Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2013
Ирма Кудрова. Прощание с морокой. – СПб.: Крига, 2013. – 488 с.
Автор этой книги сделала себе имя, изучая жизнь Марины Цветаевой и исследуя ее творчество. В своей автобиографии Ирма Кудрова относит себя к тому поколению, которое с раннего детства впитывало атмосферу «идеологического морока». Она не боится признаться в том, что, находясь во власти коммунистических догм, в шестнадцать лет в своем дневнике написала: «Хочу бороться за мировую революцию. Сколько можно ждать ее!» (с. 50). Позднее будущая исследовательница русской поэзии с упоением штудировала «Три источника и три составные части марксизма», а также «Тезисы о Фейербахе». Однако одурманивание коммунистическими идеалами закончилось для нее полным избавлением от заблуждений юности; описание этого процесса и легло в основу повествования. В целом же пребывание во власти великой иллюзии стало не только бедой целого поколения, но и суровым испытанием, закалившим тех, кто потом делал перестройку. «Существует на свете и богатство беды, – сказала однажды редчайшая умница Марина Цветаева. Этим богатством тоже не стоит пренебрегать» (с. 16). Как полагает автор, болезненное «прощание с морокой», начавшееся после смерти Сталина, полностью не завершилось и сегодня.
По мнению автора, именно творчество Цветаевой как нельзя лучше отражает смысл эпохи расставания с заблуждениями. Значительная часть книги посвящена трагической судьбе поэта, воспоминаниям современников и анализу творчества. Цветаевские стихи, говорит Кудрова, покоряют своей пронзительностью и интонацией свободы. Разумеется, такого настроения с избытком хватало у Брюсова и многих других, но у Цветаевой «присутствовала такая самоотдача, такая искренность – без малейшей позы, такая эмоциональная мощь …» (с. 195). Кудрова вспоминает, что уже первое знакомство с текстами Цветаевой вызвало у нее почти шок; она действительно «заболела» этой поэзией. Впрочем, цветаевская проза, позже обнаруживавшаяся в разрозненных публикациях, поражала ее не меньше.
Кудрова описывает встречи и беседы с большим количеством людей, знавших поэта. Контакты многих современников, встречавших Цветаеву в Москве, Париже, Елабуге автор получила благодаря содействию переводчицы Маргариты Райт-Ковалевой, также поклонницы ее творчества. Интересно, что к Цветаевой кое-кто из собеседников Кудровой относился без особого доброжелательства: «В те годы слава ее не заставляла еще подстраиваться к общепринятому восхищению» (с. 201). Однако при этом лица многих людей озарялись уже при одном упоминании ее имени. Например, биолог Николай Тимофеев-Ресовский, ставший героем повести Даниила Гранина «Зубр», рассказывал, что во время встреч с Цветаевой его не покидало ощущение «присутствия необычайно сильной самобытной личности». «Она была именно поэт, а не поэтесса, поэтесса – это Ахматова, – говорил он. – Нестандартная личность сказывалась и в ее суждениях, и в каждой интонации голоса» (с. 206—207).
Помимо исторических свидетельств автор обобщает и наработки исследователей творчества Цветаевой, особо выделяя среди них Ефима Эткинда, критика, переводчика, историка литературы, вынужденного эмигрировать в 1974 году. Именно он через семь лет после выезда из Советского Союза сформулировал так называемый «парадокс Цветаевой», заключающийся в том, что ею долгое время пренебрегали и в СССР, и в эмиграции. В стране Советов такое отношение было обусловлено тем, что она эмигрантка, а на Западе причиной игнорирования стали ее симпатии к советской поэзии в лице Владимира Маяковского, Бориса Пастернака и других. Теперь, когда «оба лагеря стараются наверстать свое пренебрежение и перещеголять друг друга» (с. 410), произведения самой Цветаевой и работы о ее творчестве широко печатают как в России, так и за рубежом. Благодаря этому, по словам Эткинда, Цветаева, в конце концов, стала «живым воплощением единства русского поэтического процесса Запада и Востока» (с. 412). Кудрова подчеркивает, что Эткинд первым обратил внимание на такие характерные черты цветаевского творчества, как невероятное богатство ритмов, неизменную полемичность и динамичность, переосмысление традиционных сюжетов на живом материале современности. Кроме того, Цветаева интересует Эткинда как новатор стиха, осуществивший наряду с Владимиром Маяковским «трансформацию русской рапсодии» (с. 427). «Нельзя не пожалеть о том, что до сих пор работы Е.Г., так или иначе связанные с именем Цветаевой, не собраны в одну книгу», – сетует Кудрова (там же). Было бы странно, если бы автор, рассуждая об ученых, писавших о Цветаевой, обошла бы вниманием свой собственный вклад. Работа над книгой «Путь комет»[i], говорит Кудрова, растянулась для нее на четверть века. За это время ее опередили сначала Мария Разумовская, а потом Анна Саакянц и Виктория Швейцер. Однако, не стесняясь говорить о собственных заслугах, Кудрова отмечает: «Но уж об эмигрантском периоде жизни Цветаевой говорю уверенно: только я и превратила эту часть биографии Марины из невнятного пробела в живое, конкретное и насыщенное пространство» (с. 325). С этим утверждением нельзя не согласиться.
А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем –
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах …
…
Так: временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод…
Эти строки из цветаевского стихотворения «Прокрасться», написанного в 1923 году, предваряют повествование не случайно. Феномен Цветаевой, несомненно, был отражением эпохи. Кудрова считает этот период «временем разочарований», на смену которому приходит «время перемен». Рассказывая о Цветаевой, писательница постоянно обращается к собственным воспоминаниям и переживаниям: «Не помню времени, когда внутренняя моя жизнь надолго замирала, разве что вот теперь, в годы, которые так противно и странно именуют старостью» (с. 9). Но зато советский период, который принес разочарование многим, автор называет «интереснейшими годами». Хотя «идеологический морок» тоталитаризма довлел над ее поколением, отмечает Кудрова, все же находились люди, противостояние которых обстоятельствам было сродни подвигу. Цветаева, с ее точки зрения – из их ряда. «Мы вырастали и взрослели в режиме сталинской диктатуры и не с чужих слов знаем, особенно теперь, прочитав все, ранее запретное, что и как именно было, – но и тогда мы уже многое понимали» (с. 10). Переломным этапом в мировоззрении будущей исследовательницы стала смерть Сталина, с личностью которого были связаны надежды и чаяния миллионов людей. Кудрова описывает в книге свое участие в похоронах диктатора, а также «фейерверк эмоций», вызванный этим событием и последующим «галопом политических развенчаний». «Я и мои ближайшие друзья в этом жили, этим жили», – говорит она (с. 10). Затем последовали 1956-й и 1968-й с советскими танками на улицах Будапешта и Праги, которые проехались и по сердцам современников. «Семеро смельчаков на Красной площади – это были не мы, но… Мы твердили стихи Коржавина и Слуцкого, а потом песни Галича: “Можешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь?”…», – рассказывает Кудрова о настроениях того времени (там же). В конце на страницах книги будет упомянут и митинг на Болотной площади 4 декабря 2011 года – знаменательное событие после «двадцатилетия тишины».
Духом свободы, однако, веяло уже раньше, после возвышения «колоритного и непредсказуемого Никиты» (с. 12). Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» на страницах «Нового мира» вызвала воодушевление, которое было погашено постыдной историей с заграничной публикацией «Доктора Живаго». Внезапное свержение Хрущева в октябре 1964 года породило «резкое расслоение оценок этого события в публике» (с. 11). В этом контексте в книге упоминается и драматичная деятельность редакционного коллектива «Нового мира». Сама Кудрова в 1964–1977 годах работала в редакции журнала «Звезда». Она вспоминает занятия с цензорами, на которые собирали редакторов, и раскрывавшиеся на них жуткие секреты советской действительности: «Помню, например, строжайший запрет, касавшийся процентных сведений о грамотности населения нашей страны; другой запрет воспрещал публиковать критические замечания о качестве наших трубопроводов» (с. 185). Помимо озвученных ограничений существовали и негласные установки; так, хотя прямого указания касательно сюжетов трагической окраски не существовало, «почти не было надежд на публикацию произведения о человеке больном, обреченном, погибающем при каком-то стечении обстоятельств» (с. 186).
Брежневские застойные времена, «не такие уж и плохие», запомнились автору не только цензурой, но и исключениями из Союза писателей, проработками, арестами и «выдворениями» из СССР. «Не менее остро, – вспоминает Кудрова, – пришлось переживать и нешуточные тревоги, и мрак, и сломанные судьбы близких друзей, которым нельзя было из-за пресловутого пятого пункта получить лелеемую специальность или, уже имея ее, устроиться на службу» (с. 12). В большинстве своем такие судьбы оказывались, как правило, неисправимыми. Тупик был разрушен перестройкой, которая запомнились возвращением из ссылки Андрея Сахарова и окончанием афганской войны. «Почему сегодня все выглядит так мрачно? – риторически вопрошает Кудрова. – Да именно потому, что рассеялось обольщение, чара перестройки – и ведь никто нам насильно эту чару не внушал, сами себе внушили!» (с. 13). Тем не менее, благодаря той же перестройке, а также изучению биографии Марины Цветаевой – которая, как известно, эмигрировала в 1921 году, а вернулась в Союз лишь в 1939-м, – автору удалось начать общение с зарубежными специалистами, занимавшимися исследованием творчества поэта. Кудрова участвовала в международных конференциях и симпозиумах, а также работала над закрытыми прежде материалами. Это позволило, в частности, с помощью архивных документов КГБ воссоздать судьбу Сергея Эфрона; Кудрова официально запрашивала в этом ведомстве протоколы допросов мужа и дочери Цветаевой.
«Уходит наше поколение – и даже, опередив наш уход, ушла уже наша эпоха», – пишет автор в завершении (с. 372). Мемуары Кудровой погружают в атмосферу тех лет, когда дети стремились к борьбе за мировую революцию, играли в шпионов и следователей НКВД, были свидетелями многочисленных «чисток» и безудержной войны со всякого рода «космополитами» и «отщепенцами». Позднее, после смерти вождя, повзрослевшее поколение стало избавляться от «идеологического морока», свидетельством чему и стала эта книга. «По мне, так наша жизнь прошла совсем неплохо, хотя бы потому, что она оказалась насыщена не пустяковыми, не кухонными, не денежно-вещевыми эмоциями. Мы делали каждый свое дело, как могли, и если мы не свершили в своей жизни подвигов, то успешно уклонились и от предательств. Колесо фортуны собрало нас на землю в минуты роковые этого мира, – и мы оказались вплотную у рампы грандиозного спектакля», – в этой апологии автор подводит итоги собственного жизненного пути (с. 15). Любой интересующийся советской эпохой найдет в этой книге что-то для себя: это замечательный литературный памятник, в котором соединились вместе поэзия и история, одна жизнь и целая эпоха.