***

Не дай мне, Боже, знать слова другие,
а эти, пусть постылые, глухие,
твержу в ночи, как дятел монотонный,
веди меня опять дорогой темной,
пуста душа, в кармане документы,
бумажные смешные президенты
на деньгах, как на фантиках конфетных.
А из живых мне жалко только смертных.


***

Крутись, о, милый калейдоскоп,
вновь перетряхивай сор стекла,
печали наши, обиды, скорбь
исправят Брюстера зеркала.

За эту оптику, эту ложь
тебя люблю я с давнишних пор –
не потому что узор хорош,
затем что неповторим узор.

Вот так поэт, пока спит и ест,
и сам не знает, какой мотив
от перемены случайных звезд
однажды сложится, смерть убив.


***

Застегни куртку.
Вот тебе на бутерброд,
Приходи не поздно.
Вот тебе перевод.
Сто на день рожденья.
На ерунду не трать.
Перестань текстовать.
Это портит зренье.
Когда соберешься,
привози с собой все,
постираем, заштопаем.
Не забудь ничего.


Уроки балета

Между Дега и Тулузом-Лотреком,
между шаром и летающим шаром,
между серебряным веком и грубым,
между шпагатом и полушпагатом.

Между пуантом и пробным «апломбом»,
также меж циркулем и полукругом,
будто не прыгает жизнь по ухабам
а мотыльком крылышкует по клумбам –

в тапочках розовых, в платье балетном
тихо взлетает дитя над паркетом
в мире пустом, никаком, беспредметном
вся освещенная светом, о, светом.


***

Весело и дешево, приходили гости, скручивали косяки,
спрашивали «где тут можно бросить кости» мертвяки.

По утрам бутылки с зелеными глазами мерзнут на столе,
я люблю вас милых с мутными глазами, в майках до колен.

Вы опять гуляете, из кухне свет полоской узенькой течет,
я уж прикусила русский, малоросский свой. На этот счет…

ничего плохого нету в том, что больше вас, смешной поэт,
я люблю злой сумрак на сырой ладошке и вот этот свет.


***

Серым утром в деревьях – лед,
одинокий фонарь блестит,
и под ним, раскрывая зонт,
кто-то маленький вслух грустит.
Сам с собой говорит слегка,
с бледных глаз утирает грим –
не хватало здесь чудака,
что ты шепчешь, печальный мим?
Уже кончился снег ли, дождь,
уже можно и зонт сложить,
жизнь прекрасна, хоть это ложь,
боль обманна, хоть это жизнь.
А другое ты все сказал,
как бездомный какой-то Бог.
Я смотрю: а там лишь фонарь
и моих лишь следов кружок.


***

Люди делятся на ежей и лис,
так сказал Исайя Берлин:
у ежа одна, но большая мысль,
и смеется лиса над ним.

Много гитик знает лиса-сестра,
их, что листьев в глухом бору…
А он ходит в тумане, листвой шурша,
будто счастье в тумане, друг.

Очарованный долго глядит на снег,
ах, его он застал врасплох,
и тогда поднимает колючий мех –
там один лишь листок. Листок.


***

Под председательством труб золотых,
прочих в тот день духовых
я отменила на службу визит,
взяв к тахана-мерказит.

Был мой автобус с разбитым стеклом,
шел он на Иерихон,
рядом – монах со своим стихарем
и три старухи с мешком.

Между окошек метался сквозняк,
заполдень город возник,
вышли старухи и вышел монах,
и я прошла мимо них.

И подходил ко мне белый мулла
и говорил мне «алла»,
четки какие-то в руки совал,
денег нечистых не брал.

В лавке одной прикупила еды,
вышла и села у стен
и все смотрела на эти дворы,
даже не знаю зачем.

И все смотрела, и вдруг поняла
сердце пронзила игла –
что никогда, никогда, никогда
счастлива так не была.

Свет над домами стоял неземной,
белую пыль золотил,
в каждой крупице пыли земной
кто-то вставал из могил.

И постепенно их был уже ряд,
и в нем была моя тень.
Но подожди, снова трубы трубят:
шапку-бейсболку надень.

Встань и иди, отряхнувши штаны,
мир уже будет иным,
жалости больше и больше вины
будет у сердца к живым.