стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2014
Александр Петрушкин. Александр Александрович Петрушкин родился в 1972 году в Челябинске. Публиковался с 1999 года в журналах и сетевых изданиях «Аврора», «Уральская новь, «Урал», «Крещатик» «День и Ночь», «Нева», «Дети Ра», «Знамя», «Воздух», «Абзац», «Волга», «Футурум Арт», «Зинзивер», «Бельские Просторы», «Белый Ворон» и других. Автор нескольких сборников стихов. Лауреат премии «ЛитератуРРентген» в номинации «Фиксаж» (за лучший внестоличный поэтический издательский проект; 2007 год). Куратор евразийского журнального портала «Мегалит». С 2005 года проживает в г. Кыштым Челябинской области.
Бессонница
Вывернув себя до дна
этой родины пустынной,
возвращаешь благодать,
благодарность и другие
нищих сумерек детали,
и бессонницу – с водою –
выжимая свет на тени,
где вернулся за собою,
выжимая льда сухого –
углекислый выдох в бледный,
пролетарский, бля, посёлок.
Слушаешь: [из шахты] медный
колокол – перевернувшись,
ищет звук в своём обломке
горлышком безъязыковым
он плывёт здесь с музой тонкой
возвратившийся, как блудный
сын в отцовскую могилу,
с тощей бабою бесплодной,
он плывет в пивную жилу,
в купоросные разводы
смотрит, в родины пустоты
возвращает, к потной жажде,
чтоб задать вопрос мне: кто ты [?]
сын в отцовской яме роет
языком немного света,
чтоб оставить всякой твари
своё место без ответа.
***
но будто вся вода не здесь
но будто уточка взлетела
палаты все превозмогла
и села рядышком у тела
как пела здесь вода когда
пернатый выходил народец
из камыша едва дыша
и глядя в небо как в колодец
лежал и я меж сосен трёх
и наблюдал как эти дети
горят передо мной и там
из вёдер говорят нет смерти
и жук июльский говорит
перегорает в водомерку
и смотрит этот боже вниз
где ртом ловлю его монетку
***
вот чугунная баба
и кормит она
грудью прижатой
полна и едина
и наливается
рыбой до дна
пухлая с голоду
воздуха льдина
вот на заборе
висит как живой
бывший фотограф
мгновенье запомнив
вот как топор
говорит он со мной
вот эта баба
меня и не вспомнит
будто еловую
стружку смахнув
встанет на утро
теперь не со мною
кто-то другой
но уже за меня
груди чугунные
пальцами тронув
и задрожит
расправляясь живот
бабы кормящей
живыми сосками
и зазвенит
черный грач изнутри
перьями мясом
дышащим меж нами
***
Дмитрию Машарыгину
Вот неба свет – какой-то не такой
ты, друг мой, возвращаешься домой.
Сентябрь тебя читает через дождь,
через тире и точки, точно дочь –
тобой забытая в метро – всё ждёт Аида
и понимает: ничего не видно
и не бывает дна у всех времён –
хотя и всадник блед уже прочтён.
С тобой ли Бог, мой друг? или засада
нам зачтена за выход из детсада,
и небо пьёт в песочнице с листвы,
и не бывает никакой Литвы,
и речь не говорит о возвращенье.
Пылает столб шиповника внутри
у ЧМЗовской пацанвы вечерней,
у бородатой этой мошкары.
Вот неба свет – прими его таким
ломающимся, словно изнутри
его к нам лезет Бог и видит всё
прозрачным, как шары и огород
осенний, голый – будто ангел весь
его покинул, а не улетел,
искать лепить (хоть глиняное) горло
чтоб говорить покинувшему лес,
что входы все в метро, что снег надолго,
что возвращаешься ты, умирая здесь,
что столб внутри – шиповника не стоит,
хоть и сгорает тридцать три часа
подросток в этих вышедших по трое
на поиски для каждого отца,
что в сентябре вокруг одно лицо –
вот неба свет и костяное слово
в тебе текут, рекут тебя сквозь свет –
и плавится свинец, вливаясь в горло.
***
Зеркало запотеет – заглянешь с другой стороны:
кажется, что стоишь ты на глубине Невы,
на глубине Исети или иной травы –
выберут эти сети белые рыбаки.
Будешь лежать на блюде, как на ладонях их,
вывих инакой буквы, оставив как часть кожуры
чашки своей, расплескавшей воздух по берегам,
осколок безводной чащи – только увидишь: там
зеркало запотело – а рукавом ототри –
лице своё не видишь, снаружи и изнутри
всё в казаков играют стрелочки и штрихи,
рыбно на рынке, людно на глубине реки.
***
Распрямленной осени спина
в городе лежит как бы волна
от упавшего в степях метеорита.
Горлом пересчитывал людей –
сбился где-то в окончанье сотни,
дальше начиналась снегирей
стая, что клюёт ранет свинцовый,
утренний, замерзший в зеркалах –
осени спина дрожит уловом,
прибивая словно доски страх
к берегу дождём или приливом.
Распрямленной осени спина
клёны плавников несёт, стыдливо
покрываясь чешуёй до дна,
чешуёй листвы до дна сосуда,
чей уход до брызг благословен –
осени спина плывёт уловом,
и не стыден этой рыбе плен.
Доплывёт и вынет у порога
жабры, крылья, торф и плавники.
Горлом пересчитывая шубы,
дым стоит на глубине реки
и плывёт от нас, по распрямлённой
там, где снегирей стоят полки,
где рыбак на мир неискривленный
всё рыжеет, смотрит
– как мальки.
С другой стороны сюжета
Раскуривал табак и оставались
зарубки никотина между пальцев,
которыми я дерева касался,
когда оно летело – просыпался
в невидимом сюжете. Виден порох,
точней, коробка без углов и линий.
Как помнишь ты – нас где-то здесь зарыли,
а после не достали, не отмыли –
и вот лежим мы, типа мусульмане,
до подбородка приподняв колени,
подумай: в октябре, как в Чуркестане
гул расширяется, как будто бы по вене
плывет корабль похожий на Титаник
и тонет в свете посредине Вены.
Раскуривай табак – не оставайся,
как дерево в невидимом сюжете –
заходит в магазин, в октябрь – поддатый
и только что проросший, как Ареса
дитя – несёт в кармане он Балканку,
и спичку разжигает, как отпетый,
и смотрит в рот воды пока округлой,
и катится вода, как бы колёса,
с обратной стороны воды упругой.
Раскуривай табак – здесь невидимка
(см. начало – то же, что зарубки)
задёргивает свет литературы.
Вокруг земля и светлячки из жести –
и свет, глотает их, из тёмной трубки.