Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2013
Александр КУЗЬМЕНКОВ
ОДИНОКИЙ
ГОЛОС ЧЕЛОВЕКА
Сергей Слепухин. Послесвечение: Книга стихов. – Екатеринбург:
Евдокия, 2012. – 80 с.)
«И свидетельства, Боже,
нет высшего в мире,
Что достоинство
смертного мы отстоим…»
Бодлер
I
Все мы
едва ли не от младых ногтей помним стих из Евангелия от Иоанна: «Свет и во тьме
светит, и тьма не объяла его». Однако со временем новозаветная аксиома
становится труднодоказуемой теоремой. Благую улыбку евангелиста застит горькая
усмешка царя Соломона: «И это пройдет». Уж простите за трюизм, но каждый из нас
обречен терять: время и деньги, надежды и чувства, любимых и близких, веру и
убеждения… Рано или поздно настает час самой страшной утраты: человек теряет
самого себя. Свеча догорает, остается лишь багровая точка на конце чадящего
фитиля. Сколько бы она ни тлела, агония света всегда тянется мучительно долго:
секунда равна году, час – вечности. В дурной бесконечности выморочного доживания
человек становится сродни кьеркегоровскому Несчастнейшему: «Его жизнь не знает
никакого покоя и лишена всякого содержания… Одинокий,
на самого себя
покинутый, стоит он в
безмерном мире, и у него нет настоящего, где бы он мог почить, ни прошлого, по
которому он бы мог тосковать, так как его прошлое еще не настало, как нет и
будущего, на которое он мог бы надеяться, ибо его будущее уже прошло. И перед
ним – один лишь безмерный мир, как это Ты, с которым он в разладе».
Новая книга
Сергея Слепухина трактует как раз об этом. О свете, объятом и раздавленном
тьмой:
Нам на
лысины с неба текла шампань,
А теперь
всё выжжено добела.
Кто-то
Божьи свечи в такую рань
Потушил,
ушел… Ну и все дела.
(«Ты раскрыл глаза: был и крив и
пьян…»)
II
Несколько
лет назад я сравнивал эволюцию Слепухина-лирика с дантовскими странствиями по
кругам Ада. Элегический «Осенний покрой» был тождествен Лимбу, чьи обитатели,
праведные античные философы, не ведают геенны огненной. Следующие книги –
скорбная «Парезия» и яростная «Задержка дыхания» – неумолимо уводили вниз.
Последний сборник был напитан невыносимой платоновской френезией – божественной
исступленностью, которая способна взломать стены безвыходного. Казалось,
катарсис неизбежен, – вот-вот, и герой покинет преисподнюю духовно
преображенным: «Чист и достоин посетить светила». Однако катарсиса не случилось.
За девятым адским кругом невзначай обнаружился десятый, где нет ни пламени, ни
льда, а есть пустота. Этот мир лишен признаков, но полон призраков: мумии снов,
лексика из бестолкового словаря и прочий никчемный мусор, который остается
после суетного и тщетного пребывания на земле…
сладкий
душок формалина йода
дожиточный
воздух в пробитой груди
схорони в
тесной матке мать природа
паровоз
отчаливай труба не дуди
внутрь
умерших тел по тёмным ступенькам
на три
этажа мимо ржавых часов
вечностей
шмыгнула летка-енька
гирьки
жизни прожитой в ладонях весов
(«ранним утром когда классовая мировая…»)
По формальным признакам
можно диагностировать смерть. Однако посмертного покоя нет, вместо него есть Totentanz,
глубоко изученный Слепухиным. Фигуры плюсквамперфекта в мерзком хороводе ни
живы, ни мертвы, – в средневековой Европе таких называли «транзи». Герой
судорожно цепляется за любое подобие опоры, но фантомы предательски ускользают
из пальцев. В десятый адский круг допущена лишь нежить. В этом статусе
пребывают все здешние обитатели – от бывших подруг до Господа:
Улица
усталых
стареющих женщин.
Растерянные,
толкаясь,
бредут
куда-то, вечернее стадо.
(«Незаполненность»)
В свечном
дыму темнеет позолота,
В оплывших
пятнах замкнут и коварен
Господь,
лицо в тени скрывает
И обещает
счастье – умереть.
<…>
Что
скажешь мне, и дашь ли утешенье,
Отец,
учитель?.. Полно, самозванец!
(«В свечном дыму темнеет
позолота…»)
Сущности
исковерканы до неузнаваемости. Ангелы окольцованы и мертвы, Всевышний щеголяет
рыжим клоунским париком, тело возлюбленной напоминает обвисшую парусину. В
межеумочном мире десятого круга возможно лишь единственное душевное состояние –
ламентация на разрыв аорты:
Плачет дитя у бездны,
без глаз, без век,
на пороге безумия,
back
to black*.
(«Back to
black»)
Однако прав
был Беккет: он плачет – значит, он жив. Впрочем, это было известно и до него.
Ибо сказано: «Блаженны плачущие». Богословы трактуют этот фрагмент Нагорной
проповеди однозначно: плач есть путь к утешению, путь горького опыта и
нравственной зрелости. Интонация стиха закономерно меняется, рыдания стихают, и
надрыв сменяется сдержанной скорбью:
Продвигаясь вперёд, распадается время,
Скрюченный серый дымок над окурком.
Мешковатые небеса, усталые люди…
Я не хочу быть послесвеченьем!
(«В
гаснущих сумерках – поддельные люди…»)
Попытка
найти музыкальный аналог прочитанному неизбежно приведет нас к мессе си минор
Баха, точнее – к первой ее части «Kyrie eleison»: та же трансформация безутешной и
бесполезной мольбы в непреклонное мужество обреченности. Иного не дано:
продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути. Единственное, что в
человеческих силах, – принять неизбежность достойно…
III
Барочная эстетика Баха служит
превосходной иллюстрацией ко всему «Послесвеченью».
Взять хоть смысловую наполненность
книги. Основа барочного искусства есть антитеза. Скажем, драматургическая
основа мессы си минор – контраст хора и соло. Но контраст в эпоху
барокко стал не только основным принципом стилеобразования, но и фундаментом
мировоззрения. В свое время музыковед М. Лобанова писала: «По самой сути барочное
мышление антитетично». Картина мира в эту эпоху строилась на противопоставлениях
света и тьмы, добра и зла, порока и добродетели. Слепухин расширяет реестр
противоположностей до бесконечности: «жизнь – смерть», «мужчина – женщина»,
«Бог – Сатана»…
Стих,
перегруженный противоречиями, не выдерживает напряжения, ломается, косноязычит,
возвращаясь к силлабической ритмике:
Средь тварей, что ползают в прахе, человек
несчастнее всех,
Время через него перекатывается, возвращается,
исчезает,
Молитвы очищают воздух, но не достигают вех,
А то, что мы, корни, отмерли, Дерево – не замечает.
(«В келье»)
И это
вполне узнаваемо и опять-таки сопоставимо с барочной музыкой, с ладотональной
неустойчивостью «Kyrie
eleison». Ж.Ж.
Руссо писал в «Музыкальном словаре»: «Барочная музыка это такая, в которой
гармония неясна, затемнена модуляциями и диссонансами, пение жесткое и
малоестественное, интонация трудная и движение стесненное». Сказанное легко
применить к ритмическому рисунку «Послесвеченья». Эксперименты Слепухина с силлабикой, дольниками и
верлибром – всего лишь поиск формы, адекватной содержанию: когда в груди не
хватает воздуха, а горло перекручено рыданиями, трудно ждать классических
размеров и безупречной ритмики.
IV
Чуть выше
я говорил о цепочке слепухинских контрастов. Однако главный антитезис, на
котором зиждется пафос сборника, – противоречие чуждой, навязанной извне
пустоты и внутренней наполненности лирического героя. Нравственная дилемма
такова: отказ от самого себя, тление, пляска в хороводе транзи – или беспощадная
борьба за свое лицо, за лучшее в себе. Жизнь в полную силу покупается дорогой
ценой, но это нужно, – если не желаешь стать чадящим фитилем. И пока одинокий
голос человека упрямо повторяет «Я не хочу быть послесвеченьем», – есть
надежда, что не все потеряно…