеньице. Там вас и сфотографируют.
Открыв дверь «деревянного строеньица», я невольно отступил на один шаг: передо мной стоял бывший фотограф газеты «Молодой сталинец» – Лев Прозоровский. Чтобы как-то затушевать вновь вспыхнувшую неприязнь к нему, я с наигранной искренностью воскликнул:
– Вот уж не ожидал! Принимай гостей…
Он растерянно заулыбался и промямлил:
– А я иногда вспоминал о вас… Бывает же такое… Проходите, товарищ старший лейтенант… Я сейчас… – С каждой фразой речь его становилась все более нормальной, но такой поспешной, будто он боялся, что я перерву его и напомню ему о прошлом. – Вы выбрали очень удачный момент. К нам прибыла известная журналистка Татьяна Тэсс[31]. Хотите, я познакомлю вас с ней?
Я посмотрел на часы. .
– Есть такое желание, но… Нам надо засветло явиться в часть. Я привел ребят, принятых в партию. Требуются их фотографии для партбилетов. Надо мне в политотдел идти?
Он махнул рукой.
– Давайте их сюда…
Передавая фотографии, он протянул мне руку, но я постарался не заметить ее, рассыпавшись в благодарностях за хорошее и быстрое исполнение моего заказа…
При встрече друзей после долгой разлуки да еще в боевой обстановке возникает чувство радости, но в данном случае я только постарался скрыть свою брезгливость к человеку, который так подло поступил со мной…
<…>
– Медицинская комиссия не пропустила вас, – сказал мне заведующий орготделом обкома Бондин. – Будете учиться в областной партийной школе на девятимесячных курсах. Начало занятий через три дня…
Обидно, но что поделаешь? Невропатолог будто знал, что разорвавшийся немецкий снаряд не только оглушил меня когда-то, но и заставил пролежать два месяца в армейском госпитале. Вспомнил я и Шацкого. Придется встретиться с ним раньше, чем он предполагал. И что он теперь скажет уже подобранной им кандидатуре на мое место? О последнем я подумал, чтобы только немножко развеселить себя…
За день до начала занятий я появился в школе, чтобы известить о своем прибытии, а потом пошел в столовую, которая была расположена на улице Чернышевского. В столовую пришел в обеденное время, когда все столы были заняты. Повернулся, чтобы уйти, но кто-то окликнул меня. Окликнувшим оказался механик из Владыкинской МТС. Он показал мне на свободный стул. Разговорились.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я его.
– Нас трое, – ответил он. – Здесь мы обедали, а вообще… побираться приехали.
– А конкретно?
Он смущенно усмехнулся.
– Если между нами…
– Конечно!
– С запасными частями плохо. А областной склад ломится от них. Свиную тушку привезли…
– Зачем?
– Не подмажешь, не поедешь. Подмазали кладовщика и три чемодана набили.
– Но ведь это…
– Воровство, скажете? Ничего подобного. От МТС заявку имеем.
– А тушку где взяли?
– Приехали из сел ребята на ремонт, сложились. И такую свинью у колхозника отхватили… – Он посмотрел на часы. – Поехали, ребята. Извините, товарищ секретарь…
Посмотрев им вслед, я вспомнил тракториста Василия, которому когда-то обещал написать правдивую пьесу о механизаторах. Ведь только что я услышал от механика, можно включить в нее. Покупают свиней, чтобы только достать запасные части. На работе мне было не до пьесы, а тут… К тому же, тут можно встретить друзей из Союза писателей. Могут помочь. Единственное, что может помешать, большая загруженность в учебе…
Но, словно по моему желанию, курсовая программа оказалась не такой уж обременительной. Какие дисциплины были в ней? «Основы марксизма-ленинизма», «Краткий курс истории СССР», «Экономическая и политическая география СССР и зарубежных государств», «Русский язык и литература», «Внешняя политика СССР и современное международное положение», «Колхозное строительство», «Промышленность», «Бюджетное дело», «Партийное строительство».
Названий много, но время на каждое из них было отпущено с гулькин нос. Многое из этой программы мне уже приходилось изучать. Мучили только конспекты, представление которых было обязательным. Преподавательский состав был подобран неплохо. Особенно по таким дисциплинам, как «Основы марксизма-ленинизма», «Краткая история СССР» и другие.
Но были и такие, которых так и хотелось спросить: где вас, братцы, выкопали?..
Приглашали лекторов из институтов. Мне запомнился один случай. Читал лекцию преподаватель из сельхозинститута о развитии животноводства в колхозах области. Уделил большое внимание племенному делу. При этом сказал, что у нас в России вообще не было бы племенного скота, если бы мы не получили его из Швейцарии.
Патриоты из нашей группы не только не согласились с ним, но и донесли на него дирекции школы. Больше он не появлялся.
Не знаю, прав он был или нет, но хорошо знаю, что Ртищевский район в вопросе племенного воспроизводства племенного скота далеко не ушел. Приведу такой факт. Нами было получено распоряжение областного начальства: немедленно начать искусственное осеменение коров. Мы попробовали возразить: для этого надо подготовить соответствующие помещения и хороших специалистов. Нам сказали: готовьте и то, и другое, но одновременно и осеменяйте.
Приказ есть приказ. Есть ж пословица: поспешишь, людей насмешишь. Так и получилось. Более половины коров в районе остались яловыми. Особенно отличились в Ивано-Куликовоком колхозе. Сперму они получили в Екатериновке, где был организован такой пункт. За спиртом послали двух парией в Балашов. Получили парни спирт и выпили его. Подготовили воду. Чтобы она пахла спиртным, смешали ее с самогонкой. Об этом мне «по секрету» сказала одна из доярок. Результат: из девяноста коров ни одна не отелилась.
Дирекцией школы был приглашен еще один специалист по коневодству. Он спросил нас:
– Что надо сделать, чтобы лошадь легко себя чувствовала при перевозке грузов?
Так как никто из нас не смог ответить на его вопрос, он покачал головой и пояснил:
– И всего-то только надо правильно сбрую пригнать, чтобы плечи не натерла лошадь…
За такое открытие мы от всей души поблагодарили его.
Стали нас по одному вытаскивать в военкомат, на переподготовку оформлять. Школьное начальство за голову схватилось: так могут всех курсантов-мужчин из школы забрать. Кто-то подсказал ему: на месте нас военному делу учить. Прислали нам отставного майора преклонных лет. Разобрал он на части пистолет «ТТ» и сказал:
– Подходите по одному и собирайте его.
И всем, кто собрал и не собрал, поставил отметку «хорошо».
Поехали за город на тактические занятия. День был ветреный и холодный. У майора от холода пальцы скрючились и нос покраснел. Собрал он нас в кружок и спрашивает:
– Как вы думаете, в скором времени будет война?
Мы стали ему доказывать, что после такой войны, которая только что закончилась, никто не посмеет к нам нос сунуть.
– Правильно рассуждаете, – резюмировал он. – Так что вы еще успеете научиться военному делу. Пошли домой…
Не было такой дисциплины в учебной программе, где не присутствовало бы имя Сталина.
Преподаватель «Основ марксизма-ленинизма» говорил:
– Сталин – великий последователь дела Ленина. Он развил его учение о построении коммунизма. Ленинизм – есть марксизм империалистических войн и пролетарских революций. Кто, кроме Сталина, мог дать такое определение ленинизму?..
Преподаватель русского языка и литературы:
– Гениальным учением о языке мы обязаны товарищу Сталину. Этим учением будут руководствоваться наши потомки.
Примерно так говорили и другие преподаватели. И горе тому, кто скажет, что это не так!.. Не будем осуждать преподавателей за такое идолопоклонство: им тоже надо жить. Мне, комсомольцу 20-х годов, тоже однажды пришлось воспользоваться именем Сталина в своих личных интересах. Правда, произошло это как-то независимо от меня. Я запнулся на экзамене на каком-то вопросе. Скандал! Может, пересдавать придется. И тут я увидел, как полуоткрылась дверь. Вошел директор школы Окулов. Его появление окончательно пришибло меня, и я, не помня, что делаю, ни к селу, ни к городу патетически воскликнул:
– На первом пленуме ЦК после XI съезда Генеральным секретарем ЦК партии был избран наш любимый вождь и учитель товарищ Сталин!
Окулов одобрительно улыбнулся и сказал экзаменаторам:
– Если бы все так отвечали! Отпустите его, не мучьте.
Вот так помог мне Иосиф Виссарионович.
Все, что было оказано выше, не выдумка, а факты… Большинству студентов были предоставлены общежития. Я устроился в квартире тещи, которая временно выехала из Саратова. Это было очень удобно для меня. Убедившись в том, что у меня будет свободное от занятий время, я приступил к работе над пьесой. Не без сомнений. Писал стихи, рассказы, афоризмы, но пьесы… Для меня они были темным лесом. Читал, смотрел в кино и театре, а писать не решался. Пошел в букинистический магазин и на мое счастье обнаружил там небольшую книжечку, на обложке которой было: «А. Бородин. Работа над пьесой». Вот ее содержание вкратце.
«Драматург должен уметь выбирать свой материал».
«Пьеса должны изображать типичные явления».
«Если в пьесе действующие лица будут много разговаривать, но эти разговоры не будут приводить к конкретным решениям и конкретным поступкам, то эта пьеса будет не действенной, а только разговорной, а ее персонажи не «действующими» лицами, а лицами разговаривающими, лицами «бездействующими». И так далее.
Чтобы разобраться в этом и писать, не хватало дня. Начались бессонные ночи. Так продолжалось полгода. И вот однажды, когда в окно ко мне заглянуло мартовское утро, я взял чистый лист и написал на нем: «Пьеса. «Глубокая вспашка». В основном пьеса была закончена.
Это была последняя бессонная ночь. Но спать мне не хотелось. Было единственное желание как можно скорее выбраться из душной, прокуренной комнаты на свежий воздух. Утро было прохладное. С неба падали редкие снежинки. Весна была уже не за горами. Она всегда была для меня лучшим праздником, а на этот раз после такой напряженной работы особенным праздником, когда труд мой может привести к желательным результатам. До конца учебы оставалось еще три месяца, а там экзамены, но ребята из нашей группы уже узнали, что после окончания курсов будет перестановка: могут послать в другой район. И даже с повышением. О повышении я не мечтал, перевод в другой район тоже не радовал. Была мечта остаться в Саратове. Только тут я могу договориться с театром о постановке моей пьесы. Надо заводить знакомство с режиссером и артистами. Они могут сделать какие-то замечания и помочь…
<…>
Забежал я домой, закусил, взял пьесу и отправился в Союз писателей. Повернув с улицы Чапаева на проспект Кирова, я прошел метров пятьдесят и остановился. Напротив меня, почти вплотную к гаражу НКВД стоял газетный киоск, а вправо от него на скамье сидел человек, фигура которого мне показалась знакомой. Он сидел, низко склонив голову. Одет был в серый помятый костюм. Ворот рубашки его был расстегнут. Русые волосы свидетельствовали о том, что в это утро расческа не прикасалась к ним. Подумав о том, что человек этот не тот, за кого он был мною принят, я уже хотел уйти, но в это время киоскерша крикнула кому-то:
– Гражданин, возьмите сдачу!
Услышав ее голос, сидевший на скамье человек поднял голову, и теперь я уже не мог ошибиться: это был поэт Николай Корольков. Я не подошел, а подбежал к нему и тряхнул его за плечо. Удивленно посмотрев на меня, он спросил:
– Ты откуда?
– Был на том свете и вернулся, чтобы посмотреть на тебя, – ответил я. – Мрачновато ты выглядишь. Не потому ли, что устроился рядом с гаражом НКВД? Как там у Пушкина: «Не удостаивая взглядом твердыню власти роковой», пристроился ты к ней задом…
Он посмотрел на обшарканную стену гаража и добавил:
– «Не плюй в колодец, милый мой». А ты продолжаешь сочинять? Как твои афоризмы?
– Забросил. Не до них.
– А экспромты?
– Только с твоего разрешения.
– Валяй.
– Слушай.
Рано утром я побрился,
Надушился, в путь пустился.
И увидел тут я снова
Николая Королькова.
Он глухо хохотнул и спросил:
– И все же, откуда ты?
Я коротко рассказал.
– И как там?
– Где?
– В селе.
– Если надо говорить о возможности творить, то лучшего места не найти. Тот же Пушкин был в восхищении от сельской болдинской осени, а ты здесь торчишь.
– Я всерьез.
– В таком случае, перебирайся ко мне.
– А жилье?
– Работу найду. Есть местечко в районной газете. А с жильем… Не могу обещать. Со временем.
– Я так и подумал.
И выражение лица его стало еще мрачнее.
Я не выдержал:
– Да что уж ты так? Хотя бы улыбнулся, что ли!
– Не могу.
– Болеешь?
– Как заядлые говорят, голова трещит. Похмелиться бы…
– Ничего нет проще. «Астория» в трех шагах от нас. Пошли?
– В таком виде? Ты вот что. В киоске одеколон есть.
– Зачем он тебе?
– Только его употребляю и не только от головной боли. Пойдем…
Я выбрал самую большую посудину с одеколоном.
– Не то, – сказал он. – Цветной. Тройной куда полезней.
Киоскерша подала флакон с тройным одеколоном.
– Можете душиться.
Он тряхнул головой.
– Душиться рано. Дайте еще пару яиц.
Киоскерша развела руками.
– Извините, яйцами не торгую.
Он хотел что-то сказать ей, но повернулся ко мне, сказал спасибо и побежал к Крытому рынку. Надо полагать, за яйцами…
Это была последняя наша встреча. Примерно через год, будучи в Саратове, я поинтересовался его судьбой. Поэт Озерный сказал мне:
– Корольков уехал в село. Устроился в редакции районной газеты. Говорят, пить перестал…
С таким же вопросом, как и Корольков, встретил меня в Союзе писателей Михаил Котов:
– Где ты пропадал?
Пришлось объясниться. Закончив, я положил на его стол мою пьесу. Отложив ее в сторону, он сказал:
– Мне помнится, я вручил тебе письмо на имя секретаря Базарно-Карабулакского райкома партии.
– Спасибо. Было такое письмо, но я не воспользовался им.
– Почему?
– Писал автобиографический роман. Ведь я сапожник.
– И что из того?
– Во время белоказачьего путча в Астрахани помогал тем, кто ликвидировал его: вместе с отцом шил сапоги им. Вот об этом и был написан мой роман.
– А где он?
– Рукопись в ящике стола, ее надо на машинке отпечатать. А для этого требуется время.
– Найди!
– Буду искать…
Он взял мою пьесу.
– Драматургом решил стать? Посмотрим. Итак, пьеса «Глубокая вспашка». Проверим, как ты глубоко пашешь…
Читал он минут пять, потом спросил:
– Ты куришь?
– Не переставал.
– Покури в коридоре. Позову.
Позвал через час.
– Ничего не могу сказать о языке героев. Подходяще. О сценичности помолчу. Тема нужная. Издательством и театром пока ничего не сказано о механизаторах. Поэтому можно надеяться. Единственное, что смущает меня, прямолинейность недостатков.
– Правду говорю.
– Понятно. Но дело в том, что правда не всегда всем нравится. Но это уже… Ладно. Ты когда уезжаешь?
– Завтра.
– Дам твою пьесу посмотреть Смирнову-Ульяновскому. Он драматург. Результат сообщу. Счастливого пути!..
<…>
В самый разгар уборки я получил извещение от Михаила Котова:
Уважаемый товарищ Кирохин Н. И.
15 августа сего года состоится отчетно-выборное собрание Саратовского отделения Союза писателей с участием литературного актива города и области. Но у нас, к великому сожалению, нет ни средств на оплату командировочных, ни возможности предложить Вам место в гостинице.
Если Вы можете приехать за свой счет и прожить день-два где-то у знакомых – мы были бы только благодарны Вам за участие в работе нашего собрания.
С приветом – отв. секретарь Саратовского отделения союза писателей М. Котов.
1953 г.
Прочитав это приглашение, Шацкий только пожал плечами. Это значило, как я понял: не до совещаний, надо хлеб убирать.
Так пришлось ответить и М. Котову.
В декабре того же года в Саратове состоялось областное совещание молодых писателей, в работе которого приняли участи не только саратовские писатели, но и прибывшие из Москвы писатели И. Падерин, М.Лисянский, Е. Леваковская[32], которые и руководили семинарами прозы и поэзии. На этом совещании обсуждалась и моя пьеса «Глубокая вспашка».
По итогам совещания в газете «Коммунист» в декабре 53 выступил критик Я. Явчуновский[33], который, в частности, писал:
«Секретарь ртищевского райкома КПСС Н. Кирюхин часто бывает в МТС, уже не один год наблюдает жизнь сельских механизаторов. Вот почему герои его пьесы «Глубокая вспашка», действие которой происходит в машинно-тракторной станции, живут и действуют так, как живут и действуют реально существующие люди. И сам конфликт, движущий развитие событий пьесы, не выдуман автором, а увиден им».
Примерно такую же оценку пьесы дала им центральная «Литературная газета».
10 января 1954 года в «Коммунисте» была напечатана статья Ю. Давыдова «Театр и местные драматурги», в которой автор призывает театр имени Карла Маркса работать с драматургами. «Необходим коренной перелом в совместной работе театров и драматургов. Театры и драматурги, местное отделение Союза писателей, Областное управление культуры должны объединить свои действия для выполнения этой важной задачи. Только при этом условии на сцене наших театров появятся полноценные в идейно-художественном отношении, глубокие и яркие произведения саратовских драматургов». В этой статье он пишет и о моей пьесе.
После такого выступления газеты моей пьесой заинтересовался драматический театр имени Карла Маркса. Главный режиссер театра В. Менчинский[34] прислал мне короткое письмо.
«Ваша работа меня очень заинтересовала. Считаю необходимым завязать с Вами тесную творческую дружбу. Жду Вашего приезда и личного знакомства.
Уважающий вас В. Менчинский».
При первой встречи с ним, когда я вручил ему пьесу, он только сказал:
– Будем смотреть…
Я ждал год. Ни ответа, ни привета. Выкроил время, поехал в театр. Молодой человек, назвавший себя режиссером, сказал мне:
– Менчинский с труппой выехал на гастроли на юг. Вернется к началу театрального сезона. И теперь уже вряд ли он сможет заняться вашей пьесой. Рассчитывайте на будущий год. Так он велел вам сказать. И не только об этом. Работа над пьесой займет много времени. Мы должны подобрать артистов. Каждому из них выписать роли из вашей пьесы. Они должны не только познакомиться, но и выучить их. У них могут возникнуть вопросы к вам например, как вы трактуете тот или иной образ А потом репетиции, на которых вы должны присутствовать.
– И сколько же потребуется для этого время?
– Трудно сказать. И даже невозможно.
– Значит, только с будущего года?
– Вот это уже определенно…
Мне оставалось только поблагодарить его…
В Союзе писателей я Котова не застал, но встретил там Бориса Озерного, которому и рассказал о своем походе в театр.
– Да, там не скоро к финишу придешь, – сказал он. – Хлопот много. Им легко поставить уже апробированную вещь. Попробую связаться с Менчинским, как только он вернется. Оставь свой адрес…
<…>
Минут через двадцать позвонила Нина Андреевна Сушкова – редактор газеты.
– Вот уж не думала застать вас дома.
– Я не дома, а в райкоме, что скажешь?
– Звонили мне из ЦК…
– Вот как?
– Вернее, из редакции журнала «Партийная жизнь».
– И что сказали вам?
– Вышла из печати книга Валентина Овечкина[35] «Очерки колхозной жизни». Просят написать рецензию на нее.
– Пишите.
Она замялась.
– Вы как-то говорили мне, что читали очерки Овечкина.
– И что же?
– Может, и рецензию напишите?
– Попробую.
– Вот и хорошо. Запишите адресок…
В журнале «Партийная жизнь» номер 4 за 1955 год в разделе «Критика и библиография» появилась моя статья «Очерки о колхозной жизни», в которой я писал:
«Очерки Валентина Овечкина, ранее печатавшиеся в журналах и газетах, завоевали признание широкого круга читателей. Они привлекает жизненной правдой и убедительным отображением действительности. Ярко рисует писатель сцены колхозной жизни. Надолго остаются в памяти его герои, внутренний мир которых раскрывается в их действиях и поступках. Автор умело отбирает главнее, типическое, и поэтому написанное им выходит далеко за пределы того района или колхоза, о котором он говорит. Это в одинаковой степени относится как к людям, так и к обстановке, в которой они живут и работают.
Автор смело и беспощадно вскрывает такие пороки, как карьеризм, бюрократизм, самообольщение мнимыми успехами, беспечность, – все, что мешает нашему продвижению вперед. Носителями этого являются люди, либо случайно попавшие к руководству районами, колхозами, машинно-тракторными станциями, либо живущие давними и подчас сомнительными заслугами, остановившиеся в своем росте и потому отстающими от жизни.
Не секрет, что многие руководящие партийные и советские работники до сих пор не вникают глубоко в дела колхозов. Не изучая как следует экономику колхозов, передовой опыт, такие работники проявляют верхоглядство и деловую помощь колхозам подменяют декларациями и штурмовщиной.
Против такого «руководства» сельским хозяйством и выступает В. Овечкин, разоблачая руководителей, подобных секретарю райкома Борзову из очерка «Районные будни».
И так далее…
Когда в райкоме был получен журнал с моей статьей, пришел ко мне Бурмистров и спросил:
– Ты писал?
– Там сказано, кто писал, – ответил я.
– Сказано. Но и я хочу сказать: Шацкий назвал тебя борзописцем. Как это понять?
– Как хочешь, так и понимай, – ответил я, стараясь не проявить удивления. – Может, он так не меня, а Овечкина?
– Именно тебя. Так и сказал: «Наш борзописец».
Странным, очень странным показался мне такой выпад Шацкого против меня. Никакого повода к этому я ему не давал. За время работы с ним я опубликовал только две статьи в центральных газетах, и содержание их было довольно мирным. Недоволен тем, что я положительно отозвался об очерках В. Овечкина? Возможно. В них он впервые увидел такую критику в адрес первого секретаря райкома, тень которой падала и на него? Поэтому он так и поступил? Не знаю, что на него так подействовало. Да и сам я потом долго не мог успокоиться. Почему?
До того, как была опубликована моя статья в журнале, я уже имел переписку с В. Овечкиным. Послал ему два рассказа. Он ничего определенного не сказал мне о них и настойчиво рекомендовал перейти на очерки. «Для этого у вас большие возможности, как у секретаря райкома. Очерк – более оперативная форма. Займитесь им. А получив журнал с моей рецензией, прислал мне письмо.
Дорогой тов. Кирюхин!
Благодарю Вас за теплый отзыв о моих очерках в журнале «Партийная жизнь».
Одновременно с этим письмом заказной бандеролью посылаю Вам свою книгу, более полный сборник, чем в издании «Сельхозгиза». Вероятно, в нем есть вещи, которые Вы не читали.
Сейчас пишу новые главы «Районных будней», продолжение, а возможно, это уже будет окончательно. Пора кончать этот цикл очерков и браться за другие темы.
Выберите время и напишите мне о вашем районе, о делах в колхозных вопросах, волнующих Вас.
В новых главах я как раз выполняю Ваши пожелания – пишу о партийной работе в нынешних условиях. Вопросы не менее острые, чем в предыдущих главах.
С приветом В. Овечкин.
Его адрес в Курске у меня уже был. Но послать ему материал я уже не успел – он переехал в Ташкент. Это было в то время, когда поднимали целину в Казахстане. Не помню, в каком-то журнале или в газете промелькнуло сообщение о том, что кому-то мешало его творчество, и это стало для него поводом, чтобы покончить с собой. При Хрущеве, который боролся с культом личности Сталина, такое было еще вполне возможным…
Мотивы гибели этого человека напомнили мне о том, что и в моей пьесе есть такое, что может не понравиться кому-то, поэтому я решил покончить с ней, и на ее материале приступил к работе над повестью о трактористах, срезав некоторые острые углы, вписанные в пьесу. Однако, как показало время, сделал это не так уж тщательно…
Перед этим я написал еще раз Баркову. «Если вы не дадите мне отпуск без содержания, прошу освободить меня от работы». Ответа не последовало.
А в это время я получил письмо от Бориса Озерного, который писал:
Здравствуй, Николай!
Как идут твои дела? Работаешь над пьесой? У нас есть возможность командировать тебя на семинар драматургов, который состоится в Москве с 1-го по 20-е декабря. Улыбается тебе перспектива побывать в Москве 20 дней, выслушать квалифицированное суждение о твоей пьесе и пьесах других авторов.
Семинар проводится совместно Союзом писателей, Министерством культуры и Всероссийским творческим обществом, привлекаются на проведение его крупнейшие режиссеры, критики, драматурги. Если у тебя возражений нет, незамедлительно:
1. Сообщи о своем согласии.
2. Вышли три экземпляра пьесы.
Вот и все. Пиши!
Крепко жму твою руку. Желаю успеха. Борис Озерный.
Я сообщил ему о своем письме Баркову. Он сообщил:
– Барков не стал со мной раз говаривать.
– В чем дело?
– Если бы я знал!..
***
Полученную от В. Овечкина книгу его очерков я дал почитать Бурмистрову.
– Здорово написано! – восхитился он. – Интересно то, что и у нас такое есть. Могу даже подтвердить. И еще. О председателях и трактористах куда там ни шло, но секретаря райкома так разделать… не верится даже. А фамилия какая? Борзов! Только по ней можно судить о нем. Борзыми только собаки бывают. Но тут, так мне кажется, он немного пересолил.
– Не бывает таких?
– Таких не знаю, а немного похожие и у нас есть.
– Даже и у нас?
– Книжку, которую ты мне дал, я положу ему на стол. Пусть читает.
– Кому положишь?
– Шацкому.
– Шацкому?
– Ему.
– Ты с ума сошел!
– И не сошел. Может, не все у него, как у Борзова, но что-то есть. Прочитает…
– И спросит: кто тебе дал эту книгу?
– А ему какое дело?
– Такое. На титульном листе написано, кому Овечкин подарил эту книгу. Понял?
– Тебе подарил… А ты его напугался? Не все ты знаешь о нем, тебя касающееся.
– А что я должен знать?
– В обком меня вызывали.
– Зачем?
– Вызвали не только меня, а со всех районов.
– Я спрашиваю: по каким вопросам?
– Вопросов много было. И ругани тоже. Нас ругали за то, что мы не доставляли в партийную комиссию обкома исключенных нами из партии.
– И как ты объяснил?
– Я прямо сказал: не едут они. Одни говорят: у нас нет денег на дорогу. Другие вдруг заболевают. А по-моему, нечего с ними возиться. Исключили из партии, клади партийный билет. Правильно я сказал?
– А тебе что сказали?
– Отвечать будете…
– А еще что?
– Ты писал письмо секретарю обкома?
– А откуда тебе стало известно об этом?
– Так получилось. У тебя есть знакомый инструктор в орготделе обкома?
Я вспомнил своего бывшего знакомого, которого встретил в обкоме при выходе из партшколы.
– Есть такой.
– Чернобровый, черноглазый.
– Будем считать, что это он.
– Так вот, просил передать тебе: Баркову писем больше не пиши. Он Шацкому дал нагоняй за это.
– Шацкому?
– Да. И Шацкий уже сделал свое заключение. Я в прошлый раз сказал тебе, как он назвал тебя борзописцем. Но к этому он прибавил еще одно: «Уже через мою голову стал действовать». Тогда я не понял, что это значит, поэтому и не сказал тебе…
Мне вдруг захотелось курить. Закурив, я сказал ему:
– Обрадовал ты меня, Михаил Михайлович. Да еще решил ему мою книжку подсунуть.
Он почесал затылок.
– Не сообразил… Но я могу и обрадовать. Не все еще сказал, о чем говорили.
– О чем же еще говорили?
– Зачитали Постановление ЦК КПСС. При МТС будут секретари райкомов.
– Как это понять?
– Я сам не понял. Да и не только я…
– Этим ты и решил меня обрадовать?
– Нет. Тот же инструктор обкома сказал мне: Чацкий рекомендовал тебя на пост такого секретаря. Поэтому я и говорю…
– И я говорю: без моего согласия он не мог этого сделать.
– Это уж вы как хотите…
Он ушел, а я не мог успокоиться. Наши взаимоотношения с Шацким и так, можно сказать, висели на волоске, а после того, как позвонил ему Барков, рассчитывать на лучшее было бы смешно. Теперь ему уже станет мало того, что он назвал меня борзописцем, есть предлог проявить возмущение по поводу того, что я писал начальству письма без его разрешения. Возможно, мне надо было действовать через него? Но, во-первых, я почему-то был уверен, что он не поможет мне, и, во-вторых, я не в армии, чтобы просить разрешения у вышестоящего начальника.
<…>
Выйдя из обкома, я уже не впервые в таком смутном состоянии пошел бродить по городу. По улице Советской дошел до улицы Чернышевского и свернул на проспект Кирова, по проспекту дошел до дома, в котором размещался Союз писателей, и здесь встретился с поэтом Борисом Озерным. Было о чем поговорить с ним. Мне нравился этот спокойный и уравновешенный человек. Было ему лет тридцать. Высокий, стройный и застенчивый, как девушка. У него были серые глаза, редкие волосы и белесые брови. Встречаться с ним приходилось редко, но почему-то он хорошо запомнился. Стоило только вспомнить о старых друзьях, и он приходил первым на ум. Возможно, это было потому, что он был исключительно приветлив и внимателен к людям. Увидев меня, он восторженно воскликнул:
– Вот здорово! А я только сегодня утром вспоминал о тебе: как-то он?
– Не очень важно, – ответил я.
– Да что ты!.. Садись, рассказывай. Подожди. Наконец-то я получил новую квартиру и теперь у меня будет свой кабинет. Каково? Может, дойдем до моего нового жилища? Тут не так уж далеко…
– Поговорим здесь, – сказал я. – Настроение…
– Вижу: паршивое. Что случилось?
Я рассказал ему о встрече с Барковым. Он слушал меня внимательно, иногда только морщил лоб. Когда я закончил, он некоторое время помолчал, потом спросил:
– У тебя есть такая уверенность в том, что Барков написал такую резолюцию потому, что ты секретарь? Может быть, есть и еще что-то такое…
– Такой уверенности у меня нет.
– В чем же дело?
– Не знаю. Могу только удивляться. Может быть и такое, что моя пьеса не понравилась ему…
– А он видел ее?
– Этого я не могу сказать. Но он знает о ней. Я написал ему два письма…
– Кому ты отдал пьесу?
– Котову. После того, как взял ее из театра.
– Котову… А ты знаешь, что он сказал мне о ней?
– Откуда мне знать?
– Пьеса написана хорошо, но вряд ли будет принята театром для постановки.
– Почему?
– Лишней правды в ней много.
– Об этом он и мне сказал. Но…
– Но у нас пока есть НКВД, потепление действий которого пока не установлено. Есть еще лито, которое продолжает следить за каждой строчкой. Странным мне кажется, почему ты забыл об этих организациях.
– Да, но…
– Что «но»?
– Почему же Барков держит такого секретаря райкома?
– А об этом надо Баркова спросить…
– Но я не верю, чтобы Михаил Котов…
– Убежден и я в том, что Котов что-то подсказал Баркову. Он не мог этого сделать. Да у того и без него целая армия референтов. Подскажут. И тебя он может держать до поры, до времени. Почему он не стал разговаривать со мной? Да потому, что не мог он меня предупредить. И театр тоже. Почему там «резину тянут»? Или какую-нибудь чушь придумают, вроде того, что тебе придется целый год на репетициях сидеть. И чего только не придумают!..
– Почему же правду не сказать?
– Запутались: не знают, где правда, а где кривда. Может, Бараков и не об этом думал, когда писал резолюцию. Трудно сказать…
– Значит, правильно я сделал?
– Что?
– Переделываю пьесу на повесть. Есть у меня второй экземпляр.
– Учти мои замечания. А лучшее ему покажи потом, что напишешь. В этом деле у нас опыта больше, чем у тебя…
– Значит, правду писать нельзя.
– Почему?
– Надо прежде показать кому-то. Зачем?
– Не тебе объяснять. Вспомни судьбу своей пьесы.
– Я понял. Но есть и такое: не подмажешь, не поедешь…
– Догадываюсь, что хочешь сказать. Не имей двух рублей, а имей двух друзей. Выручат. А когда их нет, что будешь делать? Самому надо быть выше друзей. Что у тебя из написанного есть еще?
– Роман в трех частях. Каждая часть – более пятисот страниц. Написан был перед войной. Полностью отпечатан на машинке год тому назад.
– И лежит в ящике стола?
– Да… Встретился с механизатором и стал писать пьесу.
– Как назвал роман?
– «Пути и судьбы».
– Чьи?
– Дяди и племянника.
– О чем?
– В начале 1918-го года в Астрахани вспыхнул белоказацкий мятеж против Советской власти. Дядя примкнул к казакам, племянник к рабочим…
– Рабочие победили.
– Да…
– Почему же ты держишь в ящике стола этот роман?
– Не знаю… После войны подвернулась другая тема: механизаторы. Над пьесой о них работал. Как тебе известно, не получилось. Допишу повесть…
– А дальше?
– Воевал я. Участвовал в прорыве блокады Ленинграда. О своей части могу написать роман или повесть…
– А дальше?
– Есть и «дальше». Воруют колхозники. Главным образом, корма. Не то что не видят в этом ничего предосудительного, но ничего не могут сделать. Вернее, могут правленцы, но им не дают.
– А что могут сделать?
– Увеличить площади приусадебных участков. И сами имели бы корма, и колхоз не оставляли бы без кормов. А главное: не делали бы из честных людей воров и имели бы больше мяса на рынке.
– Почему же не делают так?
– Правительство решило уменьшить площади приусадебных участков. А увеличивать нельзя: у колхозников не останется время в колхозе работать. Пусть воруют: мораль не для них…
– И не напишешь…
– Кто же против Хрущева будет писать? Он еще такое придумал…
– Расскажи.
– Решил он поставить секретарей райкомов в МТС.
– Зачем?
– Спроси его. Я к тебе завернул с совещания, на котором обсуждался этот вопрос. Присутствовали на нем все секретари, утвержденные на бюро райкомов. Вел совещание первый секретарь обкома Барков. Вел так, что ничего нельзя было понять. Большинство секретарей не согласились с таким решением. Барков, по существу, возмутился и вынужден был сбежать. Чем все это кончится, трудно сказать. Если так было во всех областях, думай сам. А мне скажи, что с нашими репрессированными писателями? Арестовывали их и ссылали, когда я работал ответственным секретарем издательства.
Озерный пожал плечами.
– Тяжело прошлое ворошить. Все интересуют?
– Хотелось бы знать…
– О Кассиле слышал?
– Смутно.
– Жена его еще в 1943 году получила извещение о том, что он скончался в Норильске. Брат его, Лев Кассиль, тоже получил извещение о его смерти, и откуда-то ему стало известно о том, что он был расстрелян. В 1954 году один мой приятель встретил его на курорте в Кисловодске, и он сказал ему об этом. Многих наших уже реабилитировали, но о Кассиле пока молчат. Мы надеемся, что и он будет реабилитирован. Конечно, посмертно. Но точно не могу сказать…
– А Виктор Бабушкин?
– Его уже нет в живых. Обвинял нас в том, что мы не вступились за него. А что мы могли сделать?..
– А Степан Дальний?
– Приятель Вадима Земного? Во время войны работал где-то кладовщиком. Его уже нет в живых…
– А Земной?
Он поморщился.
– Документально пока не установлено, но уже ясно: с него все и началось. Большинство наших писателей ему обязаны за свои невзгоды. Когда-то будет сказано об этом. А пока я могу оказать только о том, что слышал от Котова. Во время войны был Земной членом суда в своей части…
– И там творил?
– Можно только предполагать… Вернувшись с фронта, поселился в Ялте. Там работал инструктором горкома. Потом переехал в Ленинград.
– В Саратов не вернулся?
– Такие не возвращаются туда, где напакостили…
– В прошлом году я встретил Королькова.
– Уехал в сельский район. Устроился на работу в редакцию. Говорят, бросил пить…
– А Тимохин?
– Бегает из издательства в редакцию газеты «Коммунист». Еще толще стал. О тебе спрашивал. Дал ему твой адресок…
– Да, о Мухиной забыл. Что с ней?
– Теперь она не Мухина, а Мухина-Петринская. Не прошел Земной и мимо нее. Встречалась она с Кассилем на Черной речке под Владивостоком. 10 лет пробыла она в тюрьмах и лагерях и только в 1984 году реабилитирована. Удивительная женщина. Куда была сослана, там писала и теперь продолжает писать. Когда я смотрю на нее, мне вспоминаются слова Некрасова о русских женщинах:
Коня на бегу остановит,
В горящую избу войдет.
Вот и все, что я мог сказать тебе. А теперь о том, что тобой написано и что ты собираешься написать. Есть люди, которым кажется, что они не обо всем еще написали. Откладывают то, что ими уже сделано, и берутся за другое. А когда оглянутся, и жизнь пройдет. И чтобы у тебя так не получилось, продолжай переделывать пьесу на повесть, а роман «Пути и судьбы» гони сюда. Вернее будет, если не вышлешь, а доставишь сам. А о тех, кто погиб или только пострадал… Помнить надо, но надо знать и о том, что Сталина уже нет, а при Хрущеве такое уже не повторится…
1994 г.
Приложение
Антисоветская повесть
(«Крутая ступень» – И. Кассиль, «Литературный Саратов» – альманах, №3, 1937 г.)
Разоблачение орудовавших на фронте художественной литературы врагов народа – троцкистов Авербаха, Киршона, контрреволюционера П. Васильева, фашистского шпиона Бруно Ясенского со всей остротой требуют повышения классовой бдительности и решительной борьбы с политической беспечностью в литературе.
Однако, этого, очевидно, не понимают руководители саратовской организации союза советских писателей, напечатавшие в альманахе «Литературный Саратов» вредную и антихудожественную повесть И. Кассиля «Крутая ступень» (редактор номера В. Касперский).
Эпиграфом к повести «Крутая ступень» автор взял слова тов. Сталина: «Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево». Повесть же получилась надуманная, насквозь фальшивая, направленная по существу против этого исторического указания товарища Сталина. Единственно, что автору удалось – это восхвалить и показать во весь рост героя повести Измайлова – презренного карьериста и шкурника (по мнению автора – лучшего советского специалиста), опорочить партийные органы, оклеветать советских студентов и коммунистов и замазать вредительскую деятельность врагов народа. Вместе с тем автор повести позволил себе ряд откровенных контрреволюционных выпадов. К примеру, научные положения диалектического материализма автор неприкрыто объявляет «диалектической фразеологией, не отвечающей «здравому смыслу».
Центральная фигура повести – молодой педагог Николай Измайлов – сын провинциального учителя математики, из числа мещан-обывателей. Вся мораль их сводится к «строению карьеры на суше, а не на воде и воздухе», по выражению папеньки героя повести. И верно. Сын приложил все усилия, чтобы как можно быстрее построить свою карьеру «на суше».
Карьере этого мещанина-обывателя и посвящена вся повесть Кассиля. На протяжении десятков страниц размазываются все перипетии этого шкурника. Всеми силами автор стремится превратить мещанина Измайлова в активиста, общественника, передового философа-педагога, секретаря комсомольской организации и, наконец, кандидата партии. Но как ни старался автор, ему не удалось спрятать ослиные уши Измайлова-шкурника, карьериста, обывателя, которому не может быть места в рядах партии. Почему он стремится в ряды ВКП(б)? С единственной целью – упрочить свое служебное положение, пробить карьеру.
Как выглядит этот «герой» со страниц повести? Измайлов прежде всего хвастун, человек, лишенный основного качества советского специалиста – скромности. Доклады он делает для внешнего эффекта, захлебывается от удовольствия при аплодисментах и похвалах «больших» людей.
В отношения к девушкам Измайлов буквально «козел в брюках», употребляя выражение М. Горького. Он пытается ухаживать за каждой хорошенькой девушкой, встречающейся на его пути. Ради красивого личика он готов принять в вуз дочь торговца, скрывающую свое социальное происхождение – Раневскую, которой назначает свидание после первого же делового разговора.
Как лицемерно и фальшиво звучит письмо Измайлова своему брату (который, к слову сказать, в начале повести «видный архитектор» а в конце «инженер Горловки»), где он говорит о студенте – члене партии Коровине.
«Не представляешь себе, как горят глаза у батрака Коровина, когда он слушает у меня историю партии».
При малейшей неудаче Измайлов пьянствует и хулиганит. И этот тип в конце повести становится во главе вузовской комсомольской организации и принимается в партию!
Одной из центральных фигур повести является профессор философии Ноготков. Кто такой Ноготков? Из беглых замечаний автора читатель делает вывод, что Ноготков участник какой-то оппозиции, ведет переписку с врагом народа Эйсмонтом и бывшим оппозиционером директором комвуза Иоффе. Кроме того, в эту «компанию» втягивается комсомолец Корчебоков – друг Измайлова и член партии студент Зарнищин.
Все они в конце повести оказываются арестованными. Но за что? За какую контрреволюционную деятельность? Это читателю остается неизвестным.
Больше того, Кассиль показывает врага народа Ноготкова, как «кипучего» работника идеологического фронта. Он пишет:
«Ноготков вспоминал последнюю встречу с Иоффе – нынешним директором комвуза. Горячая дискуссия, собрания на квартирах, а после неприятные месяцы, затем снова все зарубцевалось, опять кипучая работа, восстановление доверия, и вот снова будем работать вместе».
Дальше повествуется о том, какой Ноготков стойкий, «настоящий профессор». Даже «одаренный» юноша Измайлов «чувствовал себя учеником перед этим большим политическим деятелем и настоящим профессором».
Кассиль доказывает, что Ноготков хороший организатор, бдительный коммунист, проводник партийности в науке.
«Накануне первого заседания Ноготков долго инструктировал Николая: – Поймите, что цель проверки – поднятие идеологического уровня преподавания. Конечно, подход должен быть весьма осторожный, посмотрите, не будьте гнилым либералом» и т.д.
Совершенно бесспорно, что враги народа двурушничают, одевают на себя маску активиста в партии, не прочь поиграть в бдительность. Но ведь нелепо думать, что вражеские действия этим ограничиваются. Разве Кассиль не знает о шпионской диверсионной деятельности врагов народа? С какой же целью Кассиль изображает негодяев-троцкистов «овечками»?
Кассиль был обязан, если уж он вывел в своей повести врагов народа, показать их вражеское лицо и действия, вызвать ненависть читателя к ним. Вместо всего этого автор ставит недоуменный вопрос: «может быть зря этих людей посадили?» Не вскрывая вредительской контрреволюционной деятельности врагов народа, автор рискует вызвать огульное недоверие к работникам идеологического фронта, преданным делу партии и советской страны.
Горком партии и его секретарь показаны в повести Кассиля карикатурно. Парторганизация вуза состоит из шкурников и прогульщиков-студентов, которые, по словам секретаря горкома партии, занимаются вымогательством незаслуженных оценок. Работы и жизни комсомольской организация в повести Кассиля совершенно не видно. Только один раз собирается организация для разбора дела о бытовом разложении. Причем на собрании этом Измайлов играет роль «судьи и прокурора» и произносит очередную напыщенную речь.
Говорить о вредной и антихудожественной писанине Кассиля можно было бы и дальше, но и сказанного достаточно для того, чтобы писательская и читательская общественность нашей области заинтересовалась «творчеством» подобных писателей, деятельностью руководителей ССП и редакции альманаха.
А. Лебедев, бронетанковое училище
«Коммунист», 8 июня 1937. Рубрика «Заметки читателя».
Новые требования, новые задачи
(О работе областного отделения союза советских писателей)
«В борьбе с современным троцкизмом нужны теперь не старые методы, не методы дискуссий, а новые методы, методы выкорчевывания и разгрома». Эти слова товарища Сталина с предельной ясностью отвечают на вопрос, как надо теперь бороться с троцкистскими агентами японо-немецкой фашистской охранки, с правыми реставраторами капитализма, с вредителями, шпионами и другими врагами народа.
Разгром троцкистской диверсии в литературе, как и на других участках идеологического фронта, не может быть успешным без ясного понимания указаний товарища Сталина, изложенных на февральском Пленуме ЦК ВБП(б).
В области литературы подрывная работа гнусной банды «разбойников с большой дороги, способных на любую гадость» (Сталин), была тщательно замаскирована. Троцкистско-авербаховская группа, японские шпионы в бурято-монгольском союзе писателей, буржуазные националисты, антипартийные, антисоветские проходимцы в писательских организациях Марийской АССР, Белоруссии, Ростова, Саратова и т.д. – все они в течение продолжительного времени вели безнаказанно свою вредительскую, диверсионную работу в литературе, отравляли и разлагали ряды советских писателей.
Активность врагов народа на фронте советской литературы совершенно понятна. Новые грандиозные задачи социалистического строительства требуют углубления политического и культурного воспитания широчайших народных масс, которые жадно тянутся к литературе, к искусству. Роль советской литературы в деле воспитания нового человека огромна. Недаром товарищ Сталин назвал писателей «инженерами человеческих душ»! Секретарь ЦК ВКП(б) тов. А. А. Жданов на первом Всесоюзном съезде советских писателей призывал нас стать «активнейшими организаторами переделки сознания людей в духе социализма».
Учитывая роль советской литературы, роль и значение «инженеров человеческих душ», троцкистские гады всячески вползали в литературные организации и, маскируясь, двурушничая, вели свою подрывную контрреволюционную работу.
Так было и в Саратове. Много лет подряд троцкист Бабушкин, окруженный своими приспешниками, маскируя свою подрывную деятельность, упорно доказывал, что борьба с ним – «простая склока». Но как ни маскировался Бабушкин и его приспешники, они были разоблачены и отброшены. Однако, бабушкинский термин «простая склока» до последнего времени помогал антисоветским проходимцам маскироваться, вредить, разлагать писательскую организацию Саратова.
Теперь уже общеизвестно, что некоторые саратовские писатели систематически около года сигнализировали о вредительской деятельности Кассиля, который так же, как и Бабушкин, называл глубоко принципиальную политическую борьбу с ним «склокой» и «групповщиной». К сожалению, эти сигналы должного действия не возымели, и Кассиль продолжал «работать» до тех пор, пока секретарь Всесоюзного правления ССП тов. Ставский лично не вмешался в саратовские дела.
Надо прямо сказать, что саратовская партийная организация писателями по-настоящему не занималась. Вся работа с писателями была передоверена В. Касперскому и литературному карьеристу, мастеру по восхвалению троцкистов И. Кассилю, руководство которых разлагало организацию.
В мае общее собрание саратовских писателей обсудило отчетный доклад областного правления ССП. О том, как оценили писатели работу правления, ясно говорится в единодушно принятой собранием резолюции: «Общее собрание областного отделения союза советских писателей СССР считает политическое состояние организации совершенно неудовлетворительным. Сталинская Конституция, доклады товарища Сталина, решения февральского Пленума ВКП(б) – на писательских собраниях не обсуждались. Правление абсолютно бездействовало. Председатель саратовского правления ССП В. Касперский и ответственный секретарь И. Кассиль об идейно-политическом воспитании членов и кандидатов союза и всего писательского актива совершенно не заботились; творческая робота велась неудовлетворительно, произведения писателей на собраниях не обсуждались, самокритика отсутствовала…»
На собрании писатели один за другим рассказывали о возмутительных фактах безобразной «деятельности» Касперского и Кассиля, разваливавших работу организации. За три года в Саратовском отделении ССП сменилось десять председателей и секретарей, и почти все они либо бездействовали, либо явно разрушали писательскую организацию.
Заканчивая отчетный доклад, изгнанный теперь из партии Кассиль предложил распустить областное отделение союза советских писателей. Но последняя ставка обанкротившегося «руководителя» оказалась битой. Хитрый маневр не удался. Писательская общественность Саратова, поддержанная Всесоюзным правлением ССП, не допустила развала организации, чего так страстно хотелось бывших «распределителям кредитов». Областное правление, «которое способствовало лишь созданию нездоровой творческой обстановки, неправильно расходовало средства, тормозило творческий рост писателей», – распущено. Собрание призвало «совершенно правильным решение Всесоюзного правления ССП о выборе уполномоченного союза советских писателей по Саратовской области и о сосредоточении всей творческой работы писателей вокруг альманаха «Литературный Саратов».
Преступной деятельности бывших руководителей властного отделения ССП положен конец. На контрреволюционную диверсию в литературе саратовские писатели должны ответить своей напряженной творческой работой, глубоко идейными и художественно полноценными произведениями.
Появление в печати политически вредной, антихудожественной повести Кассиля «Крутая ступень», которая разоблачена теперь центральной и местной прессой, – позорное событие в работе саратовской литературной организации. Несмотря на решительный протест отдельных писателей (Земной, Дальний), Касперский и Кассиль эту повесть протащили в печать.
Но нашлись среди наших писателей и прямые покровители явно враждебной повести. Член редколлегии В. Смирнов-Ульяновский голосовал за напечатание «Крутой ступени», писатель Д. Борисов расхваливал эту контрреволюционную повесть, как «замечательное произведение» и поздравлял автора с «большими творческими достижениями», а поэт Н. Корольков занял обывательскую позицию «невмешательства».
Эти писатели до сих пор не объяснили своего поведения. Тем хуже для них. Мы вправе ожидать от них точного и ясного определения своего отношения к антисоветской повести Кассиля.
Дело чести саратовских писателей – смыть это пятно созданием произведений, отражающих нашу действительность на основе метода социалистического реализма.
Впереди новые задачи, впереди беспощадная борьба за немедленное оздоровление литературной организации, которая долгие годы разлагалась и опошлялась проходимцами, темными дельцами, антиобщественной, контрреволюционной скверной.
Вопросы идейно-политического воспитания писателей, вопросы творчества должны стать главными вопросами нашей работы. Без этого нет и не может быть организации советских литераторов, члены которой носят высокое, почетное звание «инженеров человеческих душ».
«Инженером человеческих душ» может быть только автор безукоризненной честности, глубоких и высоких мыслей, человек, одинаково искренний и в жизни, и в творчестве. Самая жизнь советского писателя должна быть идейно насыщенной, не прекращающейся войной против низких и мелких чувств, против самомнения, лживости, лицемерия, беспринципности, алчности, мещанского себялюбия и равнодушия». Так ставит вопрос о моральном облике советского писателя орган ССП СССР «Литературная газета». Советский писатель должен быть именно таким, иначе он не писатель, иначе он спекулирует «на великом уважении Советской Страны к искусству, к творчеству, к литературе».
Пьянство некоторых наших писателей, политическую неграмотность многих, творческую медлительность всех без исключения – нельзя больше терпеть ни одного дня! Политически и культурно растущий читатель не простит писателю рабские темпы работы, политически неграмотные, антихудожественные произведения.
Читатель начнет писать сам. И он уже пишет. Десятки молодых авторов ежедневно приходят в союз писателей со своими рукописями за помощью, за творческим советом. Это наш резерв. Отсюда мы должны и будем черпать новые творческие силы.
Позорная практика разоблаченного руководства очень много принесла вреда молодым писателям Б. Озерному, В. Мухиной и др., которые бросили работу и готовы перебиваться «с хлеба на воду» лишь бы «ходить» в писателях. Чем скорее поймут эти товарищи свою печальную роль «безработных» (ибо безработицы, как известно, в стране социализма нет), тем скорее смогут они написать нужные советскому читателю хорошие стихи, рассказы, очерки. И это относится не только к молодым писателям. Некоторые саратовские «корифеи» самодовольно ходят в чине «живых классиков», забывая о том, что Всесоюзное правление ССП не торопится утверждать их даже кандидатами в члены союза советских писателей.
Пора понять этим товарищам, что звание «инженера человеческих душ» определяется отнюдь не возрастом и даже не солидным стажем литературной работы. И понять надо как можно скорей, ибо время не ждет.
Скоро 20-летие Октябрьской социалистической революции. Миллионы трудящихся нашей родины с радостью и гордостью будут встречать этот величайший, небывалый в истории человечества день. С какими произведениями будем встречать этот день мы, саратовские писатели?
Это сейчас центральный вопрос жизни и работы нашей организации. Выступить с хорошими, идейно-заостренными и художественно полноценными произведениями, издать к 20-летию Октября высокохудожественный альманах, выступить с новыми книгами – такова задача саратовских литераторов, членов и кандидатов союза советских писателей в первую очередь. Эту задачу надо выполнить во что бы то ни стало.
В свете новых задач, стоящих перед писателями, исключительное значение будет иметь систематическая помощь со стороны партийных, комсомольских и советских организаций области. В первую очередь эту помощь должен организовать культпросветотдел Обкома ВКП(б), но отнюдь не подысканием новых «варягов». Ведь известно, что все три последних председателя союза писателей (они же редакторы альманаха) – Казымов, Касаткин, Касперский – не помогали, а мешали работе писателей.
Два года назад, призывая писателей к напряженной творческой работе, зав. культпросветотделом ЦК ВКП(б) тов. Щербаков говорил: «Советской литературой руководит ленинский ЦК и наш вождь товарищ Сталин. Все объективные предпосылки для нового, мощного подъема есть. Дело за писателями, дело за организаторами, дело за нами, товарищи».
Каждый советский писатель не может не понимать исключительного значения слов о том, что советской литературой руководит великий Сталин. Вот почему и мы можем сказать: дело за нами, писатели Саратова, давайте работать!
Вадим Земной,
Уполномоченный Саратовского областного отделения союза советских писателей
«Коммунист», 20 июня 1937 г.
До конца оздоровить организацию
На собрании саратовского отделения союза советских писателей
После разоблачения вредительского руководства саратовской организации союза советских писателей (изменника родине Касперского, антисоветского путаника и халтурщика И. Кассиля) творческий коллектив взялся за ликвидацию последствий вредительского руководства. Об этом свидетельствует массовое поступление материала (340 рукописей в июне с.г. вместо 62 в апреле) и посещение консультаций начинающими авторами (202 в июне вместо 41 в апреле). За последний месяц проведено несколько собраний с читательским активом, которые раньше совершенно не проводились.
Однако товарищи, организующие эту работу, до сих пор наталкиваются на препятствия, учиняемые отдельными склочниками, вредными халтурщиками, мешающими созданию здорового творческого писательского коллектива.
Подтверждением может служить последнее собрание ССП с рабкоровским и читательским активом 26 июня. На этом собрании был поставлен крайне нужный и важный политической доклад «О троцкистской диверсии в советской литературе».
Целью доклада и собрания было – обсудить действия врагов народа в советской литературе и в частности – вскрыть политические ошибки отдельных саратовских писателей в связи с выпуском альманаха №3 «Литературный Саратов», содержащим контрреволюционную повесть Кассиля и другие халтурные произведения («Камер-юнкер» Борисова).
Но, к сожалению, этого не получилось. После доклада одним из первых выступил в прениях именующий себя писателем с большой буквы Д. Борисов. Борисов пришел на собрание видимо с целью сорвать обсуждение доклада. Для этого он специально сколотил «артель», в которую не забыл включить быв. репортеров, работавших когда-то с ним в газетах царского времени. О целях этой «артели» можно было судить по их вызывающе дебоширскому поведению на собрании и выступлению самого Борисова.
Несколько слов о Борисове, как о писателе. Д. Борисов считает себя писателем в течение двадцати лет. Но что написал этот, с позволения сказать, «писатель» за 20 лет своей «литературной деятельности»?
Борисов до 1936 года считал себя драматургом и якобы писал пьесы. Но эти пьесы нигде не печатались, никем не ставились и никто, кроме автора, о них не знает, если не считать двух пьес, изданных самим автором (?) за свой счет, из которых одна о Распутине – антихудожественная и порнографическая.
За последние два года «драматург» Борисов «переквалифицировался» в «прозаика» и успел выступить с тремя, не менее халтурными, как и пьесы, повестями. Одна из них – «Камер-юнкер» помешена в последнем номере злополучного альманаха. Этого не случилось бы, если Борисов не был бы секретарем альманаха и не пользовался особым покровительством бывшего редактора альманаха Касперского. Эта повесть получила исчерпывающую оценку в «Литературной газете» и в рецензии Гослитиздата, как халтурное, безграмотное произведение.
То же можно сказать я о последних его «прозаических» произведениях «Пушкин у Гоголя» и «Доктор Кострицин». Последний является гнуснейшая пасквилем на дальневосточных пограничников, не говоря об антихудожественности.
Уместно спросить у заведующего Саратовским облиздатом т. Фомина – на каком основании заключен договор с халтурщиком Борисовым на издание этих произведений отдельной книгой. Ведь тов. Фомин знает об отрицательной оценке Гослитиздата (Москва). Если ко всему этому добавить, что Борисов находился в близких связях с врагами народа, то фигура «писателя» Борисова становится ясной.
И этот «писатель» по докладу выступил с часовой речью, которая целиком была направлена на шельмование уполномоченного ССП тов. Земного за то, что тов. Земной позволил в своей статье в газете «Коммунист» от 20 июня разоблачить Борисова, как активного защитника контрреволюционной повести Кассиля. На критику «Литературной газеты» «произведений» Борисова он ответил бульварной бранью. Статью же тов. Земного в «Коммунисте», политически совершенно правильную и мобилизующую писателей, назвал «выдуманной, клеветнической».
В большинстве дальнейших выступлений (Кирюхин, Грицаненко, Федуленко, Свистунов и др.) дана была надлежащая оценка шельмующей и клеветнической вылазке борисовской «артели».
Совершенно странным было выступление Смирнова-Ульяновского – коммуниста, от которого ждали большевистской оценки и критики своих ошибок в связи с выпуском альманаха №3, в редколлегии которого он состоял и голосовал за напечатание контрреволюционной повести И. Кассиля. К сожалению, Смирнов-Ульяновский всеми силами старался оправдать себя семейным горем. Склочничество Борисова не нашло никакой оценки в выступлении Смирнова-Ульяновского.
Так может вести себя на собрании и рассуждать только политически беспомощный слепец, а не коммунист.
В дополнение следует сказать, что выступления ряда товарищей были не по существу доклада (Озерный, Тимохин), а некто студент Фунтиков выступил с политически вредной речью.
Хотя Борисову и Фунтикову и был дан большевистский отпор, это собрание свидетельствует о том, что лжеписатели, халтурщики, да вдобавок еще с мещански-обывательским нутром типа Борисова пытаются еще поднимать голову и сбивать организацию писателей в сторону от основных ее задач. Этих людей нужно развенчать. Им не место в здоровой творческой среде советских писателей.
А. И. Лебедев
«Коммунист», 29 июня 1937 г.
[1] Кассиль Иосиф Абрамович (1908–1938) – саратовский писатель, критик, литературный деятель, младший брат Льва Кассиля. Родился 12 мая 1908 года в Покровской слободе (ныне Энгельс). Был ответственным секретарем правления Саратовского отделения Союза писателей России, преподавал марксизм в Саратовском институте механизации и электрификации сельского хозяйства. Заведовал литературным отделом газеты «Коммунист». Повесть «Крутая ступень» была опубликована в №3 альманаха «Литературный Саратов» (сдан в производство 16 января 1937 г., подписан к печати 27 марта 1937 г.). В редколлегию альманаха входили Вадим Земной, В. Касперский, И. Кассиль, В. Смирнов-Ульяновский.
4 августа 1937 г. И. Кассиль был арестован по обвинению в антисоветской деятельности и приговорен к 10 годам заключения. Впоследствии включён в «сталинский список» от 22 декабря 1937 г., где отнесён к 1-й категории (подлежащих расстрелу), и 21 января 1938 г. расстрелян. Родные в 1943 году получили ложное извещение о его расстреле в Норильске в том же году.
Посмертно реабилитирован.
(Здесь и далее примечания Сергея Боровикова, Алексея Голицына и Марии Салий)
[2] Земной Вадим Павлович (Иван Глухота) (1902–?) Родился в с. Завьялово Алтайского края. Публиковался с 1925 года. После демобилизации приехал в Саратов (публикации в Саратове с октября 1932 г.) Первые стихотворения подписывал В. Земной (Глухота). В 1933 г. был направлен руководить литературным кружком на Саратовский завод комбайнов. В 1934 г. руководил литкружком при Саратовском автодорожном институте. Член саратовского оргкомитета ССП. Участник I съезда советских писателей. Был одним из шести саратовских писателей, первыми принятых в члены ССП в 1934 году. В 1934 г. секретарь краевого союза ССП. В 1937 г. уполномоченный Саратовского областного отделения ССП. Преподавал политэкономию и историю классовой борьбы в средних и высших учебных заведениях.
20 июня 1937 г. опубликовал в местной газете «Коммунист» статью «Новые требования, новые задачи», где содержались нападки на саратовских писателей. В том же издании А.И. Лебедев напечатал там же рецензию «Антисоветская повесть» (8 июня 1937 г.) и статью «До конца оздоровить организацию» (29 июня 1937 г.). Эти публикации предшествовали арестам саратовских писателей (см. Приложение).
В Красной армии с 1924 по 1928 г., затем с июня 1941 г. Призван Фрунзенским РВК г. Саратова. 1 июня 1944 г. награжден орденом Красной Звезды, 13 июля 1945 г. – орденом Отечественной войны II степени.
Публиковался в коллективных сборниках саратовских писателей «Песни борьбы и побед» (1934), «Товарищи» (1934), альманахе «Литературный Саратов», журнале «Звезда». В 1936 г. в альманахе «Литературный Саратов» была опубликована его повесть «Орден Ленина». Автор поэтических сборников «Горячий дым» (стихи 1927–1933 гг.) (Сталинград, 1934); «Страна цветов» (Саратов, 1935), «Весёлый цирк» (стихи для детей) (Уральск, 1940), «Кумач и звёзды» (Саратов, 1940), «Знакомые насекомые» (стихи для детей) (Саратов, 1941; Симферополь, 1949; Москва, 1973), «Дороги на Берлин» (Саратов, 1945), «Дороги к солнцу» (Казань, 1947), «Самое заветное», «Свидетели живые», «Сердцем солдата», «Пою мое отечество», «С песней по жизни» (Москва, 1965), «Знаменосцы земли» (Москва, 1969), «Закаляющим сталь» (Москва, 1972).
После войны жил в Симферополе.
Из приказа войскам 48 армии №355/Н от 01.06.1944 о награждении орденом Красной Звезды:
«Майор ЗЕМНОЙ Вадим Павлович работает в должности писателя армейской газеты «Слово бойца» с 3 июня 1943 г., а в действующей Красной Армии находится с начала Отечественной войны.
Работая в редакции армейской газеты и являясь поэтом, тов. Земной написал ряд стихов, посвященных героизму советских воинов, боевой жизни Красной Армии, а также Советской Родине. Кроме стихов, им писались статьи, очерки, велась литературная консультация произведений начинающих красноармейских поэтов и писателей. Тов. Земной написал консультации на 480 присланных редакции материалов и сделал 43 произведения. Тов. Земной выезжал в части, в районы боевых действий и проводил большую работу на месте с авторами, лично делал и организовывал необходимый материал для армейской газеты.
Являясь членом Союза Советских писателей, тов. Земной относится к тем писателям, которые, находясь на фронте с первых дней войны, провели большую литературную работу по воспитанию в бойцах чувства горячей любви к Родине и чувства жгучей ненависти к немецко-фашистским захватчикам.
Считаю, что тов. Земной, как верный сын Советской Родины, как писатель, с первых дней Отечественной войны находящийся на фронте, заслуживает быть награжденным орденом Красной Звезды.
Ответственный редактор полковник Пысин»
Из приказа от 13.07.1945 о награждении орденом Отечественной войны II степени:
«Майор ЗЕМНОЙ Вадим Павлович член союза советских писателей, на фронте с первых дней Отечественной войны, в редакции армейской газеты «Слово бойца» с лета 1943 г.
Вместе с нашей 48 армией прошел весь ее путь наступательных боев. За это время, особенно с начала наступления в Восточной Пруссии, написал ряд стихов, рассказов в газету и очень много работал над творчеством начинающих красноармейских писателей. Все художественные материалы, помещенные в газете, правились тов. Земным. Кроме того им написано много литературных консультаций авторам. Тов. Земной провел несколько литературных вечеров в частях и учреждениях нашей армии, на которых делал доклады, читал свои стихи, а также производил разбор и обсуждение творчества других товарищей. Им подготовлены для издания Гослитиздатом два сборника стихов, написанных во время пребывания на фронте.
В выполнении даваемых ему заданий проявил дисциплинированность и исполнительность.
Б/п»
Цит. по http://www.podvignaroda.mil.ru/
[3] Мухина (Петринская) Валентина Михайловна (7 февраля 1909 г., Камышин – 5 июня 1993 г., Саратов) – писательница. Училась на историческом факультете СГУ. Работала в разных городах маляром, грузчиком, метеорологом, прессовщицей, преподавателем математики, физики, русского языка.
4 октября 1937 года была арестована и осуждена на 10 лет тюремного заключения. Освобождена 1 июня 1946 года, полностью реабилитирована в 1954 году.
Член Союза писателей с 1959 г., лауреат Всероссийских литературных конкурсов на лучшую книгу для детей и юношества в 1967 и 1975 гг.
Автор книг: «Если есть верный друг» (1958), «Гавриш из Катарей» (1960), «Смотрящие вперед» (1961), «Обсерватория в дюнах» (1963), «Плато доктора Черкасова» (1964), «На вечном пороге» (1965), «Корабли Санди» (1966), «Встреча с неведомым» (М., 1969), «Путешествие вокруг вулкана» (1969), «Океан и кораблик» (М., 1976), «Утро. Ветер. Дороги» (1978), «Планета Харрис» (1984).
В 1990 году издала книгу воспоминаний «На ладони судьбы», в которой рассказала свою версию событий, предшествовавших волне репрессий против саратовских писателей:
«– Вы знаете почерк Иосифа Кассиля? – спросил следователь.
– Да, очень хорошо.
– Тогда посмотрите… – и он, не без торжества, показал мне точно такой протокол, какой был у меня, но подписанный… Кассилем.
Сердце у меня сжалось от невыразимой жалости к Иосифу, ведь я знала, как и почему он подписал эти лживые строки.
Но мне вдруг захотелось испытать Александра Даниловича, и я, мысленно попросив у Кассиля прощения, сказала:
– Я всегда считала Кассиля честным, порядочным человеком. Никогда бы не поверила, что он при первом испытании окажется такой сволочью.
Я смотрела прямо в лицо Щенникова и видела, как оно дрогнуло, потемнело, исказилось, словно его коснулись раскаленным железом…
– Не надо, не говорите так, Валентина Михайловна, вы же не знаете, чего ему стоило подписать этот несчастный протокол. Ведь с ним не цацкались, как с вами: ах, молодая, ах, талантливая, надо ее поберечь. Тронь я вас хоть пальцем, мне же не простят, со мной здороваться не будут. Кстати, Кассиль лишних два месяца принимал за вас муки, требуя, чтоб хоть вашу фамилию вычеркнули из протокола.
– Я ни минуты не считала Кассиля сволочью, – грустно произнесла я, – мне просто хотелось видеть, как вы будете реагировать на мои слова.
– Ну и послал мне господь бог подследственную.
– Господь тут ни при чем. Вам послал ее, как я уверена, Вадим Земной – бездарь, завистник, клеветник и убийца.
– Откуда вы это знаете?
– Он уже посадил нескольких наших товарищей.
<…>
Передо мной стоял мой друг Иосиф Кассиль. Исхудавший, измученный, с потухшим взглядом когда-то живых, ярких черных глаз. Надежда покинула его.
– Валя, если ты вернешься живой… – сказал он.
– Конечно, вернусь, и ты вернешься, Иосиф! Мы еще будем жить в нашем Саратове, может, в Москве… Будем писателями. Ты вернешься к своей жене Зине, дочке Наташе…
– Нет, Валя, я чувствую, что мне не вернуться. Не спорь. Был бы очень рад ошибиться… Так вот, если вернешься одна… ты навести моих родителей в Энгельсе, брата Льва… Скажи им, что я очень любил их всех и Зину с дочкой, конечно, передай им всем привет от меня и расскажи непременно им, что меня оклеветал Вадим Земной.
– И меня тоже. Он всех нас оклеветал, этот подлец. Настанет время, и никто не будет с ним даже здороваться, все будут его презирать. Страшно ему будет жить на свете. И умирать ему будет страшно. А нас с тобой будут уважать и живых и мертвых, но мы не умрем…
– Стройся! – загремел чей-то бас. Мы быстро обнялись. Простились навсегда. Больше я Кассиля не видела никогда.
От его брата Льва Кассиля узнала после своей реабилитации, что Иосиф Кассиль погиб в 1943 году на Колыме, при массовом расстреле…»
[4]Лившиц Иосиф Юльевич, автор книги «Польша – аванпост интервенции» (М., Московский рабочий, 1931).
[5] Смирнов-Ульяновский Валентин Александрович (1897–1982) – поэт, писатель, драматург, литературный деятель. Родился 11 августа 1897 г. в городе Сенгилее Симбирской губернии. В 1918 г. начинает сотрудничать в нижегородской газете «Бурлак». Был редактором уездной «Трудовой газеты» в Алатыре, председателем ассоциации пролетарских писателей. В 1922 г. вышла из печати первая книга «Атаман». В 1932 г. назначен редактором газеты «Саратовский рабочий», главным редактором книжного издательства, организует и возглавляет альманах «Литературный Саратов», заведует литературной частью Саратовского драмтеатра. В годы войны был политруком роты народного ополчения, после войны – заместителем председателя совета старейших коммунистов при Саратовском обкоме комсомола.
Автор книг, изданных в Саратове: «Песни о старом и новом» (1938), «Пьесы» (1953), «Перед рассветом» (1959), «Зарево» (1963).
[6] Корольков Николай (1906 г. – не ранее 1972 г.) – журналист, поэт. Родился в семье служащих. Бывший беспризорник, детдомовец, окончил школу № 47 г. Саратова, занимался в студенческом литературном кружке при университете, в литературном клубе им. Троцкого. Первая публикация – в 1919 г. В 1920-е гг. стихи и заметки публиковались в местной периодической печати («Большевистский молодняк» («Молодой ленинец»), «Саратовские известия» («Поволжская правда»). Работал в краевых и районных газетах. С 1925 г. член СарАПП.
В 1930-е – 1940-е гг. стихи и статьи появлялись в местной периодической печати (краевых, затем областных, районных газетах), сталинградской «Борьбе», журнале «Нижневолжский колхозник» (1932), альманахах «Призыв» (1931), «Литературное Поволжье» (1934), «Литературный Саратов» (1935, 1936, 1937, 1939), сборнике «Песни борьбы и побед» (1934), «Рабочей книге по литературе народов СССР для V гр. ФЗС и I гр. ШКМ» (1932), «Рабочей книга по литературе для VII гр. ФЗС и III гр. ШКМ» (1932). Автор книги «Победители» (Саратов, 1936).
В 1940-е – 1950-е гг. стихотворения и поэмы Н. Королькова публиковались в газете «Коммунист», альманахе «Литературный Саратов» (1940, 1951).
С середины 1950-х гг. до 1967 г. работал в газете «Огни коммунизма» (г. Балаково).
В 1967–1972 гг. публицистические стихотворения и поэмы Н. Королькова появлялись на страницах балаковской газеты «Строитель коммунизма».
[7] Волков Виталий Михайлович (1910 (Харьков) – (?) – поэт, журналист. Родился в семье учителя.
Член СарАПП, затем первого саратовского оргкомитета Союза советских писателей (1932 – 1933). Стихи опубликованы в краевых и областных газетах (1930–1935), журналах «За пролетарскую литературу» (1932), «На культурном фронте»(1932), альманахе «Призыв», «Рабочей книге по литературе для VII гр. ФЗС и III гр. ШКМ» (1932), готовились к печати в первом выпуске альманаха «Литературный Саратов» (1935 г.) В 1936 г. саратовским крайгизом планировался выпуск сборника стихотворений В. Волкова и Н. Королькова «Родина». Арестован 05.12.1935 г. Осужден спецколлегией Саратовского краевого суда от 27.03.1936 г. за антисоветскую агитацию к 5 годам лишения свободы. Дальнейшая судьба неизвестна.
Реабилитирован 16.11.1988 г. Верховным судом РСФСР.
[8] Тимохин Виктор Александрович (1909–1967) – саратовский поэт, журналист. Родился в селе Александровка Пензенской области. В 1929 г. поступил в Саратовский пединститут. Работал в саратовской газете «Молодой сталинец» литсотрудником, ответственным секретарем, заместителем редактора, затем в московской многотиражке «Стахановец».
С 1942 по 1946 г. – военный журналист. С 1957 года – член Союза писателей СССР. До конца жизни работал в саратовской газете «Коммунист», радиокорреспондентом, редактором издательства.
Первое стихотворение было опубликовано в 1925 г. в саратовской газете «Большевистский молодняк». Автор книг (большинство издано в Саратове) «Самое дорогое» (1952), «Степан Муратов» (1955), «Василек» (1956), «Подвиг Зинаиды Львовой» (1957), «Наташа идет по улице» (1958), «Половодье» (1959), «Молодые сердца» (1960), «Мы живем на Волге» (М., 1960), «Когда горят костры» (1964).
[9] Озерный (Дурнов) Борис Федорович (1911–1958) – саратовский поэт. Родился в селе Новые Бурасы. Учился в садово-огородном училище под Саратовом, переехал в Азербайджан. Первые стихи напечатаны в 1932 году в газетах г. Баку. Вернулся в Саратов, работал в областных газетах и на радио. В 1939 году по комсомольскому призыву вступил добровольцем в лыжный батальон и участвовал в Советско-финской войне. В 1941 г. вновь ушел добровольцем на фронт в составе Саратовского отдельного батальона политбойцов. Служил в редакции газеты «Вперед за Родину» 22-й армии и в газету 6-й гвардейской армии «Боевой натиск». В 1944 году был уволен в запас по болезни.
В 1945–1947 гг., а затем в 1951–1957 гг. был ответственным секретарем в Саратовском областном отделении союза писателей.
Автор книг (издано в Саратове): «С именем вождя» (1942), «Рубежи» (1945), «У крутых берегов» (1950), «Огни на стрежнях» (1950), «Хорошего улова: Советы начинающему рыболову-любителю» (1951), «Рассказы разведчика» (1952), «На Волге» (1954), «Волга – песня моя!» (1955), «Рыбаки» (1957), «Иришкина книжка» (1958), «Звезды светят в пути» (1959), «Тропинка» (1960), «Новый день» (М., 1961), «Голосом сердца» (1962), «Лесная школа» (1966), «За ветрами быстрокрылыми» (1981), «Избранная лирика» (2011).
[10] Степан Дальний – псевдоним Дмитрия Самсонова (1895–?). Родился в крестьянской семье в одной из Нижневолжских деревень Саратовской губернии. Весной 1914 года вместе с братьями создал подпольную революционную организацию, которая занималась переписью трудов Ленина, Маркса и Энгельса, а также издательством рукописного журнала. Организация была рассекречена 27 февраля 1915 года, ее члены были арестованы, а затем отпущены под надзор полиции.
С 1920-х гг. работал в губернских газетах и журналах, 3 января 1926 года опубликовал в газете «Известия» «Воспоминания о Есенине». В 1931 г. вступил в Нижневолжскую краевую организацию пролетарско-колхозных писателей. Согласно постановлению бюро горкома ВКП(б) от 13 мая 1933 года, вошел в оргкомитет в составе: Смирнов-Ульяновский, Ветер, Семенов, Бабушкин, Маслов, Степанов, Дальний, Русецкий, Евстратов. Сотрудничал с изданиями «Коммунист», «Саратовский рабочий» и «Саратовские известия». Печатался в альманахе «Литературный Саратов». Был одним из организаторов Саратовского отделения Союза советских писателей. В 1937 г. назвал повесть Иосифа Кассиля «Крутая ступень» «позорным событием в работе саратовской литературной организации». Дальнейшие сведения отсутствуют.
[11] Звягина Валентина Павловна (1907–1982). Родилась в г. Томске. С 1914 жила в Хвалынске, после окончания школы 5 лет работала учительницей начальных классов в Калмыкии, потом переехала в Астрахань. С начала 1930-х годов до начала 1960-х жила в Хвалынске, затем – в Вольске.
Первое стихотворение было опубликовано в журнале «Крестьянка» в 1928 году.
Печаталась в местных газетах, альманахе «Литературный Саратов», журналах «Работница» и «Крестьянка».
С начала 1950-х годов писала стихи для детей, которые были опубликованы в областной и районной периодической печати, журнале «Волга», сборниках «Огоньки», «Светлый день», «Первый звонок». Большинство книг изданы в Саратове: «В лесной сторожке» (1951), «Малыши» (1953), «Воробышки» (1955), «Голубой городок» (1959), «В гостях у дедушки» (1963), «Лосенок» (1965), «Улетаю на Луну» (1966), «Земляничка» (1966, Москва), «Как появилась тропинка» (1968, Москва), «Хорошо на свете жить» (1970), «Доброе утро» (1974).
[12] Бабушкин Виктор Федорович (1894–1958) – писатель. Родился в Саратове в семье рабочего, в 1914 г. вступил в РСДРП. «По заданию исполкома Бабушкин организует в Саратове Красную гвардию, участвует в подавлении мятежа белоказаков, проводит операцию по захвату банков, налаживает работу почты и телеграфа, руководит охраной железной дороги, деятельностью губернской милиции, а затем комиссаром отправляется на колчаковский фронт (Писатели Саратова. Биобиблиографический справочник (Саратов, 1985). С 1917 г. писал корреспонденции в газетах. В 1921 г. работал в Москве репортером газеты «Труд». Вернувшись в Саратов, возглавил отдел рабочей жизни в «Саратовских известиях», входил в редколлегии сатирических журналов «Метла» и «Клещи». В 1935 году репрессирован, реабилитирован в 1956 г.
Автор книг: «На правильную линию» (1925), «Горькая молодость» (1955), «Простые люди» (1956), «Хромой волк» (1958), «Люди и встречи» (1959), «Избранное» (1961), «Дни великих событий (1974).
[13] Книготорговое объединение государственных издательств.
[14] Ледерин (от нем. leder – кожа) – материал для переплётов на тканевой или бумажной основе, имитирующий кожу.
[15] Ошибка автора. Николай Палькин родился 3 апреля 1927 года и не мог быть назван в этом ряду.
[16] Цицин Николай Васильевич (6 (18) декабря 1898, Саратов – 17 июля 1980, Москва) – ботаник, генетик и селекционер. Академик АН СССР (1939), ВАСХНИЛ (1938). С 1912 г. работал посыльным, весовщиком, в 1915 г. стал линейным надсмотрщиком и телеграфистом правительственного телеграфа в Саратове. С мая 1918 г. – политкомиссар связи при штабе 4-й армии Восточного фронта, с августа 1918 г. – районный комиссар отдела связи в Хвалынске, с августа 1920 г. – заведующий культотделом и член губкома связи в Саратове. Учился на рабфаке, затем окончил Саратовский институт сельского хозяйства и мелиорации. С 1927 по 1932 год работал на Саратовской сельскохозяйственной опытной станции при Всесоюзном институте зернового хозяйства. В 1932 году переехал в Омск, где возглавил лабораторию пшенично-пырейных гибридов.
[17]Кратирование–дополнительное обложение (штраф) продовольственным заданием, рекомендовалось увеличивать его от двух до пяти раз (крат). Чаще всего применялся пятикратный штраф.
[18] Возможно и такое написание. В 1930 году в СССР вышел фильм «Лягавый» режиссера Петра Кириллова.
[19]Криницкий Александр Иванович (28 августа (9 сентября) 1894, Тверь – 30 октября 1937) – революционер, советский политический деятель. В 1919–1921 гг. ответственный секретарь Саратовского губернского комитета РКП(б). С 7 апреля 1934 г. до 18 июля 1937 г. – 1-й секретарь Саратовского краевого – областного комитета ВКП(б) С июля 1935 г. по 1937 г. – 1-й секретарь Саратовского городского комитета ВКП(б). 20 июля 1937 г. арестован и 29 октября 1937 приговорён к расстрелу, приговор приведен в исполнение 30 октября. Реабилитирован 17 марта 1956 г.
[20]Слонов Иван Артемьевич (1882–1945) – народный артист РСФСР, с 1915 – актер Саратовского драмтеатра. Как режиссёр поставил спектакли: «Гроза» (1933), «Аристократы», «Лес» (1936), «Любовь Яровая» (1938) и др. В 1933 году имя Слонова присвоено Саратовскому театральному училищу, в 2003 году – Саратовскому театру драмы (ранее – им. Карла Маркса).
[21]Муратов Степан Михайлович (1885–1957) – народный артист РСФСР, с 1930 года – актер Саратовского драмтеатра.
[22] Альманах «Литературный Саратов». Вып. 1. 1935.
[23] Стромин (Строев, Геллер) Альберт (Александр) Робертович (1902, Лейпциг, Германия – 1939), сотрудник спецслужб. С марта 1920 г. – в ВЧК. Старший следователь, начальник отдела Ленинградского ОГПУ. Член комиссии «по чистке» АН СССР в Ленинграде. Вел допросы ученых по «академическому делу» в 1929–1931 гг. Депутат Верховного Совета СССР 1-го созыва.
С 7 августа 1937 г. – начальник УНКВД по Саратовской области. 14 января 1938 г. арестован и 22 февраля 1939 г. приговорен к высшей мере наказания. Обвинялся в том, что «…являлся участником к/р организации и создавал видимость борьбы с правыми и троцкистами, в действительности же привлекал к ответственности невинных людей. Неправильными и массовыми арестами Стромин спровоцировал недовольство населения против ВКП(б) и Советской власти…». Расстрелян 22 февраля 1939 г. Не реабилитирован.
[24] Цугундер – от нем. Zu hundert – к сотне (ударов). По-видимому, из старинного военного арго, где употреблялось для обозначения приговора к телесному наказанию.
[25]Взрыв в центре Крытого рынка произошел 13 января 1938 г. Погибли 47 (по другим данным – до 200) человек, еще 200 получили ранения. Одной из причин трагедии называли взрыв изношенных паровых котлов в подвальном помещении. «Были арестованы директор рынка Кузьма Булатов, его помощник Сергей Степанов и работники Сарторга: директор Илья Шницер и механик Михаил Яишницин. В вину им, кроме диверсии, вменялось вредительство и развал советской торговли. Они якобы входили в террористическую группу, которая существовала в Саратове с 1935 года. Из документов видно, что на допросах Шницер признался в подготовке и проведении теракта. Все четверо попали в сталинские расстрельные списки и были казнены весной» (Александр Филиппов в ст. Алены Мартыновой «Взрыв в Крытом рынке: теракт или халатность?». Родной город, 15.01.2014.)
[26] Котов Михаил Поликарпович (1907–1972) – саратовский критик, литературный деятель. Родился в селе Средний Карачан Воронежской области. С 1930 по 1933 год учился в Москве на литфаке МГУ, затем работал в Смоленском и Саратовском областных книжных издательствах.
На фронте с февраля 1942 по март 1944 г. Награжден орденом Отечественной войны II степени.
С 1945 по 1965 г. был секретарем редакции газеты «Дагестанская правда», собкором газеты «Советская культура», инструктором сектора печати Саратовского обкома ВКП(б), заведовал отделом литературы и искусства в газете «Коммунист». С 1957 по 1965 г. руководил саратовской писательской организацией. С 1966 по 1972 год работал в редакции журнала «Волга» заведующим отделом критики, заместителем главного редактора.
Автор книг (издано в Саратове): «Фашизм – враг культуры» (1941), «Заметки о поэзии» (1954), «Пути и дорожки» (1958), «В мастерской стиха Твардовского» (1963), «Чувство времени» (1969).
[27] «Кумач и звёзды» (Саратов, 1940).
[28] Старые Бурасы – село в Базарно-Карабулакском районе Саратовской области. Расположено на реке Медведица, в 36 км от районного центра.
[29] С 1929 года – Челябинский тракторный завод им. И. В. Сталина.
[30] Гусеничный трактор СТЗ-НАТИ Сталинградского тракторного завода.
[31]Тэсс Татьяна (псевдоним; настоящее имя Татьяна Николаевна Сосюра) (1906, Одесса – 1983, Москва) – советская писательница, журналистка и публицистка, многолетняя сотрудница газеты «Известия».
[32] Падерин Иван Григорьевич (1918–1998), Леваковская Евгения Владимировна (1914–1982) – прозаики. Лисянский Марк Самойлович (1913–1993) – поэт-песенник.
[33]Явчуновский Яков Исаакович (10.01.1922, Сумы – 08.10.1988, Саратов) – доктор искусствоведения, профессор кафедры советской литературы Саратовского государственного университета. В 1946 г. окончил Ленинградский государственный университет по специальности филолог-литературовед. Учителями его были Г. А. Гуковский и Б. М. Эйхенбаум. До 1962 г. Явчуновский работал в редакциях саратовских газет, затем до конца жизни – в СГУ. Автор 8 монографий и более 60 статей в журналах «Театр», «Литературное обозрение», «Волга», «Вопросы литературы» и др.
[34]Менчинский Владимир Александрович (1910–?), театральный режиссер. Работал в Саратовском театре драмы им. К. Маркса (ныне Саратовский академический театр драмы им. И.А. Слонова) в 1951–1954 гг. и в 1967–1970 гг. в должности главного режиссера. Поставил более 15 спектаклей.
[35]Овечкин Валентин Владимирович (9 (22) июня 1904, Таганрог – 27 января 1968, Ташкент) – советский прозаик, драматург, журналист. Книга «Очерки о колхозной жизни» вышла в издательстве Сельхозгиз в 1954 г.