Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2013
Игорь Валерьевич Булатовский (1971), поэт, переводчик (с французского, идиша, немецкого и польского), эссеист, автор семи поэтических сборников, лауреат премии журнала «Звезда» (2001) и премии Губерта Бурды для молодых поэтов Восточной Европы (2005). Живет в Санкт-Петербурге.
Каменные стихи
da gehäuft sind rings
Die Gipfel der
Zeit
Hölderlin. «Patmos»
Земля похрустывает
корочкой
и раскрывается на той
странице-створке разговорчика,
за известковой запятой,
за аммонитом, после вводного
и обращения на «Ты»
к тебе, лицо собранья водного
и поземельной пустоты,
на той странице замусоленной,
на той, зачитанной до дыр
водой проточной, подневоленной,
грызущей твердый красный сыр.
Ты, говорят, земную книжицу
в гудящих пальцах разломил
и прописал большую ижицу
ее вязанкам трудных жил
и жил нетрудных, натрудившихся
и канувших в земной огонь,
земную воду, и отмывших всё:
и пот, и соль, и грязь, и вонь.
Теперь терпеть им снова засветло,
считая каменный песок,
и вверх без кирок и без заступов,
под ветром жил, наискосок,
идти, наращивая мускулы,
к вершинам времени, туда,
где бесприютные корпускулы
войдут в них снова – навсегда,
где в них войдет вода невинная
и невиновный сладкий хлеб,
и жизнь, теперь за смертью видная,
и корень «зем», и корень «неб»,
что в них сплетутся обращением
тяжелых, благодарных смол,
и щебетаньем, и прощением –
в один последний, первый ствол.
***
Есть музыка над вами, суки, суки!
Шерсть воздуха полна ее прозрачных гнид,
их выбирают сморщенные руки
тяжелых склеротичных аонид.
И каждую, младенческую, – к ногтю.
И щелкает… И в голове слышна
засыпанная паровозной копотью
по пояс – елисейская страна.
И каждый раз – в последний раз, и снова
в последний раз вам музыка звучит,
и каждый раз, не сдерживая слова,
в последний раз вам музыка звучит!
***
Я скажу тебе с последней…
О.
Мандельштам
Лязгай жуть в трубе в час летний,
прямо в той
пережаренной «Котлетной»,
залитой
постным солнцем оптимизма
до краев,
где стекла стекает призма
в семь слоев,
где над супом плачет ложка
в три ручья,
и себя не жаль немножко,
сгоряча,
где раскатывают губы
над борщом
исрафиловы раструбы,
и еще-м-м-м
есть минута на послед-
нее «прочти»,
замыкающая бред-
ни «без пяти».
***
Тоска прекрасная, надплечная,
чуть-чуть звенящая тоска,
дощечка, солнцем искалеченная,
у пра—,
у левого виска.
И так она обратно хочет выгнуться,
и так выгибается вся,
что тень ее болит в тупом углу лица,
до острого угла лицо слезя.
И катится зерно, и катится
в тоскующий подол земли,
и вот уже в цветочек платьице,
метелки воздух подмели.
***
Бог слабых сил, плечей
сутулых,
живущий в ложечке груди,
дай воздуха, ты дхнул и сдул их,
и в этот раз не подведи;
бог всех начал скупых и трудных
и мелких полустертых букв,
бог жил натруженных, и – рудных,
последних слов и первых звуков,
бог бешенства и бог лишенства,
бог меда, молока и фиг
в кармане, блажи и блаженства,
и бог-дитя, и бог-старик,
бог-террорист и бог-сатирик,
бог умников и дураков,
и бог-историк, и бог-истерик,
и тот, что был, и – был таков,
но так и быть, еще немного
есть, иногда, возможно, вдруг
(дай бог), дай, бог, немного бога
чуть-чуть внутри, чуть-чуть вокруг.
***
Если бы воздух отчаянья был почище,
а мертвая вода – послаще,
если бы Кухня Духовной Пищи
пищу богов готовила реже,
ты разглядел бы в конце аллейки
двух трясогузок, хвостами друг к другу,
клювы – в стороны, герб шайки-лейки,
что подчиняется чистому звуку.
И никакому слову. И слово
стало бы звуком, полным и чистым,
к чему оно, впрочем, всегда готово,
но попадается нам, речистым.
***
Умных лиц я больше в воздухе не вижу,
здесь природа к своему концу
подошла и всё размазывает жижу
дурьих слез по плоскому лицу.
Чем тебя обидели? Что у тебя отняли
ангелы, прежде чем сбежать, –
куколку тряпичную в лоскуточке шали,
в дочки заигравшаяся мать?
И куда они ее, где ее приставили
босоногой девкой в барский дом,
чтоб козе небесной ли, чтоб небесной краве ли
натирала вымя птичьим молоком?
Чтоб доила утром козье ли, коровье –
в звуковое чистое ведро,
что промыто досветла говорливой кровью,
распирающей ребро.
***
Animula blandula vagula…
душка поблядушка побирушка
бедного тельца кидалачка
иди ты сама знаешь куда
в черную дыру японскую
там и шути свои шуточки
***
И эти липы, и эти тополи
над серой дорожкой, по которой шел
вдоль стадиона, где призраки хлопали,
если призраки забивали гол.
И солнце как-то так бедно рябило,
и в сандалетки набивался песок,
и маленькое синеватое било
большого времени било в висок.
Наверно, набегался и еще не отды-
шался, шальному пистону брат,
брат мячей, мечей, ничей, бубнящий оды
Играм, бу-бу, будто читая слова назад.
***
Что стоишь и всё глядишь на небо,
бедный, бедный гражданин земли?
Там, на небе, рифмы нет на «небо»!
Здесь, под небом, свет ночной зажгли…
Свет зажгли, а погасить забыли,
и горит везде забытый свет,
свет, везде забытый, клочья пыли,
колтуны планид или планет…
Что там, вечер или день, на стогнах,
ядовитый вагиновский день
или вечер в синеватых стеклах,
что рифмуют сбивчивую «тень»?..
***
Лицо, лица, лицу, лицо, лицом, лице…
Кого ни посади на золотом крыльце,
кого ни позови – сапожника, портного
и доброго еще, и честного какого –
царевича, царя, советчика, врача –
все сядут на крыльце, ворча и гогоча,
работая свою нехитрую работу
и между делом колупая позолоту.
Случайное лицо, случайное число,
приветствую твое слепое ремесло!..
***
Там русский свет стоит в углу
за тихой ширмочкой китайской,
и два дракона на полу,
когтя друг друга, там катаются.
Там свет еврейский, дикий свет,
лежит, разбросанный повсюду,
сбиваясь в клочья много лет, –
в густой подшерсток чуду-юду.
Там свет ничейный говорит
на улице одно и то же,
как будто вечный Вечный жид:
«Мне б только отдышаться, боже…»
***
Словарный ангел залетает сюда
на серых суффиксах, —ышках,
он в запасе, его оставили навсегда
в мальчишкиных книжках.
Это ангел историй, страшных, простых,
страшно простых историй,
где ходит ходуном полутораногий псих
по берегу моря
и стих полуторастрокий
бормочет без конца,
подвывая дальнему грому:
«Пятнадцать человек на сундук мертвеца,
йо-хо-хо, и бутылка рому!»
И мальчик следом сбивается с ног
и о чем-то спросить боится,
потому что за ним сквозь надплечный
дымок
следит говорящая птица.
Тропический ангел галлонов и пинт,
на квинте сорвавший голос,
сжимает в зубах Капитан Флинт
серебряный Сильвера волос.
***
Хорошо о смерти говорить
в сорок лет хорошими стихами,
вечную подергивая нить,
ветчину свою некрупными кусками
нарезая на спокойный хлеб
дармового творческого лета,
задавать вопросы, ждать ответа
сколько влезет – полон хлев!