стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2014
Наталия Санникова. Родилась в 1969 году, окончила факультет искусствоведения и культурологии УрГУ. Публиковалась в журналах «Урал», «Воздух», TextОnly, в двух выпусках «Антологии современной уральской поэзии». В 2003 году вышла книга стихов. Живет в г. Каменске-Уральском Свердловской области.
***
Можно ли так любить, расстаться и выжить,
жить, будто счастье возможно (оно возможно!),
утром вставать, пить кофе, идти на службу,
будто бы боль утихнет (она утихнет),
снова учиться вглядываться прохожим
в лица, шутить с хорошенькой секретаршей,
думать «зачем я здесь? по какому праву?»,
помнить о том, что было, не пробуждаясь,
вечером по привычке писать в блокноте,
публиковать в каком-нибудь интернете,
думать «прочтет, возможно» (прочтет, возможно)
и ненавидеть всенощно глупое тело
за то, что оно все помнит (оно все забудет),
но покупать ему снова еду, одежду,
может быть, даже возить его к теплому морю,
где вы вдвоем когда-то (море все то же,
небо, земля и звезды не изменились –
как они могут? зачем они это смеют?),
по возвращении встретить еще кого-то
и разрешить себе жить наконец, влюбиться,
будто бы отпустило (да, отпустило).
Или вот я, которая не страдала
по-настоящему (впрочем, разок страдала),
перед тобой ни в чем я не виновата,
перед другими – может быть, но не слишком –
что я могу тебе написать в открытке? –
только «люблю и помню». Люблю и помню.
***
Нет у меня ни голоса, ни языка.
Много ли, мама, выпито молока?
Если меня ты все-таки родила,
то отчего же на руки не брала?
Глядя на белое, слушала, где шаги,
но не могла я вымолвить: «Помоги!
Не укрывай меня, милая, потеплей,
просто прижми покрепче и пожалей…»
Так я училась слышать и не смотреть,
зубами в свое вцепляться, не отпускать,
и никого двуногого не жалеть,
кроме лишенных голоса и языка.
Только веселый кто-то легко сказал:
– Что же ты терпишь, глупая? Покричи.
Ах, он раскрыл, неведомый, мне глаза!
Ах, от какого ящика дал ключи…
Так я кричу и въяве, и по ночам,
устно и письменно, утром и ввечеру.
Как вы меня заставите замолчать?
Может быть только если когда умру.
Так я тебя держу из последних сил,
чтоб пожалел, не выронил, не забыл,
чтобы ты каждый миг – и в последний миг –
был воздаяньем за голос и за язык.
***
И вот восходит звезда и поет во тьму.
– Кому ты поешь? – я спрашиваю. «Никому.
Это мое, присущее, музыка сфер.
Ты – родилась и выросла в СССР,
мама твоя – комсомолия, папа – свердловский рок,
дороги твои на запад, окна все – на восток,
ты в них видишь меня, говоришь со мной –
отвечай: хорошо ли тебе одной?»
Что я отвечу звезде, если все – тщета:
совесть, любовь, истина, красота…
Если три четверти жизни живешь во тьме,
если детей родишь, чтоб отдать зиме,
если вдыхаешь воздух, а в нем зола,
нет той страны, которая родила,
правды нет на земле и покоя нет.
Плохо ли мне одной? Не скажу, мой свет.
Может быть, до меня и не было ничего,
мыслю сей мир и так же убью его.
«Нет, – говорит звезда, – ты не поняла.
Ты же спала, а я тут всегда была.
Я никому пою, я для всех горю,
но только с тобой отныне я говорю.
Слышишь меня?» – говорит, говорит, поет.
Солнце встает, – отвечаю, – день настает.
Концерт
Лучшие умирают, и остаемся мы
Олег Дозморов
1.
тех, кто не умирает,
жизнь отбирает
америка англия украина
восемь лет я не вижу сына
слышишь, москва, выходи уже в скайп общаться
вечером, днем и ночью не забывайте чатиться
не убирайте руки с клавиатуры
бывшие земляки, мастера культуры
граждане мира, френды, добрые люди
музыки и любви никогда не убудет
на этом свете
значит, нельзя прощаться
не прекращайте чатиться
будьте как дети
2.
это сонатная форма, фуга, потом квартет
ваша вторая скрипка плетется опять в хвосте
ваше allegro molto
ваше па де труа
дальше в программе полька
и прочие номера
думаете, к финалу
легче пойдет смычок?
надеяться может какой-нибудь новичок
poco a poco
знаете, жизнь жестока
привыкнете мало-помалу
3.
полноте веселиться
годы уже не те
мадам, облетели листья
и кофе весь на плите
все, и родные лица
скроются в темноте
полно же веселиться
годы уже не те
годы – они как воды
течь не умеют вспять
что же еще сказать?
coda
запах ребенка и глаза кабирии –
вот точки отсчета
вот правда
а слова ни от чего не спасают
Катя и Лена, купите телевизор
И говорится то, что не говорится
даже под страхом смерти, а то ты не знала:
наши слабые голоса и зыбкие лица –
все переменится, излечится, исчезнет под звон металла,
здесь поживет и откатится гулом меди.
Мы никуда не едем, сегодня еще не едем,
завтра будет неважно, не страшно, никто не вспомнит,
чей или мой это голос звучал под небом.
Все остановится, смолкнет, пустой ладонью
небо накроет притихший дом.
И только потом
проявится звук валторны и запах снега.
Что остается? Телевидение – величайшее из искусств
правды и лжи, голоса, Лена, и крупного плана, Катя.
Я не увижу, какая из вас надевает платье,
которая ищет перчатки и не находит,
(просто оденьтесь, пожалуйста, по погоде).
Дом, где есть телевизор, не станет пуст,
выучится говорить, как во сне, что снег
не остановится, ветер не перестанет.
Кто же уйдет и проститься забудет,
кто уедет в гремящем насквозь составе –
все это будут разные люди
или один человек –
просто не говорите, особенно никому.
Или как знаете – я пойму:
это кино, кино, кроме него ничего никогда не будет.
***
Жили у нас две лягушки.
Одна, шустрая пестренькая Люся, была дочкина.
А другая, белая хроменькая Шура, – моя.
Когда мы их покупали, никто не заметил,
что одна лягушка хромая,
потом увидели, но рыбы и земноводные
(так написано в магазине) обмену не подлежат.
Они прожили у нас неделю, а потом
папа уехал в командировку
и оставил аквариум заботам дочки.
Через пять дней вернулся, глядь –
а Люся едва живая.
Дочь прибежала в слезах:
– Мама, знаешь ты, что случилось:
умирает моя Люся!
А папа ругает ее,
мол, ты взяла на себя ответственность
за маленькое существо,
и вот – вода в аквариуме испортилась,
и лягушка твоя погибнет.
Дочь прижимается ко мне в горе и ужасе:
– Мама, я виновата!
Почему именно моя лягушка погибла?
Неужели она почувствовала,
что я не смогу о ней позаботиться,
и не захотела больше мучиться?
Говорю: – Не плачь, ты не виновата.
Ты слишком мала, чтоб отвечать за других,
я сама за тебя отвечаю.
– Нет, это моя вина, мне доверил папа аквариум!
И тут я вдруг говорю (потому что в шоке):
– Сегодня ночью в соседнем буквально городе
сгорели люди, больше ста человек.
– И кошечки? И собачки? – спрашивает она, замирая.
– Не было кошечек и собачек,
были чьи-то родители, дети, братья и сестры…
– Мама, почему мы так поступаем! –
кричит дочь, заливаясь слезами, –
Почему мы топчем тараканов, зачем убиваем пауков –
может так оказаться, что у них скоро будут детишки…
Почему мы никого не жалеем, мама?!
Так нельзя, мы должны беречь тех, за кого отвечаем!..
Я ее обнимаю, целую и смотрю украдкой новости.
Завтра она утешится и привыкнет, что веселая Люся
больше не плещется возле хромой лягушки.
Папа почистит аквариум, все его обитатели выживут.
А в больницах, где много врачей и аппаратуры,
будут долго еще умирать обгоревшие люди.
Те, кто за них отвечает, ничего не смогут поделать –
ни президент, ни министры, ни доктора, ни родственники.
Я ничего не смогу поделать.
Но вот чего я совсем не понимаю:
зачем ты пугаешь в гневе мою малышку?
Что ты мучаешь слабое детское сердце?
Если учишь ее отвечать за живую тварь –
научи ее прежде быть сильной,
чтоб суметь защитить всех любимых, слабых и жалких.
Вот правда: ты здесь за все отвечаешь!
За меня, за нее, за лягушек и таракашек.
Так вольно же тебе обвинять и наказывать,
умножать наше горе, когда уже некуда…
Защити нас хотя бы от самого страшного!
Ничего не получится, – говоришь, – сами давайте, не маленькие.
Ишь, повадились – умирать, чтоб не мучиться…
Мы, между прочим, так не договаривались.
5-20.12.2009
Каменск-Уральский – Пермь