Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2013
Виталий ЩИГЕЛЬСКИЙ. Родился в 1967 году в Ленинграде. Публиковался в журналах «Новый мир», «Сибирские огни», «Нева» и др. Автор книг «Обратное уравнение», «Время воды», «Наночеловек», «Бенефис двойников» (в соавторстве с В. Фёдоровым). Живет и работает в Санкт-Петербурге.
Чистая память
Я стою, опершись о подоконник, и смотрю сквозь толстое, изолирующее звук стекло. Там, внизу, все белое: земля, старые ели, забор с воротами. Там немолодой коренастый человек с угрюмым лицом раскидывает лопатой снег, пытаясь откопать асфальтовую дорогу к воротам. Когда он выполнит свою непростую задачу, унылое белое за окном перережет черная неровная полоса. К тому времени уже стемнеет, и в мою комнату, тоже белую, аккуратно заперев за собой дверь, войдет мой доктор. Он, как обычно, наклонив голову вправо, внимательно оглядит меня с головы до пят, улыбнется и, сощурившись, спросит:
– Ну, как наши дела?
Не дожидаясь ответа, он подойдет к окну и плавно опустит светонепроницаемые железные жалюзи, зафиксирует их, щелкнув замком, ключик положит в карман халата, к сигаретам и зажигалке:
– Голова болит меньше? Не отвечайте. Сам вижу – меньше. Давленьице сегодня мерить не будем. А таблеточки нужно кушать, вы должны были скушать их тридцать минут назад. Фундамент победы над недугом закладывается точным и своевременным исполнением медпредписаний. Помните, как тяжела была ваша травма? Не помните! А если не кушать таблеточки, то не вспомните никогда. И не забывайте про аутогенные тренировки: «мои руки становятся тяжелыми и теплыми. Я – спокоен. Расслаблен. Я лежу на берегу океана». Ну и так далее. Вам необходимо расслабиться. Завтра важный день. Процедуры. Тесты. Если будут улучшения, вам разрешат повидаться с родными, с друзьями. Вы кого-нибудь помните? Нет… Хорошо. И будет лучше. Спокойной ночи, Александр Иванович, завтречка будем выуживать воспоминания из… подсознательного небытия.
Я послушно глотаю глянцевую гальку-пилюлю, удовлетворенный доктор раскланивается и уходит. Запирает дверной замок на три оборота. Я снова один в белой комнате с привинченной к полу койкой, с дверью, работающей только «на вход», с вмонтированным в стену экраном, по которому в познавательно-терапевтических целях крутят зооканал «Дискавери». Я снимаю бледно-голубую рубаху из хлопка, ложусь на кровать. Лампа дневного света под потолком гаснет, я вглядываюсь во мрак. Если не закрывать глаза достаточно долго, тьма разряжается, и сквозь нее поступают очертания комнаты, стена с монитором (справа от койки) – светлей трех остальных. Может, потому доктор почти всегда знает, чем я занимаюсь и чего избегаю: вышагиваю ли положенные часы по беговой дорожке (ее каждый день приносят два больших парня), смотрю ли «Дискавери», читаю ли справочники и подшивки научных работ, вовремя ли принимаю лекарства. Доктор. Мой лечащий врач, четыре месяца восстанавливает мою память после аварии. Доктор пытается доказать мне, что я – Александр Иванович Сторин, что я – ученый, что у меня есть открытия и признание, двое детей и жена.
От соприкосновения со свежими простынями по телу пробегает озноб, как при нанесении студенистого геля на череп, куда доктор пристрастился прилаживать электроды для проведения изысканий и тестов.
Лежу на спине напряженный, скованный и холодный. Необходимо же быть другим – расслабленным, тяжелым и теплым. Самовнушенным. Аутогенно-устойчивым. Только тогда воспоминания могут подняться наружу из спрессованных временем глубинных слоев сознания, а могут придти из сна. Опять же если правильным образом встроиться в сон, представляя перед своим внутренним взором людей с выданных мне фотографий. Я могу воспроизводить их изображения уже очень отчетливо. Стройная молодая женщина в легком довольно фривольном платье, позади нее блестящее солнцем море. У нее большие озорные глаза и пухлые губы. На оборотной стороне карточки аккуратно выведено: Надежда Николаевна Сторина. Другая картинка с подписью «дети»: мальчик лет десяти и девочка младше года на два. Светловолосые и хитрющие. Похожи на мать. Смеются беззвучно, от смеха вот-вот готовы упасть. В мои сны они не приходили. И очно тоже. Но доктор собирается устроить короткую встречу на днях. Не знаю, как поведу себя. В моем словаре нет нужных слов. Я не готов. Я ничего не чувствую.
Сон приходит внезапно, когда я, устав ловить его отвлекаюсь на нечто второстепенное: на шорохи за дверью или пижамную пуговицу, давящую в ребро…
…я лежу. Мне жарко и тесно. Надо мной пелена, за которой вьются и пищат черные точки. Я издаю долгий и громкий звук. Я зову. Я звучу всем своим телом. И они приходят: две женщины в ярких платках, их раскраска мне нравится. Головы в платках воркуют ласково до истомы:
– Ай-ай, ай-ай-ай. Сашу нашего комарики разбудили. А мы их отгоним. Вот мы им как. Через марлечку к Саше нашему они не попали. Сашу не покусали. А мы Сашке дадим сладкой кашки.
Сквозь пелену к моему рту тянется рожок, он белый, теплый. Пробую, расстраиваюсь и плюю, в прошлый раз было лучше. Я отталкиваю рожок. Чьи-то руки подхватывают его и убирают.
Я слышу:
– Дугую? Будет Сашеньке кашка дугая.
И другая бутылочка пробирается сквозь покрывало. Эта пахнет привычно. Эта другая вкусна. Я ем. Я счастлив…
В комнате зажигается свет. Значит – утро. Скоро завтрак. Я поднимаюсь умыться. За перегородкой из плотной тяжелой ткани прячутся унитаз, душевой шланг и рукомойник. Вода прогоняет остатки сна, сна сладкого, беззаботного, но чужого. Словно я вторгался в не принадлежащее мне по праву поле чувств и эмоций. Был незаконным наблюдателем, потребителем чужой памяти. Мне не хочется делить с доктором краденое добро, хотя он, возможно, единственный человек, который способен помочь. Я выключаю воду и иду одеваться. Распорядок дня я уже никогда не забуду. Он повторяется день за днем, минута в минуту с тех пор, как я начал себя ощущать.
Себя? Кто я?
Крупный ученый Сторин! С таким же успехом можно сказать, что я – Голем, вызванный манипуляциями умного врачевателя.
Ключ поворачивается в замке осторожно и деликатно. Входит доктор. С ним высокий, сверх меры полный, важного вида субъект. Он тяжело дышит – не привык подниматься по лестнице. От недостатка кислорода у него удивленное выражение глаз. Когда дыхание успокаивается, его взгляд приобретает упертость привыкшего командовать человека. Я бы сравнил его с бегемотом – популярным персонажем зоологического канала – за ленивой небрежностью скрыта опасность. Спит себе безразлично в грязи и вдруг пастью хап! Прощай, братец-тушканчик. «Бегемот» тяжело опускается в низкое зачехленное кресло и, прочистив горло бурлящим кашлем, командует:
– Начинай, Пал Николаич. А я посмотрю в стороночке, как ты тут на хлеб зарабатываешь.
Доктор нервничает, торопится, будто студент на зачете и, естественно, приборы не слушаются его, хамят. Нагло мигают лампы. Экраны похабно мерцают. А провода датчиков выпрыгивают из рук. Но мало-помалу доктор управляется с ними, и я оказываюсь обклеенным и опутанным разного цвета шнурами. Через них в компьютеры сцеживается внутренняя энергия моего тела, пуская в мониторы то робкую рябь, то волну. Доктор включает проектор, и на стене мелькают пейзажи, пустыни, моря, города, звери, люди. Они сменяются символами, знаками, буквами, фразами, цифрами, формулами. Затем снова природа: вода, камень, огонь. И опять цифры, формулы. Параллельно доктор задает мне вопросы. Отвечать нужно быстро, не углубляясь в анализ, отпуская ум в путешествие за границу, за рамки классической логики и здравого смысла. Суть данной практики в расторможении, в расконсервации моей памяти. Довольно странная практика.
– Дождь – явление атмосферное?
– Да.
– У парнокопытных четыре конечности?
– Да.
– Вы любили в детстве бананы?
– Не знаю.
– Теорема Л*** имеет единственное решение?
– Да.
– 18 мая 20** года вы находились в командировке в Калининграде?
– Не знаю.
– Бензольное ядро содержит 8 атомов углерода?
– Нет.
«Начальник» насупился, шевелит губами. Смысл мероприятия ему непонятен. Но в отличие от меня «бегемот» имеет право перебивать доктора, что он и делает, неуклюже выбираясь из продавленного им же кресла-кровати:
– Ты чего с ним такой ласковый, Пал Николаич? Ты его прямо спроси, куда он подевал расчудесный свой чемодан!?
В голосе слышатся нетерпение, недоверие и угроза, хотя я могу ошибаться, я еще достаточно слабо различаю даже собственные эмоциональные импульсы. Все, что я обычно чувствую – физическую усталость после динамических тренировок, и моральную опустошенность после подобных тестов. На этот раз, правда, что-то во мне пробуждается. Тело требует движения, телу хочется броситься прочь.
– Ты смотри, его пробрало! Ну, добавь-ка амперов!
Черепашья голова Пал Николаича почти исчезает за воротником халата:
– Владимир Сергеевич, добавлять нельзя. Есть инструкция.
Но рука его, вопреки сказанному, доворачивает колесико на приборной доске. «Бегемот», доктор, металлические шкафы, лампы и мониторы стремительно подступают и прилипают друг к другу, затем перемешиваются и пускаются в хаотическую пляску под дудку. Дудка – я. Звук дудки – мой крик.
…задыхаясь бегу темными переулками, запинаюсь в растрескавшемся асфальте, разбиваю вдрызг маслянистые лужи. Правой рукой прижимаю к груди коричневый чемодан, левой приминаю к голове шляпу, рвущуюся в небеса. Фонари на столбах раскачиваются, распуская по земле тени, которые так и норовят ухватить меня за ноги. Страх не позволяет обернуться и узнать, где мои преследователи. А они – преследователи – как оказывается, вовсе не сзади: из окна второго этажа вместе с оконной рамой на шее вылетает человек. Делает в воздухе кувырок. Приземляется мягко, эффектно. Сказал бы – циркач, если б не камуфляж. Столбик пламени в его руке освещает на миг переулок, и все погружается в темноту…
– Доброе утро, уважаемый Александр Иванович, как спалось? Как дела? – передо мной сидит доктор.
Свежевыбритый, отутюженный, расчесанный, бодро пахнущий одеколоном, но… не свой. Сам не свой. Пальцы бегают по халату, шее, шевелюре, лицу. Речь тороплива, а голос чрезмерно громкий. Словно он долго, много, упорно работал, и от упорства… сломался. Словно поставленная перед ним задача загнала его в темный угол, полный фобий, летучих и пресмыкающихся.
– Вы что-то неважно выглядите, Александр Иванович, – продолжает доктор, крутя на пальце свадебное кольцо. – Величина испытываемых вами нагрузок велика, но только так мы с вами можем рассчитывать на положительный результат. Вы этого не замечаете, но вы делаете успехи, – доктор прочищает горло, набирается воздуха и продолжает: – За проявленное мужество, терпение и смекалку поощряю вас свиданием с детьми и женой. Сегодня после обеда. С ними, родненькими. Изучайте.
Павел Николаевич протягивает мне пачку фото:
– Это от Владимира Сергеевича персонально.
Я беру. Дети – мальчик и девочка. Женщина. Красивая. Слишком. Позавчера она снилась. Мы разговаривали. Слова приходили издалека, из-под толстого слоя воды и были неясны. Я в основном кивал. Потом захотел ее. Утром мне было неловко.
– Спасибо за поощрение, – отвечаю. – Но вдруг я их чем-нибудь напугаю. Я ведь не совсем я. Не совсем я.
– Они понимают. Они тоже готовились.
– Я согласен, но мне нужно знать больше. Есть в этой… лечебнице кто-то, с кем я был прежде знаком. Кто рассказал бы мне, что я любил, что читал, с кем дружил, над чем работал.
Доктор кажется мне смущенным:
– Александр Иванович, на данном этапе обо всем говорите со мной. В последнее время вы работали практически в одиночку. Соответственно вся информация, которой вы владели, и оптимистично надеюсь – владеете, известна вам одному.
Над чем я работал? Самые свежие публикации с моей подписью, которые выдавались мне для читок и вычиток, датировались концом прошлого века. То есть больше десяти лет я ничего не писал. Или писал? Я трудился, если верить предоставленной мне информации, над синтезом высокомолекулярных соединений со специальными свойствами, в основном для пищевой и перерабатывающей промышленности. Проще говоря, повышал колбасность колбас. В одиночку!
Перед внутренним взором часто проносятся хитро закрученные спирали –СН–. Не возьмусь объяснить значение каждой связи, но могу перечислить последовательность как попугай. Я не знаю что это: озарение, просветление или побочные продукты терапии…
Крупные жизнерадостные санитары шутя вносят в комнату тяжеленный беговой тренажер. Доктор облегченно вздыхает – его время кончилось:
– Занимайтесь, Александр Иванович, потом кушайте, по средам у нас суп харчо.
Я бегу. Цифра на дисплее неизменна – 140 – это мой пульс. Странно, что еще недавно я учился ходить и держать в руках ложку. Физические кондиции восстановились на удивление быстро. Бег приносит мне ни с чем несравнимое удовольствие, словно я какой-нибудь степной дикий конь.
Что во мне сохранилось от той прежней жизни? Ходить, есть, говорить я учился снова. Представления о мире получаю и учебных телепрограмм. Что указывает на то, что я – это я?
Предположим, я откликаюсь на фамилию Сторин, у меня есть фотографии, и подшивки старых статей. Есть обрывки воспоминаний. Есть сны, после которых я обычно испытываю нечто, описываемое в энциклопедиях как «угрызения совести».
Я не повышал темп, но экран беговой дорожки указывает пульс 175. Надо ли говорить об этом Павлу Николаевичу?
На обочине тарелки слиплись переваренные лук и морковь. Предупредительно укушенная котлета остыла. Хочется видеть двор, небо, деревья, но жалюзи сдвинуты плотно. Доктор прав, неважно я себя чувствую. Лег бы спать, только свидание совсем скоро.
Входит мой врачеватель:
– Александр Иванович, так держать! Я смотрю, супротив утра выглядите молодцом. Продолжайте аутогенные тренировки.
Я молчу.
– Только не сейчас, Александр Иванович! Выбирайтесь из транса. Вас ждет радость общения с родственниками. Учитывая ваши временные финансовые неудобства, я позволил себе купить кое-что от вас за свой счет. Это детям, – доктор протягивает мне две запаянные в яркую фольгу шоколадки, – это скромные цветы для Надежды Николаевны. Декоративная флора. Женщины ее уважают. Садитесь-ка на кровать. Вот так. Подарки за спину спрячьте. Не волнуйтесь, все будут рады. Дышите медленно глубоко и непринужденно. А я – за вашими.
Павел Николаевич исчезает. Я дышу. Минуту. Две. Пять. Шоколадки в ладони смягчаются, таят. Доктора нет. Что-то не срастается. Что? Хотя нет – вон он появляется – доктор, по лицу блуждает улыбочка дурачка. За ним следует женщина, у нее мало общего с той, что на фото. У этой короткие фиолетово-черные волосы и совсем другой взгляд. Ее тонкие губы плотно, почти трагично, сжаты. Смотрит на меня пристально, словно снайпер. Я жду выстрела, руководствуясь типичными случаями из образовательных программ зооканала. И ошибаюсь. Вместе с «Дискавери». Она вовсе не собиралась стрелять, она сдерживала себя. И не сдержала. Она всхлипывает, ее глаза становятся влажными и глубокими, чтобы успокоится, она обхватывает себя руками. Мне, наверное, следует что-то сказать, что-то типа: «Дорогая, я в игре! Все позади! Аппетит как у кашалота. Как ведут себя Катенька и Сережа?»
Но я нем, глух и нем. Только чувствую. Чувствую, как воздух густеет от растущего всеобщего напряжения. Доктор делает нелепые пасы руками, намекая на букет за спиной. А сам косится на стену, в матовую темень экрана, будто ждет от пластикового квадрата совета. Я вдруг понимаю, что говорить мне нельзя. Ничего. Никому!
– Саша! – женщина всплескивает руками. – Расскажи им все, и они отпустят тебя домой. Они обещали.
– Подождите, – я перебиваю ее, слыша в ушах металлический звон. – У меня есть букет для вас, его приготовил доктор, у меня есть шоколад для детей, но я не хочу их видеть, и мне нечего сказать вам, так как я ничего не помню. Прошлое скрыто от меня, но это не главное. Дело в том, что я не тот, кого вы пришли навестить. Я не знаю кто я, но я точно не Александр Иванович Сторин, и вам незачем волноваться и приходить сюда больше.
– Не слушайте его, Надежда Николаевна, у него нервный шок, я сделаю укол, – доктор встает между нами. – Гражданка Сторина, пожалуйста, в коридор.
– Я все поправлю, – добавляет он.
То, чего нет, в принципе выправить невозможно. И он это знает. Но, как ему кажется, виду не подает. Видел бы он сейчас свое перекошенное, переклиненное лицо…
Что я хочу знать наверняка?
Что ее отпустили. Я хочу видеть своими глазами как она уходит отсюда, но жалюзи смонтированы на совесть, и остается только представить белую дорогу к воротам, петляющую меж сосен…
Ужина не приносили, свет не отключали, и я не ложился на койку, я ждал доктора и того, кто сидел за стеной. И они появились. Доктор и «бегемот».
– Ты – недочеловек, – прогремел «бегемот», направив на меня указательный палец, размером и формой напоминающей большой палец ноги гиббона, – ты мне теперь не нужен. Я бы сам оторвал тебе руки и ноги, но у нас есть отчетность.
Я пожал плечами.
– Он не понимает. Объясни ему, Паша, – приказал доктору «бегемот».
Тот оправил халат и начал:
– Мне бы не хотелось таким образом заканчивать наше общение, однако вы откуда-то знаете, что Александр Иванович Сторин мертв. Строго говоря, ничего страшного, умер один человек, его место занял другой. Но… перед смертью Александр Иванович мелко напакостил – прихватил на тот свет результаты исследований, которыми не успел, а точнее не захотел поделиться с обществом, которому всем обязан.
Объясняясь, доктор постепенно расправлял плечи, голос его приобретал незнакомый мне ранее тон:
– Сторин был большой оригинал и сорта колбас делал прекрасные. Но неуемная тяга к открытиям и неумение следовать директивам способствовали тому, что однажды он забацал человекоподобного клона фактически прямо из колбасного фарша. Вы представить себе не можете, как важно нам было первыми совершить открытие в данной области. Способ, кстати, оказался на редкость простым. Проще, чем производство колбас. Чтобы не пускать дело на самотек, предвосхитить коррупцию и шпионаж, к проекту подключились мы. Мы создали ему все необходимые условия. Конечный результат был близок, но Александр Иванович нас подвел, предпочтя личные интересы государственной безопасности: он решил, что на Западе его оценят и увековечат. Он знал, что взамен ему придется порвать с родиной, друзьями, семьей, он понимал, что мы будем искать его до тех пор, пока не найдем, но… тем не менее, прихватил с собой оригинальные образцы и формулы… Мы, – доктор хищно улыбнулся, – мы не могли отпустить его. Однако при задержании один меткий, но глупый стрелок засадил ему две пули в башку.
– Ну, ты, Пал Николаич, и разошелся, – вмешался «бегемот», – объясни ему покороче. Что будет с ним, ежели он не вспомнит.
– Да, я отвлекся. Ни образцов, ни расчетов мы на трупе, возле трупа и в трупе не обнаружили, потому взяли вытяжку из его ляжки. Кое-что и мы умеем – люди в погонах. Затем посеяли клетки Сторина по пробиркам. В одной из колб родились вы. Вы не были первенцем. До вашего появления нами испытывались еще шестеро сториных-двойников. Все они пронумерованы и заспиртованы в банках, потому что оказались не только форменными уродами, но и отличались полным отсутствием мозга. А с вами нам почти повезло: внешнее сходство, отличные психофизические характеристики, прогрессирующие нервные импульсы. И в вас пробудились хоть какие-то воспоминания, но возникло очередное «но», наш седьмой «клон» оказался совестливым. Откуда она у вас взялась? Ведь некто Сторин ее не имел…
Доктор посмотрел на «бегемота» и продолжил:
– Нам жаль с тобой расставаться. Мы решили: последний шанс. Дать тебе сутки, чтобы ты вспомнил, где чемодан с документами. Если сумеешь, ты станешь Александром Ивановичем Сториным, ученым с мировой славой, серьезными привилегиями, непыльной работой, идеальной семьей. Если нет…
– Он понял! – махнул «бегемот».
Ученые в погонах ушли, я остался сидеть в тишине, на привинченной к полу койке. После встречи с «женой» меня отпустило. Все стало просто и ясно. Мне было легко.
Я не хотел и не собирался ничего вспоминать.
Вчера в городе было легкомысленно сухо и безответственно солнечно. Но сегодня погода, почуяв метеонюхомархиважность исхода – результата операции «Гром», заняла нашу сторону. Солнце гасилось за толстыми слоями туч. Дул ветер. Сибанил дождь. Хорошие условия для оперативно-дедуктивной работы. Ни следов, ни свидетелей. На улице пусто. Народ сидит в норах. Кроме Рытвина. Но он – не народ. Я вижу в бинокль, как он собирается на пикет. Как всегда – одиночный. Его угловатый сгорбленный силуэт отчетливо проявляется за занавеской в окне. Единственном светлом окне во всем доме. Скоро он спустится вниз, этот щуплый, похожий на пугало враг народа. Того, что сидит по норам. Враг Рытвин пройдет сто пятьдесят метров до автобусной остановки. Но на автобус не сядет. Не приедет автобус. Движение в эту сторону заблокировано ребятами из шестого линейного. Вместо автобуса по улице промчится самосвал-мусоровоз, управляемый обдолбанным в тряпки узбеком. Нелегальный мигрант-кочевник не впишется в поворот и наедет на остановку, а значит, на Рытвина. На узбека есть компромат. У самосвала нет тормозов. «Гром» – крайняя мера, применяемая к напрочь упертым. Мы ведь не чудовища. Пробовали наезжать вежливо. В пределах уголовно-процессуального кодекса, допустимой самообороны и других интеллигентных приемов. Не помогло. И Рытвин не оставил нам выбора. Нам – центру «Э», отделу по борьбе с экстремизмом, и лично мне – майору Егорову, пятиборцу или просто Валерке. Дело, впрочем, нехитрое: выждал, зафиксировал и отъехал. Весь остаток дня можно посвятить развитию бизнеса или постоять на молебне.
По оперативным сводкам топтунов, до выхода Рытвина оставалось минут пять. Лучше б их не было. Не люблю быть предоставленным самому себе. Мало что стремает меня по жизни. А вот одиночества я боюсь. Одиночество – это когда следить не за кем. А не следить я не могу в принципе. Вот и получается, что незаметно для себя я с «наружки» перехожу на «нутрянку». И в себе начинаю копаться. Концентрацию, самообладание теряю и становлюсь малодушно слабым. Когда ты сконцентрирован – ты контролируешь мир, имеешь его куда хочешь. А когда ты расслаблен – мир имеет тебя. Как говорит мой папа, генерал Подпорожцев, или теллурократия, или лесоповал. И по-другому никак.
В общем, дал я слабинку и в думки впал. Думать – не самая сильная моя сторона, особо сейчас, когда я физически ослабел, раздобрев и подобрев на государственно-частнособственнических харчах. Смачно задумался, обеими полушариями, совсем как тогда, сидя на краю ямы могильной, которую сам вскопал, то есть выкопал. Тогда думал, чтоб ослабить страх ожидания киллеров, которых по мою душу мой предыдущий папа послал…
Есть еще папа действующий. Оба они неродные. Неразбериха какая-то получается. Лучше все по порядку. Попробую сначала начать.
Честно сказать, не всегда я родине служил. Сначала просто родился. Был мальчиком. Потом спортом занялся – пятиборьем. Бегал, плавал, скакал на лошади, фехтовал, стрелял из мелкашки. И не уставал никогда. Поэтому одиннадцать лет назад стал звеньевым в уголовной банде. Как бы тогда люди большие, но недалекие затеяли перестройку: рынок, ускорение, гласность. Никто эти слова толком не понимал и действовал наугад. Рынок оформился как один огромный базар, гласность – как форма общения на базаре, ускорение – как соревнование, кто кого быстрее обдурит. Архитекторы перестройки посмотрели на свое детище и слились на пенсию. Государство распалось на приусадебные участки. В те времена только бандиты и жили по справедливости и других заставляли: собирали налоги, спорные вопросы решали, за развитие спорта башляли, на хорошее кино про бандитов. Я был молодой и глупый и совершил подряд два косяка. Сначала на стрелке с воровскими чушками мой тамошний папа увидел у воров заточку и убежал. А я остался и положил воров наземь пехотной гранатой, что с армии мне досталась. По братве пошел слух, что я папу на авторитет опустил. Второй косяк я заделал, когда влюбился в любовницу папы Оксану. Это сейчас телок красивых зовут Маринами, Кристинами или Дианами. Диверсификация произошла. А тогда только Оксанами звали. У меня с ней ничего не было. Она меня не любила. Один раз руку в плавки засунула, чтобы мой калибр с папиным соразмерить. Но по понятиям и один такой раз – пидорас. Вот папа и решил меня из братской колоды скинуть. Отправил в лес могилу копать и убил бы, если бы в том лесу мой второй и теперешний папа не появился.
Это точно кем-то подмечено, что когда ученик готов встать на правильный путь, на его пути возникает учитель. Вот и тогда. Я сидел на краю могилы. Уже слышал, как в дальних кустах взводят курок. Как вдруг по лесу ураганом пронеслось мегафонное: «Бросить оружие. Всем лицом на пол!» И со всех шести сторон света – слева, справа, сзади, спереди, сверху – с деревьев, снизу – из кочек, поросших брусничным листом, – появился спецназ. Убийцы мои, их оказалось двое, мегафона послушались, разоружились и зарылись мордами в мох. Ну а я ни лопаты своей не бросил, ни лицом вниз не лег. Я решил для себя, что уже мертв. Как бы почувствовал, что боец-звеньевой пятиборец Валерка закончился.
Именно в ту минуту ко мне мой новый гуру – генерал Подпорожцев – и подошел. Краснолицый, пористый, тучный. То есть это он сейчас генерал. А я – майор. А тогда он был майором. А я был никто.
– Не задело тебя шальной пулей, сынок? – спросил новый папа.
– Да никто не стрелял-то вроде, – пожал я плечами. – Только в матюгальник орал член какой-то.
– Я тебе о невидимых пулях толкую, – он присел на край ямы рядом со мной. – А в мегафон говорил я, майор Подпорожцев Игнатий Макарович.
– Извините за члена.
– Ты чего? Член для мужика – это награда, а вот если б ты меня «пилоткой» назвал, я бы на тебя не пожалел всю обойму. Вижу я, парнишка ты храбрый, отчаянный. В отряд мой пойдешь?
Я кивнул. И уже на следующий день драил толчок на спецподготовке. Оказалось, как в армии, но с государствообразующим умыслом. Рота, отбой – рота, подъем. Лечь – встать. Бегом марш! Ошибся один – наказан весь взвод. Взвод лажанулся – виновата вся рота. И далее по нарастающей. Страна – отбой! Страна – подъем! Лечь – встать! Бегом марш! Строго? Возможно. Но только так исполняется высший принцип человеческой справедливости: один за всех и все за одного. Только так возникает монолитно-сильное государство.
Подпорожцев так и сказал, когда я вернулся:
– Только такие, как мы с тобой, – патриоты и государственники – понимаем всю степень ответственности перед обществом. Только мы способны управлять государственной собственностью в частном порядке и ни копейки не взять. Не могем красть у себя.
– Так точно, Игнатий Макарыч.
Разговор был неформальный, происходил на природе. Мы шагали взад-вперед по Конногвардейскому бульвару. Майор аккуратно перешагивал трещины на асфальте. Я чеканил шаг, не чураясь ни собачьих какашек, ни луж.
– Поздравляю со званием сержанта.
– Рад стараться! – козырнул я.
Арсенал слов для проявления чувств был у меня теперь выверен до четырех: так точно, есть, разрешите идти, рад стараться. Мне хватало с лихвой. Я не болтун.
– Посмотри по сторонам, – шепнул Подпорожцев. – Что видишь?
– Осень. Пора золотая, – доложил я и добавил, чтобы не сбить строевой шаг: – Раз-два.
– Это ты про деревья? – Макарыч нахмурился. – А за деревьями что?
– Дома.
– Дома… Это раньше их так называли. Теперь это недвижимость! В ней рестораны, конторы и банки. Около нее припаркованы иномарки.
– Так точно.
– Сейчас всем этим добром владеют нечестные люди. Такие, как твой бывший папаша. И наша задача вернуть это добро государству. Но не напрямую, чтобы нас не упрекнули в возврате к темному прошлому, а пропустив через нас.
– Рад стараться.
– Надеюсь, Валера, на курсах ты усвоил наши приемы и не забыл свои старые. Ведь пока что мы всерую будем работать. Чтобы нужную массу набрать. А когда она станет критической…
– Есть!
– Подожди «есть», Валера. Ты про град Китеж слыхал? Нет. А про айсберги? Тоже. Наше государство сейчас слабое и маленькое, как верхушка от айсберга. А под ней огромная серая экономика. Из которой либералы и олигархи деньги в оффшоры выводят. Чтобы страна окончательно смылилась и утонула. Мы, конечно, можем в принципе их всех в один день замочить. Но тогда возмутится мировое сообщество, и деньги с оффшоров нам никто не вернет. Поэтому надо нам обходным маневром эту серую экономику под себя подбирать. Когда все серое станет нашим, кроме, пожалуй, шаверм и ларьков, айсберг перевернется – и град Китеж, который находится под водой, и от которого сейчас мутное отражение одно, этот град всплывет на поверхность и станет новым Римом и миром. Понял?
А как не понять: схема та же, пацанская, только с пользой для страны-родины.
– Молодца, – Подпорожцев отметил мое молчание. – Если все будешь делать правильно, через полгода получишь первое офицерское звание, а еще через год экстерном майором станешь.
Так и вышло. Опуская чурок и барыганов на серую экономику, дослужился я до майора. Несколькими бизнесами обзавелся, но не в городе, чтоб не светиться, а в области. Стал богатым человеком. Очень богатым. Даже раз решился спросить Подпорожцева:
– Ну, чего, Игнатий Макарович, не пора ли граду Китежу-то всплывать? Деньги карман жгут.
А он на меня посмотрел косо и крикнул:
– Я те, Валерка, всплыву!
Дела шли хорошо, короче. А потом из политкорректности чурок чурками стало нельзя называть, и меня понизили в должности. Звания-нашивки оставили, но перевели в центр «Э». Генерал Подпорожцев и здесь оказался моим начальником, вероятно, за те же залеты. На новом месте он повел себя, как обычно, решительно: «с шашкой наголо» и «махнем не глядя»:
– Ты, Валера, думаешь, нас наказали. Нет, братишка. Нас на самое важное дело поставили. Внешний враг, завидуя нашим успехам, начал внутреннюю войну. Победить нас извне никому невозможно, но вот изнутри расшатать… – это очень даже легко. Типа пьяного мотануло из стороны в сторону, он на ровном месте споткнулся и угодил мордой в лужу. В луже и утонул. Типа так закончился процесс внутреннего самоопределения народа. Как бы ты, Валерка, определил людей, способствующих расшатыванию государственных наших устоев?
– Как гандонов!
– В целом правильно, но такого термина, к сожалению, в юриспруденции не предусмотрено. Наши люди гандонами обычно не пользуются. Потому что по-трезвому связей порочащих не заводят. А по пьяни, сам знаешь, не до того. В юридическом языке для определения врагов есть два других слова: оппозиция и экстремисты.
Что я мог сказать, кроме «есть!»?
Разговор шел, как уже повелось, не в управлении, а на натуре. Мы осуществляли оперативный пленер в саду Крупской, вдалеке от длинных ушей и носов.
– Изучай этимологию слов, – наставлял генерал. – Пока я жив. Этого в справочниках не напечатают. Настоящая этимология, брат, из уст в уста передается. Значит так, Валерка. Оппозиционеры – это люди позорные, то есть сами себя опозорившие.
– Есть! – намотал я.
– Слово «экстремист» и вовсе произошло от субстанции «экскремент». Думаю, нам не следует переходить границ профессиональной этики и нужно отказаться от обсуждения дальнейших подробностей.
Я кивнул, развернулся и пошел улучшать статистику.
Экстремистов я научился просекать с первого взгляда, с начальной фразы. Людишки эти, хлипкие и нестойкие, заседали дома на кухнях, в дешевых кафугах. Курили, бухали. Базарили поначалу, как нормальные люди, о футболе, о бабках, о бабах. А когда стакан во лбу загорался до фиолетового – начинали поносить власть.
Слушать было противно, но нужно. В поносе, как таковом, состава преступления нет, поэтому приходилось терпеть и ждать, когда самый пьяный изрыгнет призыв к силовой смене строя, вроде «я бы эту нулевую промиллю в премьерском костюме раздавил бы, как вошь», или просто когда кто-то скажет «мудак он» про кое-кого. После этого можно было смело натянуть маску на рожу, взломать дверь, экстремистов отфигачить дубинками и в воронок… дальше пусть разбирается суд.
С оппозиционерами оказалось немного сложней. Не всегда различал я, кто там идейный, а кто наш, провокатор. Все вели себя одинаково. Постукивали друг на друга. Подсиживали. Ненавидели друг друга больше, чем власть. И каждый стремился занять какую-то несуществующую должность. Я так понял, что оппозицию мы прессуем только для вида, чтобы электорат зашугать. А на самом деле оберегаем – не даем этому виду самому себя без остатка сожрать, почти что ухаживаем, как ботаники за животными из Красной книги.
Короче, статистку я нарисовал впечатляющую, и меня бросили Рытвина разрабатывать. Он не грызся ни с кем. И на должности не претендовал. Потому самым опасным оппозиционером считался.
Документы на Рытвина генерал передал мне на городской свалке. Он был в форменной куртке американского мусорщика, я по его приказу заделался под бомжару. Макарыч протянул черно-белую фотографию с изображением щуплого сутулого человека лет пятидесяти. Не расчесан. Морщинист. Небрит.
– Еврей? – спросил я.
– По паспорту вроде нет, – с раздражением ответил начальник. – По замашкам – типичный. Маленький, умный, упрямый. Другие оппозиционеры как оппозиционеры: депутатами хотят стать, хотят денег, шлюх и так далее. А этот… революции хочет. Инородное какое-то тело… Наверху говорят, что все ставки мирового империализма замыкаются на него. Понимаешь?
Я молчал, выбирая между «есть» и «рад стараться». И Подпорожцев не выдержал:
– Вот и я не понимаю. Но раз наверху говорят, значит, не хрен и понимать. Надо действовать. Накопать компромат и этапировать в исправительные места.
Комромата на Рытвина, хоть убей его, не было. Жил в коммуналке. Шлюх не водил. Песен педрильных не слушал. За границу не ездил. Один раз был в санатории Репино. Денег у него водилось с гулькин хвост, ну совсем как у мамки моей. На плакатах своих писал в основном про свободу. Можно было ему за эту его «свободу» сапогами почки отбить. Но Подпорожцев, в кои-то веки, требовал бить не сапогом, а законом. А каким нафиг законом, если даже мудаков наших главных Рытвин мудаками не называл.
А потом я узнал, что он тоже, как я, пятиборец. Но не силовой, а научный. Шашки, шахматы, го, рендзю и еще хрень какая-то. Круглый эрудит, в общем. Я в отчете написал, мол, ботаник он, шашечник, и вреда отечеству не приносит, даже наоборот. А мне в ответ анонимная телефонограмма: «На провокации не поддаваться. Применить операцию “Гром”». Тогда во мне в первый раз что-то екнуло.
И теперь, когда он появился в парадном проеме, держа под мышкой свой несчастный, свернутый рулоном плакат, со штаниной, заправленной в клетчатый красно-зеленый носок, в желтой шапочке домашней вязки, во мне екнуло снова. Почему он, продолжая жить в коммуналке, ходить пешком и, по сути, недоедать, почему он отстаивал права либерастов и коммерсов? Где он прятал, на что тратил выделенные империалистами миллиарды? На фломастеры и на ватман? Я не знал, что ответить. А он направился к остановке. Раскачиваясь и прихрамывая, как старая кляча.
С кем он собирался бороться? С нами? Со мной?
Этим куском бумаги? Один против нас. Против всех. Какой в этом смысл? Невозможно. Почему тогда «Гром»?
Я услышал звук приближающегося самосвала. Без глушителя и тормозов. Неприятный даже для моих ушей, свернутых, сломанных и видавших, наверное, в своей жизни все. А он шел не оглядываясь, как тинейджер в наушниках, когда суицидальную колбасу свою слушает. Что за песня в голове Рытвина вела его по жизни?
От этого вопроса екнуло в моей груди в третий раз. Да так сильно, что я выскочил из укрытия (пропахшей портянками и остатками скисшей еды в строительной бытовке) и побежал за Рытвиным. Догнал. Навалился. Сбил с ног. И мы кубарем откатились от остановки.
Мигом позже галлюцинирующий узбек поперек нее и пронесся. Сбив навес, раздробив в мелкую пыль стеклянную стенку и вдавив в грунт пустую скамью. Затем сковырнул рекламную тумбу с нарумяненным Петросяном, Киркоровым и скрылся за поворотом. Одно слово – кочевник.
Через пару минут Рытвин, которого я для его же пользы продолжал держать в «стальном захвате», пришел в себя и напрягся всем своим инородным телом, словно он действительно что-то мог, но поняв, что меня не разомкнуть, заверещал:
– Вы нарушаете конституционные нормы. Вы препятствуете изъявлению моих прав. Вы еще один кандидат на люстрацию!
Он кричал, возмущался. Грозился уволить. Я молчал. Я ведь знал, что уволят теперь меня обязательно и бизнес вернуть заставят. Только не Рытвин, а папа. И не только уволят, дожидаться мне теперь своего самосвала.
Я бы мог задушить Рытвина двумя пальцами, словно гуся, но я улыбался. Я радовался, как ребенок. Я же только что человека спас. И мотив его песни угадал, кажется.