стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2014
Сергей СОЛОВЬЕВ. Родился в 1959 году в Киеве, окончил филологический факультет Черновицкого университета, учился живописи в киевской Академии Художеств. Автор 12 книг, последняя из них «Адамов мост» (М: Русский Гулливер, 2013). Публикации в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Урал» и др. В «Волге» публикуется с 2010 года.
***
Конец сезона. Снег на перевале.
Смерть делит сердце в темноте
бог знает с чем, с каким-то трали-вали,
танцуя на крови, как на воде.
И дом, в который я заложен, тише
той крови, странный разговор
ведет с собой, приподнимая крышу,
как шляпу, от каждого порыва с гор –
они стоят во тьме, как ку-клукс-кланы,
на море глядя в прорези для глаз.
Для нас, хотел сказать. Как раны
с тобой мы светимся. Ты жизни не далась,
а я не взял тебя поверх нее. Но время
еще нас терпит. Мог бы. Ты могла б.
Кабы не пламя, темя, семя, бремя…
Я снюсь тебе. Как свет мне снится мгла.
И ближе нет, чем мы. Уже не слышен
ни сердца крик, ни шепот лжи.
Во мгле, на холмах тех, чуть ниже
ключиц твоих, ладонь моя дрожит.
***
Что ты делаешь со словами – они у тебя ничего не помнят,
разве у них болит? Как во сне, примеривают личины,
то людьми рукодельными пробуждаясь, то цирковыми пони.
И вся светится, перешептываясь, эта выделка без овчинки.
Если б они нас видели, но ведь ты их лишила зрения
и приложила палец к их приоткрытым губам – зачем?
Они ж ничего не чувствуют, просто бегут по арене,
выдохнутой чуть в сторону, будто незримую на плече
скрипочку держишь. Но не волнуйся, они не выдадут
ни того, что в тебе происходит (да и происходит ли?),
ни меня с тобой. Если нет у них – можешь выдумать
им сердечки, пусть постукивают, как в раю на родине,
друг о друга. Будь спокойна, это тонкое твое кружево
не из крови, и слова – не о нас: видишь, как хорошеют
в пустоте, чуть мерцающей. Это гнезда кукушкины
слов, мы лежим в них – подкидыши воображенья.
Не волнуйся, никто не заметит. Собой заворожены,
люди любят глядеть, как в огонь, в эту ряженую пустоту.
Пой – не больно словам нежилым, красотой припорошенным.
Не спасает она, а, как стыд, приливает к лицу.
***
Я знаю, ты места себе не находишь.
Нет связи. Не то что меж нами – совсем.
Меж левой и правой рукою, как Китеж,
ты тонешь. И я над тобою – вода в колесе.
Чем ближе, тем дальше. Мы живы? Нет связи.
И каждая вещь не в себе, как душа.
Так долго искал нас в мерцающей вязи
времен этот случай, и свел, не дыша.
Но что это, где мы? – Земля, мой хороший –
довольно бессвязный и длинный рассказ,
где на полуслове оборвано все, что
отмечено жизнью – от бога до нас,
а все остальное – жужжит и долдонит
об этом. И счастье так тоненько воет – поет,
и чувство меж нами слепою ладонью
все водит на ощупь и не узнает.
***
Ой, рэчанька, рэчанька, чаму ж ты ня по╒ная?
Чаму точишь ты бережок молчанья?
Это дрожь в тебе, тишь любовная,
или мун чайлд?
Он все шьет водяной иголкою
с ниткой белою – молоко ли
арабеской плывет по голому,
или тело твое такое?
Письменами ль оно обрамлено,
оберегами, реченька-маша,
а во взгляде дрожат кораблики,
серебра мурашки,
да? Одними губами пела ты
в эту жизнь, в ее проем,
и стемнело, лишь нитка белая
за невидимым кораблем.
***
Помнишь, реченька, как во тьме мы слушали Шнитке
с рыжим барбосом, немножко людьми и тремя котами?
Мать-природа проверяла уроки, но не исправляла ошибки
ни у нас с тобой, ни у сада, который немного картавил,
поскрипывая, как мебель чеховская. Видна была бы
дачка его и три сестры, кабы не ночь. И море лунное
виниловое шуршало иглой за крайней дорожкой. Лапы
он тебе положил на колени, барбос, и ты, улыбаясь, руны
читала в янтарных его глазах. А хозяин дома приплясывал,
путаясь в очертаньях, как в лишней одежде, Гендель
Наумов звали его – тот, о которых Платон: прекрасное –
трудно. Улица Крымская, дом, а точнее, карасс – 13. Лето
пело свое тю-тю. А еще был психолог с версту ростом:
он, полуголый, склонялся над нами, как на ветру тополь,
и облетал словами – редкими и последними, купоросного
цвета глаза окуная в тебя, меня… Да, такой хронотополь
киевский, слегка заторможенный, как после соитья
с чем-то неизъяснимым. Слушали Шнитке, пили внебрачное
с этим милым названьем «бастардо», распускалось на нити
все в тебе между сердцем и животом, путалось, пряча
себя, и, как в детской игре, я узор этот с пальцев на пальцы
пытался собрать, только нити скользили, а пальцы немели,
твоими защемлены, да? Только дождь барабанил о панцирь
притихшего грота, в котором мы были, вернее, которым, и еле
белело сплетенное тело в его глубине, и никак не срасталось
ни мертвой водой, ни живой, и все звало, искало кого-то –
в себе ли, друг в друге ли, сквозь ли друг друга? – осталось
понять. И проснуться. И Шнитке по саду ходил, как по нотам.