Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2013
Екатерина Симонова. Родилась в 1977 году в Нижнем Тагиле. Окончила филологический факультет Нижнетагильского педагогического института. Автор четырех книг стихов. Публиковалась в журналах «Урал», «Уральская новь», «Новый мир», «Вещь», «Воздух», «Гвидеон», «Новый Берег». Живет в Екатеринбурге.
***
я больше не знаю, что будет завтра.
у Плотинки продают ландыши, все так же идет дождь.
у мокрых цветов всегда такой запах,
как будто ты не совсем живешь,
как будто повторяешь чужие дни,
тебе незнакомые, как всегда не знакомы
люди в дожде, люди после дождя –
серый воздух и свет – зеленый –
как будто кто-то тебя окликает:
«здравствуй, ты как?» –
вглядываешься, но узнать не можешь, откуда-то зная –
это время наклоняется над тобой, как рыбак –
над уловом, чью-то левую руку в правой руке сжимая.
***
устанешь за день, почувствуешь – вот усталость.
воздуха ленточка вьется в открытом окне,
к теплому животу прижимает тебя невеликая жалость:
ну отдохни же, мой маленький, отдохни.
снова пойдем в Харитоновский сад, в нем нехитрые белки –
тени деревьев – в траве мельтешат,
облако закипает, будто молочная пенка –
облако закипает и высыхает сад,
белый – как будто засвеченный снимок
с темным пятном посередине, вдали.
ты понимаешь – вот же она, причина
просто стоять у воды, у воды.
жизнь, повторенье, обыденность, долгое лето
сердце сжимает опять в горсти,
тихо глядишь туда, где дирижабли качает ветер.
не говори только сейчас, не говори.
***
поднимается на цыпочки, срывает с дерева плод,
и Иван Алексеич глядит на него с земли –
бархатистый и мягкий, точно ее живот –
из темных аллей любви.
зябко кутаясь в непременную шаль,
как и все женщины до и после нее,
она повторяет: «Мне ничего не жаль,
особенно же – себя самой».
кузнечик стрекочет, лето дрожит и плывет –
банным сереньким дымом, паутинкой в траве,
варят варенье, вишневый лист пытается перейти его вброд,
но засыпает, нет, погибает, под русскою пеной дней.
***
холод осеннего леса, рыжая синева –
открытая форточка, хлопающая, разбивающееся стекло,
и в гребенке воздуха запутался русый колтун –
ветку взгляд надламывает, точно рука, рукой,
вечер – лампочка начинает хрипло мигать,
вспыхнет смородиновый куст в дожде,
потом погаснет, закончится дождь,
вдалеке, в углу картины, заснет в тоске
серый холм, окрестность, продрогший дом, наугад
знаешь который, переберешь простыни, вытрешь, не глядя, стол,
ладонь приложишь к стеклу – так запирают уста,
чтобы никто не нашел
ни прошлого, ни настоящего, ни тебя,
сидящего в темноте, ждущего до утра, до утра,
пока отпустит тебя жизнь,
если не эта тоска.
***
Елене Сунцовой
тленье бывает так сладко.
яблоко так свежо.
что невозможно –
то хорошо.
время котом на груди
свертывается сыто, урчит.
слышишь: густая осень.
это ведь мы почти.
рыбными косяками
косо идет листва.
я забываю
все, что она унесла.
вновь взвесь плывет золотая
по поверхности темных вод.
кто тебя, моя дорогая,
потеряет еще, найдет?
***
закрой, закрой глаза. не смотри.
стеклянные кости деревьев стучат.
все, что нужно каждому – немного любви,
задуваемой, как свеча.
все, что нужно – фонарик в горле зимы,
выталкивающий свет, как выталкивают птенца
из гнезда: лети
и умирай без конца.
райские двери откроются не тому,
кто хотел войти, но тому, кто не стал просить,
кто, закрыв глаза, простил тишину
за то, что нельзя говорить.
***
долго ехать: в подстаканнике сером и мятом мутнеет чай,
неба суконная шторка в вагонном окне,
ложечки алюминий, в серых печатях край
каждой простыни, мост и река, где окна стучат в воде.
выйдем и выпьем: сей прогорающий лес, облетающий сад
прошлого высох и вымок, птиц голоса
в нем провисают, как телеграфные провода,
перекатываются, как в пакете последняя ягода-виноград.
милый, очнись: кто к тебе здесь-то придет,
кто разделит с тобой и пастилку печали, и одышливый страх?
день, затем год тают, как лед
в горячечных, беспокойных руках.
день, затем год только кажутся, как кажешься ты
живым, настоящим, глядящим не сквозь меня,
но на меня: зеленый скрипучий забор, яблоневые цветы –
розовеющие, как я,
провожавшая, ждавшая, плакавшая вослед –
вослед всегда плачут, как и навстречу – твердят:
«Не покидай меня больше».
неопознанная, как предмет,
жизнь прошла – с баночкою утрат:
с банкой помады наивной: намалюйся, старей, смотри,
с детскою склянкою со светлячком,
с первой радостью – земляничиною в горсти:
нес, донес, открываешь ладонь – а нет ничего.
Письмо двадцать седьмое – Александру Петрушкину
окурок дороги остается в конце дороги,
прах и/ли пепел, кровь и вода,
граненый стакан зимы, отбитый локоть
настороженной ели, голод и лепота –
перечислять можно долго, чувствуешь запах
(шишки, мазут, хлебная корка, паленый спирт)?,
мы едем дальше, молча и долго,
и от мороза тянет в паху, горит:
как ты не видишь, ведь что-то еще где-то еще горит –
масло в светильнике, железнодорожные фонари,
полузадушенные, как стыд.
что-то болит, навзрыд.
так мы и едем – бредим, бредем, живем,
уже по колено в снегу, потом по грудь,
так, что уже не выдохнуть, не вздохнуть.
ужас срезает птиц на лету
с воздуха, точно кору с куста.
темнота, собрав всех в бумажный вьюжный кулек,
потрошит нас – по одному:
зрение, слух, дыханье, словесная шелуха.
Письмо восемнадцатое – Юрию Казарину
я включаю свет. я выключаю свет.
так и разлука, знаешь ли – вот она есть.
вот ее нет.
выпадет утром снег,
выклюют в нем следы
гуси у самой воды –
белого станет меньше чуть-чуть,
воздух же глубже – по грудь.
я не знаю, есть ли там что-то,
я не знаю, о чем мне напомнит лицо,
увиденное перед уходом, склонившееся надо мной,
но
стоит ли знать об этом сейчас,
стоит ли вообще знать?
я очень устала.
я бы хотела заснуть и спать,
я бы хотела, но
все мы чего-то хотим.
вверх поднимается белый дым
зимы.
я про себя тебе (себе?) говорю:
яблоко – это беда,
съеденная на двоих.
но я не могу понять: почему беда
всегда остается одна?
почему мы все говорим —
по-настоящему –
только когда молчим?
так всегда говорит только вода.
Бог – это то, чего мы не знаем о нем.
дерево – тополь,
спиленный под окном.
так наступает весна.
так наступает весна:
женщина умерла.
женщина – это вода.
если она умерла –
просто она истекла.