Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2013
Борис КУТЕНКОВ
НЕ НАРУШАЯ ТИШИНЫ
Владимир
Беляев. Именуемые стороны: Стихи и диалоги. – М.: Русский Гулливер; Центр
современной литературы, 2013. – 84 с. – (Поэтическая серия «Русского
Гулливера»).
Владимира Беляева я
впервые увидел на Форуме молодых писателей в Липках в 2011 году. Запомнилась
его резкость, готовность с полемическим жаром отстаивать убеждения в пылу
семинарских баталий; это же качество отчасти удивило: неужели человек считает
своё мнение столь непоколебимым? Подумалось вместе с тем, что вот – цельная
личность, которая не пойдёт на уступки законам поэтического цеха, иногда
побуждающим к излишнему соглашательству там, где «не надо подходить к чужим
столам и отзываться, если окликают». (Впрочем, уже тогда было ясно, что
кажущаяся самоуверенность – оборотная сторона сомнений.) Потом у меня в руках
случайно очутилась его подборка, и стихи показались особенными даже на фоне
разнообразия современной поэзии, в какой-то степени подтвердив мои догадки по
поводу «полюсности» творческой натуры. С тех пор автор прошёл некоторый путь по
ступеням успеха: две подборки в «Знамени», шорт-лист премии «Дебют»,
выступления – и вот, наконец, книга, названная в издательской аннотации первой
(вероятно, именно с неё действительно стоит вести отсчёт творческого пути
автора; впрочем, то, что многие поэты стесняются своих «предранних» сборников –
характерное и, наверное, нормальное свойство этапов становления). Беляева
публично называют «одним из лучших молодых поэтов России», а голос его – в той
же аннотации – «голосом поэта, который уже превзошёл любые начинания, который
уже существует как неотъемлемая часть современной литературы и русскоязычной
литературы вообще»; есть тут причины и для гордости, и, быть может, – для
чёткого осознания максимальной планки.
И сейчас для меня
остаётся всё ещё не вполне выясненным, в чём секрет интонации стихов Беляева,
делающей их стихами для соучастия, а не только для филологического
исследования. В основе этой интонации – постоянные сомнения, настойчивое
вопрошание, иными словами – поиск истины, возможный только через постоянный
спор с самим собой – или с конкретизированным адресатом, что часто синонимично
здесь: «… я сам, – то есть то, что спорит со мной». Подзаголовок книги – «Стихи
и диалоги» – может поначалу вызвать недоуменные вопросы: разве диалоги – не
стихи? Или поэзия – не бесконечный диалог с временем и пространством? Но тут
эти определения скорее тождественны: диалог для Беляева – обособленный жанр,
неотделимый от лирической формы как таковой. Чужое слово – порой выделенное в
тексте прямой речью, порой в форме отрывков, фрагментов, реплик из детства –
набегает внезапно, как рябь по воде, переплетаясь с речью авторской в плотном и
неразрывном узле припоминания. Вот – реплика-замечание («Мальчик мой, не
запоминай и не пой / эти песни с перрона»), реплика-совет, причудливо
контаминированная с собственным взглядом в прошлое («Прежде чем что-то сказать,
Вовочка, – / обязательно посмотри назад»); вот – характерная синтаксическая
аберрация, появляющаяся в курсивированной материнской речи и как бы
ассоциирующаяся с особенностями детского языка, – так, что голос
ребёнка-рассказчика поневоле сливается с голосом памяти:
зла на
свете не бывает –
спи, никто
тебя не съест.
зла на
свете не бывает,
да не всем
хватает мест.
вот и мы с
тобой воюем,
спорим –
кто кого вскормил.
вот и
мальчик тень свою
дверью в
тамбур прищемил.
Сборник, начинающийся со
стихотворения о «мальчике юродивом» (случайно ли – соименнике автора?),
задающем неудобные вопросы учительнице, и завершающийся историей о сыне, «приходившем
на елку в дом офицеров», всей своей структурой претендует на биографическую
цельность, – неотделимую от трудностей поиска жизненного пути. Словно прямая
дорога делает внезапный зигзаг, неожиданное искривление – на уровне
ритмического сбоя, прихотливого кульбита синтаксической конструкции, внезапно
врывающейся чужой речи. Но «искривление» – и на уровне условно-биографической
линии, когда честный рассказ «о себе» избирает удобную и естественную форму
«затруднённого движения». Шершавый язык, чуть прихрамывающая походка стиха; как
пишет в предисловии Валерий Шубинский, «… иные его строфы кажутся чуть ли не
корявыми, пока не произнесёшь стихотворение. Тогда всё становится на свои
места». Искажение, внезапный перебив эмоции, ритма, – словно естественная
необходимость для поэтического мира Беляева, противостоящего гладкописи в любом
её проявлении. Кажется, что необходимость возникает не только в беспорядке, но
и – в расстановке хаоса по местам, по нужным полочкам. В случае с Беляевым
чувствуется почти физическое усилие «выпрямления» дороги – и обязательность её
неровности. Оттого и так мучительно порой воспринимается, что
…даже
поставить на место
нечего.
всё – то.
«Тяжело, тяжело»,
«тяжело говорить» и, наконец, «дышо тяжелать»… Дыхание стиха прерывисто (и тут
как нельзя более уместны слова Ходасевича об Анненском, царскосельском «гении
места», – пожалуй, из классических аналогов наибольшая взаимосвязь ощущается
именно с ним: «Когда
читаешь его стихи, то, кажется, чувствуешь, как человек прислушивается к ритму
своего сердца: не рванулось бы сразу, не сорвалось бы. Вот откуда и ритмы
стихов Анненского, их внезапные замедления и ускорения, их резкие перебои. Это
– стихи задыхающегося человека»). Прерывисто и движение – в том числе и на
уровне поэтапного следования к финалу, выраженного в хронологической
драматургии сборника: книга так и построена, словно пошагово, – двенадцать
циклов, в каждом – четыре стихотворения, описывающие определённый период и
составляющие взаимодополняющий квартет. Вместе эти циклы образуют цельный сюжет
с препинаниями и остановками (интересно, что и автор предисловия, Валерий
Шубинский, упоминающий в литературной и топографической генеалогии Беляева в
том числе и Анненского, пытается вывести определённую сюжетно-биографическую
хронологию из чётко выверенного составления сборника, тоже «расставить по
местам» вехи жизни героя). И поневоле становишься соучастником этого мира
ночных вагонных страхов, детских подслушанных разговоров, «инвалидов в темноте»,
страха «крушения дома» – всего, мешающего нормальному, спокойному течению.
как будто
вдвоём. что скажешь, уловка-полёвка.
погаснет,
вот только пройдём, фонарь-остановка.
вот только
погаснет – пройдём.
Действительность
показана сбивчиво, фрагментарно, в обрывках сомнений, неопределённо-личных
предложениях, опущенных логических и сюжетных звеньях: «музыку включили…»,
«играли себе, собирали цветы…». Разговор – словно бы спросонья: слова
«навязчиво друг друга навещают», чтобы не разойтись, не расступиться, – зная,
что всё равно разойдутся на осколки, фрагменты. Беляева можно, наверное,
назвать самым полифоничным из современных поэтов, и это проявляется во всём – от
композиции сборника до отдельного слова: «уловка-полёвка», «молния-кабель»,
«шанхайка-грунтовка», «музыка-музыка»… Слово, «слыша себя», с усилием ищет себе
пару, – радуя слух обаянием внутренней рифмы, создавая ощущение перекликающейся
структуры стихотворения – с помощью рефрена, частого рифмования целых строк,
анаграмматических конструкций («Сонные домики, – скажешь, – и невесом.
/ Донные сомики – это возможность слез») и тавтологий («пограничник границ»).
Всё вместе «работает» не только на мелодическую насыщенность стихов, но и на
создание целостного полифоничного пространства – постоянного эха, биения
сердечного ритма, ауканья, – помогая образованию интимного, герметичного
локуса, где постоянно идёт поиск «второго». И, в конечном счёте, – заставляя
внимать стилю поэта в его органичности и живорожденности.
В противовес этому
поиску-«прощупыванию» гармонии – именно в «человеческих» определениях, кажется,
звучит нота неуверенности: «дева пречистая» или «говорящий ад», «сиротка или
бог»… Этой интонацией сомнения и скрепляются «в создании одном прекрасного
разрозненные части»; сомнение – в правильности собственной траектории с постоянными
«или-или», когда можно «иначе прочесть» и «не разглядеть полёт мяча». «Вот так
повернись – падает свет», «имени не разобрав»… Прерогатива постоянства и
цельности в мире Беляева отдаётся «полым вещественностям» (выражение
Шубинского): «что огонь идёт – огню верю», «чтобы, скажем, эта боль в колене – /
и была моя последняя дорога».
Если продолжать тему
аллюзий, – герой Беляева неудержимо напоминает то персонажей из Достоевского
своей бесконечной диалогичностью, полудетским вопрошанием, то героя «Чевенгура»
с его намерением «пожить в смерти и вернуться» («…вот умру, говорю им, – спрячусь
в мутной воде, как жук-плавунец…»). (К слову, беляевский вопрос «хорошо ли мне
как человеку?» – вполне в платоновском духе). Своя, индивидуальная, философия
родства и связи с корнями, которые, кажется, только и являются залогом
стабильности и уверенности, порой отсылает к натурметафизике в духе Тарковского
(вот аллюзия сразу к двум его стихотворениям – «Я учился траве, раскрывая
тетрадь…» и «Я ветвь меньшая от ствола России…»):
пониманье
как смерть приходило ко мне.
я ложился
в траву, безымянный.
голова
подключалась к земле,
становилась
легкой и пьяной.
Но стихи – отнюдь не
«безымянны»: их необщее выражение, стилистический и психологический пульс
узнаваемы безошибочно. И всё-таки поэзия Беляева, при всей адресованности
конкретных стихотворений, как целое обращается не столько к человеку, сколько,
по Мандельштаму, «к более или менее далекому, неизвестному адресату, в
существовании которого поэт не может сомневаться, не усумнившись в себе», – и
ведёт диалог с неназванным собеседником, «вызывая к жизни другую реальность». И
именно поэтому эта реальность – поэтическая. Говоря словами самого Беляева: «Поэзия
возникает, когда человек чувствует, что тишина красива, но нарушает ее, не
вступая в конфликт с собственной совестью»1. На мой взгляд – это
одно из лучших определений за последнее время. В добавление к нему остаётся
лишь поделиться субъективным ощущением: как же не хватало в поэзии до Беляева
именно такой ноты – тихого голоса совести.
Следить за дальнейшими
изменениями модуляций этого голоса – интригующе интересно. И хочется в ответ –
слушать, не нарушая тишины.
1 Владимир Беляев:
«Страшнее быть равнодушным…» / Беседовал Вячеслав Кочнов // Вече
Санкт-Петербурга. – 2008. – 16 января (Цит. по: http://vechespb.ru/content/view/88/).