Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2013
Марина БУВАЙЛО
Родилась
в Баку. По образованию врач. С 1981 года живет в Лондоне, где работает
психиатром. Прозу пишет много лет. Публиковалась в журналах «Знамя», «Новый
мир», «Звезда» и др. Автор книг «Эх, дороги» (М.: НЛО, 2006), «Игры» (М.: НЛО,
2009). В «Волге» печаталась повесть «Тридцать шесть страниц» (2012, №7-8).
Рассказы
ЛЕТО 1964 ГОДА, ПРОЖИТОЕ
ЗАНОВО
Зачем тебе тащиться на двух электричках
и потом семь километров, подожди до субботы, и мы тебя отвезём на машине,
сказали мне друзья, вряд ли ты захочешь там остаться, там сейчас всё
по-другому, если тебе так хочется пожить на природе, поживи у Никулиных –
пустая квартира на берегу Москвы-реки, со всеми удобствами, и до метро десять
минут через лес, чем не дача.
Мало того что промежуток между электричками
был больше часа, поезд пришёл не на ту платформу, на которую должен был прибыть
изначально, и пришлось бежать через мост и потом ехать стоя, – все места были
заняты пассажирами, предусмотрительно ждавшими на мосту. Раздражение не
покидало меня всю дорогу до Степунина, городка, про который почему-то хотелось
сказать – уездный, хотя чем, какими параметрами определялся уездный город, я
сказать не могу. Степунин – город маленький, довольно красивый, если вы любите
добротную застройку, частично деревянную, частично краснокирпичную, достаточно
ухоженный и чистый, если не считать гуляющие при малейшем ветерке плотные
облака пыли, – и сохранивший через все перестройки и нестабильности свою
сущность – города, жители которого говорили и продолжают говорить: у нас в
Степунине, – с ноткой осуждения тем, кто не знает, как на самом деле должно
быть. От Степунина мне предстояло пешком – три автобуса в день, предупредили меня,
набиты и мало предсказуемы – пройти до санатория, бывшего санатория, в который
мне и хотелось попасть.
Впрочем, хотелось – это не то слово, за
год, с чрезвычайным ускорением, моё довольно абстрактное поначалу желание
превратилось в навязчивую идею, вылившуюся в поездку через полмира. Трудно объяснить
даже себе, почему однажды после долгого и беспокойного сна мне вдруг вспомнился
исцарапанный и исписанный пинг-понговый стол, мелкий пруд с кувшинками,
несколько разнополых, разновозрастных подростков, чья заносчивость и
застенчивость смешаны в пропорциях, меняющихся непредсказуемо и несоответственно
обстоятельствам… Снилось ли мне то лето, про которое совсем уж задним числом,
после сна, придумалось, что именно оно сформировало меня, выстроило мою жизнь,
или просто что-то именно в тот момент вытащило из памяти липковатую, ребристую
рукоятку ракетки, еловые скользкие шишки под ногами, вечерние сборища,
полутанцы-полуобнимания, туман, спадающий в лесных просветах, и главное… Быстро
это главное образовало в голове разрастающуюся тему, вытеснявшую подобно
опухоли всё остальное, и последний месяц пролетел в оформлении длительного
отпуска, документов, виз, в сборах, поисках дешевого, но с открытой обратной
датой – на всякий случай – билета.
То, что раньше было благоустроенным
ведомственным санаторием, обветшало и обшарпалось, превратилось в заброшенное
поместье с неметёными дорожками и неухоженной клумбой, на которой, несмотря на
летнее время, уже расцветали низкорослые блёклые астры, словно специально
выросшие среди сорняков, чтобы добавить к печали запустения дозу невнятной
осенней тоски.
За этим, уже за одним этим стоило
ехать, и раздражение исчезло так внезапно, что мне стало ясно – не раздражение
вовсе, а боязнь разочарования мучила меня.
Бродить неспешно, необременённо,
тропинками, похрустывающими древесным мусором, – отсутствие отходов человеческого
пребывания приятно удивило, погрузиться на неделю, две, три в расслабленное
ностальгическое созерцание. По опыту оно перемежается всплесками невероятной
активности, за которые успеваешь больше, чем за год… да, да, здесь это
возможно, предчувствие не обмануло меня – настойчивость окупалась. Знакомый
восторг предвкушения, утерянный в пути, снова забулькал во мне, толкая на
поступки не предусмотренные, – например, не идти искать и заново знакомиться с
людьми, собственно и пригласившими меня сюда, а наоборот, сначала тайно
поселиться в одной из беседок, разбросанных по периметру санатория, и
постараться разглядеть секретную жизнь места. Если память не изменяет мне, вон
в той стороне должен быть источник, одно из любимых мест наших сборищ, потому
что прямо над ним почти горизонтально нависал поваленный, но выживший и
заматеревший в своём необычном положении дуб, на котором мы и сидели. Значит,
проблем с водой не будет, а прожить пару дней без еды мне только на пользу.
Выбрать беседку оказалось легко – самая близкая к ручью оказалась и самой
сохранной – с неповреждённой крышей и удобной скамейкой. Рюкзак, оттянувший мне
плечи, превратился в подушку, плащ, прихваченный на случай не предсказанной
перемены погоды, в одеяло, пара свитеров в матрас. Недолгий отдых, и можно было
начать обследование местности, не отвлекаясь на спутников, одиноко, внимательно
вспоминая и сравнивая. День закончился легко и незаметно – после прогулки к
ручью на меня навалилась сонливая леность и, решив отложить ностальгию на
попозже, дремотно обдумывая…
Солнце, направленное прямо в лицо через
прорезы беседочных арок, пробудило меня. Но сон не совсем оставил меня, суета
сновидения продолжалась наяву, неравномерный шум где-то там, за пределами моего
приюта, расплетался на отдельные возгласы, птичьи и человечьи. Люди входили и
выходили, некоторые лица были знакомы, но покрыты паутиной моих тридцати с
лишним лет неприсутствия, и нескольких мгновений застенчивого разглядывания не
хватало для того, чтобы стереть её. Зачем они приходили сюда, почему не
удивлялись мне, почему не заговаривали, не спрашивали, кто я и почему лежу
здесь, на лавке, хотя и не скрывали, что видят меня. Уверенность в том, что я
не сплю, покинула меня. И в то же время детальность происходящего, – например,
к волосам одного пристала сухая веточка, и когда, резко повернувшись, он
покинул беседку, веточка упала на пол и оставалась там, пока, прилипнув к
ботинку очередного посетителя, не была обменена на кусок влажной глины, –
слишком подробно разработана была сцена для простого сна. На моё покашливание и
несмелые попытки завести беседу, например, «доброе утро» или «простите, что
здесь происходит», не отвечали, но подтверждали полуулыбкой, полукивком, не мне
лично, а вообще в пространство, что попытки эти отмечены. Они и между собой не
разговаривали, хотя иной раз два-три человека оказывались в беседке
одновременно. Мне пришло в голову, что даже с лингвистической точки зрения это
было странно, – беседки предназначены на неспешные разговоры. А тут люди
заходили словно бы по делу и, оглядевшись, выходили. Из-за меня? И как вообще
оказалось здесь столько народа – мне писали, что санаторий заброшен, содержание
в рабочем состоянии такого старого здания в непрестижном по нынешним временам
месте было не рентабельно.
Выскользнуть быстро, незаметно и
отправиться, поскольку всё равно меня обнаружили, на поиски моих хозяев не
представлялось возможным. Пришлось вылезать из-под плаща-одеяла в присутствии
по крайней мере двоих – входящего и выходящего. Длительная прогулка и сон
натощак подействовали поразительным образом: джинсы, плотно обтягивающие меня
накануне, почти свалились, пришлось подхватить их и придерживать, собирая вещи.
В беседке стало душно, неприятно, и хотелось поскорей выйти.
По-видимому, санаторий всё же
функционировал и сегодня был заезд – по дорожкам бродили люди, некоторые с
празднично озабоченным видом деловито шли куда-то с чемоданами. Меня поразило,
как мало изменилось тут за тридцать лет, Москву не узнать, а здесь ни
перестройка, ни предыдущие годы не нарушили провинциально-курортного вида. То,
что вчера выглядело запущенным и печальным, в ярком утреннем свете, населённое
людьми, – фибровые чемоданчики и подчёркнуто немодные одежды казались частью
реквизита старого фильма, – на самом деле было унылым атрибутом общественного
заведения.
Вихляясь, на тяжёлом взрослом
велосипеде проехал парнишка, которого я… прежде чем моё сознание подсказало
мне, что это невозможно, он обернулся ко мне, – на завтрак? а я уже. Давай в
темпе и приходи к роднику.
Рука моя, поднявшись в непроизвольном
приветственном взмахе, отпустила джинсы и, вернувшись на место, обнаружила, что
они снова впору, хотя как-то… ощущение в пальцах, скользнувших по бёдрам… Меня
это не обеспокоило. Хотелось есть. Память и нюх вывели меня к столовой,
которая, судя по всему, и вовсе не изменилась. Завтрака мне не полагалось, но
можно было попробовать купить что-нибудь. Женщина в белом халате и наколке,
приготовившаяся закрыть дверь, попридержала её передо мной, – скажи спасибо,
из-за новеньких припозднились. Последний раз пускаю, так и знай.
Такая же смутно знакомая, в белом, не
расспрашивая, принесла мне тарелку пшённой каши с озерком растаявшего масла
посредине, бутерброд с колбасой, крутое холодное яйцо и стакан кофе. За едой,
наслаждаясь поглощаемыми калориями и холестерином (только кофе оказался
отвратительным), можно было лениво размышлять о том, почему стереотип людей,
работающих в общепите, сильнее времени. Расплатиться за завтрак, к сожалению, –
это бы упростило дальнейшую жизнь, – не удалось, все сотрудники исчезли за
закрытой дверью раздаточной и на мои робкие «извините» не реагировали. Ничего
не оставалось, как открыть щеколду на двери и выбраться на свежий воздух, где
на меня немедленно налетела Вика, тут уж у меня не было ни малейших сомнений,
что это она, – привет, копуша, наши давно уже собрались.
– А ты?
– Я за спичками, иди мимо Бармалея, я
догоню, – и она умчалась.
Бармалей, Бармалей! а, помню, чей-то
памятник за библиотекой. Вика действительно догнала меня, тряхнула коробком у
уха и… сказывались и возраст, и отсутствие тренировки, но до родника добежали
мы вровень.
– Мне дали в библиотеке Мопассана, –
сказал Алёша, он и Вика нравились мне больше других, но никогда у меня не
хватало смелости проявить это.
– Ты врёшь, – сказал Колька, – она даже
мне не дала, а я старше тебя.
– Тебе не дала, а ему дала, – заржав
так, чтобы все поняли, про что он, – Севка раздражал меня, и теперь мне не надо
было это скрывать.
– Если ты думаешь, что пошлость делает
тебя более привлекательным, – на меня посмотрели все, и с удивлением.
– О, Вааламова ослица заговорила, –
прервал меня Севка, как всегда мастерски игнорируя всё, что могло помешать ему
оставаться лидером.
– Валаамова, – поправила Ликлопедия, к
которой, единственной, Севка относился как к равной и даже придумал ей это
прозвище, вместо Лидка-Толстая.
– Если, – сказал мальчик, чьё имя
стёрлось у меня из памяти, – ты боишься пошлости, не слушай, когда мы будем
читать Мопассана.
– Мопассан не пошлость, – косвенным
образом Вика заступилась за меня, а не за Мопассана, она тоже не любила Севку.
Меня слегка беспокоило то, что мы сидим
на сыром бревне, – в прошлом году у меня был сильнейший приступ ишиаса, и
заполучить его опять, да ещё во время отпуска, мне совершенно не хотелось. Тем
не менее подкладывать под себя плащ и таким образом выделяться из компании не
хотелось в равной степени. Будь что будет. День проскочил почти незаметно, за
обедом естественно было сесть на своё старое место, между Ликлопедией и Анютой,
самой старшей из нашей компании, и они, игнорируя меня, хвастались своими
школьными успехами. Господи, неужели и мне когда-то приходилось разбираться в
синусах и косинусах? Трудно было даже представить, о чём это. Положение между
двумя воображающими друг перед другом девчонками раньше нравилось мне, делая
моё присутствие менее заметным, но сейчас мне хотелось принять участие в
разговоре, «а я… а у нас…» – мои довольно громкие попытки вмешаться оставались
незамеченными, единственным утешением было то, что сидящая напротив Вика
довольно больно пнула меня и подмигнула. До конца обеда мы перемигивались и
пинались.
В пинг-понг играли вполсилы. Алёша и
Ликлопедия по очереди читали вслух, замолкая при появлении взрослых. Когда
чтение приближалось непосредственно к «этому», они, Алёша чаще, уставали и совали книгу другому.
– Давайте я, – на моё предложение
оглянулись с удивлением. Тем не менее Алёша протянул мне книгу и… Вот что в нём
так привлекало меня – улыбка, наглая и застенчивая в то же самое время. И
готовность краснеть, перед тем как выкинуть какую-нибудь штуку, заорать,
пройтись на руках, просто помчаться кругами, или… мне не приходило в голову
раньше, он выкидывал эти штуки, чтобы отвлечь нас от своего покрасневшего лица.
Протянув мне Мопассана, он ткнул
пальцем, – вот отсюда. Наши руки встретились, мы взглянули друг на друга. Алёша
звучно и больно шлёпнул меня по спине, – сейчас проверим, как ты читаешь. Пятна
расползались со скул по всему лицу. Конечно, конечно, мои догадки правильны.
Почему Мопассан считался у нас
запретной книгой? Между собой, в болтовне, мы не были скованы, особенно Севка,
который разрешал себе и мат, и вполне однозначные жесты. Хорошим тоном было не
обращать внимание, но и не возмущаться – мы же не ханжи. Санаторная жизнь не
предрасполагала к ханжеству – вокруг нас цвели кратковременные и годами
продолжающиеся романы, мы приезжали сюда с родственниками, которые, довезя нас
до места, погружались в свои, взрослые забавы, зная, что мы накормлены и «при
деле», все мы были дети из хороших семей, и предполагалось, что ничему плохому
друг друга не научим. Мы старались оберегать эту иллюзию и не посвящать их в
нашу жизнь. Поэтому чтение Мопассана вслух считалось делом нелегальным, хотя
наверняка почти у всех дома на полке стояло полное издание в красно-коричневом
переплёте. Литература подтверждала, что томление наших тел должно выливаться в
то отвратительно-привлекательное, на что мы время от времени натыкались в лесу.
Нет, не отвратительное. Пугающее. Пугающе привлекательное.
Естественно, читали мы не всё подряд.
Алёшин ноготь упирался в одну из «таких» сцен. Читать вслух мне не приходилось
много лет, и поначалу было трудно произносить слова чётко, но 2–3 абзаца – и
стало легче.
– Ишь ты, Деточка, молодец, – одобрил
даже Севка, когда соскучившаяся Ликлопедия отобрала у меня книгу.
Странно, что меня, в моём возрасте, до
сих пор заботило их отношение, может быть, скорее как фактор, объясняющий мою
последующую жизнь, мы все жертвы популярной психологии и ищем объяснения в
событиях детства. Прошлой ночью… Кстати, как я устроюсь сегодня на ночлег?
провести ли ещё одну ночь в беседке или всё- таки отправиться искать,
собственно, чего искать – мы сегодня уже несколько раз миновали этот дом.
Приглашения не последовало, да и естественно, – как тринадцатилетний подросток
может знать о том, что произошло (произойдёт) через тридцать с лишним лет?
Таким образом, мне надо либо пойти и постучать в дверь, назвать себя, показать
письмо, либо решить, что пусть будет как будет, и не делать никаких попыток
что-то активно предпринять. В конце концов, не пропаду.
После ужина наступало недлительное
семейное объединение – нас растаскивали родители и опекуны для последних, перед
сном, наставлений, после которых, исполнив воспитательские обязанности, они
отправлялись по своим взрослым делам, в полууверенности, что мы, почитав или
поиграв в тихие игры, уляжемся спать. Если мы натыкались на них после условного
отбоя, они делали большие глаза – как! вы до сих пор гуляете?! Сева, почему ты
не спишь? Вика, и ты здесь! И ты, Деточка! И Ликлопедия! Ну поиграйте ещё
немного – и в постель. Ко взаимному корыстному интересу мы поддерживали игру в
маленьких, «ничемтаким» не интересующихся и «ничеготакого» не замечающих, в
голове только футбол, казаки-разбойники, велосипед.
Кто придумал, что с возрастом человеку
нужно меньше спать. На меня, например, это не распространяется, я переношу
недосып намного хуже, чем раньше. И когда, вздыхая, они расползлись играть свои
роли хороших детей, мне представилась возможность немного вздремнуть на лавочке
у пруда.
Разбудил меня бесцеремонный толчок – ага,
Деточка, вот ты где прячешься, тебя твоя тётя Лена везде ищет.
Моя тётя Лена уже много лет живёт в
Австралии и вряд ли приехала искать меня, но всё же пришлось встать и спросить,
сдерживая зевок, – а где она?
– Она тебе велела прочесть чего-то
по-немецки, забыл что, и ложиться, а сама со своим хмырём отправилась
(неприличный жест), – доложил Севка, внимательно наблюдая за моей реакцией. Мне
хотелось сказать, дурак ты, Севка, ей уже под семьдесят, но не хотелось
вступать в объяснения, да он бы и не поверил.
– А где все?
– Придут, куда денутся, у Ликлопедии
бабка пока не улеглась, и Алёшка ещё на скрипке пилит, это наши с тобой шлюхи
убежали, – он явно продолжал испытывать меня.
– Почему это они шлюхи?
– Ну, моя сестра шлюха первостатейная,
каждый год с новым. Удивляюсь, как мать не замечает. Да она и сама не лучше, у
Галки один отец, у меня другой, а сейчас ещё один крутится. Она нас сюда
специально и отправляет, чтобы его домой приводить.
Ни со мной, ни с другими, насколько я
знаю, тот Севка не откровенничал. Мне стало жалко его. Он сидел рядом со мной,
и моя рука невольно потянулась обнять его за плечи. Он на секунду дёрнулся,
потом подвинулся ближе.
– Зато она у тебя молодая.
– Молодая!? Ты что!? Старуха! В этом
году 40 исполнилось.
– Моложе меня, – вырвалось у меня.
– Моложе твоей? – не расслышал или
принял за оговорку Севка.
– Ага. Может, пойдём им навстречу?
– Сиди, сами придут, ты здесь на
сколько?
– Не знаю, ненадолго.
– Жаль, я до конца августа. Лидка тоже
уезжает. И поговорить не с кем будет. Мне понравилось, как ты сегодня, –
давайте, я почитаю. Я думал, у тебя кишка тонка будет такое читать, а ты
ничего. Я думал, почитаешь чуть-чуть и отдашь, а ты всё читаешь. Молоток.
На дорожке появилась Вика, и мы
отодвинулись друг от друга.
– Деточка, – размахивая ракеткой,
крикнула она издали, это Ликлопедина бабушка назвала меня так однажды, и со
злой Ликлопединой руки кличка прилипла ко мне, – Деточка, пошли на корт, пока
светло, Алёшка ещё не скоро придёт.
В теннис поиграть было бы
здорово, но…
– У меня нет ракетки. Я не знаю, где
она.
– На, и скажи спасибо. Она у вас на
подоконнике валялась, нельзя бросать ракетку на солнце, поведёт.
Это была, без сомнения, моя ракетка,
нельзя не узнать свою первую ракетку, даже если бы на рукоятке не было процарапано
моё имя. Мама подарила мне её после того, как увидела Вику на корте и решила,
что «дети из хороших семей должны играть в теннис». С Викой мне было не
сравниться, но никто другой из нашей компании в теннис не играл, Алёше не
разрешали из-за скрипки, Ликлопедия стеснялась своей толщины, Севка презирал
всякий спорт, кроме футбола, Анюта презирала всякий спорт вообще. Так что у
Вики не было выбора. Последние лет десять я играю в теннис достаточно
регулярно, так как под окнами моей лаборатории находится корт, и я хаотически
перемежаю набивание себя калориями с попытками контролировать вес. Моя старая
ракетка была деревянная, с неровно натянутыми струнами, маленькая и лёгкая, но –
память тела! – пальцы плотно легли вокруг рукоятки, и даже показалось, что она как
раз по руке мне. Проиграв два сета подряд, Вика сказала обиженно: я сегодня не
в форме, а ты лупишь, как будто убить меня хочешь. И вообще, я не понимаю, что
с тобой сегодня. Мопассана вслух читаешь…
– Видишь ли, – избегая обсуждения
причин моей улучшившейся игры, – Мопассан очень хороший писатель и передаёт
нравы своего времени. Ну, скажем, если бы ты хотела описать это лето, что бы ты
написала?
– Ну, про теннис, велосипед, чем
кормили в столовой, что прочла за лето, про друзей…
– А про хмыря на бабе, помнишь, у
ручья? Слабо? – спросил Севка. Он пошёл с нами и сидел у столба,
поддерживающего рванную и провисшую сетку.
– Ты что хочешь, чтобы меня из школы
выгнали?
– Севка прав, эти люди тоже часть наших
впечатлений. Я не предлагаю тебе писать школьное сочинение, если бы ты писала
для нас, хотела бы, чтобы мы лет через тридцать пять вспомнили именно это
место, это лето, чтобы нам интересно было читать, а тебе писать, о чём бы ты
писала?
Вика ковыряла траву, и по её
задумчивому и слегка смущённому виду было ясно, что писала бы она не только о
том, что можно показать в школе.
– Ну вот видишь. И это жизнь, хорошие
писатели могут писать о чём угодно, ты же сама сказала, что Мопассан не
пошлость. Настоящая литература обращается ко всем сторонам…
Они оба смотрели в землю, избегая моего
взгляда, в самом деле, голос мой звучал менторски наставительно. Ну да, они
делали вид, что не замечают… приняли меня на прежних правах… а я… будто
лекцию читаю, сейчас они обидятся.
– Пошли к дубу, Алёшка, наверное, уже
ждёт.
Кажется, ещё недоумевающие, они
побежали за мной, однако пока мы добирались до источника, удивляться
приходилось уже мне. По очереди, под прикрытием сумерек, особенно густых на
заросшей тропинке, они брали меня за руку – покровительственно? из уважения к
возрасту?
На бревне, болтая ногами, уже сидела
наша компания, мы присоединились к ним, и, к моему удивлению, Вика продолжила
разговор о том, что она бы написала о нашем лете, чтобы через тридцать пять
лет…
– Давай через сорок, в новом веке…
– …не в веке, а тысячелетии…
– …напиши, как Алёшка папиросой рукав
прожёг и на отца свалил…
– …мы тогда уже дряхлые будем или
помрём…
– …через столько лет, наверное, уже
ничего не будет, знаешь сколько атомных бомб у Америки…
– …у нас ещё больше…
– …мы к тому времени сможем куда-нибудь
переселиться, на Марс, спутник же запустили…
Подошла Ликлопедия, и пока мы
освобождали ей место, толкаясь и хватаясь друг за друга, чтобы не свалиться,
мне показалось? Вика чмокнула меня в щёку? Бревно качнулось, и мне пришлось
схватиться за Алёшину ногу, и очень неловко. В темноте мне не было видно,
покраснел ли он, но мои щёки покраснели наверняка. Хотя, собственно, что
произошло?
Постепенно разговор стихал, Колька и
Ликлопедия привалясь друг к другу откровенно спали, а мне спать совершенно
расхотелось, вероятно, из-за неполной адаптации к местному времени. Шли мы
обратно, растянувшись цепочкой, отдохнувшая Ликлопедия громко болтала, и на неё
шикали, не привлекай внимания. Мы уже выходили на освещённое место у пруда,
когда ветка, отпущенная Викой, больно хлестнула меня по лицу, мне показалось,
что она сделала это специально, и Алёша, с фонариком шедший за мной, тоже
решил, что специально, – он крикнул, – дура, ты что делаешь, и посветил мне в
лицо. Вокруг меня столпились, – надо же, почти в глаз, кровь здорово льёт,
ничего, это из брови, надо папоротник приложить, подорожник, балда, в медпункт
надо, подорожник грязный, заражение будет, скажут, почему поздно гуляет, тёте
скажут. Севка оттолкнул всех от меня, внимательно посмотрел, – зашивать надо,
мне в прошлом году зашивали, у меня мать врач.
Только и не хватает, чтобы
мне какую-нибудь инфекцию здесь внесли.
– Ничего, у меня в рюкзаке пластырь
есть, я края стяну, и кровь остановится. Ничего страшного.
– Я тебе помогу. А вы все по домам расходитесь
и не болтайте.
Он обнял меня за плечи и повёл, мне
оставалось покорно идти, наклонив голову, чтобы кровь не попадала в глаза. Так
Севка привёл меня куда-то, оставил ждать, потом вернулся, – ещё шляются,
заходи, не бойся, – посадил на тяготеющую к центру кровать, – где пластырь?
– В рюкзаке, в пластмассовой коробочке
с надписью first aid.
Он напрягся – рука его, всё ещё
обнимающая меня за плечи, напряглась, потом он начал чем-то шебуршать, сначала
в одном углу, потом в другом, потом под кроватью.
– Какой рюкзак? Здесь нет никакого
рюкзака.
– В этом, у меня за плечами.
Рюкзак висел у меня за плечами весь
день, снимать его не стоило – мне некуда было деть его. Даже когда мы играли в
теннис. Наверняка он был со мной. Я помню привычное давление между лопатками за
завтраком, да и потом, но сейчас, поводя плечами…
– Какой рюкзак? На тебе нет никакого
рюкзака. Ты всё брешешь, – пластырь, коробочка, а я как дурак ищу.
Севка зажёг свет, и сквозь залепленные
кровью ресницы мне стало видно, что облегчение в его голосе соответствует
облегчённому выражению лица.
– Кровь остановилась, иди сюда, я тебе
твою физию промою, не бойся, больно не сделаю, у меня мать врач.
Руки у него в самом деле были ловкие, и
обрабатывал он мое запрокинутое лицо аккуратно и тщательно. Он уже вымахал во
всю длину высокого взрослого и, удерживая меня во время непроизвольного рывка
назад, – вода попала в глаз, – прижал мой подбородок к своему плечу.
Возбуждение его тела невольно передалось мне. Мы стояли прижавшись друг к другу,
пока – на самом деле почти сразу же – голоса возвращающихся гуляк не спугнули
нас.
– Давай, Деточка, ложись, только на
левый бок, а то снова раскровянишь.
Севка выключил свет, подпихнул меня в
сторону кровати, наши тела опять встретились, и он выскочил в окно за секунду
до того, как дверь скрипнула и в комнату на цыпочках вошли, судя по звуку,
больше, чем один человек.
Сон сморил меня моментально. Разбудила
меня Вика, она сидела у меня на постели и разглядывала – водила пальцем – моё
лицо.
– Сколько времени? – открыть глаза и
даже почему-то сесть было тяжело.
– Здоровый синяк. Больно было? –
шёпотом мне в ухо, предварительно остановив свой палец на моих губах,
запечатывая их, а потом ткнув им в сторону другой кровати, где на подушке
лежала копна светлых кудряшек, сказала: – Я не хотела, чтобы больно.
Ага, мне не показалось, ветку она
отпустила специально. Вика наклонила голову, и волосы, не стянутые в хвост и,
кажется, даже не расчёсанные, закрыли её. Руки мои разбирали и разглаживали их,
пока Вика постепенно, почти не двигаясь, перебиралась ко мне в кровать.
– Ты что! Она проснётся.
– Не проснётся, от неё Колька только
что ушёл. Я ждала, пока он уйдёт. Ты за ними подсматриваешь?
– Нет, конечно. Ужасно, что это
происходило на глазах у детей.
– Мы не дети, Деточка, – сказала Вика,
обхватывая мою шею, – ты не сердишься?
Ну что мне оставалось делать? Неужели мы и
раньше целовались так и говорили о таком? Когда настало настоящее громкое
санаторное утро, Вика, а за ней я удрали через окно.
В сумерки, после дня беготни,
перемежаемой сонным валянием у пруда, Колька затеял игру в бутылочку – по
очереди раскручивали пустую водочную бутылку и целовались с тем, на кого
указывало горлышко. Наблюдать их почти со стороны, хотя и на мою долю
доставалось определённое количество чмоканья, было странно, мне помнилось, что
во всех наших касаниях, влюблённостях было намного больше романтизма,
трепетности, а ими управлял инстинкт – грубые шутки, бахвальство, игры на силу,
Алёша всё гуще краснел и всё больнее хлопал меня и Вику по спине, Ликлопедия
воткнула ему в волосы репейник. Подчёркнутая незаинтересованность в тех, с кем
выпадало целоваться, Севкины комментарии, смущение, напряжение выливались в
неуклюжие движения, взвизгивающие голоса. Неужели мы были такими, и что я делаю
здесь? они принимают меня на равных, не вменяя мне в вину мой возраст, и
мохнатая зверушка внутри меня отвечает им – у подростков, как у молодых
животных, каждая встреча – это заново. Можно заново помериться силами, сменить
место в стае. И если притворяться, как делают они, что моё присутствие
естественно, начать там, в прошлом, вероятно, можно изменить его и
соответственно…
Желание понять, объяснить мою жизнь привело
меня сюда, мне казалось, что, побыв здесь, вспомнив себя как бы со стороны, я
сумею разобраться в своём будущем, а вместо этого запутываюсь ещё больше.
Вероятно, я могу остаться здесь навсегда. И жить снова, ощущая превосходство
прожитых лет, опыта? Жить, зная. А если… если ничего от этого не изменится?
Снова прожить подростковый кошмар, уже зная? Или будет совсем иначе? В любом
случае, хочу ли я снова?
Два дня, проведённые там, содрали
сентиментальный туман с прошлого, не объяснив ничего.
– Я возвращаюсь!
Занятые игрой, они не обратили на меня
внимания.
ВЫ ПОЕДЕТЕ НА БАЛ?
Вам
барыня прислала сто рублей,
Что
хотите, то берите,
Да и нет
не говорите…
Я был единственным свидетелем катастрофы,
поглотившей десятки жизней. Они трудились над остатками кекса, когда ветер снёс
картонную коробку в реку. Не подумайте, что я сентиментальный наблюдатель, я
просто вижу. Смерть муравьёв я отметил, она не наполнила меня печалью и
размышлениями о бренности жизни. Мой рабочий день подходил к концу, и я не
спеша собирался. Потрёпанную шляпу и рваный спальник – моя дань условностям
ремесла – приходится забирать домой, не из опасения, что их украдут или
выкинут, другие оставляют, но какой-нибудь бродяга может напустить туда вшей. Я
доставал рюкзак, когда ветер, уже отославший на гибель муравьёв, перелистнул,
выхватил и унёс страницы потрёпанной книги, которую я читал. Чертыхнувшись, я
помчался догонять их, ветер играл в свои обычные злые игры, подпуская и
перебрасывая, я свирепел всё больше, и когда с победой вернулся к своему
рюкзаку, увидел этого хмыря. Он наклонился над книгой, наспех придавленной
мешочком с мелочью, и поначалу я решил, что он нацелился именно на деньги.
«Откуда у тебя эта книга?» – спросил он. «Не твоё дело», – рявкнул я, отодвигая
его плечом. Я был по-настоящему зол, иначе бы просто оставил его вопрос без
внимания. Любителей поговорить со мной всегда достаточно, я не считаю
необходимым производить вид опустившегося наркомана и таким образом привлекаю
внимание. Единственный способ избежать приставаний – это полное игнорирование
любых попыток вступить в контакт со стороны кого бы то ни было:
благотворителей, блюстителей порядка или собратьев по профессии. В какой-то
степени это вредит заработку, но, к счастью, большинство бросает монеты, чтобы
заполнить прорехи в своей душе, не заботясь о чужой. Честь и хвала им, их можно
и потерпеть. Человек, заинтересовавшийся моей книжкой, был нагл и неприятен, в
нём светилась уверенность в праве задавать вопросы незнакомым. Не могу сказать,
что я отрицаю его право, но наряду с этим в нём была уверенность в том, что на
заданный вопрос он должен получить ответ. Он его получил и, оставшись
недовольным, попробовал продолжить, но я уже овладел собой и занялся своим
делом, вложил вылетевшие страницы, не на место, а просто под обложку, чтобы не
листать на ветру, всунул книгу в сложенную газету, потом в пакет. Он стоял
поодаль, мрачно смотрел на меня и продолжал задавать вопросы, несмотря на моё
молчание. Тем не менее я внимательно слушал, стараясь понять, чем
заинтересовала его именно эта книга. Поэтому и делал всё обстоятельнее, чем
необходимо. Я уже сложил вещи и приготовился запихнуть пакет в карман рюкзака,
когда он не выдержал. «Слушай, дай хоть взглянуть поближе, я же не убегу», – сказал
он, снова подойдя вплотную. Голос у него изменился, он выступал не с наглым
превосходством имущего, а в роли смиренного просителя. С другой стороны, я так
и не понял, была ли книжка ценной вообще или просто нужна была ему из каких-то
соображений. «Не на ветру, зайдём в фойе». Я обычно сижу на набережной перед
театром, бродяг и попрошаек в фойе не пускают, но я не бродяга и никогда не
прошу, я просто обозначаю свое место в обществе – у вас есть деньги, у меня их
нет. Если вы хотите поиграть в щедрость, облегчить совесть, поторговаться с
высшим судьёй – я ему, а ты мне, покрасоваться милосердием перед спутниками,
пожалуйста, я здесь для этого и сижу. Это моя работа и, должен сказать,
нелёгкая, зато я свободен. Если вы думаете, что я завишу от ваших подачек, вы
глубоко ошибаетесь, вы зависите от меня. В глубине души вы понимаете, что
каждое место должно быть заполнено, кого-то вы должны считать ниже себя. Я
играю роль, я актёр, и вы платите мне за это.
«Ты хоть понимаешь, что это за книга?» – он жадно
наблюдал, как я, опять же не торопясь, проделывал всё в обратном порядке,
пакет, газета, её я расстелил на столе, аккуратно вложил оборвавшиеся страницы
на положенное место и только потом подвинул к нему – смотри. «Где ты её взял?»
Я не ответил. Книга эта не такая уж старая, напечатана в 1969 году, в твёрдой
обложке, но и только, самое обычное издание. Не библиографическая редкость,
судя по виду. Да ещё и испорчена каким-то идиотом, подчёркиванием и
загогулинами на полях. Хмырь рассматривал книгу не как антикварную находку, он
искал подтверждения чего-то, просмотрел оглавление, перелистал не слишком
бережно. «Давай поаккуратней, – сказал я, – не видишь, страницы рассыпаются». –
«Хочешь я куплю тебе любую новую, тебе
ведь всё равно? Она давно у тебя? Ты его знал?» Я молчал. «Продай мне, я тебе
заплачу, она стоит от силы трёшку, и я тебе заплачу вдвое». Я молча потянул
газету с книгой к себе. «Ну, вдесятеро. Подумай. Я тебя не надуваю, она никакой
ценности не представляет, спроси у любого букиниста, просто… мне она нужна,
ну… важна она для меня… понимаешь? Ксерокопия у меня есть, а книга… никто
даже не знает, куда делось большинство экземпляров, то ли разошлись по рукам,
продались, то ли просто попали в макулатуру. Передумаешь, позвони». Он вырвал
из блокнота страницу и написал крупно, как для неграмотного, имя и телефон. Я
молча затолкнул листок в карман. К этому времени мне захотелось, не особенно
подставляясь, узнать побольше. И о книге, и о том, кто написал её. «Я даю
тридцать, можешь спросить у любого букиниста, она ценности не представляет, а мне…»
– «Если бы меня интересовали деньги, я бы нашёл способ заработать», – сказал я
и пошёл к выходу.
Читаю я в основном, пока сижу рядом со своей
шляпой, но и дома тоже. Телевизора я не завожу, телефона у меня нет, близких
друзей тоже. Наркотики я давно бросил, собственно, никогда всерьёз ими и не
занимался, поэкспериментировал в молодости и решил, не для меня. Радости они
мне не доставляли и свободы не прибавляли, наоборот. В паб я захожу нечасто,
так, иногда, выпить кружку хорошего пива и съесть какой-нибудь гадости, вроде
пудинга с почками или жареной баранины, по которым вдруг начинаю скучать. К
сырому мясу я не люблю притрагиваться, хотя вообще готовлю с удовольствием.
После ужина, если идёт дождь, я разваливаюсь на диване с книжкой или
кроссвордом, в хорошую же погоду иду погулять, размять ноги перед сном.
Иногда… но это уже мое личное дело.
Книгу я подобрал на помойке, кто-то в нашем доме
выбрасывал вещи и сложил их у мусорного бака, в том числе груду книг и
журналов. Я отобрал хорошую чугунную сковородку, кожаный портфель и (скорее
наугад) несколько книг. Почти все книги были переводными – три месяца у меня
ушло на продирание через перипетии русской книги «Война и мир», ещё больше
через премудрости Конфуция. Не могу сказать, что такое чтение доставляет мне
особое удовольствие, но не дочитываю книжки я только если попадается какая-то
ерунда. Чтение серьёзных вещей – половина высокомерных слюнтяев, которые
бросают монеты мне в шляпу, даже не слышала о них – заменяет мне общение.
Конечно, можно сказать, что я самоутверждаюсь и таким образом хотя бы для себя
самого пытаюсь конкурировать с ними, но это не так. Я читаю, решаю кроссворды,
шарады, шахматные задачи для того, чтобы упражнять мозги, как хожу гулять и
поднимаю гири для того, чтобы упражнять тело. «Нити Лу» я начал читать на
прошлой неделе. Предисловие я поначалу пропустил, из-за не понравившейся мне
фразы, – придётся объяснить читателю, чем эта книга интересна, – разберусь сам,
решил я. Но через пару страниц передумал, после Конфуция, казалось бы, любой
текст покажется лёгким – не тут-то было. Я завязал на каждой фразе, поначалу
кажущейся простой, но в сочетании с предыдущей теряющей смысл. И впрямь,
попробуйте понять этот абзац – «Ночь казалась непреодолимой, танец теней на
стене нескончаемым, машина за машиной оставляли яркие отпечатки, исчезая
навсегда из моего мира. А Брут 44 предопределяет отношения последующих веков.
Р.Р. говорил, собеседнику были видны пряди волос, оставляющие открытыми ухо и
дряблый шевелящийся подборок, мраморный столик пятнисто и расплывчато отражал
склонившееся над ним лицо. На исходе моей жизни я задумался о том, чего мне
недодали в детстве». – Всё просто, но почему? О чём это? Кто задумался? Р.Р.?
собеседник? автор? «Человек, уподобившись Брадобрею, совершает поступок
несоразмерный длине дистанции». И так страница за страницей. Некоторые фразы
набраны более крупным шрифтом, некоторые содержали цифры, которые никакого
очевидного отношения к тексту не имели. При этом, в отличие от Конфуция,
никаких сносок, комментариев, объяснений, толкований. Я уже решил, что смысла
читать дальше нет, но, прежде чем бросить, вернулся к предисловию, которое
весьма высокомерно предупреждало, что текст доступен только узкому кругу людей,
обладающих большой эрудицией и умеющих замечать связи несвязанных между собой
событий. В принципе это заявление рассчитано на то, чтобы сразу выкинуть меня
за борт. Большая эрудиция – я бросил школу в шестнадцать, после этого ещё пару
раз пытался поучиться в каких-то колледжах, как и поработать то тут, то там, но,
заразившись редким заболеванием, выражающимся в тошноте при словах «образование»,
«долг», «обязанности», зарёкся подвергать себя унижению какой бы то ни было
обязаловки. Моя мать уверяла себя и окружающих в том, что я необыкновенно умный
и способный и рано или поздно образумлюсь и пойму, но даже ей было бы ясно, –
на эрудита не тяну. Замечать же связи, смею надеяться, я умею. Так что я
продолжал читать, отчасти из упрямства – справлюсь со связями не хуже эрудитов,
отчасти потому что мне стало любопытно – что надо связывать? чем связаны между
собой фразы, кроме чьего-то каприза, кто напечатал это тиражом в 500
экземпляров, зачем? Я пытался понять, о чём же всё-таки эта книга,
перелистывал, возвращался назад, добравшись до середины, обнаружил типографский
брак, пару пустых страниц, на которых идиот, испортивший книжку подчёркиванием,
что-то подсчитывал, видимо, свои расходы, потом сделал то, чего не делал с
детства – заглянул в конец. «Река пахла зимой, спускающейся в долину
Средиземноморья. На пороге их встретила сама хозяйка пряничного домика».
Интерес этого типа подстегнул и мой интерес,
почему книга кажется ему важной. Вообще, мне непонятно, почему людям кажутся
важными какие-то вещи, деньги например, – не те деньги, на которые можно купить
еду, кров, минимальные удобства, а деньги вообще. Или почему важно поехать
куда-то, в Рим, скажем, чтобы смотреть на развалины, или стоять часами, чтобы
попасть на какой-то паршивый концерт или матч, что в этом может быть важного.
Важно просушить мокрую одежду, вовремя поесть, по возможности здоровую еду,
потому что кому нужны больные, я бы всех их просто усыплял – не можешь о себе
заботиться, отправляйся туда, где, если ты верующий, пусть о тебе позаботится
тот, в которого ты веришь, а если, как я, не веришь в сказки, то и не надо, по
крайней мере, не погрозят пальчиком, ах, зачем ты, нехороший мальчик, жил не по
моим правилам, а ну-ка, подставляй задницу. О себе я забочусь, как могу – ем
три раза в день. Утром овсянку и кофе, днём хожу перекусить в один из ближайших
супермаркетов, беру тележку и гуляю по супермаркету, закусывая, чем захочется –
сэндвич или кусок жареной курицы, сыр, яблоко, отщипываю веточку-другую
винограда, заодно набиваю тележку, чем придётся, чтобы не просто бродить и
жевать, потом я оставляю всё у кассы – передумал, не запрещается, и плачу
только за сок, иногда заодно покупаю необходимые в хозяйстве вещи. Понимаете,
если вы едите в супермаркете, они вас не трогают, в крайнем случае, если очень
уж примелькаетесь, скажут что-нибудь неприятное, поэтому я не хожу два дня
подряд в одно и то же место, а чередую. Только предупреждаю вас, не пытайтесь
что-нибудь утащить, тут уж они на вас отыграются. В каждой игре – свои правила,
важно понять их, а дальше обходить не нарушая. Да и нет не говорите, чёрный с
белым не берите… Запиваю я еду соком уже на рабочем месте. Бизнесу от этого
польза, они видят, денежки, которые они мне бросают, идут не на выпивку. Тоже
игра. Ужинаю я около девяти. Готовлю себе основательный ужин, но, похоже, скоро
придётся отказаться от этого – стало появляться брюшко. Понятно – большую часть
дня я провожу сидя, встаю, чтобы размять ноги или немного прогуляться, и всё.
По-моему, самое важное в жизни – стараться прожить
её так, чтобы перед смертью не было больно, – всю жизнь подчинялся желанием,
приказам, прихотям других, а себя ставил на второе место, я живу для себя, мне
наплевать на их условности. Мне наплевать, что они не отличают меня от моих
собратьев по профессии – неудачников, наркоманов, сумасшедших, чья жизнь прошла
мимо. Моя жизнь не подчинена никому, кроме меня. После смерти матери, – она
была единственным человеком, которого я пытался как-то оградить от переживаний
из-за того, что её старший и любимый сын катится, по её понятиям, вниз, я знаю,
что она продолжала меня любить, несмотря на то, что совершенно была не способна
понять меня. Такая слепая животная любовь – люблю тебя за то, что ты носитель
моих генов. Я думаю, что она бы продолжала меня любить, даже если бы я стал
вором или убийцей. Подозреваю, она даже считала, что я уже стал вором и
убийцей, и ей только предстоит услышать об этом, тем не менее она продолжала
любить меня и верить в то, что я «исправлюсь». После её смерти я перестал
считаться с кем бы то ни было. Спать на улице или в приютах для бездомных мне
совершенно не нравилось, после её смерти я приехал к отцу и выложил карты на
стол, я знал, мать, заболев, взяла с отца обещание завещать мне треть их
состояния, это были приличные деньги. Один их дом стоит сейчас не меньше
миллиона, да и сбережения у них были, отец хорошо зарабатывал, – мы все
обучались в частных школах, я свою ненавидел, но не думаю, что она была хуже
всех остальных. Школа – это первая инстанция, на которой тебя пытаются сломать,
подогнать под общие стандарты. Я сказал отцу – мне нужны деньги сейчас, не
после твоей смерти. Дай мне двадцать тысяч, чтобы я мог купить себе квартиру, и
со спокойной совестью можешь забыть о моём существовании, оставь всё Джоанне и
Биллу. Он фыркнул – скажи прямо, тебе нужны деньги на наркотики. Я закатал
рукава – смотри. С этим я завязал. Мне нужна крыша над головой. Двадцать тысяч.
У тебя они есть, обещаю больше никогда тебя не беспокоить. Я никогда раньше
ничего ему, да и не только ему, не обещал, во всяком случае, в сознательном
возрасте. Вспомнил ли он об этом или просто хотел поскорее избавиться от меня,
но деньги он мне дал, перевёл на счёт, даже без напоминаний. Я купил себе эту
квартиру. Больше мне ничего не нужно, ни от кого. Крыша над головой. Всё
остальное – это то, что я сам беру, когда хочу. Вы можете считать, что в этом
нет логики, что я продолжаю просить, но мне наплевать – я знаю, что я не прошу,
ни у кого, ничего.
Книжку я дочитал. До последнего слова! И не понял
ничего, ровным счётом, ничего. Никаких связей между отдельными предложениями я
не видел, хотя каждое из них могло быть началом или просто строчкой из
какого-то стиха или рассказа, может, переводом из каких-то… не греческого или
латыни, классику в меня пару лет заталкивали, – не похоже. А современных, их
миллионы, кто их помнит? И зачем издавать набор цитат отдельной книжкой, да ещё
заставлять искать в них связи? Что означали цифры, попадающиеся время от
времени, я тоже не понимал. Я сдался и позвонил этому типу. Забыл сказать, что
я временно поменялся местами с одним знакомым. Места у нас обычно сохраняются
за старожилами, но меняться время от времени полезно – когда возвращаешься
обратно, выручка заметно увеличивается, они рады видеть привычное лицо, любят
рутину. Я, надо сказать, тоже, и оставляю своё место крайне неохотно, в
исключительных случаях, однако я предвидел, что этот тип начнёт надоедать мне,
и договорился с человеком, который обычно сидит у вокзала. Место там
подоходнее, но неприятное, шумное, и работа начинается намного раньше – глупо
пропускать утренний поток пассажиров, да и гопников много, займут место, качай
потом права. Знакомый воспринял моё предложение как возможность отдохнуть,
вроде отпуска, а я мог не бояться, что он откажется потом уходить – он сидит на
игле, и хорошая выручка ему важнее хороших условий.
Я позвонил и оставил сообщение на автоответчике,
предложил встретиться в том же фойе. Я не сомневался, что он придёт. Я решил
попробовать узнать как можно больше, из спортивного интереса, и, поломавшись,
отдать книжку, скажем, за сотню, мне она вряд ли понадобится, но дарить её тоже
не дело. Перед встречей я ушёл домой рано, принял душ, надел почти новую куртку
и чистые брюки, не для того, чтобы произвести на него впечатление, а для себя,
побрился, положил книгу в портфель, которым гордился. Очень старый, из хорошей
плотной, не грубой кожи, он попался мне на глаза разодранным, бумаги внутри –
обрывки газет и исписанный карандашом блокнот, ничего интересного, – раскисли и
заплесневели, крышка висела на ниточке, и замок был сломан, но я его почистил,
починил, зашил, отполировал металлическую пластинку с какими-то завитушками, и
он стал как надо. У меня несколько таких вещей, которые я нашёл и привёл в
порядок, бронзовый старинный канделябр, перламутровый шахматный столик, одну
ножку пришлось мастерить самому из обломков, – люди выбрасывают хорошие вещи от
нежелания утруждать себя заботой о них. Барахла я не храню, но мне жаль, когда
пропадают красивые вещи. С их помощью моя комната стала вполне уютной, хотя
вообще я живу по-спартански.
Похоже, он тоже готовился к встрече со мной,
явился не лощёным пижоном, а в обтрёпанных джинсах, предполагаю, чтобы не
сильно отличаться. Я оценил его усилия понравиться, хотя, может быть, он просто
боялся, что я заломлю слишком большую цену, и решил одеться победней. Когда я
пришёл, он уже сидел за столиком и тянул пиво, уставившись на вход. Увидев
меня, он вскочил на ноги: «Что тебе взять? Пиво будешь или хочешь виски?» «Сам
возьму», – буркнул я. Не оставляя портфеля – кто его знает, сходил и взял себе
стакан сока. Пить с ним я не собирался, но и сидеть просто так тоже не хотел.
Драли они за этот сок бессовестно, да чёрт с ним. Вернувшись, я положил
портфель на стол, и он сразу уставился на него. Пока он таращился, словно
пытаясь разглядеть, есть ли там внутри книжка, я не спеша отхлебнул из стакана,
я был лучшим актёром, чем он, и если ему невтерпёж, пусть подёргается. Ему ещё
предстоит отвечать на мои вопросы, прежде чем он дотронется до книжки. Может,
сотни мало, ишь как смотрит. «Слушай, прости меня, я сразу не понял, я думал,
книжка к тебе попала случайно». Я удивился такому повороту, но вида не подал. Я
слегка сбился с плана, с вопросами стоило повременить, если он думает, что я
знаю больше, чем знаю. «Как тебя зовут? Я знаю почти всех его учеников в этой
стране, а о тебе не слышал. Или слышал?.. как твоё… я даже не представлял,
что кто-то так… в самом деле… может так жить, я имею в виду… ну я имею в
виду… если бы не портфель…» По-моему, этот парень спятил, наверное, он и
был с самого начала сумасшедшим, как и автор этой книжки. С сумасшедшими мне и
так приходится общаться чаще, чем хочется, ко мне то и дело подсаживаются
такие. Приходится гнать их на другое место. Но ясно, что кто-то из них остаётся
на плаву, не сидит на улице. Этот… «Ты знал Ставроса?» Ставрос, я знал имя. В
одной из книжек, не этой, подобранных мной, я нашёл конверт, на котором
зелёными чернилами было выведено – Ставросу от Эда, без адреса. «Дальше ты
спросишь про Эда?» – ответил я вопросом на вопрос. «Ты и его знал?» Я пожал
плечами. Я влезал в непонятную мне историю всё глубже и, похоже, уже потерял
контроль над ситуацией. Самым разумным было бы сказать этому психу – гони сотню
и проваливай, если откажется, спустить до пятидесяти. В любом случае от книги
мне проку мало. Но что-то держало меня. Мне хотелось, не раскрываясь, узнать
побольше, но я не понимал пока, как этого добиться. Вопросы, приготовленные
мной, уже не годились. Они бы выдали во мне профана, он же принимал меня за
посвящённого. Более посвящённого, чем он сам. Я выложил книгу на стол. Он сидел,
осторожно переворачивая страницы, что-то неразборчиво бормотал себе под нос,
судя по движениям головы, больше разглядывал, чем читал. Я молчал, надеясь, что
он начнёт говорить и скажет что-нибудь, из чего мне станет более понятно, что
делать дальше. Однако он тоже молчал, по-видимому, из тех же соображений. Ну
что ж, если он думает, что я знаю больше него… «И что ты для себя находишь в
этом?» Я постарался голосом выделить – для себя, голосом проверяющего,
экзаменатора. Он попался, начал отвечать, сначала осторожно, обдумывая фразы,
потом всё быстрее, свободнее, как хороший ученик, желающий поразить слушателя.
Я совершенно не поспевал за ним. Отсутствие привычки к усвоению информации,
кроме самой примитивной, на слух, мелькание полузнакомых и совершенно незнакомых
слов, − я ещё пытался сообразить, что может значить одно, а на меня уже ссыпался
поток новых, вместе с какими-то где-то слышанными, но ничего не говорящими мне
именами, не говоря уж о никогда не слышанных, − взятое вместе делало весь
его порыв совершенно бесполезным для меня. «Ладно, – прервал я его, – я не
просил читать доклад, я спросил, что ты находишь в этой книге». Он
сделал ещё одну попытку поразить меня, но я нахмурился, и он сдался.
«Понимаешь, я ищу подтверждение своим догадкам.
Ставрос утверждал, что текстов было семнадцать, но я думаю, что он не
ограничивал себя, и формула 3-11-4-149 придумана потом, может быть, даже
Ставросом, а не им самим. Он просто записывал. Ему и не нужно было шифровать,
сама запись для непосвящённых непроницаема». Формула 3-11-4-149, гм, эти
цифры… – я раскрыл книгу на середине, – ну да, на чистых страницах в
различных вариациях, в столбик, умножая, деля, ещё как-то, математики я
совершенно не знаю… «Сколько вас, называющих себя его учениками?» – спросил я
его. «Непосредственных, вероятно, не много, он не многим разрешал, ну были Эд,
Ставрос, Насар, ну и те, Лэн и его сторонники, у него же с каждым были свои
отношения, видишь, я даже не слышал о тебе, хотя… ты чей? через кого? ты его
застал? в общем сначала, сам знаешь, не больше десятка, но у многих тоже были
ученики, и у них потом тоже. Потом… а вообще нас сейчас много, уже не
разбираемся, кто чей. В издании книги принимали участие, вероятно, человек
семь, самых близких. Твой экземпляр… когда он попал к тебе? ты сам разбирал,
я имею в виду сначала, или кто-то уже начал до тебя?»
Психов я не боюсь, но предпочитаю с ними не
связываться, потому что никогда не угадаешь, что у них в голове. Парень был
ненормальный, узнать я от него ничего толкового не сумею, и даже торговаться с
ним мне расхотелось. «Ладно, мне пора», – сказал я. Сунул книгу в портфель. Он
как будто даже не удивился. Вскочил снова на ноги, но я махнул рукой, – сиди.
Он послушно сел и спросил: «Когда мы опять встретимся? Если хочешь, я принесу
тебе свою расшифровку». – «Я позвоню», – буркнул я уже на ходу.
Расшифровка… хм, что там может быть зашифровано?
Чушь. Тем не менее меня зацепило, как цепляли шахматные задачи, которые не
сразу решались, и я снова и снова перелистывал эту книжку. Если портфель имел к
автору какое-то отношение… Я даже пожалел, что выбросил оттуда бумаги, хотя,
насколько помню, там были только выдранные из газет кроссворды и исписанный
отдельными словами блокнот.
Осенило меня в метро, через несколько недель.
Народу было много, не повернуться, я стоял у двери, и от нечего делать
перебирал в памяти – Нити, числа, ряд, Лу – Конфуций? Расшифровка…
расшифровка? формула 3-11-4-149, числа, слова… Первым импульсом было
выскочить из вагона, сесть на лавочку и проверить, но я сдержался и дотерпел до
дома.
Ну, скажем эта – «А Брут 44 предопределяет отношения последующих веков». Я нашёл – «Роптания девушки не оставляют след в душе духовника». Проверил – точно. Отсчитал дальше – «Итак, если удел предателя делит род, рощу рубят в щепки». Конечно!
Как мне раньше не пришло это в голову, не понимаю.
Почему всем этим умникам не пришло, не понимаю ещё больше. До утра я просидел
над рассыпающейся книжкой, время от времени заглядывая в середину, где на
чистых страницах от руки были выписаны колонки цифр, заглядывал в основном,
чтобы посмеяться над тем, который не сумел увидеть того, что было у него под
носом. Беда у них в том, что они слишком заняты своей философией или как они
это называют, чтобы тратить время на явное. Я ловил себя на том, что в голос
хохочу, – ученики, ищите связи, ха, их учитель смеялся над ними так же, как
смеюсь я. Утром я добежал до автомата и позвонил. Узнав мой голос, даже не
поинтересовавшись, почему я звоню, этот идиот завопил: «Я сообщил всем, что
нашёл тебя. Мы решили не откладывая устроить семинар. Как насчёт ближайшего
воскресения? Слишком рано конечно для тех, кто живёт далеко, но сначала в узком
кругу, я уверен, что и из Германии, и французы сумеют приехать, а потом мы
соберём больше народа. Можно даже устраивать семинары еженедельно, пусть
приезжают, кто когда сможет, представляешь, как это будет здорово?»
Я пытался перебить его, вставляя – послушай,
подожди, мне тебе… – куда там, парня несло, а когда он, наконец, заткнулся, я
уже сообразил, – пусть собирает, пусть эти идиоты едут со всего мира для того,
чтобы услышать, что они идиоты.
Вернувшись домой, я ещё раз пролистал книгу. Потом
долго лежал на диване. Может быть, оставить всё как есть, не объяснять им?
Разгадав игру автора, я почувствовал в нём, если пользоваться этим
несвойственным мне сентиментальным выражением, родную душу. К сожалению, мы не
сможем вместе посмеяться над идиотами, которым он морочил голову. Похоже, он
завещал их мне, слишком уж много совпадений. Помните, что я говорил о правилах
игры? поняв, их надо выполнять. Не обижайте дураков. Играйте с ними.