стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2013
Василий Ковалев
Родился в 1978 году. Публиковался в журналах «Звезда», «Нева», «Новый
мир», «Северная Аврора», «Сибирские огни» и др. Автор поэтических книг «Форма
жизни» (2002), «Другими словами (2006), «В свете сказанного» (2011).
***
Вадиму
Ямпольскому
Ночью куришь на лестничной клетке
перед грязным оконным стеклом.
Ветер трогает темные ветки,
напевая о чем-то своем.
Как-то грустно в рождественском мире.
Счетчик. Коврик. И холод от плит…
И за дверью в соседней квартире
телевизор бубнит и бубнит.
Догорает в руке сигарета.
Я не помню: суббота?.. среда?..
Только волны щемящего света,
только лампа, гудящая где-то,
только скомканных дней ерунда…
***
Снятся лампы с мертвыми мошками, ночной коридор, туалет,
пустая курилка с огромным окном, в котором
город живет своей жизнью. Сёстры дежурный свет
зажигают и шваброй что-то вверху подправляют, прижавшись к шторам.
Разгоняют всех по палатам. Лишь мне и одному мальчику-дурачку
почти двухметрового роста разрешалось на посту засидеться.
Мальчик носил черную шапочку и был всегда начеку,
чтобы не сдернули. Сдернут – мог, как девочка, разреветься.
Улыбались сестры, закуривали, пили вино
и смотрели на нас, изучая обоих, как в зоопарке.
Не знаю, о чем они думали. Лично мне было все равно.
– Да идите вы спать уже оба, ну елки-палки.
Ну, зачем этот опыт? Что поможет понять он в той
жизни, что промелькнула, как студенческий пир в столовой?..
Или я просто не вижу за этой продавленной темнотой
очертанья живые предстоящей мне жизни новой?
***
Снова холодно, страшно и одиноко.
И обхода сегодня опять почему-то нет…
Свист и гудки из закрытых решеткой окон,
голоса в коридоре: «Марина, Свет!..» –
поднимают к завтраку, тревожат твой сонный кокон.
Теплый нетбук под подушкой. Сырой рассвет.
Здесь главврач, словно бог, в безупречно белом халате,
навещает скорбных бездельников и бедолаг.
Что, обход уже, что ли?.. Как всегда, беспорядок в палате.
И порывисто мечутся сестры, убирая бардак,
из курилки кого-то гонят: ребятки, ну, блядь, давайте,
и Ерошин лежит на кровати, безумен и наг.
Врач подходит к каждому, пахнув дорогим парфюмом,
и берет за плечи – и отводит глаза больной, –
сколько раз это видел! – диалог со столбом угрюмым…
(И Ерошин смущает усмешкою ледяной,
и ночные сестры полудетским загаром юным…)
И стоят ассистенты, как ангелы, за спиной.
***
Земную жизнь пройдя до половины,
в пустом больничном сквере постоять.
Мотки какой-то проволоки, банки…
Споткнешься – глухо звякает бидон.
Бредешь за ужином. На целую ораву
голодную – капусты взять, котлет.
Кирпичный пищеблок плывет на фоне неба…
Бессмысленность так очевидна, что
почти чудесна… Перед сном в курилке
сидишь, двумя руками обхватив
стакан с горячим чаем. В коридоре
слоняются товарищи, – поели,
готовятся ко сну. Смеются. Спорят
о чем-то. У стола ночной сестры
раздача сигарет перед отбоем…
Окно откроешь – мокрый снег идет.
***
Помню, как среди ночи страшно метался он по палате,
натолкнулся на тумбочку, стул опрокинул и свет, добравшись, зажег,
что-то про звездный полог безумное бормотал, присев у моей кровати,
грыз таблетку клоназепама и в чувство прийти не мог.
Мы все пятеро склонились над ним, он был как товарищ на поле боя,
поймавший ночную пулю (а каждый думал, что следующая – его),
он сидел растерзанный, бледный, с опущенной головою
и врача не просил позвать и вообще не говорил ничего.
А накануне он бегал за территорию, принес мне желтую розу
и сдачу – смятых бумажек горстку – на клеенку стола положил.
Он какую-то в звездах для себя усмотрел угрозу
и боялся смертельно их и метался что было сил
во время приступов… Лишь месяца через два он
выписался. Я ходил провожать его до ворот, до забора. Там
мы с ним даже обнялись. «Дембель», – улыбнулся он, за шлагбаум
переступая, и пошел вдоль деревьев сквозь воробьиный гам.
***
Под окнами девочка пристроилась писать в кустах.
Такая яркая куртка, ну что ж она, видно же отовсюду…
Куртку расстегивает, стоит на снегу в трусах.
И я, отвернувшись, на деревья смотрю с минуту.
Почему-то вспомнилось, как попал на свеклу в колхоз,
в огромное грязное поле, где работала сотня таких же
студентов-невольников, – я колхозниц стеснялся до слез,
отходя по нужде в сторонку, в холодной жиже
долго топтался, вызывая смех за спиной,
ни куста, ни деревца, лишь холодное серое поле…
А они садились на корточки с улыбкою озорной,
болтали о чем-то, словно за партой в школе
на перемене. И потом, когда я зажигалку им подносил,
стояли, улыбались, поправляли платки, с кирзачей отбивая
глину. И жизнь была настолько понятна, что не хватало сил
понять то, что понял: как бесстыдна она, живая!..
***
В сентябре – теплый воздух ходит волною по кабинету,
муха устало бьется за створками окон.
В перерыве студентки хохочут, едят бутерброды,
роняя крошки себе на колени.
В октябре – простужаешься, и приходится ставить фильмы
(князь Александр трижды за день водит дружину
на корявый строй рыцарей), – студентки глядят уныло
и норовят послушать музыку через наушник.
В ноябре – подолгу сидишь после четвертой пары
за столом. Выходишь под мокрый снег…
Мутные фары машин, слепящий холодный вечер,
кажется, – одиночество не бывает более полным,
кажется, – бессмысленно жаловаться, пережидать, смиряться,
и деревья стоят во тьме на Дачном проспекте.