Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2013
Андрей
ПЕРМЯКОВ
МИР
КАК ОЧЕНЬ КАЧЕСТВЕННЫЙ КОСТЮМ, ПОШИТЫЙ НА ВЫРОСТ
Екатерина Перченкова. Сестра
Монгольфье. – Москва.: Русский Гулливер, – 2012. – 100 с.
О
хороших и аккуратных по объёму книгах принято говорить: «Прочёл на одном
дыхании». С дебютным сборником Екатерины Перченковой дело обстоит сложнее. Нет,
книга получилась весьма интересной, но быстрое чтение здесь окажется похожим на
просмотр хорошего фильма второпях, «с ознакомительной целью». А «Сестра
Монгольфье» напоминает именно кино, предназначенное к неторопливому созерцанию.
Вот первое же стихотворение из первого раздела:
хочешь ли знать, от
каких щедрот происходит дорожный свет,
пасмурный, желтый его разлив сочиняют в каком раю?
поезд идет на юг,
пассажир убирает в карман билет,
проводница чувствует
креозот, как собака горячий след;
остальные спят, или
курят в тамбуре, или пьют.
Что
же делает этот пассажир, не желающий спать или пьянствовать с попутчиками?
Предположим, он достаёт ноутбук, запускает недавно скачанный фильм, надевает
наушники и доверяет себя создателю киноленты. Называйся первая часть книги не
«письма человеку, едущему в поезде», а, скажем, «фильм для человека, едущего в
поезде», мало бы чего изменилось.
Человек
едет, уделяя куда больше внимания кинематографической реальности, нежели
вагонному быту. Улавливает киноцитаты – а отсылок к популярному и не слишком
популярному кино «Сестра Монгольфье» содержит уж точно не меньше, нежели сугубо
литературных реминисценций. Будучи опытным зрителем, пассажир начинает изобретать
сюжет. Предстоит, кажется, стандартный для психологического триллера финал:
неожиданностей не будет:
в последней серии все умрут,
второстепенный уйдёт в
запой, а главный сойдёт с ума.
Или
напротив: всё завершится крайне хорошо. Начало-то вот какое доброе:
никуда не надо, постой, остынь,
что ж тебе не терпится – руку в реку?
на земле прекрасно: весна, латынь,
мокрые газоны, фонарь, аптека.
потому-то здесь так спокойно быть,
проплывать украдкой в зеленый полдень,
где стоит студенческий хрупкий быт,
нерушим и нежен, как дом господень.
Но
спустя малое совсем время картинка на экране делается куда сложнее. Нет,
состоит она из ясных и вполне земных элементов: вода, неподвижная или
протекающая под низкими ветвями, много прочного воздуха, немного городов и
людей. Обильные встречные поезда. Долгие медитативные планы. Но что-то в
структуре кадра становится хрупким и очень тревожным:
будто разрисованное стекло –
держишь и не дышишь: не расколоть бы.
а иначе все, что цвело, жило
обрастет чернильной латинской плотью,
ускользнет, как ветер по волосам,
желтое, зеленое, голубое…
говорят про добрые чудеса –
мне не надо добрых.
сойдет любое.
Делается
страшновато. Всё-таки злое чудо страшнее злого не-чуда. Со вторым как-то легче
бороться. То есть идея понятна: чтобы
выйти из сугубо книжного, написанного мира, необходимо сделать нечто весьма
необычное. Но выход ведь никогда не бывает в пустоту, он непременно куда-то
приведёт! Только куда? Зритель фильма отматывает картину на несколько минут
назад (в это же время читатель книги перелистывает обратно некоторое количество
страниц) и вдруг обнаруживает, что
снег похож на чистую
марлю и проколот сухой травой,
ветер жжется, и звездно,
и ты стоишь с запрокинутой головой.
И
вот это физическое ощущение исключает возможность самообмана. Это не зритель
выбрал фильм. Это фильм выбрал зрителя. Автор (он же режиссёр) пригласил
читателя стать участником действа. И приглашение это не подразумевало отказа. Происходит
своего рода коммуникационный каприз: автор заманивает наблюдателя в свой мир,
чтобы сообщить этому самому наблюдателю нечто важное. Уж слишком мир, куда
попал расслабленный зритель фильма, похож на тщательно проработанный миф. Похож, например, своей тотальностью. В данном контексте
термин «тотальность» не содержит отрицательных коннотаций: качественный миф
обязан быть тотальным. Тут, скорее, упрёк автору будет ровно противоположным –
мир немножко пересоздан: чуть
многовато деталей, чуть избыточна материя стиха. Попавшему
сюда остаётся почти инвариантная тропка, ведущая к точке, задуманной поэтом.
Нет,
созданная реальность не страшнее нашего повседневного бытия, это не Зазеркалье
и тем более не потусторонний мир, хотя, например, почему лирический герой
жаждет именно мёртвой воды? И вот эти почти анаграмматические повторы, так
напоминающие ветер и зачины сказок – они для чего? Мир «Сестры Монгольфье», по
мере знакомства с ним, становится к мифу всё ближе и ближе:
это будет недобрая
сказка, но лучше правды, чего ты морщишься
Тем
более, обещано пришедшему сюда весьма многое и серьёзное:
… ты увидишь то, что
известно бессонным стражам:
как сплетаются корни в
подземной мгле
как сплетаются корни в
подземной мгле
как сплетаются корни в
подземной мгле
остальное неважно.
Зритель
(он же читатель) капитулирует. Опасливо, но с любопытством. Бежать из жутковатого
и притягательного континуума стихов Екатерины Перченковой совсем не хочется. Уж
очень интересно, чем здесь всё продолжится. Вот кто придёт рассказывать нам о корнях
и сути? Ожидаешь великана или, например,
северного ветра. А появляется вдруг совершенно неожиданный лирический герой,
вернее – героиня. И она оказывается единственным несочинённым жителем этого
мира. Нет, мир совсем не пластмассовый, он подлинный, и героиня подлинная.
Только подлинность их совершенно различна. Окружение
сурово и бестрепетно, а обитающий здесь человек, он… Ну,
вот каков он:
ты любишь меня как
маленькую. слабый чай
наливаешь в чашку с
цветочком, подсовываешь конфету,
и целуешь в лоб, и в
одиннадцать гасишь свет.
разобью твою чортову
чашку. скажу, нечаянно.
и как ни споткнусь – все
нежность,
и как ни заплачу – жалость.
а я не маленькая совсем,
меня четырежды звали замуж,
и я ни разу ни за кого
не вышла.
мое сердце трижды
разбито и склеено трижды,
погляди у меня внутри,
там давно все выжгло.
а ты любишь меня как
маленькую, как лапочку,
и поэтому я все время
хожу на цыпочках
Вот
так. Продуманно выстроенный интеллектуальный фильм оборачивается вдруг
подростковой драмой. Разочарование? Кажется, нет. Драма-то эта по-прежнему
разыгрывается в мире, где рамка считывания реальности чуть сдвинута. Просто, в обыденной
сущности, где
таня собирается на
танцы,
прячет в сумку ножик и
коньяк,
там любая попытка
серьёзного разговора о сути вещей может оказаться совершенно бессмысленной.
Кстати, отмечу неслучайность выбора имён для персонажей «Сестры Монгольфье».
Вот Таня из этого текста стала Таней не только из соображений созвучия с
предстоящими танцами. В другом стихотворении другая Таня оказывается куда ближе
к тайне, пребывая, однако, «по эту сторону». Получается, Таня это урезанная
такая тайна, несвершившаяся. Возможно, пока несвершившаяся.
Впрочем,
магия имён – лишь одна из мелких составляющих убедительно построенного собственного
космоса. А отдельный космос в рамках авторской поэтики абсолютно необходим. Ну,
правда, не о чем ведь разговаривать,
если совы то, чем они
кажутся.
если люди то, чем они
кажутся.
если все на свете – то
чем оно кажется…
боже мой.
Смотрим
пристально: эта маленькая девочка, недовольная конфеткой и погашением света, –
она разве с автором соотносится? А точно не с нами? Разве это не нам мироздание
раз за разом подносит слабый (на наш вкус) чай и преждевременно (опять-таки на
наш вкус) гасит свет? И вот об этом говорить вправду очень интересно. Только
разговор будет свершаться на созданной автором территории, отделённой незримым
экраном.
Специально
попасть туда извне, наверное, не получится. Нужно чуть изощрённое приглашение:
Провалился в прорубь
считай крещён
Пусть
не интимный механизм волшебства, но последовательность заклинаний, его
создающих, примерно таковы: читатель соотносит себя с адресатом обращения,
едущим в поезде. Спустя какое-то время адресат этот оказывает персонажем мира,
созданного автором, далее тот, второй, будто бы «настоящий» обитатель этой
книги пытается вступить в безответную коммуникацию с человеком, странным
образом посетившим эту реальность, умиляет пришедшего своей инфантильностью и
беспомощностью, а потом вдруг делается неотделим от зрителя, а стало быть, и от
читателя. Аккуратно так всё осуществляя: каждый вроде бы остался самим собой, а
в то же время стал богаче на частичку Духа.
То
есть разговор-то предполагается о вещах, важных нам, здешним. Но чтобы
поговорить о них спокойно и хорошо, надо выйти в иную реальность. Мы вслед за
автором вышли. Вроде бы мало чего изменилось: коммуникация не сделалась более
возможной, в диалоге остаётся много непонятного. Однако наиболее мешающие и
наносные моменты, не имеющие отношения к действительно важному, вдруг исчезли,
оказались заменены интересными, хоть и небезопасными сущностями. И сущности эти
помогают. Или мешают. Но так или иначе – влияют, как и положено в мифе. А
создать собственный работающий миф ведь мало у кого получается. Мифы создают
редко, мифы создают долго. И процесс их создания крайне увлекателен и
динамичен.
Это
они позже застывают, делаясь рутиной и подлежа разрушению. Миф же Екатерины
Перченковой совсем ещё молод и, может быть, не слишком совершенен. За его
развитием и кристаллизацией мы будем с интересом наблюдать. Если, конечно,
автор не пожелает иного. Нам ведь не дано знать, с какой
по счёту попытки удаются лучшие из миров?