Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2013
Екатерина
Симонова. Время. – Нью-Йорк: StoSvet
Press, 2012. – 160 с.
Новая книга оказалась удивительно типичной и предсказуемой
для этого поэта. То есть абсолютно непохожей на любую из трёх предыдущих. Она
всегда так делает. Когда через семь лет после дебютного сборника «Быть
мальчиком» появился «Сад со льдом», явные смещения поэтической оптики были
пусть и неожиданны, но предсказуемы. Срок всё-таки немалый. Однако вышедший в
том же году «Гербарий» опять позволил по-другому взглянуть на траекторию
поэтического движения. И вот теперь – «Время».
В самом названии подвоха или загадки нет. Четвёртая по счёту книга
Симоновой стала попыткой выйти в четвёртое измерение. В то самое время. И
подход избран вполне очевидный: весь сборник аккуратно помещён в Средневековье.
Именно сей исторический период отчего-то воспринимают
у нас эталоном минимальной подвижности и крайней созерцательности. Это,
конечно, неправда: довольно прочесть любого беспристрастного и
квалифицированного историка, но миф есть миф. И мифу этому поэт внимательно
следует. Честно соблюдённое, с тщательными детальками
и без лишней «историчности» Средневековье оказывается удобным местом для
изготовления слепка замерших минут и лет.
Впрочем, и второй (условно назовём его исследовательским) план сборника
Екатерины Симоновой оказывается не главным. Главным в любой поэтической книге
вне зависимости от дополнительного антуража может быть лишь одно: поэзия как
таковая. Высокая цель присутствует неизбежно, с необходимостью. Удаётся ли её
достичь автору? Зачастую да, порою – не вполне. Отчего так? Попытаюсь ответить,
хотя ответ этот скорее будет побочной темой рецензии.
Структура книги внешне довольно проста: семь разделов; шесть из них
содержат ровно по двенадцать текстов, один – вдвое больше. Попытки уловить новизну
авторского стиля в частностях, боюсь, к успеху не приведут, ибо «повышенная
ассоциативность и неожиданные семантические сдвиги», традиционно отмечаемые
критикой, характерны, конечно, не только для стихов Симоновой. В столь
тщательно выстроенном произведении (а «Время» следует воспринимать, в том числе,
и как единое целое) интереснее рассматривать главы целиком. А главы эти весьма
разнообразны и неравноценны.
Первая, «Бестиарий», очевидный успех. Приведу отсюда лишь один текст,
зато целиком, хотя он и достаточно длинный:
Белый
зверь подходит к женщине со спины,
кладёт
голову ей на плечо,
глаза
его тают, как голубой лёд,
дыханье
его – дрожанье над тонкой свечой
не
огня, но воздуха, плавящегося, как серебро
в
крошечном тигеле, пока
вокруг смрад
и
ужас по всем деревянным домам,
когда
даже сам Господь этой зиме не рад,
следящий сквозь пальцы
за добром и злом,
на
коньках парой скользящими по реке,
он
надевает самый тёплый камзол –
с
кружев замертво падают птицы, летящие налегке,
падают,
разбиваясь вдребезги об лёд,
серый, как рыба,
выгнувшаяся во льду
с
открытым ртом, с крошечным пузырьком
последнего
воздуха в этом чумном году,
где
лёд продолжают резать сани, играющие в мяч
красные
и синие, весёлые наглецы,
теряющие
варежки и/или души, когда
с
неба свешиваются водолеи или стрельцы,
сияющие звёздной цепью
на небесном плаще,
бесконечном, как и внизу –
человеческая круговерть.
женщина
оборачивается к единорогу, он
падает на колени, радуясь, принимая
смерть.
Вот такая вот картинка из «Физиолога» осьмивековой, скажем, давности. И только так, одним
беспрерывным предложением, можно описать миниатюру из древней книги. Взгляд
скользит, скользит по крошечной площади ювелирно-точного изображения, отмечая
новые краски и сюжеты, чудом уместившиеся на этом фрагменте пространства, а
потом смысл складывается внезапно и целиком. Из всего
складывается: из перетекания цветов, из наклона фигурок. Из авторской манеры,
конечно. И все стихи напоминают вот эти миниатюры для долгого, многократного
разглядывания. Единый стиль, разнообразие оттенков – не устаёшь,
наблюдая бездвижность.
Вторая часть книги, «Часослов»,
начинается точно по инерции и, увы, инерция эта делается
вскоре заметной. Вроде бы всё хорошо: Январь, февраль – по-зимнему прозрачны и ещё исполнены оставшихся с Рождества надежд:
Небеса
распластывают на весу крылья, как синяя птица,
выклёвывают
сморщенное яблочко солнца,
это
зима – время страдать или веселиться.
ты
разбиваешь лёд в тазу, чтобы умыться.
не
зря же белым твоим лицом весь город гордится,
и даже женщины не могут сказать тебе ни
одного злого словца.
Да, зима время не самое живое, отчего,
впрочем, контраст с тем, настоящим и предстоящим всему итогом делается не столь
безнадёжным и печальным:
блеют
животные, а селяне, грея ноги у очага,
весёлую
небывальщину складывают в стога,
с
которой в женских руках тянется густая нитка,
которую ловит кот,
прячущийся, если скрипит калитка,
значит,
приходит домой хозяин,
и
не один – с соседями и друзьями,
и
радуется чрево его при виде ломтя мяса и круга сыра,
кувшина
вина, да и что ещё нужно от мира,
кроме
тёплой хозяйки и кудрявого сына,
кроме всего того, чего меня смерть
лишила?
Но вот дальше набравший ход цикл текстов
всё-таки делается чуть избыточным. Годовой круг природы, безусловно, прекрасен,
но окажись после января и февраля, например, текст с названием «Уголь» или
вслед за сентябрём – картинка без собственно стихотворения,
книга могла бы и выиграть. Хотя, конечно, тут гарантировать чего-либо никто не
возьмётся.
А по отдельности стихи хороши. Порою
возникают такие образы, что удивляешься: отчего это за века, когда сущности,
собственно и оказавшиеся первопричиной этих образов, были обыденными, никто не
сообразил сказать именно так:
озера
незащищённый живот,
гул
отдалённый колокольного боя,
воздух
толкающего, как локтем сосед
тугую
соседку, волнующую его, точно поле
до сенокоса…
Далее следует глава с
причудливо-уместным в рамках избранной эстетики названием: «Софья, глядящая в
колодец и видящая на дне мёртвую звезду/голубя невинности». Тут сверхзадача
книги достигает, кажется, своего предела. Мгновение отнюдь не прекрасно, но его
следует остановить. Сделать неподвижным то, что по определению текуче. Будет ли
это похоже на вскрытие бывшего некогда живым тела? Скорее, нет. Ведь ни автору,
ни кому-то иному не дано прервать ход Времени окончательно. В оптимальном
случае – крохотная такая остановка. И вот эта попытка удержать время настолько
хороша фактом своего усилия, что о недостижимости цели и думать не хочется. В
сущности, «Софья…» это поэма. Поэма, лишённая сюжета, поэма, где не очень
понятно: описывает автор разные эпизоды одновременного мира или потенциальные
возможности того, что могло бы случиться с Софьей, смоги она прожить тот миг
двенадцать раз? Причём этот миг должен был возникнуть в различных локациях и в
разные времена года. Но во всех случаях это был бы тот самый миг. Совершая крайне непрофессиональный поступок, скажу:
эту главу надо читать самому, пересказ лишь всё испортит. Нет, естественно:
взявшись за написание рецензии, критик по определению говорит: «Дорогой
читатель, я рекомендую тебе эту книгу. Как ты понимаешь, о неинтересном я тебе,
умному и ценящему своё время человеку, сообщать побрезговал бы». Только иногда
можно намекнуть о сути, а иногда – глупо и страшновато даже. Благо при нынешнем
упадке книготорговли поэты радостно выкладывают свои книги в общий доступ.
Можно скачивать, читать и не чувствовать себя вором: автор разрешил. Тут
представлю лишь один отрывок из этого раздела – по причинам не смысловым, но
сугубо поэтическим:
ветки
падают срезанными волосами на лёд,
остаются
лежать на нём,
как пауки
Все видели десятилетиями, но Катя написала это.
Затем поёт «Хор». Так называется четвёртая глава. Мария,
Анна, Марина, Ирина, Зоя, Елена, Ольга, Валентина, Софья, Вероника, Елизавета,
Екатерина действительно образуют хор. И в каждой из двенадцати песен нет
солистки. Напротив: остальные каждый раз поют об одной. Или поют её,
объединяясь в финале? Здесь, в единственной
из глав, сама собой напрашивается параллель с автором того же поколения, что и
Екатерина Симонова. Вологжанка Маша Маркова часто
пишет о сходном. Вообще, они очень разные авторы, но в
немногом – похожие. Не в главном ли?
А дальше – пятая глава. Самая большая в книге,
удвоенная. Называется «Приправы и правда». Внешне это рецепты средневековой
кухни, подходящие более столу богатого купца, нежели честного рыцаря. Впрочем,
многое ли мы знаем о том времени наверняка? Каждый из рецептов сопровождён
стихотворением, относящимся к нему «по касательной»: связь очевидна, но
ненавязчива. Приём интересный, приём яркий, приём неновый. Здесь уже необходима
смелость – для турнира (не забываем: мы в Средневековье!) с предшественниками. Более
того: приём удваивает сам себя. О каждом из рецептов два стихотворения. Сначала
в подглавке «Соль и сахар» говорит, очевидно, хорошо
пообедавший или ожидающий обеда бюргер, преданный благочестивым размышлениям, а
далее – то ли повара, то ли сами продукты, собирающиеся насытить чрево.
И вот тут наступает некоторый сбой восприятия. Нет, сами по себе стихи
хороши вновь – особенно в первой части раздела. Но вот эта лёгкость удвоения
заставляет усомниться: не слишком ли проста игра? Не для нас проста,
а для автора. Екатерина Симонова как поэт стала известна в рамках институции, о
которой сама говорит так: «Это, в сущности, коллективное творчество – “нижнетагильская
поэтическая школа”, тренер и команда, парторг и партячейка…».
Парторг и тренер известен: Евгений Туренко. Одним из базовых принципов его был
и остаётся такой: для написания стихов вполне достаточно таланта и ума, а
вдохновение есть сказки неумех. За точность и
однозначность формулировки не поручусь, однако смысл
именно таков.
Спорить тут бессмысленно, переубеждать тех, кто постулат воспринял –
тем более. Но вот читая дважды по двенадцать стихов по мотивам двенадцати
кулинарных рецептов, испытываешь, честное слово, смешанные чувства. Нет, поэзия
удивительная страна, бывает всякое, конечно, но мне как-то ближе следующая
глава, «Камни».
Это вновь поэма и на сей раз, кажется, удачная без оговорок. От смерти,
худшей, чем смерть, от смерти, где
…мёртвой, ей забивают
камнями рот,
ты стоишь и смотришь:
как бы не укусила кого за палец,
как бы не смогла прийти после
выпить жизнь,
взять чужое, как будто своё,
не пришла
посмеяться в лицо,
через жизнь в её
мгновенных картинках, через первую любовь, где каждый лишь – своё собственное
отражение, через следующую, обоюдно счастливую, кажется, любовь – к страху и
печали, вновь предшествующим итоговому расставанию.
Лаконичная и славная книжка внутри книжки удалась в этом разделе.
И финал книги хорош. Глава «Берег» завершает круг. Тут формальное
мастерство поэта, доказанное уже и в этом сборнике, и много ранее, получает,
возможно, чуть избыточное, но, допустим, необходимое самому автору
подтверждение. И книга вся замыкает себя в кольцо, подобное кольцу исследуемого
времени. От ещё-неподвижности к уже-неподвижности. В
редких случаях кольцевая структура отдельного ли текста, целой ли книги
оказывается удачей. Чаще ей случается укрывать огрехи и робость. Тут случай иной.
Екатерина Симонова написала книгу «Время» так, как и пишут поэты: для
себя. Далее наступает срок читательской работы. Скажут кому-то стихи,
опубликованные в Нью-Йорке, нечто важное об этом ли самом Времени, о мире ли, о
нём ли самом – удача сборника будет подтверждена. Нет – останется лишь фактом
биографии автора. Впрочем, далеко не единственным фактом. И, конечно, далеко не
последним. Но вот о чём и для чего будут новые книги, предсказать невозможно.
Симонова – она такая.