Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2013
Абзац: альманах. Вып.
8. – М.: Проект Абзац; СПб.: Свое издательство, 2013.
– 186 с.
По мнению Анны Голубковой, «Абзац» занимает свою, довольно четко ограниченную нишу в пространстве отечественной словесности. И это, похоже, так. Как маленькая, но очень гордая птичка, названный альманах обретается где-то между толстыми литературными журналами (хоть и «пост-», но, по большей части, советскими) и высоколобыми журналами (которые вполне герметичны для непрофессионалов). Кстати, оговорюсь сразу, что «птичка» на поверку оказалась хоть и гордой, но вполне симпатичной и даже съедобной.
Что касается анализа содержания, отправной точкой дальнейшего моего повествования будет фрагмент опубликованного в «Абзаце» эссе Александра Житенева: «Главное в критике – это ревность, желание заместить собой весь мир. Критика всегда эгоистична и другой быть не может. Высшая доблесть пишущего – интерпретация, которая ни в одной точке не совпадает с предложенными – т.е., в сущности, жест присвоения».
Признаюсь честно, в итоге чтения присваивать мне особо ничего не захотелось. Не потому, что плохо или не понравилось, а исключительно исходя из требований уязвленного сознания критика. Так вот. Если рассматривать герменевтическую интерпретацию как жест присвоения, то деконструкция оказывается жестом тотального присвоения (эгоизм в степени). Заняв эту позицию, я постараюсь выявить не то, что написано тем или иным конкретным автором, но то, что написалось в общем[1]. На выходе получится более или менее безобидный, но, вероятно, имеющий право на существование коллаж на окололитературную тему. Насколько адекватно он будет отражать содержание – не важно. Главное – попасть хотя бы в субъективно избранные ноты.
Сквозная тема для анализа текстуального материала выявилась как бы сама собой: самоощущение писателя/поэта и тактики его выживания в условиях постперестроечной России. Сверхзадача поставлена в одном из стихотворений Ольги Зондберг: «как в маленькой стране, пожить в большой/ без туши государства над душой»[2]. Не важно, какой смысл мы вкладываем в слова «без туши»: черное пятно, зависшее над душой, ничем не лучше розового куска мяса. Оттого прошлое местами представляется более светлым, нежели придавленное государством настоящее. Отсюда и первая тактика выживания – уход в воспоминания и/или спасительный рай детства: «Прошлое еще определяется по фотографиям/ на фотографиях запечатлены моменты надежды»; «Смотришь на фотокарточку – слышишь голос. / Сначала один. Как правило, голос смеется» (Ирина Максимова); «Спасали исключительно – и всегда – / Алиса Селезнева и Пеппи Длинный чулок» (Данила Давыдов). Воспоминания – наилучшее из веществ, подпитывающих творчество, поскольку: «Вспомнить нечего – и можно вспоминать вечно» (Екатерина Завершнева). Как не о чем, в сущности, говорить в наших нескончаемых разговорах:
Одна из них вчера перекрасила волосы в блонд;
одна из них сегодня оформила пенсию в собесе;
одной из них регулярно изменяет муж;
у каждой из них жутко болит позвоночник;
одна из них влюблена в фабричного массажиста. (Анна Воронова)
И: «Хозяин BMW еще долго не будет знать, как подступиться к этой идущей без его участия жизни, как сковырнуть этот мирок, как заставить его работать на себя и на свой BMW» (Сергей Кирошка). Приходится признаться: «в этой стране / только и умеем, что/ говорить на своем языке» (Александр Макаров-Кротков); «А я всего лишь автор, существо всеми презираемое и ото всех зависимое (Владимир Тучков); «а хочешь дом – / тогда сажай свободу» (Юлия Тишковская). В последнем фрагменте слово «сажай» в контексте стихотворения имеет смысл «сей, засевай». На мой взгляд, однако, здесь просвечивает и второй, возможно, более значимый смысл: хочешь иметь дом – посади свободу в тюрьму, отправь по этапу, как-то ограничь ее.
Система жестка и непримирима к иному: «хитрая вот эта тема/ ты сидишь и ухмыляешься/ победит опять система?/ опаньки. ты вновь стреляешься» (Данила Давыдов). «Власть, конечно, по инерции делает слабые попытки заигрывания с писателями, но как основное средство идеологического воздействия их уже, скорее всего, не рассматривает» (Анна Голубкова)[3]. Самые простые, эффективные, но по своему довольно ущербные тактики ухода от системы демонстрирует Андрей Емельянов: «Уважаемая всеми родная редакция/ и все, кто идет искусства тропой! / Современная культурологическая ситуация / Заставляет нас уходить в забой или в запой». Ну, отчего же так мрачно? Можно ведь просто переехать на пмж в столицу: «Москва, увы, единственный город нашей Родины, который дает достойную зарплату и возможность участвовать в лит. жизни. Заниматься только работой скучно, а только литературой голодно» (Марина Хаген. Из интервью с Ольгой Зондберг и Мариной Хаген).
И хотя слово «запой» в стихотворении Емельянова по ходу повествования обретает смысл «запеть», погружение писателя в алкогольную зависимость представляется более закономерным ответом реальности, нежели сколь угодно душевная песня. Тут же наступаю на горло собственной, поскольку: «Он не знает еще, что музыка – это одно из лучших прибежищ в этом мире» (Сергей Кирошка).
Далее вырисовываются еще две, совсем уже фантазматических, тактики. Первая из них – остаться непонятым: «Надо будет исхитриться, но в этом-то и смысл и величие замысла, чтобы в мой дневник не проникло ни слова правды, для чего хорошо бы изобрести свой, не существующий больше нигде язык со своей фонетикой и орфографией, чтобы, возьмись у дневника читатель, не прочитал и не понял ничего» (Андрей Краснящих). Вторая – остаться неузнанным в своих постоянно меняющихся отражениях: «Рисовать себя по воде, встречая свое отражение и ломая его» (Александр Уланов). И можно вполне согласиться с Евгенией Риц: «Где имя было – там его не стало. / Нет человека – нет и пьедестала», однако следовало бы сместить акценты во второй строчке, поскольку для России пьедестал важнее, нежели тот, кто на нем стоит. Увы, статуи меняются, пьедесталы остаются.
Остается и еще одна тактика – остаться собой, т.е. таким, каков ты есть: «будь собой, располневшая швабра, веселей надраивай правду/ будь аккуратней, и тысячи станут аккуратнее вокруг тебя» (Янина Вишневская). В сниженном, не героическом варианте это звучит примерно так:
– Чем мой правый тапок выгодно отличается от левого?
– Тем, что он цел, а левый порван.
– Но что позволило правому тапку отличиться?
– Левый тапок.
– Все мы левые тапки – те, кто не правые. (Юрий Цаплин)
Иначе говоря, все «презираемые и зависимые» авторы существуют лишь для того, чтобы на их убогом фоне другие, которые правые (правильные) люди, смотрелись более выгодно? Не устраивает как-то…Тогда зачем вообще писать: «ты сейчас читать не умеешь – какие письма! / там, откуда мы пытаемся не взорваться, / смысл в том, чтоб не искать смысла/ в каждой из попыток не сдаться» (Юлия Тишковская). Верно, и в этой связи, из своего уже прекрасного далека готов присоединиться (отметьте жест присвоения) к словам П.И. Филимонова:
мой микрофон все равно длиннее
потому что вы там
а я, а я – тут
и ничто другое не имеет никакого значения
пока я пою
пусть это всего лишь
ёбаное сельское караоке
а я совсем не попадаю в ноты
НЕДАВНО ГОСТИЛА В ЧУДЕСНОЙ СТРАНЕ
[1] При таком подходе из поля зрения неизбежно выпадают ирландская поэзия в переводе Андрея Сен-Сенькова, а также статьи Марьяны Петрович «Рассыпан, развеян, разбит… (современная сербская поэзия)» и Тамары Кудрявцевой «Поэзия в современном немецком обществе». Оправданием служит мне лишь то, что я не знаю ни одного из представленных языков и о написанной на них современной литературе не имею ни малейшего представления.
[2] Здесь и далее цитируются тексты, опубликованные в
альманахе. Цитаты подобраны не по порядку следования авторов, но с целью
создания относительно целостного повествования.
[3] Может, оно и к лучшему? Ни телесно, ни тем более
душевно не готов пока что писать ни гимны, ни псалмы.