Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2014
Кирилл ФРОЛОВ. Родился в 1978 году в Кишиневе. В 2000 году окончил факультет романо-германской филологии Тверского государственного университета. Работает преподавателем английского языка. Ранее не публиковался.
Когда я пришел к Алечке в тот день, она плакала.
Это не было чем-то совершенно необычным, ибо плакала она часто. Она плакала, когда наши проигрывали в футбол. Когда они выигрывали, она тоже плакала, но от счастья.
А еще она плакала, когда читала книгу, в которой описывалась несправедливость, когда смотрела фильм, в котором герой или героиня – особенно если они были молодыми и красивыми – умирают в конце, в начале или в середине сюжета.
Один раз она почти безостановочно плакала три недели, потому что ей казалось, что жизнь вдруг внезапно стала заканчиваться, и хотя все вокруг еще молоды и красивы, совсем скоро они состарятся и умрут. Она включала телевизор, смотрела на молоденьких футболистов, и у нее начинало щемить сердце – ведь она знала, что молоды они всего лишь на смехотворно краткий срок, и совсем скоро к ним подкрадутся старость и смерть. Наконец родители решили покончить с этим и отправили ее на три недели в Крым, чтобы она там поплавала в море, позагорала, отъелась у тамошних крымско-татарских родственников, ну и, может быть, познакомилась с каким-нибудь молодым и красивым. Алечка поела родственной пахлавы, выкупалась в Черном море, загорела и вышла замуж за молодого и красивого рок-музыканта – смуглого и угрюмого непризнанного гения. И страх неминуемой старости и смерти временно отступил.
А в этот день Алечка плакала по-особому – как-то тихо, почти незаметно, но как-то безнадежно и горько.
– Я мыла полы, – объяснила она.
Алечкины родители познакомились, будучи студентами филологического факультета Калининского пединститута. Ее мама была местной жительницей, чьи родители перебрались в Калинин, сбежав из колхоза в карельской деревне под Лихославлем. Оля с детства любила читать книжки русских классиков, перечитала всю школьную библиотеку, начала сама писать рассказы, и поэтому решила стать учительницей литературы, для чего и поступила на филфак. Каждое лето она ездила в деревню к бабушке – в болотистый клюквенный край, где все говорили на причудливом и звонком языке тверских карел. Она ходила с бабушкой в лес за грибами и ягодами и всей грудью вдыхала сырой и прохладный хвойный воздух густого леса. Она ковырялась с бабушкой в огороде и слушала радостный грохот картошки о дно ведра. Она любила прикоснуться к спелой грозди красной смородины, а потом съесть ее прямо с куста. А вечерами бабушка сидела с соседками на завалинке и о чем-то беседовала, отмахиваясь березовой веткой от комаров и повторяя волшебное слово «А-вой-вой-велле!». Оля слушала старушек и запоминала их на всю жизнь.
А на первом курсе Оля влюбилась в смуглого, кареглазого, молчаливого и грустного Рустама, который неведомыми и неисповедимыми путями набрел на этот случайный город, приехав из Узбекистана, куда во время войны были сосланы его родители – крымские татары.
– Я готова пойти за ним на край света! – призналась однажды Оля своей подруге Райке, тоже начитавшейся Тургенева.
Так и пришлось ей поступить по окончании института – новобрачных вместе распределили в молодой узбекский город Навои учить тамошних детишек русскому языку и приобщать их к великой русской литературе. Оля ехать не хотела – ей не верилось, что ни в одной сельской школе поблизости не нужен был русист. Она попыталась поплакаться о своей судьбе в кабинете проректора, но ей объяснили, что остаться она может, но только одна, а ее грустного мужа надобно отправить обратно домой, в Узбекистан, и что его с тем условием в институт и приняли.
И потянулась долгая, временами упоительно счастливая, временами до слез печальная жизнь. Оля много работала – учителей русского языка в Навои не хватало. У нее появились дети – две красавицы дочки, все в отца. Дочки росли, ученики тоже. Незаметно в Олину густую темную косу стали проникать тоненькие беленькие прожилки. Но одно оставалось неизменным – чувство временности пребывания в этом пустынном краю. По вечерам, перемыв все полы и протерев всю мебель от мелкой песчаной пыли, Ольга Петровна любила рассказывать своим дочерям и соседкам-ученицам о том, как некогда каталась она на санках со снежных горок, как горели у нее щеки, когда она забегала в дом с морозного воздуха, как летом после дождя она собирала в лесу здоровенные подберезовики, как осенью она ходила с родителями по болотам за клюквой. Она говорила увлеченно и красиво, а соседские девочки силились представить себе, что такое подберезовик, и мечтали его когда-нибудь увидеть.
Когда Союз начал болезненно умирать, Алечкина семья оказалась совсем близко к эпицентру его агонии.
– Пора ехать домой, – сказала мама как-то утром. И всем в этот момент стало очевидно, что она права.
Дальнейшие дни, прожитые в Навои, были посвящены поиску жилья в Твери, поиску покупателя для местной квартиры и прочим вещам, которые сродни сидению в зале ожидания. Вроде бы ты и занят чем-то – ну, в буфет там сходишь, расписание изучишь, книжку почитаешь – но целиком ты не здесь, ты весь в ожидании, и не придаешь значения людям и явлениям вокруг тебя. Так было и с Алечкой в те дни – и даже месяцы. Вся ее предыдущая жизнь представлялась ей бесцельным блужданием в жаркой песчаной пыли, а жизнь в далекой бабушкиной Твери казалась ей новой, сочной, пышущей яркими цветами и сочными ягодами, яркими впечатлениями и яркими новыми людьми.
Так и случилось с ней, когда она приехала в Тверь. Она быстро стала популярной в классе – с ней дружили девочки, она нравилась мальчикам. Она научилась кататься на лыжах и ездила по выходным с друзьями в лес. В лесу бывало так тихо, что слышен был стук собственного сердца. А свежий снег искрился на солнце. А весной лес наполнялся пением птиц, нежными и яркими цветами, прохладной темнотой. От всей этой новой и безысходной красоты щемило сердце, и непрошенные слезы сами собой сначала теснились в горле, а потом бесстыдно лились по щекам.
Вскоре школа закончилась, и Аля без труда поступила в университет. Стало еще больше подруг. Стали приходить в гости новые юноши. Они воодушевленно беседовали с Алечкой о книгах, фильмах, музыке, о футболе; рассказывали ей смешные истории и очень хотели ей понравиться. Аля ходила в театры, в походы, на дискотеки, смотрела по телевизору футбол. Она неслась по этой жизни без оглядки. Она словно бы глотала ее большими глотками, не всегда успевая хорошенько распробовать букет.
Но однажды июльским утром она проснулась в очень странном настроении. Ей было очень грустно с самого момента пробуждения, и грусть эта была не сладкой печалью умиления, не грустью от переполненности жизни, которая так свойственна молодости. Это была глухая, равнодушная пустота. Через некоторое время Аля догадалась, что чувство это было как-то связано со сном, который приснился ей под утро. Она силилась его вспомнить, но не могла, и лишь чувство безутешной опустошенности преследовало ее. Она без удовольствия запихала в себя завтрак, выпила чашку горячего кофе и решила убрать свою комнату. Рассовав по полкам книги и кассеты, она набрала в ведро воды, взяла тряпку и стала – по приобретенной еще в детстве привычке – протирать пол.
И вдруг, приподняв голову, она увидела знакомую с раннего – еще бессловесного – детства картинку. На солнечной полоске, тянущейся из окна, плясали, играли, резвились пылинки. Как давно она не видела их! Крошечной девочкой, еще не знавшей, что это просто пыль, она любила наблюдать за игрой этих существ. Но где были эти существа все это время? Почему не попадались они ей на глаза? Они словно пришли к ней в это утро из детства, где их было так много и где мама жадно и сердито гонялась за ними с мокрой тряпкой.
Аля положила тряпку в ведро и закрыла лицо мокрыми руками. Привычные слезы напрочь забили ей горло, но не спешили прорываться наружу. Она закрыла глаза, и сон, который снился ей предыдущей ночью, явственно встал перед ней. Ей снился жаркий и песчаный, пропитанный ослепительным солнцем город ее детства. Он ни разу не снился ей с момента ее переезда в Россию. Он казался ей забытым и ненужным, как старое платье, как сломанная игрушка. А теперь он возник перед ней, жгучий и сияющий, обжигающий босые ступни, которыми она уже не пробежит по нагретому мягкому раскаленному песку в своем дворе.
Сидя на полу у ведра с водой, Аля тихо и безоглядно плакала, беспощадно предаваясь воспоминаниям о далеком детстве в забытом городе. Пробегая тропинками памяти, она увидела свои подружку Гульку, с которой они играли и болтали о планах на будущую нескончаемую жизнь, пока на них не обрушивалась внезапная южная ночь. В густом сумраке начинали роиться здоровенные бабочки, поднимали свой треск сверчки, на балкон выходила мама и оглашала окрестности раскатистым учительским голосом:
– Аль-фи-я-а-а-а-а-а!