Сценарий романа
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2013
Владимир ЛОРЧЕНКОВ. Родился в 1979 году в
Кишиневе. Окончил факультет журналистики Молдавского государственного
университета. Первая публикация – в 2002 году в журнале «Новый мир» (позже –
публикации в «Знамени», «Октябре» и др.). Лауреат премии «Дебют» (2003) в
номинации «Крупная проза». Лауреат «Русской премии» 2008 года
в номинации «Большая проза» за повесть «Там город золотой» («Все там будем» в
издательской версии), финалист премии «Национальный бестселлер» 2012 года
(«Копи Царя Соломона»). Автор одиннадцати изданных книг: «Усадьба сумасшедших» (2004), «Хора на выбывание» (2004), «Все там
будем» (2007), «Букварь» (2007), «Самосвал» (2007), «Время ацтеков» (2009»,
«Прощание в Стамбуле» (2009), «Табор уходит» (2010), «Галатея или последний
роман для девственников» (2010), «Путеводитель по Молдавии» (2013), «Свингующие пары» (2013). В журнале «Волга»
публиковал сценарий романа «Копи Царя Соломона» (2011) и рассказы (2012).
Переведен и издан в Сербии, Италии, Германии, Норвегии, Финляндии, США. Живет в
Кишиневе.
– Когда вы в последний раз читали в газете что-нибудь об Иисусе Христе?
– Не помню. Я бы сказал, что давно.
– В том-то и дело. Очень давно.
К. Маккарти, «Старикам здесь не место»
Нечестивые методы дают слабый результат. Да, Сатана симулирует Творение, но низкопробными средствами.
Д. Апдайк, «Иствикские вдовы»
Абсолютная темнота. Мы слышим только дыхание. Потом слышно чирканье спички о коробок, загорается пламя на секунды. Мы успеваем увидеть лишь профиль и блеск, отсвет в глазах. Это мужчина. Он прикуривает, спичка потухает, и на экране лишь огонек сигареты. Когда мужчина затягивается, мы видим смутные очертания его лица. Иногда огонек хаотично летает – можно догадаться, что мужчина жестикулирует. Мужчина затягивается, после чего выпускает дым, и начинает говорить.
– Если вдуматься, у нас под ногами вовсе не Земля, – говорит мужской голос.
– Скорее, у нас под ногами канат, у каждого, – говорит он.
– Независимо от степени натянутости этого каната, мы рано или поздно падаем с него, – говорит он.
– Кто-то прыгает, зажмурившись, кто-то делает шаг в пустоту с широко раскрытыми глазами, – говорит он.
– Есть такие, кто держатся до последнего и, теряя силы балансировать, осторожно опускаются на канат, висят на нем, вцепившись руками и ногами… – говорит он.
– …а потом, обессилев окончательно, отпускают сначала ноги, и, провисев достаточно долго лишь на руках, разжимают и их, – говорит он.
– Некоторые, не дожидаясь этого, сходят с каната, хотя у них еще много сил, и они вполне продержались бы несколько… – говорит он.
– Дней, минут, часов? Это не имеет значения, – говорит он.
– Важно лишь, что мир это гигантская бездна, испещренная канатами, на каждом из которых ходит каждый из нас, – говорит он.
– Причем мы даже не видим скал, столбов, вышек… чего-нибудь, к чему прикреплены наши канаты, – говорит он.
– Как будто семь миллиардов безумных индийских факиров забросили свои веревки в небо, велели им там зависнуть, и поползли по ним… – говорит он.
– …А когда надумали возвращаться, оказалось, что Земля куда-то подевалась, – говорит он.
– Но даже если она никуда не делась, то все равно под ней – бездна, – говорит он.
– … бездна Вселенной, пустоты, – говорит он.
– А мы ползаем по этой пустоте, вцепившись в канаты, но рано или поздно каждый падает в пустоту, и спасения нет, – говорит он.
– Самое печальное заключается в том, что мы уходим в эту пустоту поодиночке, – говорит он.
– Можно балансировать на одном канате вдвоем, обнявшись всю жизнь, или даже прыгнуть вниз вместе, но полетите-то вы каждый по отдельности, – говорит он.
– Рано или поздно рука разожмется, и ты потеряешь из виду того, с кем делил свой канат, – говорит он.
– Каждый из нас окажется в великом безмолвии, в Ничто, – говорит он.
Затягивается.
– Мы не знаем, как долго будем падать и куда падать, – говорит он.
– Никто никогда не видел тех, кто падал, – говорит он.
– Все, что мы можем сказать, – говорит он.
– Это только, что мы упадем, – говорит он.
– И эта неминуемая бездна у нас под ногами, – говорит он.
– На которую мы не смотрим, чтобы упасть, – говорит он.
– И продержаться как можно дольше над которой – перед тем, как упасть в нее, – и есть смысл нашего существования на этом канате, – говорит он.
– Эта бездна… это все, что мы знаем о себе, – говорит он.
– Мы живем над ней, мы думаем лишь о ней, не думая о ней, мы падаем в нее, мы исчезаем в ней, – говорит он.
– Иногда даже думаешь, а не выдумали ли мы канаты, – говорит он.
– Может, мы держимся над бездной, пока верим, что держимся, а утратив веру и силы, падаем? – говорит он.
– В любом случае она, как бы странно это не звучало, стержень нашего существования, – говорит он.
– Она и есть наш канат, – говорит он.
– …стало быть, – говорит он.
– …мы это бездна, а она это мы, – говорит он.
Затягивается. После паузы говорит.
– Бездна, – говорит он.
– Это все, что мы знаем о себе, – говорит он.
Снова затягивается – коротко, несколько раз, как перед тем, как бросить сигарету, – и бросает сигарету. Огонек мелькает через экран и пропадает где-то. Снова – черная, непроницаемая тьма.
Постепенно на светлеющем экране проявляется дым. Он складывается в слово. Это название фильма.
«БЕЗДНА»
***
Яркий свет. Несколько секунд он буквально слепит зрителя, после чего постепенно тускнет – как экран старого телевизора, – и мы начинаем различать кое-что происходящее на экране. Множество бегущих огней катаются по экрану россыпью. Начинает звучать громкая музыка, это марш, камера фокусируется, и мы постепенно начинаем различать происходящее. Это арена цирка, по кругу которой бегут собаки, белые пудели. На голове каждого пуделя, – благодаря ремешку, как под каской немецкого захватчика в фильмах про великую Отечественную Войну, – торчит длинная искрящаяся свеча. Это мини-фейерверк, какой бывает на тортах именинников во время детских праздников. Из-за этого, а еще из-за совершенно ошалевших глаз собак, кажется, что они вот-вот встанут и споют «С днем рождения тебя». Собаки бегут по кругу, не очень ровно, время от времени сталкиваясь, из-за чего на арене начинается неразбериха, и в дело вмешивается дрессировщик. Мужчина в гриме, потертом – настолько, что это очевидно даже зрителям, – костюме и с палкой, замаскированной под трость. Ей он расцепляет столкнувшихся собак, иногда, когда ему кажется, что на него не смотрят, – что, конечно, не так – он бьет собак. Те взвизгивают, разбегаются, отчего собрать их становится еще труднее. Каждый раз, когда дрессировщик бьет собак – «народный артист Украины Александр Гриценко», время от времени объявляет усталый голос под куполом, – публика неодобрительно шумит, раздаются свистки, выкрики. Ситуация еще не то чтобы накалилась, но уже начинает такой становиться. Общий план цирка. Это шатер, в нем довольно темно, – если не считать светомузыки в виде гирлянд прямо на сцене (за гирлянды собаки тоже цепляются), – и зрители сидят на деревянных скамьях. Доски, положенные на каменные опоры от сидений настоящего цирка. От этого зрительный зал выглядит, как деревенская свадьба. Люди в верхней одежде, камера показывает прореху в прохудившемся шатре – мы видим падающий снег.
Крупный план снежинки, которая, кружась из-под самого купола, опускается прямо на нос дрессировщику. Прожилки на лице, куски неудачно наложенного грима… До мужчины начинает доходить, что гул в цирке становится неодобрительным, и это не просто шум публики, пришедшей похрустеть воздушной кукурузой на выступлении кочующего цирка… Он сгоняет собак, как пастух стадо, и пудели с гаснущими фейерверками на головах исчезают за куском тряпки, обозначающим кулисы. Мужчина подходит к ним, сует голову в разрез, мы видим только его зад в штанах в клетку. Обратная сторона кулис. Крупно – голова, ей суют бутылку в рот, это водка. Несколько глотков, мужчина даже не выдыхает, ему суют в рот соленый огурец, он отнекивается, сжав зубы. Музыка становится громче, ей пытаются замять паузу.
– Закусывай, – шипит голос из-за камеры.
– Неохота, весь кайф перебьет, – говорит хрипло дрессировщик, у него низкий голос, почти бас.
– Да обойдется, – говорит он, мы слышим в его голосе легкий украинский акцент, неуловимый, но не настолько, чтобы его не различили, намек на фрикативное «г».
Это тем более удивительно, что мужчина еще не сказал ни одного слова со звуком «г». Снова горлышко, пара глотков. Рука тянет бутылку изо рта дрессировщика, тот цепляет ее зубами, как котенок, цепляющийся за сосок матери-кошки, но рука неумолима.
– После выступления нажрешься, – говорит ее обладательница (голос за кадром – женский).
Дрессировщик смиряется. Моргает, на реснице – слеза крупным планом.
– Да мне же только согреться, – говорит он.
– Ну, шо они там, – говорит он.
– Сейчас, еще пару минут, – говорит голос.
– Дрались, орали… лаются… артисты же, – говорит он с горечью.
– Говорил я тебе, молдаван не брать, – говорит мужчина безо всяких эмоций.
– Где два молдаванина, там уже парламент, вендетта и пороховой заговор, – говорит он, из чего мы можем сделать вывод о том, что у мужчины было блестящее прошлое, в отличие от настоящего в виде переносного полуразорившегося цирка.
– А эти еще и разнополые, – говорит он, как о животных.
– Выступят… здесь и оставим… на исторической, так сказать, родине, – говорит женский голос зло.
– Из глины в глину, – говорит дрессировщик, закрепляя свою сложившуюся в глазах зрителя репутацию бывшего философа, образованного, и вообще, приличного человека.
Разворот камеры. Мы видим обладательницу голоса. Это женщина, накрашенная в актрису японского театра, что нелепо само по себе: в нем женщин играют мужчины. На ней кимоно, в волосах торчат палочки для еды. Если бы женщина была тоньше, она бы напоминала актрису Ахеджакову, в перерывах между призывами расстрелять Белый Дом и чаепитиями у В.В. Путина снимавшуюся в эпизодических ролях бомжих и официанток японского ресторана в работах таких столпов советского кино, как режиссеры Серебренникови Э. Рязанов. Но женщина толста, поэтому она очень похожа на актрису Крачковскую, гордо несущую на своем лице 30 лет в искусстве и 50 лишних килограммов.
Общий план происходящего за кулисами: мужчина с испитым лицом и в тренировочном костюме пинками загоняет забитых, дрожащих пуделей в низкие, тесные клетки. На это смотрит тусклым взглядом совершенно отощавший тигр, чей хребет и ребра уже очень хорошо видны, несмотря на то, что он лежит в темной и узкой клетке – почти коробке – на клочьях сена. Пар из ноздрей ишака, украшенного флажками. Бьющиеся на жердях, и привязанные к ним голуби и попугай ара, с выщипанной грудью, гноящимися глазами. Столб. Питон, который совершенно не двигается – мы не понимаем, мертвый он или живой. Полная разруха. Единственным нормальным животным выглядит ишак – он вполне упитан, его глаза блестят, в правом ухе у него вдета серьга в виде колокольчика. Иногда ишак встряхивает головой, и раздается звон.
– Алик, Алик, солнышко мое, выручай, – говорит женщина.
Тянет ишака за узду, передает ее в руку – высунулась из-за кулис – дрессировщика. Тот глядит умоляюще. Гул за кулисами, уже перебивающий даже громкую музыку.
– Ну ладно! – говорит женщина.
Снова бутылка, глоток, выдох, кулисы.
Снова арена. Дрессировщик, вытянувший за собой осла, вынимает из кармана красный нос на резинке, и прямо на арене надевает этот низкотехнологичный гаджет. Шум, оживление. Крик из зала:
– Обещали двух клоунов! Не одного!!! – кричит крупный мужчина в меховой шапке.
– Шо, двух клоунов не могли найти? – кричит другой голос.
– За такие деньги поимели! – кричит третий.
– Собак еще били, твари! – кричит кто-то с ненавистью.
Шум, топот ног. Начинается цепная реакция, зрители заводятся. Но лицо дрессировщика-клоуна совершенно невозмутимо. Волнение выдают только дрожащие руки. Но мы не можем быть уверены, что все дело не в водке. Дрессировщик воздевает руки к куполу и ждет, пока шум стихнет.
– Спокойно, граждане! – кричит писклявым голосом дрессировщик.
– Клоун Абырдаш велел кланяться и передал, что уехал в Магадан! – кричит клоун, размахивая синими из-за холода руками (поскуливание, визг собак за кулисами).
– А всем вам большой привет, жили чтоб сто лет в обед! – кричит он.
Начинает ходить кругами, декламируя в рифму низкопробные шутки, настолько несмешные и неинтересные, что мы их даже не будем слушать: фоном дается гул зала, голос клоуна звучит издалека. Постепенно в зале загорается свет. Крупно – афиша у входа. На морде тигра написано большими красными буквами:
«ЦИРК СЕМЬИ ЗАПАЩНЫХ!
ДРЕССИРОВАННЫЕ СОБАКИ, ФОКУСЫ С ИСЧЕЗНОВЕНИЕМ ЛЮДЕЙ, ПОПУГАЙ-ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ СУДЬБЫ, ИШАК-ЭКВИЛИБРИСТ АЛИК, ГРУППА ЛИЛИПУТОВ-КАРАТИСТОВ, КАНАТОХОДЦЫ ИЗ ЦИРКА ДЮ СОЛЕЙ – АКРОБАТКА ВЫСТУПИТ С ОБНАЖЕННЫМ БЮСТОМ, И МЫ ВЕРНЕМ СТОИМОСТЬ БИЛЕТА ТОМУ, ЧТО БУДЕТ СМОТРЕТЬ НА ЕЕ ГРУДЬ, А НЕ САМ НОМЕР, – ПРЕДСКАЗАНИЯ СУДЬБЫ И МНОГОЕ ДРУГОЕ…
ВСЕГО ДВА ВЫСТУПЛЕНИЯ В ВАШЕМ ГОРОДЕ! ТОРОПИТЕСЬ ВИДЕТЬ!!!»
Это выглядит, как типичное предвыборное обещание, и, – как и оно, – совершенно не соответствует действительности. Фамилия владельцев цирка на одну букву отличается от фамилии известных циркачей, это старый трюк вроде лишней цифры 0 на курсе валют. Но в провинции даже старые фокусы пользуются неизменной популярностью у публики – зал полон.
…Из-за кулис высовывается морда лошади – даже по ней видно, как отощало животное, – и, откусив угол афиши, пытается им насытиться. Резкий удар, который мы только слышим.
– …надцать, шоб вам было восемнадцать! – кричит клоун, который искренне считает это рифмой, отчего становится неуловимо похож на члена Союза Поэтов города Москвы.
Лица публики – они выглядят более… смягченными. Клоун продолжает выкрикивать свои пошловатые стихотворные шутки, словно сочиненные для корпоративного мероприятия по поводу выхода на пенсию бухгалтера Инны Петровны с 50-летним стажем служения фирме. Время от времени он бросает взгляд на бумажку, которую держит в руке. Мы успеваем увидеть заголовок.
«СТО И ОДНА ШУТКА ДЛЯ ВЕСЕЛОГО КОРПОРАТИВА»
Взрыв хохота.
Клоун, не меняясь в лице, зачитывает еще какую-то шутку. Из-за суматохи, плохого освещения, полной анархии – периодически на сцену пытается выбежать какое-то животное, вываливается уборщица, рабочий, – это сходит как экспромт. Снова взрыв хохота. Мы начинаем видеть, что на лице клоуна проявляются какие-то эмоции. Это удивление.
– Оп-ля, оп-ля, моя милка просто…. тля! – кричит он, с отчаянием глядя на кулисы.
Снова хохот. Клоун оживляется, смеется сам вместе со зрителями, зачитывает шутки со все большим энтузиазмом, периодически выделывая что-то вроде танцевальных «па». Во время них он и подсматривает в шпаргалку. Камера отъезжает, берет общий план. Мы видим причину веселья в цирке. Это не шутки клоуна, а ишак, который ходит за мужчиной с меланхоличным видом.
У ишака эрекция.
Вид его задумчивой морды и торчащий под брюхом кол создают такой уморительный диссонанс, что публика «угорает», практически в буквальном смысле – ведь в цирке нет вентиляции. Капельки пота на чьем-то лице. Отдернутый полог входа – это кусок брезента, – ветерок, прошедший по помещению. Благодаря свету, хлынувшему из этой импровизированной – как все в этом цирке – «двери», мы можем разглядеть костюм дрессировщика.
На нем шаровары в черно-белую клетку, камзол – наполовину синий, на другую зеленый, – и кроме накладного носа, он напялил себе на голову бумажную корону. Из-за этого мужчина выглядит в целом зловеще. Разворот камеры под купол – мы видим, что клоун все же сумел отвлечь внимание публики, и наверху натянули канат, установили два столба…
Общий план того, что происходит внизу.
Клоун хаотично бродит по арене, выкрикивая несмешные прибаутки, и упоенный ими, – хохоча над ними во все горло, и искренне полагая, что зал смеется с ним, а не над ним, – в то время как за клоуном неотступно следует ишак с глупой самодовольной мордой и стояком (из-за всего этого они, в целом, становятся похожи на всегда неразлучных ленинградского литературного критика В. Топорова и его молодого спутника, издательского клерка В. Левенталя – прим. сценариста). Камера зависает сверху, как будто оператор стоит над цирком на канате. Изображение покачивается.
Внезапно раздается барабанная дробь. Клоун с облегчением кричит:
– А сейчас… впервые с подобным номером в Кишиневе… – кричит он.
– Невероятные, удивительные и прекрасные… – кричит он.
– Проездом с гастролей в Москве на гастроли в Париже, – кричит он.
– Канатоходцы цирка Дю Солей… – кричит он.
– Прекрасная Незнакомка и ее Ва-а-а-а-лет! – кричит он.
Камера, словно сорвавшись с каната, падает вниз, – прямо к разинутой пасти клоуна, мы успеваем увидеть несколько золотых коронок, чей блеск ослепляет нас, – и устремляется скачками, как цирковой тигр, к кулисам, и за ними несется по узким, запутанным коридорам между наваленными коробками, тюками. Фанерными перегородками… Прорываясь сквозь эти мини-фавелы в пределах одного цирка, камера то поднимается, – и тогда мы видим все это сверху, как офис, разделенный перегородками, – то опускается, и мы видим неубранный пол (солома, испражнения животных, остатки еды, грязь, окурки) и понимаем, что это земля, для артистов и животных даже не набросали досок. Периодически в коридорах сторонятся, пропуская камеру, люди – это артисты, они выглядят плохо, кто-то в халате, кто-то в трико, они выглядят, как персонажи картин Врубеля, где изображены бомжи и нищие с цитатами из Евангелий. Камера останавливается у двери – настоящей, что удивительно, мы пока видели лишь шторы и заслонки, – и медлит несколько мгновений. Дверь распахивается.
Мы видим пару. Справа – стройного молодого мужчину с фигурой пловца, именно пловца, а не гимнаста. Он безупречно красив, идеально сложен, у него нет комично выпирающих ягодиц и чрезмерно раздутых рук гимнаста, излишней тяжести в поясе тяжелоатлета, изломанности лица боксера, согнутой спины борца. Он выглядит, как Аполлон микенской культуры, и его длинные волосы убраны так же – ремешком на лбу, – и губы слегка вздернуты в легкой, аттической улыбке. Он одет в набедренную повязку, а на его теле нарисован морской узор – осьминоги и водоросли. Рядом с ним – девушка, которая причесана и одета, как дама на росписях микенских дворцов. У нее сложная, напоминающая аттических осьминогов на вазах, прическа, корсет, пышная юбка. Грудь девушки обнажена. Соски выделены помадой, губы накрашены ярко-красным, из-за чего рот девушки напоминает трещину на коралловом рифе. Она черноволоса, но у нее бледная кожа.
…Пара так красива, что камера, словно не желая расставаться с ними, буквально обходит их, показывает со всех сторон, рассматривает, как турист – скульптуру Дискобола («о боже, неужели такое возможно»? – прим. сценариста, вспомнившего свое посещение зала с Дискоболом).
Камера показывает лицо девушки крупно. Мы видим, что у нее заплаканы глаза. Общий план гримерки. У нее максимально – насколько это возможно в таком цирке, – обжитой вид. На земле доски, на них мат. Зеркало, тумбочка. Все портят только осколки посуды, которую били, – совершенно очевидно, – только что. Это была ваза из-под цветов (мы видим пару цветков и растекшуюся воду) и две чашки. Пара со спины. Потом камера обходит их, возвращается к лицам.
Девушка говорит… (прим. сценариста – у нее может быть чуть чересчур высокий голос, который вполне допустим как ее единственный огрех, не позволяющий девушке быть божеством).
– Мы готовы, – говорит она.
***
Камера возвращается обратно к сцене, но движется уже неторопливо, как будто величаво, торжественно. Все происходит как в замедленной съемке. Мы проходим по коридорам не как собака-ищейка, но как владелец замка – пусть и обнищавшего – по своим покоям. Яркий свет, – это зажглись софиты, – за кулисами. Музыка. Лестница, которая из-за света наверху ведет как будто бы в никуда.
Камера стремительно взбирается по лестнице, после чего бросается вниз.
Вопль.
Общий план цирка. Мы видим, что вниз со столба, установленного с края арены, бросилась – ласточкой – девушка. Несколько минут она словно парит над ареной, как ныряльщица на древнегреческой амфоре, после чего зависает в воздухе. Яркое пятно света на девушке. Камера снова показывает картинку в обычном режиме, и девушка продолжает падать. Вопль в зале все громче.
Одновременно с ударом в литавры, когда девушка уже почти упала, из ниоткуда появляется светящаяся фигура молодого человека. Он подставляет девушке свои руки, это выглядит удивительно, высота столба около двадцати метров, но девушка, едва коснувшись рук партнера, подлетает вверх. Это выглядит так… естественно и волшебно, что не хочется и верить, что все дело в страховке и искусном помощнике за сценой. Что, учитывая увиденное нами за кулисами, выглядит довольно странно – это сверхпрофессиональная работа для цирка такого уровня. Девушка, взлетев под купол, – она все время в пятне света, – переворачивается там несколько раз, после чего опять падает, и так несколько раз. После очередного кульбита партнерши циркач, разогнавшись, словно взбегает в небеса.
Крупным планом – лицо клоуна с потекшим гримом. На нем – тельняшка морского пехотинца, что может свидетельствовать о его героическом прошлом, а может и о том, что он выменял аксессуар у какого-нибудь жаждущего значок ГТО дембеля (такие рыскали по всем гарнизонам СССР, разыскивая значки отличников учебной подготовки, парашютистов… и обменивая их у детей на украденные со склада ножи и патроны – так происходили razryadkaи razorujenye – прим. сценариста). Мускулы на руках. Мы видим, что клоун был в хорошей физической форме и еще не успел пропить ее. Он крутит лебедку, соединяющую страховочные тросы с акробатами. Что удивительно, у клоуна две лебедки, он работает одновременно с двумя акробатами. Пот на лице. Закрытые глаза. Он крутит лебедки, как сумасшедший капитан пиратского судна – два штурвала своего сумасшедшего судна. Человек работает из последних сил.
Крупно – его отображение в глазах женщины в кимоно.
Отъезд камеры. Женщина работает с прожектором. Но смотрит она, не отрываясь, на клоуна, в ее глазах – три чувства, которые испытывает любая женщина, глядя на своего работающего мужчину. Любовь, тревога и боязнь, что он бросит работу.
При этом пятно света неотрывно следует за акробатами – у женщины два прожектора, – что как бы говорит нам о том, что номер отработан до мелочей.
Снова арена. Происходит на ней нечто настолько удивительное, что это выглядит как приземление корабля инопланетян – настолько чудным, нездешним выглядит этот потрясающий номер на арене столь убого цирка. Акробаты буквально летают.
Общий план цирка. Он преобразился – преобразились даже зрители.
Мы еще раз убеждаемся в том, что хорошее представление преображает любую убогую действительность.
…Застыв под куполом, акробаты медленно опускаются на тонкий канат, который высвечивает прожектор.
Крупно – искаженное от боли, бледное лицо клоуна, грима на лице уже нет, мужчина обливается потом, он на грани обморока. Барабанная дробь. Она стихает, и зал гремит аплодисментами, люди даже встают. Снова – за кулисами. Клоун наклоняется к старому микрофону, в какие пели и шутили на сцене еще в 70-е годы прошлого века. Говорит – и по контрасту с внешностью, голос его звучит невероятно бодро и весело – торжественно.
– А сейчас… – говорит он.
– Наш Валет и его Прекрасная Незнакомка, – говорит он.
– Продемонстрируют вам номер… – говорит он.
– Без страховки, – говорит он.
– Танец над пропастью, – говорит он.
Молчание. Крупно – глаза девушки и юноши. Потом их фигуры. Он выглядит как Минотавр, все-таки загнавший в угол Ариадну. Наклоняет голову. Девушка делает шаг вперед, обнимает его одной рукой, другой что-то откидывает у себя со спины. Юноша делает так же.
Крупный план арены. На ней лежат страховочные тросы.
Камера показывает пару снизу, и мы видим, что они начинают сходить с каната.
Вздох в зале.
Но акробаты не падают, потому что держат друг друга за руки. И откинувшись, каждый, они образуют на канате латинскую V. Начинает звучать музыка. Это группа «Квартал», песня «Осень».
– Ты за меня все решил, несомненно, – поет солистка.
Пара танцует, они кружатся на канате, используя партнера как противовес. Постепенно камера поднимается выше, она лезет к акробатам, как назойливый молодой человек, который все норовит пригласить потанцевать чужую даму. Акробаты смотрят друг другу в глаза. Солистка группы «Квартал» поет.
– Поезд уносит меня в бесконечность, – поет она бесконечно грустным, нежным, печальным и таким красивым голосом (о боже, я люблю ваши песни!!! – взвизгнув, примечает сценарист).
Пара танцует, и постепенно камера перестает показывать канат, акробаты танцуют словно в невесомости, время от времени зал начинает аплодировать, люди даже иногда делают волну (молдаване могут испортить любой торжественный момент – прим. сценариста). Певица понижает голос, она поет:
– С тобой я закрыла тогда эти счеты, – поет она.
Крупно – лица пары, это маски, меняющиеся, но все же маски – обрядовые маски древнегреческих племен, еще не опустившихся до уровня Гомера, педерастии и разбавленного вина. Это маски народа моря, цивилизации Крита, маски прокаженных, навеки обреченных скитаться в лабиринте и с горечью слышать топот ног убегающих жертв. Это маски, но они – Настоящие. Мы любуемся ими, мы не можем не смотреть на них – попробуйте не глядеть горгоне в глаза – и мы теряемся в чертах их лиц, как группа истерзанных, запуганных жертв – в минойском лабиринте.
Внезапно девушка моргает, и чары развеиваются. Мы видим красивую, но все-таки женщину. Она размыкает губы и говорит:
– И? – говорит она.
– Просто… – говорит она.
– Она или я, – говорит она.
Партнер молча делает еще одно па, акробаты меняются сторонами, снова откидываются назад, держась за руки… Музыка стихает, молчание зала, свет прожекторов, который начинает чуть дрожать, как будто работнице за сценой уже трудно сфокусировать свет на акробатах. Дрожащие руки клоуна, его помощницы. Снова зал. Пара наверху.
Юноша говорит:
– Она, – говорит он.
Девушка закрывает глаза.
Мы слышим вздох зала. Крупно – лицо красавицы, после чего камера начинает отъезжать, и мы, видим, что девушка разжала руки партнера. Его лицо – на нем недоумение, но не очень глубокое, ведь всякий мужчина, переспавший с женщиной, уже понимает, что от этого удивительного народа можно ждать Всякого. Но оно есть, потому что, разжав руки, девушка лишает опоры и себя.
Мы смотрим на улетающего от нас акробата.
Он похож на Леонардо ДиКаприо, уходящего под воду в конце кинофильма «Титаник» (но, в отличие от Лео, нашему герою хватило мужества уйти быстро и без получасового прощания – прим. сценариста).
…Недоумение сменяется улыбкой, юноша падает, не попытавшись сгруппироваться, летит спиной на арену. Общий план: девушка тоже уходит спиной вниз, но в свете прожектора мы видим блеск страховки. Циркачка обманула партнера. Удержавшись на какие-то мгновения благодаря страховке, девушка изворачивается и хватает канат одной рукой, сбрасывая страховку другой. Этого уже никто не видит, потому что с фигуры девушки пятно света уходит и, пометавшись, застывает где-то в углу, как сиротливый солнечный зайчик от потерянного зеркала. Вопль в зале.
Лежащий юноша из-под купола под аккомпанемент криков, воплей, просьб позвать врача, визга, топота… Потом тишина. Арена из-под купола. Снова начинает звучать песня группы «Квартал», и это все та же «Осень» (сценарист, словно сентиментальный дембель, обожает, подвыпив, прокручивать одну полюбившуюся ему песню по 100 раз подряд – прим. сценариста).
Юноша лежит далеко внизу и выглядит, как нарисованная мелом фигура потерпевшего на месте следственного эксперимента. Из-за расстояния мы не различаем черты лица. Постепенно фигура теряет четкость и расплывается.
Она теряется в луже крови, наплывающей из-под тела крови.
***
Мы видим муху.
Большая, черная, блестящая. Мы различаем даже разделы ее глаз, благодаря которым муха может видеть пространство в 360-ти градусах. У нее так называемое фасеточное зрение. Это когда глаз составлен из нескольких, практически не зависящих друг от друга частей. Мы слышим тихий голос.
– Вот, например, муха, – говорит он.
– Казалось бы, – говорит он.
– Глупое, ничтожное насекомое, – говорит он.
– Питается всякой ерундой, – говорит он.
– Говно ест, – уточняет он.
– А на голове, – говорит он.
– Сложнейшее устройство, – говорит он.
– Разработка космической промышленности, – говорит он.
– Ведь благодаря своим глазам, – говорит он.
– Муха может видеть пространство в 360-ти градусах, – говорит он.
– У нее так называемое фасеточное зрение, – говорит он.
– Это когда глаз составлен из нескольких… – говорит он.
– … практически не зависящих друг от друга частей, – говорит он.
– Они крутятся и видят все, вообще все, прикинь, – говорит голос.
Все это время муха неподвижно стоит на коричневой поверхности – предположительно, стол, – и лишь к концу монолога делает несколько шажков.
– Благодаря этим глазам к ней не подступиться, – говорит голос шепотом.
– Представь, что у тебя глаза везде, – говорит он.
– На лбу, на руках, на спине, на пятках, – говорит он.
– На жопе, – говорит он.
– И ты все, вообще все видишь, – говорит он с уважением.
– А ведь, казалось бы, ничтожная тварь, – говорит он.
– Говноедка, по сути, – говорит он.
– М-да, – говорит он.
Муха, проведя на поверхности время, достаточное для того, чтобы понять, что она в безопасности, начинает потирать лапки.
Голос оживляется.
– Но это не повод ее презирать, – говорит он.
– Даже человек ничто, и путь его – между сраной пеленкой и зловонным саваном, – цитирует он по памяти место из Библии, процитированное в любимой книге политических журналистов, «Вся королевская рать» (мы начинаем строить предположения о невидимом пока нам собеседнике – прим. сценариста).
– А что уж муха, – говорит он.
– Но даже у Ахиллеса была пята, – говорит он.
– И Рим пал, и Вавилон, – говорит он.
– И эта, как его, – говорит он.
– Ну где в задницу пялились, – говорит он.
– Гоморра? – говорит другой голос.
– Троя, – говорит уже знакомый нам голос укоризненно.
– В Гоморре на клык брали, а у евреев это не по понятиям было, – говорит он.
– В общем, человек слаб, – говорит он.
– Что уж там несчастная муха, – говорит он.
– А пята ее… она, как ни странно, тоже в пяте, – говорит он.
– Ну, в лапках, – говорит он.
– Когда она их потирает, то сосредотачивается… – говорит он.
– И теряет поле зрения, – говорит он.
– Становится беззащитной, – говорит он.
– И тогда… – говорит он.
Муха периодически потирает лапки, и тогда голос повышается, а когда перестает их потирать, голос становится тише. К концу второй части монолога муха вновь потирает лапки.
БАЦ!!!
Муха исчезает. Мы видим газету, свернутую в трубочку. Она переворачивается. Мы видим фотографию знаменитых в России дрессировщиков тигров. У них такой вид, как будто они дебилы. Это дает нам основания предположить, что они и правда дебилы (самое простое объяснение – самое верное, прим. сценариста). Над ними – несколько советских орденов, часть титула газеты.
«Московский комсо…». Под названием – заголовок.
«КТО БЫЛА ПЕРВОЙ ЖЕНЩИНОЙ БРАТЬЕВ ЗАПАЩ…»
Ниже курсивом – «Мама витязей арены, Эйнбельгарда Намиховна: я стала для мальчиков всем, когда их отца растерзали тигры».
На лбу одного из дрессировщиков расплывшееся жирное и красно-желтое пятно. Это прибитая газетой муха. Отъезд камеры.
Мы видим просторное помещение прямоугольной формы и с окнами на всю стену с одной из сторон. Несмотря на размеры, комната выглядит тесной из-за стола такой же формы, занимающего почти все пространство. В узкие проходы между столом и стенами втиснуты стулья – черные, офисные, для сотрудников третьего уровня важности (не крутящиеся, но сидение уже не твердое), – на которых сидят люди, на лицах которых буквально разыгрывается драма Гегеля насчет диалектических противоположностей. Людям скучно, но они должны сделать вид, что им интересно. В основной массе они молоды, до тридцати лет. На стенах висят фотографии с важными людьми в костюмах, которые все почему-то сняты с дебильной бейсболкой на голове.
На бейсболке – логотип газеты.
Во главе стола сидит мужчина с проседью, орлиным носом и глазами фельдмаршала Кутузова перед разгромом Наполеона, будь их, глаз, у Кутузова два. На нем рубашка с коротким рукавом, часы на правой – как теперь модно – руке, из-под верхней расстегнутой пуговицы видна золотая цепочка, поблескивающая в волосах на груди. Мужчина говорит:
– Ну что, коллеги, какие темы? – говорит он.
Молчание. Одна из девушек, сидящих за концом стола, переворачивает мобильный телефон – мы успеваем заметить смс, «…раз придешь вечером в таком состо…» – и говорит нерешительно:
– Говорят, на Нижней Рышкановке перекроют дорогу… – говорит она.
– А, ну почему… нет… – говорит кто-то, словно выдыхает.
Тяжелое молчание.
– Коллеги, – говорит мужчина угрожающе.
– Мы уже вторую неделю выходим без громкой полосы, – говорит он.
– Начальство в панике, – пытается иронизировать он, но на какую-то долю секунды становится понятно, что начальство и правда в панике, и ничего хорошего это ему, мужчине, не предвещает.
– Что-то еще, кроме перекрытой дорожки, случилось в этом городе? – говорит он.
– Трехмиллионном городе, – говорит он.
– Ну, что за месяц, – говорит он, и снова ругается.
– Хоть бы сдох кто! – говорит он.
– Артист какой, или чтоб авария на сто машин! – говорит он.
За дверью раздается звонок. Это не музыка, а неприятное дребезжание, вызывающее у всех, включая зрителя, желание разбить телефон об стену. Все, как по команде, морщатся. Снова дребезжание.
– Ну, где она там, – говорит мужчина.
Телефон дребезжит.
– … – грязно ругается мужчина, несмотря на то, что три четверти собравшихся составляют девушки.
– Что за секретарша! – говорит он.
– Сходи проверь, Балан – говорит он.
Камера показывает, к кому обращается мужчина. Это молодой, лет двадцати трех-двадцати пяти, человек, коротко стриженный. У него глубокие глаза, голова склонена слишком низко – может, он занимался в юности боксом, а может, просто не доверяет миру (ну хорошо, хорошо, и то и другое – прим. сценариста), – синяки под глазами. Мужчина не красавец, но все его некрасивые черты лица компенсируются – сразу же, это показывает камера, – красивыми. Чересчур глубокие глаза – длинными ресницами; чуть более широкие, чем следовало бы, скулы – не выпирающим подбородком. Он как будто сделано поэтапно, и каждая часть его лица создана с оглядкой на другую, как первая вещь неопытного ремесленника. Молодой человек встает и молча смотрит на занятое помещение. Пройти невозможно. Мужчина во главе стола говорит:
– Освобо… – говорит он.
Но молодой человек уже залезает на стол и идет по нему к двери. Открывает ее и, не сойдя со стола, спрыгивает в коридор. Закрывает дверь. Одобрительный голос начальника:
– Находчивость, коллеги, главная отличительная черта настоящего репорте… – говорит он (мы уже слышим его хуже, потому что камера как бы выходит вместе с журналистом).
– …может и придумает что, и поможет, – говорит редактор, и мы видим его глаза, полные надежды, которыми он смотрит в спину выходящему.
Хлопок двери. Мы оказываемся в коридоре с журналистом, который вышел. Разглядываем его полностью. Он одет как предок хипстера по эволюционной лестнице: еще не кеды, но уже не кроссовки, джинсы узкие, но не настолько, чтобы облегать тело, рубашка под свитером с вырезом, но галстука-бабочки еще нет. Из этого мы можем сделать вывод, что мужчина уже хипстер, но еще не педераст. У него широкие плечи, он физически крепок, немного сутулится. Дребезжание телефона. Рука на трубке, мы видим, что она очень сильно дрожит. Пустой длинный коридор с дверями по обеим сторонам. Везде логотипы газеты. Общий план. Журналист снимает трубку и подносит к уху, не сказав ни слова. Мы видим только его глаза. Они полны страдания.
– Значит так, собаки мэра, они полная, совершенная, невероятный перфоманс, если бы каждый кто мог, знал бы, мы никогда бы не попали в этот капкан, и в этом году наступило бы полное, окончательное лето, – говорит голос в трубку.
Из-за шумов – шороха, потрескивания, – голос в трубке звучит, как будто его передает радиостанция из прошлого. Скажем, из пятидесятых годов, когда объявили о нашествии марсиан. В голосе нет никакого выражения, он произносит слова четко, но не акцентируя их, безо всяких смысловых ударений…
…Ничего не выражающее лицо журналиста. Его глаза закрыты, длинные ресницы подрагивают, он сглатывает несколько раз, можно предположить, что он с легкого похмелья, и ему плохо. Мы видим, что он старше на несколько лет, чем мы предполагали – или подсказал сценарист – в начале.
– …От нас все время ждут чего-нибудь этакого, но ведь эти пауки в банке, они ничуть не меньше самого сильного из них, тот, который шел к свету, пел песню и ел творог, в то время, как на восемнадцатом ходу запрыгивали в вагоны молодые, искрящиеся весельем люди, кони, один из них пал под козаком в произведении бессмертного писателя тараса бульбы он же гоголь, – говорит голос.
Журналист раскрывает глаза, и смотрит прямо в камеру. Внимательно, как будто изучает зрителя. Голос в телефоне говорит, глотая окончания слов, торопясь… Мы буквально чувствуем, как он плюет нам в ухо, как если бы он говорил туда, а не в трубку:
– …сто пятьсот раз говорил ему, постройте железную дорогу от Кишинева до Бельц, и сможете полностью решить проблему водоснабжения республики, я еще позапрошлым летом в фельетоне безумный заяц или беды и хождения по мукам рационализатора кулачкова писал говорил пел и плясал, что как только мы сумеем справиться с рабской зависимостью от мвф и америки, то заживем, как случалось на молодой и бесшабашной молодежной свадьбе… – говорит голос.
В целом все это напоминает колонки поэта Караулова в газете «Известия», где любой бред, начатый с любой точки отсчета, возвращается к теме геополитики и гибнущей Америки, но из-за болезненной логики автора выглядит даже почти завораживающе. В этом, – как в язвах прокаженного, – есть что-то притягивающее взгляд.
– Что еще сказать, если американцы установили полный контроль за производством продуктов питания, производством погоды, производством детей, производством кукол, производством табака, производством одежды, производством детей, производством насекомых, производством… – говорит голос монотонно (сходство с поэтом Карауловым усиливается – прим. сценариста).
Мы не видим ни малейшего оживления на лице журналиста. Он лишь расстегивает верхнюю пуговицу, слегка машет ладонью у лица, чтобы освежиться – точно похмелье, – и мы успеваем заметить серебряный крестик на черном шнурке.
– …на сотом повороте они сошлись, как серп и молот, и в то время случалось устроить депортацию и даже частям, не состоящим в подчинении народного комиссариата внутренних… – говорит он.
Журналист, наконец, прерывает собеседника, и мы впервые слышим его голос. Он глухой. Журналист говорит:
– Разумеется, – говорит он.
Кладет трубку и сразу снимает ее, кладет рядом с аппаратом. Крупный план трубки. Гудок. Отъезд камеры, мы снова в помещении, где проходит совещание. Журналист уже на своем месте. Он говорит:
– Это просто свинство со стороны секретариата, – говорит он.
– Постоянно нам подключают каких-то сумасшедших, – говорит он.
– Опять шизик, который железную дорогу к Антарктиде предлагает построить, – говорит он.
Оживление на лицах собравшихся, – ожидавших от неожиданного звонка какой-то темы для первой полосы газеты, – пропадает. Все снова прячут взгляд друг от друга.
– Кажется, подняли цены на рынке, – говорит одна из девушек нерешительно.
– Капуста, с пяти до шести… – говорит она.
Редактор молча смотрит на нее. Девушка краснеет. Мужчина по левую руку от редактора – бородка, накачанный бицепс, крутящиеся, как у наперсточника, пальцы, говорит:
– Сегодня день поцелуев, – говорит он.
– Берем фотографа, идем на улицу, – говорит он.
– Целуем всех, фотографируем, – говорит он.
Молодой человек, выходивший в коридор, смотрит на него с отвращением. Коллега с бородкой глядит в ответ с вызовом. Редактор глядит на это с одобрением – мы видим, что человек воспринял главу «Конкуренция в коллективе» из книги «Библия управленца» буквально на веру.
– Отличная идея, – говорит редактор.
Мы видим, что он не иронизирует. Это и правда кажется ему отличной идеей. Кабинет сразу оживляется. Девушки начинают хихикать, слышны шуточки про поцелуи («Чем выше любовь тем ниже поцелуи» – начинают петь в этот момент гнусавыми голосами три любовницы грузинского мафиози Меладзе из украинского народного три «Виагра»). Все рады, что начальник больше не ждет от них тем. Лица краснеют, глаза блестят.
…из коридора снова раздается дребезжание. Все замолкают.
– Опять Наполеон из дурдома сбежал, – вздыхает один из присутствующих. Телефон дребезжит.
– Я схожу, – говорит Балан.
Встает – снова на стол – и опять идет к двери. Выходит, мы слышим дребезжание уже приглушенным. Люди в зале заседания уже начинают вставать, когда журналист возвращается и говорит из проема двери.
– В цирке акробаты разбились, – говорит он с улыбкой.
***
Мы снова в цирке.
Но на этот раз картинка не такая четкая, как в первой сцене, она чуть дрожит, но недостаточно сильно, чтобы мы могли предположить, что оператор вчера пил, или работает у Ларса Фон Триера. В целом картинка достаточно терпимая. Время от времени фокусировка теряется, потом настраивается.
Мы видим на арене цирка клоуна.
Он переоделся во фрак, на нем туфли, он стоит над каким-то черным мешком. Камера показывает несколько секунд его, потом – зрительный зал. Люди стоят, кто-то в смятении пытается спуститься к самой арене, но их не пускают немногочисленные мобилизованные работники цирка, вставшие жидкой цепью. Снова в кадре клоун. Он говорит неожиданно зычным голосом:
– Дамы и господа, – говорит он.
Кишиневская публика, не привыкшая к подобному обращению, стихает (еще бы, среди них нет ни одного господина и ни одной дамы, одно быдло, когда же я уеду из этой страны?! – традиционное и горестное восклицание сценариста).
– Только что вы присутствовали при выполнении номера, – кричит он.
– Плавно перетекающего в другой номер, – кричит он.
– Который мы вам сейчас с якобы разбившимся акробатом, – кричит он.
– И про-де-мон-стри-ру-ем, – кричит он.
Начинает играть музыка, бьет барабан. Публика затихает, камера вновь показывает людей, а когда возвращается к сцене, то мы видим, что перед клоуном, оказавшимся по совместительству фокусником, выкатили что-то, очень похожее на гроб на каталке, но слишком низкой. Ящик едва достает фокуснику до колена. Камера теряет это из виду, когда оператор пытается взять в объектив канаты под куполом. Но там уже никого нет. Снова арена. Фокусника высвечивают прожекторы. Он наклоняется и, рывком подняв тело разбившегося акробата, делает с ним несколько па. Это выглядит странно, зловеще и почему-то смешно. Может быть, все дело в том, как болтается голова юноши…
Фокусник резко бросает тело на пол. Вопль в зале. Крик.
– Мертвец, мертвее не бывает! – кричит фокусник.
– Прах, из праха созданный и в прах ушедший! – кричит он.
– Творение хрупко, но… – кричит он.
…фокусник кричит еще несколько минут что-то, мы уже плохо различаем его слова из-за взволнованного ропота в зале, крупно – багровое лицо мужчины на сцене, он вошел в раж, как проповедник. В камеру, как будто ее кто-то поднес к лицу мужчины, попадает несколько капелек слюны. Мы видим только лицо фокусника.
– …талифа куми! – кричит он яростно («девица, встань» – арамейский).
Тишина, мертвая, полная, абсолютная. Так, должно быть, было во вселенной до того, как она взорвалась. Отъезд камеры. Мы видим, что разбившийся акробат, неловко поднявшись, делает несколько неуверенных шагов. Потом еще. Еще. Его тело чуть наклонено вперед, он под небольшим углом, но достаточно маленьким, чтобы удерживать его самостоятельно. Руки его безвольно опущены, голова тоже, он все так же оставляет за собой кровавый след, но это уже не страшно, потому что он жив.
Начинает звучать музыка.
Это «Осенний вальс» молдавского композитора Доги, который, как и все туземцы СССР, подавшиеся в Москву, ненавидит русских, и получил за это звание героя Российской Федерации.
Акробат танцует под эту музыку, неловко переставляя ноги, они путаются, несколько раз он теряет равновесия, но удерживается, не падает… В целом это начинает напоминать танец куклы. Сходство с этим усиливается, когда фокусник – на внезапно приподнявшемся помосте – начинает водить руками, словно его и акробата связывают невидимые нити. Едва мы успеваем подумать об этом, как фокусник одним прыжком оказывается у акробата и, выхватив из-за спины самурайский меч, – не видный из-за черных ножен, – несколько раз взмахивает над акробатом. Никаких тросов над юношей нет. Доказав это, фокусник отбегает, и кричит:
– А теперь… – кричит он.
– Ляг, восставший! – кричит он.
Акробат спиной, – как нелепый Майкл Джексон, решивший показать свою лунную походку, будучи не в лучшей форме из-за транквилизаторов и обвинений в педофилии, – и как в ускоренной съемке, подбегает к ящику и падает в него навзничь. Фокусник, сорвав с себя плащ, бросает его на гроб. В этот момент мужчина становится неуловимо похож на матадора, чей бык не виден никому, кроме него самого. Сходство усиливается, когда он поднимает брошенный меч и, повертев им над головой, с размаху втыкает в ящик с акробатом.
Все это происходит под музыку из к/ф «Мой ласковый и нежный зверь».
Из гроба раздается дикий вопль, похожий на те, что издают зомби в фильмах ужасов. Зал ахает. На сцену выбегает несколько помощников фокусника, это все те же рабочие сцены, но они уже более-менее прилично переоделись. Но это ни к чему не привело. Они выглядят, словно сельские молдаване, принарядившиеся на свадьбу в городе – наряды не скрывают, а подчеркивают их полевой загар, ужасные зубы, глубокие, как пойма Днестра, морщины, изуродованные адской работой на земле фигуры… Двое становятся в изголовье гроба, один протягивает фокуснику пилу, другой – халат, как у мясника. Фокусник, покрутив пилу в руках, так же демонстративно, как и крутил, отбрасывает ее. Оглядывается вокруг, словно ищет реквизит понадежнее.
Начинает бить барабанная дробь.
Фокусник берет топор, который протягивает четвертый помощник, и, размахнувшись, безо всякого предупреждения, сносит верхнюю часть гроба. Тишина.
Все это выглядит уже как самый качественный фокус в лучших цирках мира, действо завораживает настолько, что новая трактовка трюка с ящиком и пилой – секрет которого знают даже дети – выглядит так, словно происходит в реальности.
Покопавшись рукой в гробе, фокусник встает с корточек и торжествующе вскидывает над собой руку.
В ней – голова акробата.
Камера дрожит сильнее, как будто и оператору стало страшно. Крик ужаса над цирком. Он стихает, когда фокусник поднимает другую руку. Публика, которую один раз уже успокоили оживлением разбившегося акробата, успокаивается, – она начинает доверять фокуснику, как женщина, которая все же решила уступить мужчине и переспать с ним. Фокусник кричит:
– Блюдо мне! – кричит он.
Один из помощников протягивает блюдо, и фокусник ставит голову на него. Снова начинает играть музыка, на сцену выбегает акробатка. Она не переоделась, на ней тот же костюм, хотя девушка бежит и у нее большая грудь, мы видим, что она не провисает ни на миллиметр (нет никаких сомнений, что мы внимательно разглядели, – прим. сценариста). Мы обращаем внимание на то, что в цирке нет ни одного ребенка – камера мельком показывает зрителей перед тем, как вернуться к арене. Вспоминаем про предупреждение «до 18» на афише.
…Девушка хватает у фокусника блюдо из рук, и начинает танцевать перед ним. Фокусник садится на раскладной стул, принесенный кем-то из помощников – они покидают сцену не спеша, переговариваясь, нисколько не торжественно, – и смотрит на голову и танцовщицу. Девушка танцует под музыку испанской гитары, и над ареной снова воцаряется атмосфера корриды.
Закончив танец, девушка подходит на носочках к гробу, и стряхивает в него голову с блюда обыденным жестом, словно мусор в ведро. Убегает, опустив голову, и взмахивая руками. Аплодисменты, но настороженные, недоуменные. Зал ждет, когда прояснится недоразумение с акробатом.
И гремит аплодисментами, когда фокусник крушит ящик ногами, и разбрасывает обломки.
Никакого тела в ящике не было.
…отъезд камеры. Мы видим, что все происходящее показывалось на видеокамере, любительской, но достаточно дорогой. Ее держит в руках журналист Балан. Крупно – его задумчивое лицо. Рядом – мужчина в меховой шапке, кожаной куртке, на нем несколько золотых перстней.
– …точно заплатят? – говорит он.
– Послушайте, вы же не в налоговой, – говорит журналист.
– Прямо сейчас езжайте за деньгами и все, – говорит он.
Протягивает мужчине визитку, на ней написано «Антон Верницкий, ОРТ в Молдавии». Визитка потертая, местами согнутая, видно, что журналист Балан носил ее, забыв, в нагрудном кармане, не один месяц.
– Скажите, Антон велел вам выплатить, – говорит он.
Вынимает из камеры кассету, кладет в нагрудный карман.
– Только чтоб обязательно фамилию, – говорит мужчина в шапке.
– Ну шоб как «Сам себе режиссер», – говорит он.
– Конечно! – говорит Балан.
Тепло жмет руку мужчине. Отъезд камеры. Они стоят перед шатром цирка, снаружи он выглядит еще более убого. Мужчина, развернувшись, уходит к старенькому «Мерседесу», из которого на него поглядывает женщина в такой же шапке, с таким же обилием золота на пальцах, то же выражение лица, такая же фигура… Становится понятно, что у людей подобного типа половые признаки самцов и самок, – как у гиен, – неотличимы. Машина отъезжает. Грязный снег у дороги. Спина журналиста, обходящего цирк. Он уже говорит по мобильному телефону. Мы видим, что, несмотря на уже явственное отвращение к профессии, которое читается на его лице, он все еще профессиональный журналист – он ведет себя как собака. Настоящая – дикая – а не служебная овчарка типа Рекс, годная только на то, чтобы сниматься в дебильных сериалах про «четвероногого полицейского».
– Мутно, мутно, – говорит он, его взгляд скользит, ни на чем не задерживается.
– Менты? Ну что, первый день в деле, что ли, – говорит он.
– И были, и я пробил, – говорит он.
– Они сейчас вроде как осел, – говорит он.
– Ну, Буридана, – говорит он.
– Да нет, бля, – говорит он, поморщившись. – Тот, который посреди моста стоял и не знал, куда пойти.
Прим. сценариста – когда журналист матерится, то делает это словно по служебной необходимости, это словно «беглое употребление тех иностранных и наиболее употребительных слов, которые сделают речь более понятной для ее коренного носителя».
– …Он чего, тупой был? – слышим мы голос редактора.
– Да нет, там сено с обеих сторон было, короче ладно, какая разница, – нетерпеливо говорит журналист.
– Прикинь, тут еще осел со стояком по арене бегает, – говорит он.
– Интересно, как они его… ласкают перед сценой, что ли, – говорит редактор.
Смеются.
– Дело открыть не могут, нет тела, – говорит журналист.
– А не открыть не могут, после того, как циркач упал, им звонили, звонок регистрировали, – говорит он.
– Нет, нет, – говорит он.
– Говорят, мол, фокус такой, и что циркач этот поссорился с телкой своей, – говорит он.
– Сразу после номера, типа, уехал, – говорит он.
– Но все очень мутно, – говорит он.
– И менты говорят, что мутно, – говорит он.
– Им, короче, до выяснения запретили город покидать, – говорит он.
– Пока циркач этот не вернется… или тело не найдут, – говорит он.
– Да, думаю, может, и тело, – говорит он.
– Я пленку покажу, там все более-менее чисто, но они ведь фокусники, – говорит он.
– Лох мне пленку отдал, я ему визитку чужую скинул, – говорит он.
– Поймет, что кинули, будет бычить, ты скажи охране, чтобы не пускали, – говорит он.
– Бухгалтерии? – говорит он.
– Скажи, за пятьсот, – говорит он.
– По двести пятьдесят на брата, плюс видеокассета для домашнего порно, – говорит он, смеются.
– Так что, как писать будем? – говорит он.
– Романтическая Загадка Цирка, – говорит он.
– …или Кровавое Происшествие? – говорит он.
– Сначала то, потом другое, – повторяет он, кивнув, как человек, который понял, что не сообразил очевидного.
– Хорошо, весь месяц тему крутить будем, – говорит он.
– Я, короче, тут еще потрусь, – говорит он.
– С партнершей поговорить хочу, – говорит он.
– Без свидетелей, – говорит он.
Разворот камеры.
Мы видим журналиста, приподнимающего завесу при входе. Пустое помещение, вдалеке видна арена. Там несколько рабочих сметают опилки. Слышен шум животных – рычит тигр, хлопают двери клеток. Журналист идет прямо к ней, потом вдруг резко сворачивает и попадает в те самые лабиринты за сценой, которые мы видели, когда камера показывала гримерку акробатов.
Мы идем по лабиринту, глядя на него глазами журналиста.
Движение камеры замедляется, в воздухе стоит пар от дыхания, – кое-где сверху в прорехи тента падают снежинки, – и постепенно мы оказываемся словно в болоте, наполненном испарениями. Слегка темнеет, мы бродим по запутанным коридорам, то и дело натыкаясь на тупики. На стенах – чаще всего это картонные перегородки – ничего нет, но из-за игры теней они становятся похожи на лес, а наш путь – на дорогу в этом лесу. Иногда сверху падает свет, и тогда мы видим словно меловые знаки, указывающие дорогу в этом угольном лабиринте… Потом освещение меняется и знаки сменяет лес из теней…
Начинает звучать… даже не музыка, а словно кто-то молча напевает мелодию песни себе под нос. Это напев, чудный, диковинный, женский. Он звучит то сильнее, то слабеет, – когда мы оказываемся в очередном тупике, – и словно ведет нас. Тени на стенах становятся еще гуще, и внезапно мы сталкиваемся – нос к носу – с Единорогом.
Конь с белоснежным рогом несколько секунд глядит на нас.
Потом это мудрое, познавшее бренность животное поворачивается в профиль – печально, словно Иисус, приподнявший одежды над раной, чтобы Фома потрогал и убедился, – и дает нам рассмотреть себя. Камера опускается, показав рог на голове коня как растущее ввысь дерево, вырвавшееся из косточки черешни, выплюнутой каким-нибудь сумасшедшим Мюнхгаузеном.
…только спустя несколько секунд, когда меняется освещение, становится ясно, что рог был столпом света из дырки на потолке закутка для лошади. Общий план лошади (как бы смешно это не звучало – прим. сценариста). Снова коридор. Напев усиливается, он звучит все сладостнее, слова вот-вот вырвутся из мычания, как ребенок из женщины… вот-вот… еще чуть… но на самой высокой ноте пение обрывается стуком. Мы у двери.
Рука стучит в дверь несколько раз.
Разворот камеры. Мы видим журналиста, который стоит несколько ошарашенный, несколько раз оглянувшись назад, в черный и запутанный коридор.
– Здравствуйте, – говорит он.
–…репортер Балан, «Московский комсомолец», – говорит он громче.
Молчание.
Журналист толкает дверь и попадает в гримерку, посреди которой стоит, прямо на досках, ванная. Она полна воды. В ванной сидит девушка, отпустившая своего партнера с каната без страховки. У нее распущены волосы – теперь они мокрые и спадают вниз, а не вьются, как до номера, – косметика с лица смыта, но все черты его выглядят на удивление очерчено, четко.
…Потолок дырявый и периодически сверху в воду опускаются снежинки. Полет их показан плавно, они, опустившись на воду, тают, но мы успеваем их увидеть за долю секунды перед этим прямо на поверхности ванной. Вода выглядит… цветной. Приближение камеры.
Ванная полна цветов подсолнечника.
Крупно – лицо девушки.
– Скажите, вы на… – говорит журналист сразу, но девушка перебивает его.
– Я люблю эти цветы, – говорит она, вынув один из подсолнухов, и мы видим, что это не муляж, а настоящий подсолнух.
– Я словно купаюсь с тысячью маленьких солнц, – говорит она.
– Их здесь не тысяча, – говорит он, все еще не глядя на девушку.
– Почему вы на меня не смотрите? – говорит она.
– Вы голая, – говорит он.
– Что ниже пояса, под водой скрыто, а что выше, то вся публика лицезреет, когда я на канате пляшу, – говорит она.
Речь ее становится неуловимо старомодной, как будто английский философ XVII века решил вдруг спуститься к нам откуда-то со своего Олимпа и перевоплотиться в артистке («будто с Олимпа своего спустившись, решил к нам философ века XVIIснизойти, в мечты и слова бедной девицы воплотившись», – прим. сценариста голосом философа XVII века, который…).
Отъезд камеры, мы видим девушку в ванной всю. Журналист поворачивается и молча смотрит на ее грудь. Мы делаем это вместе с ним (женщины делают вид, что ничего не случилось, и краснеют от злости, мужчины просто краснеют и начинают глубже дышать).
– Откуда же вы прибыли к нам в столь тревожный час, – говорит она, помолчав.
Начинает разгонять руками лепестки цветов.
– Почему вы так разговариваете, – спрашивает журналист.
– Как, – говорит она.
– Так… старомодно… – говорит он.
Он говорит бегло, несмотря на то, что не матерится, как в предыдущем разговоре, и мы убеждаемся в том, что и русский язык – его родной. Что, в общем, нынче редкость.
– Может, я стара, – говорит девушка.
– Вам не больше двадцати двух, – говорит он.
– Браво, – говорит она.
– А вам… вам сколько лет, – говорит она.
Журналист смотрит на нее, как сорокалетний мужчина – на выпускницу, пролетающую мимо по улице с букетом цветов, перед тем как повернуться и пойти домой с продуктами. Это смесь желания, и даже не тела, а легкости бытия. Потом он прикрывает глаза и становится похож на такого мужчину – о, они умеют брать себя в руки (отказываться от того, что хотят на самом деле – прим. сценариста) – еще больше. Он говорит:
– Знаете, я человека нахожу за час, – говорит он.
– В таком случае мои поздравления вам не запоздают, – говорит девушка.
– Говорят, даже бог нашел Авеля не сразу, – сказала она.
– Я и правда могу, – говорит мужчина настойчиво, он уже собрался с духом, преодолел соблазн и намерен покончить со всем поскорее.
– Скажем, в Москве сгорела станция метро, теракт, – говорит он.
– Сгорит все, даже зубы, – говорит он.
– А я уже через час фамилии знаю, и кто там из Молдавии знаю, и уже еду к ничего не знающей родне за фото, – говорит он.
– Ну, в смысле и пособолезновать, – говорит он.
– Я профессионал, – говорит он, почему-то с отвращением и сожалением.
– Что же, похвально, – говорит девушка, пар от воды поднимается, и мы видим ее лицо, словно в тумане, ванна начинает напоминать на замерзающее болото под обильным снегопадом (снежинки падают сверху все чаще), а девушка становится похожей на сирену, перебравшуюся на Север.
– Свое дело надобно делать так, чтобы люди могли сказать: вот лучший из тех, кто когда-либо чем-то подобным занимался, – говорит девушка.
– И вы, стало быть, из таких, – говорит она.
– Лучше скажите сразу, – говорит журналист.
– Что это было, как вас зовут, как его… – говорит он.
– … откуда вы, он, – говорит он.
– Поймите, мне-то все равно, – говорит он.
– Но для газеты… – говорит он.
Его речь становится похожей на бормотание, она монотонна, мужчина как будто засыпает. Фигур почти не видно из-за пара, картинка становится статичной…
– Я что угодно, когда угодно, как угодно достану, – говорит он.
– Откуда угодно, – говорит он.
– Хоть из-под воды, – говорит он.
Резкий всплеск.
Крупный план ванной сверху. Мы видим, что девушка легла на дно, и смотрит на нас из-под воды. Камера начинает опускаться к воде снежинкой – плавно, колеблясь, – и замирает у воды. Девушка просто смотрит на нас, она выглядит, как сирена-утопленница. Общий план гримерки. Журналист, встав на колени, стоит над ванной и внимательно смотрит на девушку. Та – все еще под водой – на него.
Мы слышим чарующее пение.
***
Мы видим большой блестящий глаз. Он огромный и глупый – как у коровы (или ижорской критикессы Н. Курчатовой – прим. сценариста). Он смотрит на нас продолжительное время, и когда мы уже решаем, что это картина, глаз моргает. Отъезд камеры. Мы видим, что на нас смотрит портрет на ковре. Это мужчина с царским венцом, скипетром и, почему-то, косой. Сверху надпись на латинице:
ШТЕФАН ВЕЛИКИЙ И СВЯТОЙ, ГОСПОДАРЬ, ОСНОВАТЕЛЬ КНЯЖЕСТВА МОЛДАВСКОГО
Ковер выполнен не очень умело. Видно, что хотя рабочие старались, получилось у них аляповато: лицо Штефана выглядит, как будто его нарисовал третьеклассник. Портрет моргает еще несколько раз. Из-за ковра выходит молодой мужчина с лицом ученика интерната для детей с Особенностями. У него непропорционально вытянутое лошадиное лицо и злые глаза. Костюм дорогой, но болтается. Мужчина молод, ему не больше тридцати лет. Он сутулится. Говорит:
– Хорошо, годится, – говорит он.
– Мэрия Кишинева покупает ваш ковер, – говорит он.
Отъезд камеры, мы видим собеседника мужчины. Это тот самый обладатель пленки, запечатлевшей разбившихся акробатов. Несмотря на то, что он в помещении, мужчина не снимает меховую шапку. Мэр смотрит на него выжидающе. Мужчина не уходит, мнется. Говорит:
– Ну, а… – говорит он.
– Идите в бухгалтерию, там получите деньги, – говорит мэр.
– Сегодня? – говорит мужчина.
– Нет, закрытие финансовых отчетностей, получите в начале месяца, – говорит мужчина.
– Эй да! – говорит мужчина (выражение, обозначающее степень крайнего недоверия и недовольства у молдаван – прим. сценариста).
– Сегодня или никогда! – говорит он, и нам становится понятно, что он не смотрел кинофильма по книге легендарной книге Маргарет Митчел.
– Что такое?! – говорит мужчина в костюме.
– Слова мэра вам мало, уважаемый?! – говорит он.
– Слова в бочке не заквасишь! – говорит мужчина в шапке.
– Много вас таких…. С бухгалтерией блядь! – говорит мужчина в шапке, и мы понимаем, что происшествие с «купленной» у него пленкой оставило шрам на сердце бедняги.
– Это ручная работа молдавских мастериц! – говорит он.
– В самом сердце Кодр… (почти исчезнувший лесной массив в центре страны, такая же фикция, как просроченные бренды «замечательное молдавское вино» или «русская литература» – прим. сценариста).
– На фабрике, где все из дерева… ручная работа… экологически чистые материалы… первозданная атмосфера… – говорит он, подняв руки.
– Нынче все говно турецкое или китайское, а я… да разве могли бы мы у черножопых или узкоглазых заказать портрет самого Штефана… Святого?! – говорит он.
– Который этих турок всю жизнь фигачил так, как я узбеков в стройбате! – говорит он, творчески переосмысливая и пересказывая историю Восточной Европы Средних веков (в принципе, ничем при этом не отличаясь от любого профессионального историка – прим. сценариста).
Крупно – татуировка на руке мужчины. «Стройбат Одесской в/ч46559-as. 1987-1989. Отбой придумал бог, а побудку и старшину – чёрт». Мужчина продолжает говорить.
– Мля, да у меня все ткачихи – девственницы! – говорит он.
– Все целки, ни одна между ног ничего, кроме мыла не сувала! – говорит он (произносит именно «сУвала» – прим. сценариста).
– После изготовления я его везу в монастырь Куприяны, там батюшка… он почти святой блядь, как приложит крестом на ха, так это уже мля круче иконы на! – говорит он, разволновавшись (мужчина, как советский интеллигент: чем больше волнуется, тем больше матерится – прим. сценариста).
– Вы представляете себе, какая энергетика у этого мля ковра?! – говорит он.
– Да на нем крестить детей можно! – кричит он.
Мэр молча смотрит на поставщика ковров. На лице мэра читается все то, что мы думаем, когда торговец сувенирами пытается выдать нам кусок парфюмированного на заводе мыла за «удивительный продукт ручной работы». Торговец выдерживает взгляд.
– Благодари бога, что у нас 600-летие страны, – говорит мэр.
– Как же нам… без портрета… самого… отца-основателя… – говорит он.
– Денег вот нет ни на что… – говорит он.
– Дожили… – говорит мэр.
Садится за стол – камера показывает его так, как будто он нерадивый ученик, над которым встал суровый учитель (Штефан на ковре), который вот-вот даст молодому бездельнику подзатылок, – обхватывает голову руками. Куча бумаг на столе. Почти на всех крупный оттиск. «DATORII» (долги – прим. сценариста). Говорит прямо в руки:
– Идите в бухгалтерию, скажите, особое распоряжение мэра… – говорит он.
– Получите все сегодня… – говорит он.
Мужчина в шапке смотрит на мэра со смущением и сочувствием. Говорит:
– Господин мэр… – говорит он.
– Все мы молдаване, все мы добрые люди… – говорит он (в Молдавии – стандартное начало любого разбойного нападения с целью присвоения вашего имущества – прим. сценариста, неоднократно участвовавшего в молодости в подобных мероприятиях).
– Все люди… – говорит он в макушку мэру.
– Я вам скидку на двадцать процентов делаю, – говорит он, расчувствовавшись.
– Всего пять тысяч, продаю без накрутки, – говорит он.
– Спасибо, – говорит мэр по-прежнему в лицо.
– Ну, идите, – говорит он устало.
Мужчина, сняв шапку, кланяется несколько раз в пояс, выходит боком из кабинета – крупный план господаря Штефана, который смотрит вырезанным глазом как-то… осуждающе – и стремительно идет по коридору. Общий план фигуры, мужчина несколько раз комкает что-то в руке, бросает в урну. Крупный план. Бумажный шарик раскрывается, как распускающийся цветок. Это чек. Крупно на нем:
«ТЕКСТИЛЬНАЯ ФАБРИКА ГОРОДА СМИРНА, ТУРЦИЯ»
Ниже – стоимость ковра.
1756 долларов.
…крупно – макушка мэра. Мы смотрим на нее несколько секунд, предполагая, что человек находится в крайней степени отчаяния, наподобие той, в которой пребывал Геббельс после того, как Гитлер разуверился в нем после Сталинградской битвы («фюрер не верит больше в меня!» – прим. сценариста). Мэр поднимает лицо и с рычанием рвет на куски долговые квитанции города. Мы понимаем, что отчаяние его не наигранно.
– Аа-а-а!!! – кричит он в ярости.
Подскакивает от стола к окну. Общий план центральной улицы Кишинева. Разбитый асфальт, вырубленные деревья на месте центрального парка, покосившийся «Макдональдс» с треснутой витриной прямо напротив мэрии. Грязный снег. Камера смотрит вниз – стена мэрии по периметру оцеплена нищими, они тянут вверх искалеченные руки, тычут культями в пустые глазницы, машут бинтами в гною и ранах. Вдалеке показывается стая бродячих собак. Они принюхиваются, как львы на охоте в саванне. Дребезжание троллейбуса, который ломается прямо под окном мэра. Злые и уставшие лица пассажиров. Крик водителя.
– Ту ну ешть примар, ту ешть гомосексуалиштеле! – кричит он, глядя в камеру (в переводе с румынского «ты не мэр, а представитель сексуальных меньшинств» – прим. сценариста).
– Долбанный город! – говорит мэр, закрывает окна.
Покашливание. Мэр резко поворачивается. Фигура у двери.
Мы видим, что это фокусник из приезжего цирка.
…Общий план дверей мэрии. Они обтянуты колючей проволокой, несколько бойцов полиции с автоматами. За ними – какая-то возня. Мы слышим крики.
– Это что, люди?! – кричит кто-то.
– Это что, мэр?! – кричит он.
– Это что, по совести?! – кричит он.
– Он сказал – сегодня! – кричит он.
– Уймись, тварь, – отвечает кто-то еще более грубым голосом.
– У города нет денег, – говорят ему.
– Потерпишь… если вообще дадут! – говорят ему
– Нет денег, сиди не вые… – начинает кричать ограбленный коммерсант, но его начинают бить уже по-настоящему. Общий план коридора, где происходит избиение. Торговца коврами избивают примерно пятнадцать человек. Это его спасает, потому что нападающие мешают друг другу. Спины людей, собравшихся в круг и усердно пинающих несчастного. Снова мэрия снаружи.
…Звуки ударов, возня, удары становятся все более остервенелыми, это уже не стук, а звук мяса, которое разбивают об камень.
Молчание, сопение – устали все, даже нападающие – и, наконец, поскуливание.
– Все, все! – тоненько скулит тот же самый голос.
– Понял! – скулит он.
– Все, добрые люди, хватит, – скулит он.
Из дверей мэрии выбрасывают окровавленную дубленку. Поближе она оказывается продавцом ковров. Он садится на асфальт, вытирает кровь с лица, поднимается и, глядя перед собой невидящими глазами, садится за руль. Включает музыку. Это песня группы «Король и шут».
– Я часто вижу страх, – поет ее солист.
– В смотрящих на меня глазах, – поет он.
– Я часто приводил их в дом свой у реки, – поет он.
Крупно – чертик из плетеной проволоки на зеркале заднего вида. Он начинает болтаться, потом мы видим крупно лишь черты его стилизованной мордочки. У беса – поросячий нос, почти не видны глаза, и кусочек пакли, изображающий волосы. Отъезд камеры. Музыка стихает, и мы слышим дикие вопли. Это голос мужчины в меховой шапке.
– Обманули! – кричит мужчина.
– Кинули! – кричит он.
– За неделю на семь штук кинули! – кричит он.
– Аа-а-а-а-а, – страшно кричит он.
Общий план. Это двор дома, со всех сторон окруженного лесом, от дома ведет вдаль почти неприметная из-за нанесенного снега дорога. Мы угадываем ее лишь по следам колеса автомобиля. Дом трехэтажный, с башенками, узкими окнами-бойницами, он похож на замок (в Молдавии так и строят – прим. сценариста), окружен высоким забором. Во дворе, катаясь по снегу, вопит мужчина, обманутый журналистом и ограбленный в мэрии. Крупно – пена на губах. Ветви елей. Примятый снег, следы крови. Мужчина заходится в хрипе, начинает рвать на себе волосы, сучит ногами. Из дома выходит его жена, которую мы видели в машине. Она выглядит сейчас… грозно, сурово, непреклонно, как жена первопроходца на Среднем Западе («от индейцев отбились, младшего похоронили, а сейчас все ужинать» – прим. сценариста). Это Праматерь Соединенных Штатов Америки. Ее лицо грубо и смахивает на резные рамы окон дома, их делали словно одним инструментом. На женщине – фартук. Она простоволоса. Жена быстро – но не бегом – подходит к мужчине и, наклонившись, сует ему в рот что-то. Муж, побившись, затихает. Блеск ножа во рту. Женщина рывком – она невероятно сильна – поднимает мужчину и практически тащит на себе в дом. Говорит что-то тихо. Кадр темнеет – сначала чернеет по краям (где виден лес), потом и в центре – и постепенно мы начинаем видеть лишь темноту. Но мы слышим дыхание мужчины, его неуверенные шаги, успокаивающее бормотание женщины.
– …от попустит, – говорит она.
– …ридешь, ляжешь, – говорит она.
– …попьешь, поспишь, – говорит она.
– Вот, еще… ножкой, – говорит она.
Прямоугольник света с двумя фигурами. Мы смотрим на них, пока глаза не привыкают к такому освещению. Видим мужа и жену, но не сзади, как могли предполагать, а спереди. Общий план помещения. Это узкий, похожий на галеру внутри, проход, с двумя скамьями по краям. На скамьях сидят девушки, у каждой от ноги тянется к стене, – где вбито кольцо, – железная цепь. Девушки одеты в длинные рубахи, похожие на русские народные платья (из тех, что придумали в XX веке для Института фольклористики и народного костюма – прим. сценариста). На каждой – кокошник. Каждая девушка сидит так, чтобы видеть лишь спину предыдущей. Головы склонены. В руках они держат спицы и вязание. Освещение – по одной свече на маленьком столике, где лежит вязание.
Крупно – глаза хозяйки. Они меняются… становятся неуловимо другими…
Отъезд камеры, мы видим, что это глаза одной из девушек.
Она выглядит напуганной. Общий план ее рук. Одна из спиц проколола палец, и с того капает кровь. В полутьме подвала кровь выглядит черной, и когда падает на земляной пол, то как будто исчезает на нем. Хозяин, все еще при помощи хозяйки, спускается по ступеням подвала вниз и идет по узкому проходу прямо к девушке, проколовшей палец. Ничего не выражающие лица рабынь. Ситуация настолько ужасна, а они настолько спокойны, что мы понимаем – подобное происходит не в первый раз.
Несчастная молча кладет вязание на стол, снимает кокошник и, закрыв глаза, подставляет шею. Бросок хозяйки. На несколько мгновений они с хозяином заслоняют от нас девушку. Потом расступаются.
Рабыня сидит, но в ее шее торчит спица.
Девушка, не открыв глаз, мягко валится на бок. Не расковав еще, мужчина при помощи жены становится на колени и, вырвав спицу из шеи жертвы, падает ртом на бьющую из артерии кровь. Дрожание огоньков свечей. Пляска теней на стенах. Ничего не выражающие лица рабынь. Глаза мужчины. Они пустые, тусклые, но постепенно становятся осмысленными…. Они как будто впитывают в себя многия знания и не менее многия печали. Яркий блеск тех же глаз. Затемнение. Потом оно светлеет, мы видим рассвет над лесом. Камера, дождавшись, пока над верхушками деревьев не покажется холодное зимнее Солнце, начинает медленно опускаться вниз. Мы видим ель, птицу, вспорхнувшую с нее – одна из ветвей, мягко прогнувшись, скидывает снег, тот осыпается искрами, мы на мгновение видим радугу – ствол дерева…
В самом низу, прислонившись спиной к стволу, сидит убитая в подвале девушка, в той же самой рубахе до пят. Она очень бледная, глаза закрыты, на шее – уже чернеющее пятнышко. На лице девушки – снежинки, осыпавшиеся с ветки. Они не тают. Крупно – прекрасное лицо, оно словно в кристаллах. Отъезд камеры, общий план.
… к девушке подходит волк. Снегопад усиливается.
Сцену закрывает от нас стена снега.
***
Стена снега через стекло.
Разворот камеры. Мы снова в кабинете мэра. Он с тихой тоской смотрит в окно, снова обхватывает голову руками. Фигура фокусника вдали. Среди долговых расписок, счетов, квитанций на столе – газета. Заголовок крупно.
«МИСТИЧЕСКОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ЦИРКЕ-ШАПИТО»
…мэр молча продолжает смотреть в окно. Фигура фокусника приближается, она расплывчата, камера сфокусирована не на ней. Голос циркача:
– Господин мэр, я счастлив приветствовать вас в этот… – говорит он то ли торжественно, то ли насмешливо, из-за чего становится очень похож на главного героя мультфильма про поросенка Фунтика (только решившего податься из безобидного детского наркоманского фэнтези про говорящих животных в категорию «фильмы ужаса» – прим. сценариста).
– Говорите по-румынски, – говорит мэр.
– Нет, я сам не отсю… – говорит фокусник.
– Я не спрашиваю, – говорит мэр.
– Я велю, – говорит он.
– Говорите по-румынски, – говорит он.
– Не в своей России сраной, – говорит он, оживившись.
Встает. Говорит:
– Все беды от вас, – говорит он.
– Разруха… климат… все! – говорит он.
– Разговор окончен! – говорит он.
Бросает взгляд на стол, крупно DATORII (долги, они никуда не делись – прим. сценариста), и снова мрачнеет. В кадр ложится конверт. Голос фокусника.
– Может, вас устроит мой… американский, – говорит он.
Мэр молча берет конверт. Глядит, не раскрыв. Силуэты долларов США (начинает звучать песня отвратительного, как все, сделанное в Советском Союзе, репера Сереги и его подружки, проститутки Насти – «миллион долларов США, все будет х-ха-а-рашо» – примечание сценариста гнусавым голосом). Мэр говорит по-русски:
– Ладно, хороший переводчик, – говорит он.
– Я из цир… – говорит фокусник.
– Я знаю, знаю, ЗНАЮ, – говорит мэр, нервно хлопнув газетой по столу.
Садится. Разворачивает. Начинает зачитывать не с начала, наугад.
– …трагедия, ошеломившая жителей города, – читает он.
– Самое кровавое происшествие за последние десять лет, – читает он.
– Может быть, все дело в том, что здание городского цирка – технически оснащенное, построенное 20 лет назад, – который год ветшает, став домом для бомжей и бродячих собак? – читает он.
– Мэрия не комментирует. Мэрия не комментирует ничего, – читает он.
– Мэрия борется с мифическими русскими, в то время как в городе не осталось ни кусочка асфальта, – читает он.
– Нет горячей воды. Что уж говорить про какой-то цирк! – читает он.
Бросает газеты на стол – бумажки поднимаются облачком, показать замедленно, как в красивом боевике, – и молча смотрит на стоящего фокусника. Тот говорит:
– Я же уже объяснил в полиции, что это фокус, – говорит он.
– Они говорят, пропал этот ваш… – тычет мэр в фото, сделанное с пленки, на газетной полосе.
– Парень поссорился с партнершей, уехал, – говорит фокусник.
– Поймите, я бы сегодня уже уехал, – говорит он, приложив руки к груди.
– Но полиция запретила нам покидать город до выяснения, – разводит он руками.
– Вот я и хотел узнать, – говорит он.
Многозначительно двигает бровями, и как будто посыпает пальцами соль (жест, обозначающий у молдаван взятку – прим. сценариста).
– Муниципальная полиция мне не подчиняется, – говорит горько мэр.
– Тогда дайте разрешение выступать, – говорит фокусник.
– У меня тигры, собаки, птицы… – говорит он.
– Что там животные, люди третий день не жрамши, – говорит он.
– Не могу, хватит мне одного… инцидента, – говорит мэр.
– У меня и так рейтинг как болт у импотента, – взвизгивает он.
Фокусник кладет на стол еще один конверт. Мэр замолкает. Глядя в стол, говорит:
– Интересно, откуда у вас… – говорит он (он не только мэр Кишинева, но еще и молдаванин, поэтому сообразил так поздно – прим. сценариста).
– Вроде жрать нечего, сами сказали, – говорит он.
Хватает конверт, разрывает, на стол сыпятся водопадом календари с изображением долларов США на одной стороне, открывает рот, начинает говорить (начинает гово… – прим. сценариста). Фокусник садится на корточки прямо у стола, щелкает пальцами, привлекая внимание собеседника – удивленный взгляд мэра, переходящий в панический, – и начинает говорить, прежде чем мэр успевает вскочить.
– Это деньги, – говорит мягко фокусник.
Он говорит по-румынски. Смотрит в глаза мэру. Тот, выдержав взгляд, отвечает:
– Я знаю, – говорит он.
– Вы их взяли, – говорит фокусник.
– Конечно, – говорит мэр.
– Вы взяли все, – говорит фокусник, собирая календари, и пряча в карман.
– Но вышли, и у вас кто-то из помощников украл, – говорит он.
– Конечно, – говорит мэр.
– Они же все уроды, воры, – говорит фокусник.
– Только и думают, как тебя подсидеть, – говорит он.
– Само собой, – говорит мэр и говорит это не только под воздействием гипноза (да чего уж, так оно и есть – прим. сценариста).
– Насчет выступлений, – говорит фокусник, – сойдемся на показе фокусов?
– Никаких трюков, никаких акробатов, только фокусы, театральные представления в виде танцев, и предсказания будущего, – говорит он.
– Исключительно прокормить цирк, – говорит он.
– В ожидании результатов расследования, – говорит он насмешливо.
– Ладно, – говорит мэр.
Глядя в лицо фокуснику, подписывает. Встает, молча смотрит в спину уходящему посетителю. Закрытая дверь. Тишина. Стук.
– Господин мэр, – говорят за дверью.
– Господин мэр, это по поводу транс… – говорят за дверью.
Потом, подумав пару секунд, бросается к портрету Штефана на всю стену. Прячется за ковром. Отъезд камеры. Блестящий глаз на месте пустой глазницы господаря. Моргает. Потом еще.
Камера показывает линию на ковре. Большая, черная. Это меч государя. Постепенно он теряет очертания меча.
Мы видим простую черную линию.
***
На черную линию наступает нога.
Это легкая туфля. Отъезд камеры. Мы видим, что линия прочерчена на снегу, на пустыре. За ним виднеется здание, красивое, в виде купола, оно каменное – с гигантскими скульптурами циркачей, – но потрепанное, штукатурка осыпалась, видны дыры в стенах. Это здание кишиневского цирка, за которое упрекала мэра пресса. Снега много, здание практически обложено им по периметру, видно, что туда никто не ходит. Камера разворачивается, уткнувшись в снег, – как собака, – и показывает нам туфли. Поднимается, и мы видим девушку из цирка. Она в легком полупальто, похожем на кафтаны XVIII века, перчатках, и шляпке. В Кишиневе это выглядит… неуместно. Девушка смотрит на нас. Говорит:
– Какой ты… недолюбленный, – говорит она, глядя нам в глаза.
– Бедняга, – говорит она.
Наклоняется. Общий план. Девушка гладит бродячую собаку. Та ластится, подставляет морду. Обе движутся бездумно, естественно, и потому очень красиво. Мы любуемся ими немного. Потом слышим голос, раздающийся за камерой (как будто говорит оператор – прим. сценариста).
– Вы, действительно, странная, – говорит он.
– Прекрасная Незнакомка 1990 года рождения, – говорит он.
– Прекрасная – имя, – говорит он.
– Незнакомка – фамилия, – говорит он.
– Впрочем, в наших загсах чего только за деньги не сделают, – говорит он.
Девушка продолжает гладить собаку, как ни в чем не бывало. Голос журналиста продолжает говорить.
– Но то что вы сами из Молдавии, это уже все, – говорит он.
– Конец истории, – говорит он.
– Снегопад кончится, дорогу на север расчистят, – говорит он.
– И в вашей родной Ларге мне за пять минут выложат все, – говорит он (Ларга – село на крайнем севере Молдавии, находится на полуострове, врезавшемся в Днестр, зимой практически недоступно из-за отсутствия дороги – прим. сценариста).
– Так что даю вам еще месяц, – говорит он.
– А то и меньше, – говорит он.
– Так может, сами расскажете? – говорит он.
– А разве в женщине не должно быть тайны, – говорит девушка, не поворачиваясь к нам.
Камера смещается на несколько метров вбок, как будто журналист обходит девушку.
– Я видел, как вы по черте ходили, – говорит он.
– Скучаете по делу? – говорит он.
– Так скажите все, да уезжайте, – говорит он.
– И да, в женщине не должно быть тайны, – говорит он.
– Ни в ком не должно быть, – говорит он.
– У вас не получится меня так заинтересовать, – говорит он.
– Я ненавижу, когда люди кокетничают, надумывают, – говорит он.
– А если тайна просто есть, – говорит девушка.
– Что бы мы про нее не надумывали? – говорит она.
– Это как… влюбиться, – говорит она.
– Хочешь, не хочешь, какая разница, – говорит она.
Встает, начинает вышагивать по черте на земле. Собака виляет хвостом, уходит. Девушка, дойдя до конца линии, делает четкий разворот и снова идет по линии. Из-за одежды и движений она напоминает прусского солдата, который отбился от полка в походе 1812 года и решил умереть, выполняя долг каждого пруссака – маршировать до посинения – до конца.
– Мне трудно судить, я никогда не влюблялся, – говорит журналист.
Камера разворачивается, – как акробатка, – и мы, наконец, начинаем видеть журналиста. Он одет легко, это бравада всякого молодого человека, который выглядит еще настолько хорошо, что ему не хочется спрятаться в шубу (где мои двадцать лет? – горестный возглас сценариста).
– Нет, серьезно, – говорит он, глядя в приближающуюся камеру, которая играет сейчас за акробатку.
– Умом, может, да, и даже заставить себя пытался, а вот чтоб по-настоящему, сердцем, нет, никогда, – говорит он.
– В юности, может, и то не помню, – говорит он.
– А как вы… определяете? – спрашивает акробатка, развернувшись, мы видим здание цирка и снег, а журналиста только слышим.
– По телу, – сухо говорит он.
– Мы животные, чего уж тут, – говорит он.
– Я не об эрекции, – говорит он, хотя собеседница его не спрашивает.
– Я, когда говорю себе, что люблю, все пытаюсь понять, участился у меня пульс, когда я с ней рядом, или нет, – говорит он.
– Ну, волнение это же всегда сердцебиение, да? – говорит он.
– Верно, – говорит акробатка, разворачивается, мы видим журналиста.
Приближаемся к нему.
– Никогда сердце чаще не билось, – говорит он.
– Может, оно замерзло, – говорит девушка.
– Собственно, почему я с вами об этом разговариваю, – говорит он.
– Знаете, что такое любовь, настоящая, – говорит она.
– Я уже сказал, – говорит он.
– Нет, вы о признаках, а я о существе, – говорит она.
– Запах зверя, дрожь ветки, когда он пробежал… – говорит она.
– … это ведь не зверь, – говорит она.
– Сердцебиение это запах любви, – говорит она.
– А любовь это зверь… – говорит она.
– Но иногда он бывает так хитер и опасен, – говорит она.
– Что не оставляет ни следов, ни запаха, – говорит она.
Мы приближаемся к лицу мужчины вплотную. Общий план. Начинает идти снег. Это только начало вечернего снегопада. Вдалеке загораются огни города, но еще не поздно, просто зима, темнеет рано. Девушка обхватывает мужчину, как в танце, положив его руки себе на талию. Велит:
– Не глядя вниз, ступите на черту, – говорит она.
– Как же я… – говорит он.
– Я не промахнусь, у меня опыт, – говорит она.
Делает шаг назад, партнер неуклюже – он совершенно лишен пластичности в движениях, резкий контраст с разбившимся циркачом – идет за ней, спотыкается и чуть не падает на нее, только благодаря силе девушки они удерживаются на черте. Она смеется. Говорит:
– Вот мы чуть и не разбились, – говорит она.
– С вами такое случалось, да, – говорит он сухо.
– Теперь возьмите меня за руки, – говорит она, не обращая внимания на намек партнера.
– Крепко, это захват альпиниста, – говорит она, демонстрируя (каждый партнер держит запястья другого).
– Ведите себя так, словно мы правда на канате, – говорит она.
– Я боюсь высоты, – говорит он.
– Тем более, – говорит она.
Общий план. Стоят, глядя друг другу в глаза, крепко держась за запястья партнера. Девушка резко толкает журналиста назад, и тот из-за силы и внезапности удара не отступает, а летит спиной в снег, мы видим смятение на лице, которое сменяется странным умиротворением. Крупно – лицо. Глаза. Разворот камеры – небо и снег, падающий сверху, он валит все гуще. В далеком, но все-таки видном свете города это выглядит завораживающе. Общий план. Девушка и ее партнер стоят на черте, откинувшись назад, образуя букву V, как на канате, в цирке. Смотрят в небо. Долго. Потом чуть приподняв головы – друг на друга. Камера приближается к ним. Акробатка говорит:
– Отпустите вы меня, я упаду, – говорит она.
– Отпущу я вас, упадете вы, – говорит она.
– Но, отпустив, упадешь и ты, – говорит она.
– Смотрите на мое лицо так, как будто мы на канате, – говорит она.
– Постепенно взгляд сфокусируется только на мне, и все остальное пропадет из виду, – говорит она.
Мы видим, что так оно и происходит. Четко видно только лицо девушки, как будто плывущее в тумане. Девушка говорит оттуда.
– И буду только я, – говорит она.
– И так все время, – говорит она.
– Это и есть любовь, – говорит она.
Туман становится гуще. Постепенно плывет и лицо девушки, это как расфокусированный взгляд. Рывок, лицо словно налетает на камеру. Мы видим общий план двух фигур. Циркачка словно выдернула партнера на канат, и они вновь стоят прямо, вплотную, руки внизу, но все еще сцепленные. Прижимаются щеками друг к другу, как пара, застигнутая ураганом в открытом поле, и решившая умереть достойно, вместе. Девушка чуть ниже мужчины, он говорит, все еще глядя вдаль, голос заторможенный, как будто его обладатель спал:
– Как вас зовут, – говорит он.
– Прекрасная незнакомка, – говорит она.
– Где ваш партнер, – говорит он.
Она говорит:
– Мой партнер это вы, – говорит она.
***
Яркий свет, громкий хохот. Мы не видим ничего, кроме света, он делится, играет, на экране вспыхивает много огоньков, которые то сливаются в один, то снова распадаются, – как ртуть из разбившегося градусника, – но постепенно они тускнеют, мы начинаем кое-что различать. Камера смотрит на картинку глазами пьяного человека. Длинный прямоугольный стол, который плотно, как игроки в регби – мяч, обступили люди. Они выглядят сбродом, определить социальное положение которого совершенно невозможно: среди них есть одетые очень дорого, безвкусно, шикарно, дешево. Общаются все на равных, шутят, смеются. Из этого мы делаем вывод, что присутствуем, во-первых, в редакции газеты, а во-вторых, на пьянке в редакции газеты (места, где нет ни овнов ни козлищ – прим. сценариста елейным голосом ветхозаветного пророка). Крупный план стола. Он заставлен пластиковыми тарелками. Бутерброды со шпротами на маргарине, котлеты, сыр, овощи, пластиковые стаканчики, бутылки коньяка, наполовину пустые. Во главе стола – очень условно – мужчина в хорошем костюме, но с нездоровым цветом лица («зарабатываешь уже столько, что перестал беспокоиться о своем гардеробе, но еще не столько, что пора перестать беспокоиться о здоровье?!» – прим. сценариста). Он говорит:
– Так выпьем за день, когда наше приложение, – говорит он проникновенно.
– Стало приложение года по итогам ежеквартального совещания, – говорит он.
– Нашей семьи, нашей корпорации, – говорит он.
– В том числе и благодаря обложке, – говорит он.
– Признанной обложкой года, – говорит он.
Поднимает газету, трясет ей. Мы успеваем различить заголовок «… ИЧЕСКАЯ ТАЙНА ЦИРКА. УБИЙСТВО, ФОКУС ИЛИ ЗЛАЯ ШУТКА?!».
Аплодисменты.
Крупно – злое лицо участника застолья, которому соседка случайно задела локтем стаканчик – несколько капель проливаются из стаканчика и летят вниз, показать замедленно, мы провожаем их взглядом, – подъем камеры, мужчина подливает себе чуть-чуть бережно. У него вид обиженного доходяги ГУЛАГА, которого толкнули на лесопилке и который, как говорят зеки, «поплыл» (расчувствовался, жалеет себя – прим. сценариста). Смотрит на соседку еще раз зло. Все чокаются. Мужчина в жилете со множеством карманов – до сих пор мы видели только его лицо, руки – выпивает со всеми, его глаза добреют. Крупно – он. Соседка. Отъезд камеры.
Мужчина сношается со своей соседкой по столу, у него такое лицо, как будто он мстит за пролитое спиртное, они в пустом кабинете, вдалеке виден свет лампы. Перегородки, играющие роль стен, подняты под потолок, но не до него. Это обычные офисные кубрики, из-за которых любые офисы аутентично воссоздают атмосферу гибнущего «Титаника» и отчаяние крыс и людей, запертых в отсеках этого корабля. Партнеры не раздеты, мужчина приспустил штаны, женщина задрала юбку, стоят у стены, смотрят друг другу в лицо, пыхтят. Никакого особого оживления, люди просто «живут полной жизнью» – раз уж вечеринка, то почему бы и не, – видно, что им уже надоедает. Камера разворачивается и стремительно проходит по коридорам редакции. Когда мы проходим мимо пустых кабинетов, то камера слегка разворачивается, показывая нам происходящее внутри. Почти в каждом кабинете – пара. Большинство даже не сношаются, а просто обжимаются. По мере движения камеры становится все светлее. Камера попадает в помещение, где шла пьянка. Вокруг стола свободно, около семи человек – камера постоянно двигается, мы не можем посчитать, – самые стойкие. Мужчина в костюме смотрит на полного парня с лицом менеджера среднего звена. Тот говорит:
– И если журналисты это спецназ, – говорит он.
– То мы, мы, менеджеры среднего звена, продвижения, – говорит он.
– Обеспечим тыл и поддержку, – говорит он.
Все благосклонно кивают – лица скучающие, пьянка заканчивается, на столе всего одна бутылка, – и поднимают было стаканчики. Но парень говорит:
– И еще, Сергей Петрович, – говорит он.
– Кроме шуток, вот серьезно, – говорит он.
Мужчина в костюме слегка напрягается, как если бы менеджер, произносящий тост, решил попросить прибавку к жалованию.
– Вы нам как отец, – говорит парень, глядя начальнику в глаза.
– Правда, вы стали мне вторым папой, – говорит он.
В углу раздается фыркание. Никто не оборачивается. Крупно – журналист Балан, это он фыркнул, судя по реакции на него – физиологической, на уровне жестов, – он находится в положении привилегированном, ему можно Фрондировать. Но в меру, потому что, отпуская вольные шутки, Балан время от времени бросает внимательные взгляды на лица начальства, как бы Оценивая.
– Так выпьем за вас, – говорит менеджер среднего звена.
Все пьют, в кабинет врываются пожилые женщины с еще одной бутылкой – это уже водка, видно, что из Запасов, – и радостно кричат:
– На брудершафт, на брудершафт, – кричат они.
Раздается музыка, это журналист Балан включил на компьютере в углу саундтрек.
– Тебе повезло, ты не такой как все, – поет певец из Ленинграда.
Это песня – про менеджера среднего звена, написанная с расчетом на целевую аудиторию, состоящую из менеджеров среднего звена, и выражающая протест против образа жизни менеджеров среднего звена, позволяющего им, впрочем, регулярно покупать диски с песнями автора текстов про менеджеров среднего звена.
Собравшиеся, разумеется, не в состоянии постичь весь символический трагизм этого замкнутого круга – да еще и не обозначенного напрямую – но что-то Такое они чувствуют. Лица грустнеют. Журналист Балан с отвращением смотрит на экран – там две девицы обсасывают достоинство мужчины, покрытого кремом-загаром – то есть он откровенно при всех разглядывал порносайты. Встает, подходит к столу, выпивает свой коньяк, без тоста, ни с кем не разговаривая. Мужчина в костюме – лицо раскраснелось – говорит:
– Ну что, сходим…? – говорит он.
– Я пас, – вяло говорит Балан.
– Сегодня менты что-то обещали, – говорит он.
– Поеду в ночное, – говорит он.
Прощается, уходит.
– Пускай идет, – говорит редактор, потягивающий один стаканчик (то есть человек, как Петр Первый, только Наблюдает – прим. сценариста).
– Он все равно какой-то… квелый стал, – говорит он.
– Отбивается от коллектива, – говорит он.
– А что, я люблю с ним попить, – говорит мужчина в костюме в то время, как менеджер среднего звена обходит его кругом, старательно смахивая с костюма несуществующие пылинки.
– Хотя да… что-то с нашим Данчиком не то, – задумчиво говорит мужчина в костюме.
– Баб по кабинетам не зажимает, пьет не весело, – говорит он, ничуть не стесняясь того, что говорит это при тех самых бабах, которых местами зажимали в кабинетах (все свои, все свои – прим. сценариста голосом человека, рекламирующего «пирожки, как у твоей мамы дома»).
– Но пока хорош еще? – говорит он, вопросительно глядя на редактора.
Тот, подумав секунду, кивает. Лица обоих меняются, становятся… Собранными. Как, впрочем, и у остальных присутствующих: теперь директор и редактор это уже не только собутыльники, но и те, кто вершат их судьбы. Потом директор тянется к бутылке, очарование момента развеивается, атмосфера саги Теодора Драйзера про финансистов развеивается, не успев укрепиться.
– Жениться ему пора, – говорит залихватски одна из женщин, поднявшая стаканчик.
Крупно – ее бледная, мертвенная кожа. Куски пудры на ней. Отъезд камеры. Мы видим, что это напудренное лицо мужчины. Он одет в розовые лосины, из-под которых выглядывают стринги ядовито-зеленого цвета. Больше на мужчине ничего нет. Его губы накрашены ярко-красной помадой, из-за этого рот мужчины выглядит так, словно оттуда вырезали кусок мяса. На лице мужчины появляется плевок. Отъезд камеры.
Мы видим, что мужчина мертв. Рядом с ним лежит другой – в противоположность своему спутнику по последнему путешествию каждого из нас, он одет намного более… брутально. Джинсы, тяжелые военные ботинки, кожаная куртка. Лица мужчины мы не видим – вся его голова замотана в тряпку наподобие той, которой бедуины спасаются от песчаных бурь, по крайней мере, в своих рассказах об этом туристам. В тряпке есть прорезь, в которую видны пустые, мертвые глаза. В руке мужчины пистолет. В руке мужчины в лосинах – нож, воткнутый в грудь мужчины с тряпкой на лице.
– Что это у него на роже, – слышим мы голос сверху.
– Тряпка какая-то ссаная, – говорит тот же голос.
– Он чего, от газа защищался, – говорит голос с недоумением.
План меняется. Мы видим, что тела лежат на диване в квартире, изрядно обгоревшей, но пламя потушено до того, как добралось до этой части комнаты. Окна распахнута, везде гарь – мы буквально ощущаем ее запах – в углу кресло-качалка. На нем сидит совершенно черная фигуры. Это обугленный труп. Свет лампы, которую держит в руках человек в полицейской форме. Ночь за окном. Посреди комнаты – фотограф, вспышка, суета. Чуть сбоку двое мужчин. Это журналист Балан и примерно его ровесник в форме, глаза красные, невыспавшийся вид, форма помята. Фотограф то и дело толкает их, бесцеремонно, обходя диван с трупами. Говорит:
– Хорош в кадр лезть, – говорит он.
– Ты достал, – говорит журналист.
– Я даже на свадьбах наловчился в кадр не попадать, – говорит он.
Смеются с полицейским – фотограф, не отрывая глаза от объектива, криво улыбается, – журналист достает из кармана куртки фляжку, пьет, протягивает полицейскому, тот принимает не глядя, тоже пьет.
…Не выдыхают, не возводят глаза к потолку, не утирают рот – выпивают без ритуалов (то есть это потребление алкоголя по экзистенциальным причинам, а не бытовой алкоголизм – прим. сценариста, употреблявшего как по экзистенциальным, так и по бытовым причинам)…
Полицейский говорит:
– Ты чего сегодня… – говорит он.
– Мы профессионалы пера, – говорит пафосно журналист, и за мгновение до того, как мы поверим, что он может всерьез нести такую чушь, издает смешок.
Полицейский тоже смеется.
– Дома все равно делать нечего, – говорит журналист сухо.
Полицейский сочувственно молчит.
Прим. сценариста: мы обращаем внимание на то, что Балан снова ругается, вполне органично, и все больше убеждаемся в профессионализме журналиста, который в общении представляет, по сути, зеркало – он отображает манеру общения человека, с которым в данный момент разговаривает (что от хорошего журналиста и требуется – прим. сценариста). Короткая ретроспектива дома Балана, буквально пара кадров: просторная, чистая квартира без мебели, матрас на полу, гантели. Полный минимализм. Квартира выглядит нежилой. Фотообои на стене – тропический пляж. Отъезд камеры. Это уже фотообои – местами обгоревшие – в квартире, где произошло убийство.
Журналист говорит:
– Так что, Петреску, – говорит он.
– Да ни черта, – говорит лейтенант, пожав плечами.
– Два жмурика, – говорит он (обгоревший труп сливается с гарью, неудивительно, что его все время забывают).
– Один, вроде, гомик, – говорит он.
– Другой по одежде из братков, – говорит он.
– Убили друг друга, – говорит он.
– Или кто-то хотел, чтобы так выглядело, – говорит он.
– Ну и третий смотрел, смотрел, засмотрелся, закурил, да загорелся, – мотает он головой в сторону угла, где сидит обгоревший труп.
– На двоих документы есть,– говорит он.
Отпивает еще, достает из папки, лежавшей на полу у ног, две бумажки. Вертит в руках, показывая фотографу – тот снимает крупным планом – и мы видим их крупно. «Владимир Холодов…» написано на идентификационной карточке с фото накрашенного мужчины. «Владимир Нестеренко…» – на другой, принадлежащей, очевидно, мужчине с замотанной головой..
– Между прочим, оба Володи, тезки, – говорит фотограф, глядя в объектив.
– Так ложись между ними, – говорит лейтенант.
– Ага, желание загадать, – говорит журналист.
Смеются. Фотограф с оскорбленным лицом возвращается к дивану с трупами, продолжает щелкать затвором. Делает шаг назад, оступается и садится прямиком на обгоревший труп. Облако пепла. Хлопья кружатся в свете лампы, как черные, странные мотыльки. Пепел медленно оседает. Молчание. Полицейский с лампой стоит, не шелохнувшись, это вечный враг вечного жида – вечный городовой, – переживший Российскую Империю, СССР, а теперь вот и независимость бывших осколков империи. Тупое лицо. Снова хлопья пепла. Они оседают, кресло выглядит так, словно над ним взорвался шахид-ворон. Растерянное лицо фотографа. Журналист, опустив голову, начинает вышагивать из одного конца комнаты в другой, раскинув руки, словно по канату.
Крупно – головы трупов. Лицо в тряпке и накрашенное лицо. Голос лейтенанта – недоуменный – говорит:
– Интересно, что же они тут… – говорит он.
Короткая ретроспектива
В той же самой комнате сидят мужчина в лосинах – живой – и одетый еще совершенно нормально, безо всякой косметики на лице, и «браток». На его лице еще нет тряпки, мы видим, что у него мелкие, хитрые глаза малороссийского крестьянина, которые теряются на заплывшем жиром лице, как два подсолнуха в поле кукурузы. В углу – на кресле-качалке – старик лет семидесяти, с толстой золотой цепью. В руках сигара, дым крупным планом. Рядом с ними – фокусник из цирка. Посреди комнаты маленький столик, на нем, на раскладном стульчике, сидит толстая женщина из цирка. Она одета, как во время представления: пестрый халат, «японская» прическа. На диване газета.
Рекламное объявление – крупно.
«ГОСПОЖА МАРИЯ. ВОРОЖБА, ПРЕДСКАЗАНИЕ, СНЯТИЕ ПРОКЛЯТИЙ, ПОРЧА. 100-ПРОЦЕНТНАЯ ГАРАНТИЯ, ВОЗВРАТ ДЕНЕГ В СЛУЧАЕ НЕ ИСПОЛНЕНИЯ. ПРОЕЗДОМ, ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ В ГОРОДЕ ОГРАНИЧЕНО».
Мужчина, найденный позже в лосинах – сейчас он в семейных трусах, открывает бутылку виски «Джек Дэниелс» (то есть это представитель среднего класса бандитского сословия – прим. сценариста) – говорит:
– Короче, с тех пор и пропал, – говорит он.
– Вот ты шмаре своей и скажи, чтоб посмотрела, – говорит он.
– В хрустальный шар или куда вы там, – говорит он.
– Но только чтобы верняк, – говорит он.
– Так чтобы мы потом или тело нашли, – говорит он.
– Или живого, – говорит он.
– А то Вася как-то так… загадочно пропал, – говорит он.
– Поставим мля точки над «и», – говорит он.
– Только ты не думай, что мы, как лохи, на общий базар поведемся, – говорит он.
– За общий базар денег не получите, – говорит он.
Глаза фокусника. Общий план дивана. Говоривший бандит разливает виски – себе и «братку» – и смотрит внимательно на гадалку из цирка. Та начинает молча раскладывать карты на столике. Мы видим, что на «рубашке» карты нарисованы глаза, много глаз, отчего карты становятся похожи на дверь сувенирной лавки в Турции. Видимо, что-то такое приходит в голову и бандиту. Тот говорит, улыбнувшись:
– В Турции на отдыхе купила? – говорит он, кивнув на карту.
– Сама сделала, – отвечает утробным голосом гадалка.
Бандит с недоверием качает головой, покручивает на пальце золотую цепочку. Крупно – длинный ноготь на мизинце. Отъезд камеры, тем же ногтем мужчина ковыряет в зубах. Говорит раздраженно:
– Ну чего там? – говорит он.
– Секундочку, – говорит фокусник очень… смиренно.
– Мы гарантируем результат, – говорит он.
– … – ничего не говорит бандит, который выглядит, как атеист-молдаванин, пришедший освятить в церкви мобильный телефон «на всякий случай».
Крупно – карта на столике. Это Висельник. Фокусник молча смотрит на партнершу. Та говорит:
– Мертвый, это точно, – говорит она.
– Где тело? – говорит бандит, на лицо которого позже намотали тряпку.
Глядят на циркачей с недоверием.
– Сейчас у него и спросим, – говорит гадалка.
Зажигает свечу, застонав, хватается за голову, и начинает тереть виски. Говорит с кряхтением:
– Сейчааас, – говорит она.
– Узнааааааем, – говорит она.
Фокусник говорит:
– Господа, учтите, – говорит он.
– Это может быть довольно опасно, – говорит он.
– Василий, которого вы ищете, – говорит он.
– Он ведь был вашим врагом, – говорит он.
Мужчины на диване смеются. Выпивают виски. Крупно – глотательное движение, горло одного из них. Рюмка. Она же – летящая вниз и разбивающаяся на тысячи маленьких кусочков. Как будто перед нами взрывники откололи кусок горы из хрусталя. Покружившись, кусочки стекла застывают. Подъем камеры по ноге одного из бандитов. Его лицо, он смотрит вверх. Отъезд. Бандит с тряпкой на лице лежит на диване с перебитым горлом. Другой все еще сидит, но – подняв руки. На него наставила пистолет, выхваченный у его партнера из-за пояса, гадалка. У нее слепые, закатившиеся глаза. Бледное лицо. Это ее лицо, но совершенно другая мимика, даже морщины как будто изменились. Гадалка говорит чужим голосом:
– Вот и встретились, Володя, – говорит она.
– Тварь, – говорит она грубым мужским голосом.
– Ва-ва-ва… – говорит Володя. – Вася, я вовсе не…
– Ты ведь меня подставил, чмо, – говорит гадалка.
– Знаешь ты, где я лежу, – говорит она.
– А комедию эту для него устроил, – кивает она в угол, где сидит на кресле-качалке старик с сигарой.
– Отмазаться чтобы в глазах уважаемых людей, – говорит она.
– Ну и кто ты после этого, – говорит она.
– Ч-ч-ч-ч-ч-мо, – говорит, стуча зубами, бандит.
Он выглядит как сатанист, которому все же удалось вызвать Дьявола, пусть тот и оказался на вид старшиной милиции из ближайшего участка. Говорит:
– Ва… Вася, давай по… – говорит он.
Замолкает. Глядя на нас, ложится на спину. Мы видим, как на его груди расползается красное пятно. Гадалка хватает нож для бумаги, – он тоже лежал на столике, – и втыкает его прямиком в рану. Мужчина стонет, дергает ногами и затихает. Гадалка идет на кухню, возвращается, и заматывает лицо убитого чуть раньше братка в половую тряпку. Фокусник, не пошевелившийся ни разу. Кресло-качалка. Старик с сигарой молчит. Гадалка говорит, не поворачиваясь:
– Давай сам, Кузьмич, – говорит она.
Старик, стряхнув пепел на пол, задумчиво кивает. У него лицо смирившегося человека. Резко вскакивает – показать замедленно, – и начинает бежать. Показать его отражение в глазах фокусника, из-за этого фигура показана вверх ногами. Внезапно она переворачивается с головы на ноги. Отъезд камеры. Кузьмич, лежащий на полу, из головы толчками – как из источника – бьет кровь. Дымок от ствола пистолета. Гадалка говорит – все еще мужским голосом:
– Вот и свиделись, – говорит она.
…Со стоном падает на диван, прямо между трупами, и, сжав зубы, закатывает глаза. Капли пота, крупно только они, потом лицо женщины. Она снова издает стон. Отъезд камеры. Женщина, стащив штаны одного из «братков», надевает на него лосины, красит трупу лицо. Оттаскивает тело Кузьмича на кресло. Подносит еще тлеющую сигару к занавеске, дует сильно несколько раз. Пламя. Женщина говорит так, как будто ей очень больно, уже своим голосом. Мужчина спрашивает ее:
– Зачем? – говорит он.
– Будет у нашего Пинкертона, – говорит она.
– Еще одно громкое дело, – говорит она.
– Да и Вася так попросил сделать, – говорит она.
Фокусник внимательно смотрит на женщину. Говорит:
– Вася ушел? – говорит он.
– Уже да, – говорит она.
– Чего он их так, сразу? – говорит фокусник.
– Он обиделся, – говорит она, поморщившись.
– Ничего не сказал, но чувствовала, – говорит она.
– Как мол так, сунули пацана в бабу, че я, пидор какой, – говорит она, передразнивая свой недавний мужской голос.
Смеются.
Языки пламени, дым. Общий план комнаты. Мы видим, что фокусник уводит усталую, спотыкающуюся партнершу из квартиры. В дыму растрепанные волосы женщины оживают, и мы достоверно видим, что по ним ползут маленькие, тонкие змеи.
Одна из них срывается с волос, падает на пол. Камера берет ее крупным планом: змея оказывается в кольце огня, а потом горит.
Судороги змеи в пламени.
***
Мы видим змею.
Она смотрит прямо на нас, высовывает язык, тихонько раскачивается. Когда мы, загипнотизированные взглядом рептилии, оцепенело застываем, змея совершает бросок. Камера отшатывается, какая-то мебель, доски, в щели между которых виден земляной пол, кусок брезента от купола цирка… Общий план. На полу одного из помещений цирка лежит журналист Балан, рядом букет цветов, журналист потирает колено, в нескольких метрах от него – плексигласовый куб, в котором время от времени на стенку бросается змея. Журналиста передергивает. Он встает, поднимает цветы, и идет наугад в один из нескольких выходов из помещения – это не двери, а просто куски брезента – попадает в темный коридор. Бредет по нему, вытянув руку, нашаривая проход.
– …пода! – говорит вдалеке громкий голос.
Жидкий свет впереди, аплодисменты. Мы смотрим на арену из-за кулис глазами журналиста.
– По любезному разрешению мэрии города, – говорит на арене голос.
Хлипкие аплодисменты, музыка, карты, летающие над сценой. Зрительный зал, занятый примерно наполовину. Снова кулисы изнутри. Движение камеры вперед, шум коробки, о которую споткнулся идущий человек. Несколько минут камера бесцельно бродит по лабиринту. Потом, словно отчаявшись найти то, что искала, замирает. Темнота. Голос Балана, тихий:
– Эй, – говорит он.
– Эй, кто-нибудь, – говорит он.
Тишина. Молчание. Дыхание журналиста.
– Это вы… – говорит вдруг голос акробатки, он раздается совсем рядом.
– Почему здесь так темно, – говорит журналист.
– Возьмите меня за платье и идите, медленно, – говорит она.– Что это у вас, – говорит она весело.
– Цветы, – говорит, помолчав, журналист.
– Какие красивые, – говорит она.
– Вы же их не видите, – говорит он.
– Предметы это не то, что есть, – говорит она.
– А то, что мы о них думаем, – говорит она.
Тишина, неуверенные шаги. Снова голос девушки:
– Какая холодная у вас рука, – говорит она.
– Говорят, это к красивой жене, – говорит он.
– Это легко проверить, – говорит она.
– У нас тут гадают, – говорит она.
– Да, и кстати, совершенно случайно нашел обрывок газеты с объя… – говорит он, и слегка мычит, как если бы ему зажали рот рукой.
Молчание.
– Зато у вас рука теплая, – говорит он.
– Я разминалась, – говорит она.
– Зачем? – говорит он.
– Я ждала вас, – говорит она.
Молчание.
…Кромешная тьма. Дыхание. Шипение – маленькое пламя и облачко дыма, это спичка, – и мы на долю мгновения видим, что журналист и девушка находятся уже не в коридорах цирка, а у Балана дома. Сидят на полу по-турецки, смотрят друг на друга. На девушке – рубашка журналиста, длинная, как платье (больше ничего, только голые ноги, о, как эротично выглядят женщины в вещах своих мужчин – похотливое прим. сценариста). Волосы собраны в узел. Журналист – в джинсах и майке. Девушка и мужчина молча смотрят друг другу в глаза.
Между ними рассыпаны карты. Крупно – карта, выпавшая Балану.
Это Валет.
Спичка гаснет. Снова темнота. Молчание. Дыхание.
…дыхание учащается.
Мы можем предположить, что происходит в комнате. Судя по тому, что из правого верхнего угла экрана спустя несколько секунд раздается тихий стон, а мужское дыхание слышится откуда-то снизу экрана, мы догадываемся, что девушка уселась сверху. Еще один тихий стон. Тишина.
…дальнейшее происходит одинаково.
Тишина. Дыхание. Стоны. Вздохи. Разговор. Тишина.
И так – много раз.
Наконец, мы слышим голос. Это девушка. Она говорит:
– У меня нет слов, – говорит она.
– Я давно не… – говорит Балан.
– Почему вас тянет ко мне, – говорит он.
– А меня к вам тянет? – говорит она насмешливо.
Напоминание: на экране по-прежнему кромешная тьма. Голоса пары раздаются как будто бы из могилы.
– Я видел пленку, – говорит он.
– Этот… парень, – говорит он.
– Он выглядел, как божество, – говорит он.
– Какое, – говорит она, засмеявшись.
– Ну, как Аполлон, – говорит журналист, мы не слышим в его голосе ревности или грусти, к совершенству не приревнуешь.
– Вы тоже как божество, – говорит девушка.
– Просто божество по другой части, – говорит она.
– Это как, – говорит он.
– Вы талантливый и грустный, – говорит она.
– В чем талантливый? – говорит он.
– Вы писатель, – говорит она.
– Почему, – говорит он.
– Вы смотрите на все так… – говорит она.
– …как будто едете мимо нас всех в поезде, – говорит он.
– Смотрите, только чтобы запомнить, – говорит она.
Он тихо смеется. Говорит:
– Так смотрят только полицейские, – говорит он.
Опять участившееся дыхание. Мы слышим легкие шлепки, которые становятся все сильнее и четче, и можем вообразить, что девушка стоит на коленях, в то время, как ее партнер – сзади. Мужской стон. Глубокий женский вдох. Тишина. Потом голос девушки:
– Полицейские смотрят иначе, – говорит она.
– М-м-м, – говорит он полузасыпающим голосом.
– Они хотят узнать, как все есть на самом деле, – говорит она.
– А вы нет, – говорит она.
Тишина. Потом учащенное дыхание. Мы слышим дыхание его и ее, и они совсем рядом: можно понять, что партнеры смотрят друг другу в лицо, звук поцелуя, стон. Тишина. Голос журналиста:
– А чего же я хочу, – говорит он.
– Только увидеть, как лежали карты, – говорит она.
– А потом сами за них все придумаете, – говорит она.
Прим. сценариста: таких звуковых сцен должно быть много, мы теряем счет соитиям, которых не видим, и которые по-животному обильны (как будто встретились лев и львица в африканской саванне – завистливое прим. сценариста). Ни разу за время этого мы не видим даже проблеска света, происходящее на экране мы можем только воображать, догадываться о нем… Так мы развиваем фантазию и изящно избегаем попадания фильма в категорию ХХХ с их двойным налогообложением.
Мы слышим голос мужчины.
– Странно, мне и Петреску то же самое говорит, – говорит журналист.
– Это кто, – говорит девушка.
– Дру… знакомый, – поправляет себя журналист.
– Самый лучший из знакомых, – говорит он, подумав.
– В полиции, в пресс-службе работает, – говорит он.
– Скоро познакомитесь, – говорит он со смешком.
– … – ждет молча девушка.
– Они к вам собираются, – говорит он.
– Все же в прошлый раз обыскали, – говорит девушка.
– Ну, в этот раз обещают найти, – говорит журналист.
Молчание становится выжидающим. Первым его нарушает журналист.
– Может, мне скажешь, – говорит он.
– Скажу… что, – говорит девушка.
Ее голос перемещается чуть вниз экрана, а голос мужчины раздается по-прежнему сверху, мы представляем самую волнующую сцену, какую только можем.
– Где… – говорит журналист изменившимся голосом (трудно контролировать – прим. сценариста).
– Что… – шепотом говорит девушка снизу.
– М-м-м-м, не помню, – говорит он.
Стонет. Тишина. Характерные звуки.
Экран светлеет.
Три месяца спустя
На светлом фоне появляются три тени.
Это над камерой склонились три головы: мы начинаем видеть их, когда резкость изображения настраивается. Они смотрят на нас безо всякого участия, с вниманием. Привыкнув к контрасту лиц, из-за яркого света за ними выглядящих темными пятнами, мы можем различить, кто это. Над нами склонились журналист Балан, лейтенант Петреску и третий, незнакомый нам мужчина. У всех на подбородках – марлевые повязки, сдвинутые с лиц.
– Боюсь, ничего особенного, – говорит незнакомец.
Мы видим, как его плечи шевелятся и начинает слегка двигаться камера (как будто он трогал человека, который смотрит на троицу снизу вверх).
– Не может того быть, – говорит Петреску.
– Еще ищи, – говорит он.
– Что я могу сделать, тут только биопсия нужна, – говорит незнакомец.
– Что, – говорит Петреску (все смотрят в камеру внимательно во время разговора – прим. сценариста).
– Срезать, короче кусок мяса, – говорит незнакомец.
– У тебя что, ножа нет, – говорит Петреску хмуро.
– Рви тогда зубами, – говорит он.
– Срезать это не все, – говорит мужчина.
– Потом анализ ткани нужен, – говорит он.
– Ну и, – говорит Петреску.
– Ну и, – говорит мужчина.
– В вашей Молдавии сраной давно уже лаборатории на биопсию нет! – говорит он.
– Слушай, если не нравится… – говорит Петреску.
– Чемодан-вокзал-Россия! – говорит он (распространенный лозунг молдавских националистов, которые в 90-е последовали ему, отправившись на стройки РФ – прим. сценариста).
– Задолбали гости! – говорит он нервно.
– Петреску, остынь, – говорит Балан.
– От моего чемодана лаборатория у вас не появится, – говорит незнакомец.
– Какой же ты медэксперт! – говорит Петреску.
– Нормальный, читаю отчет с места происшествия, «такой-то найден на полу с ранениями огнестрельными в области груди»… – говорит медэксперт.
– И пишу в заключении, «смерть наступила от огнестрельных ранений в области груди»… – говорит эксперт.
Смеются. Петреску смеется невесело. У него красные глаза (свет за спинами мужчин тускнеет, и мы начинаем видеть их лица более отчетливо). Говорит:
– Ну все-таки? – говорит он.
– Сережа, без биопсии никак, – говорит.
– Он же не кормленный, посмотри на ребра, – говорит он.
– Даже если он и сожрал что, так в нем надолго не задержалось, – говорит он.
– Смотри, желудок пустой, – говорит он.
– Не может быть, – говорит Петреску упрямо.
– Да у тебя на этом крыша поехала, – говорит эксперт.
Петреску поворачивается, смотрит на патологоанатома безо всякого выражения. Тот бледнеет. Крупно – лицо Петреску. Ноздри подрагивают, офицер не контролирует мимику. Отъезд камеры. Мы видим Петреску, который стоит в кабинете большого начальника. Просторное, светлое помещение. Огромный портрет господаря Штефана на стене. Его коса собрана в венчик, наподобие того, что носит скандально известная премьер-министр Украины Ю. Тимошенко, попавшая в тюрьму. Господарь выглядит удивленным. В руке он держит меч, сам сидит на троне. Под портретом – огромный глобус, наполовину открытый, оттуда торчат бутылки со спиртным. К ним тянется рука. Отъезд камеры. Владелец руки – толстый мужчина лет пятидесяти-семидесяти (начиная с определенного возраста, молдавские начальники выглядят одинаково – прим. сценариста). Он в кителе, с орденами. Говорит:
– Мля, Петровски, – говорит он.
– Петреску, – говорит Петреску.
– А, ну да, Петреску, – говорит мужчина, улыбается, блеск золотых зубов.
– Над нами уже мля весь город смеется, – говорит он.
– Вся пресса, – говорит он.
– Даже задрот этот… мэр нна самопровозглашенный, – говорит он.
– И то на планерке в мэрии меня поимел, – говорит он.
– Что там с цирком этим сраным, – говорит он, передразнивая тонкий голос мэра.
– Почему никак не уедет, антисанитария, грязь, – говорит он.
– Разбирайтесь, быстрее, говорит, – говорит он.
– Ничего, я ему гниде, сниму пост прямо на дверях мэрии, – говорит он.
– Так у него срать не под окнами, а в кабинете будут, – говорит он.
Смеется – мы видим, что идея кажется ему остроумной. Открывает бутылку и пьет прямо из горлышка. Не выдохнув, не переменившись в лице, закрывает, кладет обратно. Говорит:
– Извини, тебе не предлагаю, – говорит он.
– С этим говном так… лучше не начинать, – говорит он.
– Так что, Петрасцу, – говорит он.
– Петреску, господин комиссар, – говорит Петреску.
– Петреску, да… – говорит комиссар.
– Что у тебя, – говорит он.
– Я как раз с идеей насчет цирка, – говорит Петреску.
– Идея… – говорит комиссар недоверчиво, как пожилой и опытный инквизитор, к которому приезжал молодой коллега поделиться идеей усовершенствования пыточной дыбы.
– Нам идеи наха не нужны, нам бы работы как следует! – говорит он раздраженно.
– Так точно, я об этом и хотел… – говорит Петреску.
– Труп-то, я думаю, не то, чтобы спрятали, – говорит он.
– Но и не выкинули, – говорит он.
Общий план. Стоят оба под портретом Господаря, комиссар опирается рукой на глобус, иногда модель земного шара проворачивается, рука соскальзывает, тогда мужчина чертыхается, едва не падает, забывается, снова ставит руку то на Антарктиду, то на Северную Америку. Шепчутся.
– Вот как… – говорит комиссар, подумав несколько секунд.
– Тогда делай, – говорит он
– Получится, перестанешь на вызовах бегать да с отчетами гнить, – говорит он.
– Будешь у меня комиссаром района! – говорит он.
– Но смотри, не облажайся, – говорит он.
– В первый раз все там прошмонали, сутки лазили, и? – говорит он.
– И так не полиция мы, а посмешище, – говорит он.
Хмурится. Говорит:
– Но потому и нужны нам такие молодые ребята как ты, Петранцев, – говорит он.
… – молчит Петреску.
– Чтобы восстановить доверие граждан к правоохранительным органам и укрепить пошатнувшиеся позиции полиции Республики Молдова в современном обществе с его вызовами тысячелетия! – говорит он.
– Терроризм, наркотрафик, трафик людей, – говорит он.
– Ну, и цирк этот сраный, – говорит он.
– Короче, слажаешь, я тебя патрульно-постовым в Кагул сошлю, – говорит он (самый южный город Молдавии, 10 тысяч жителей, степь, пылевые бури и отсутствие центрального водопровода – прим. сценариста).
– Петрашов… – говорит он.
Лицо Петреску крупно. Подрагивающие ноздри.
Отъезд камеры. Мы видим лейтенанта уже в морге, где он с патологоанатомом и журналистом Баланом стоят над цементным ложем для трупов. Общий план помещения. Трехъярусные кровати у стен. На них лежат трупы, обнаженные, на каком-то – несколько красных и синих пятен на груди (картечь), на другом – ничего, но лицо неестественно распухло и посинело (повесили или повесился)… Те трупы, что лежат на полу, не раздеты, это бомжи и бродяги, мы видим это по одежде. На каждом трупе на полу – смешная спортивная шапочка-петушок, которые были так модны в 80-е годы прошлого века у поклонников музыканта Цоя (теперь мы видим, к чему их привел «ветер перемен» – злорадное прим. сценариста). Камера показывает нам единственных живых в помещении морга. Журналист Балан спрашивает почему-то:
– Слушал Цоя в детстве, Петреску? – говорит он.
– А как же, я во… – оживляется патологоанатом, хотя спрашивали не его.
– Да хер с ним, с Цоем! – раздраженно говорит Петреску.
– Давай, говно это прощупай еще раз, – говорит он.
Медэксперт, покачав головой, натягивает на лицо маску и отбрасывает простыню цементного лежака. Мы видим то, что лежало под простыней.
Это труп тигра.
Животное выглядит наконец-то счастливым.
Эксперт ковыряется в его внутренностях – мы не видим ничего конкретного, общий план, – и бурчит:
– За десять минут ничего не появилось, – говорит он.
– Комиссар с меня кожу сдерет, – говорит Петреску.
– После такого-то шмона, – говорит он.
– Еще и «зеленые» эти сраные, – говорит он.
Медэксперт и Балан переглядываются.
Короткая ретроспектива
Здание цирка, около которого стоят примерно тридцать человек. Сумасшедшие старухи в шубах искусственного меха и безвкусно накрашенными губами, молодые люди в тяжелых военных ботинках, с прическами панков и татуировками «МИРУ МИР» на руках, еще кто-то…
По звериным, бесчеловечным выражениям их лиц мы понимаем, что встретили стадо защитников животных.
Плакаты крупно.
«РУКИ ПРОЧЬ ОТ ЖИВОТНЫХ», «ТИГР ДОЛЖЕН ЖИТЬ», «КРАСОТА ЖИВОТНЫХ СПАСЕТ МИР», «ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО НЕ СТОИТ СЛЕЗИНКИ ЖИВОТНОГО», «РАЗРЕШИТЕ БРОДЯЧИМ СОБАКАМ ЖИТЬ В ПОДЪЕЗДАХ», «ЛЮДИ, ГДЕ ВАША СОВЕСТЬ, ЧТОБ ВАШИ ДЕТИ СДОХЛИ», «БРОДЯЧАЯ СОБАКА ИМЕЕТ ПРАВО НА БЕСПЛАТНУЮ МЕДИЦИНУ, ГОРЯЧЕЕ ПИТАНИЕ И СОЦИАЛЬНОЕ ЖИЛЬЕ».
За группкой зоофилов стоят работники цирка и десятка два журналистов. Камеры, блокноты, диктофоны… Через них всех, а потом и через защитников животных, пробивается с десяток полицейских, четверо тащат на носилках тигра. Впереди идет, уклоняясь от ударов мегафоном и микрофонов прессы, лейтенант Петреску. Крупно – разинутая пасть. Отъезд камеры. Это уже тигр в морге. Он вскрыт.
– Сережа да ты зациклился, – не выдерживает Балан.
– Значит так, у меня карт-бланш, – говорит Петреску, не обращая внимания на Балана.
– Берешь кусок мяса его – и едешь, – говорит он медэксперту.
– Где тут по соседству делают эту… – говорит он.
– Биопсию… в Одессе, где же еще, – говорит эксперт.
Прим. сценариста – в Одессе молдаване покупают все: от биопсии тканей тела покойного для экспертизы и летней одежды оптом до кремации тел, которая в православной Молдавии запрещена, и отдыха в санаториях у моря.
– Езжай и делай, – говорит Петреску.
– И еще, проверь там, – говорит он.
– Давали ли животному слабительное, – говорит он.
– Ты, Петреску, правда, думаешь… – говорит эксперт.
– Ну, а куда тело-то делось? – говорит Петреску.
– Жаль, поздно сообразили, – говорит он.
– Но следы, они наверняка долго остаются… – говорит он.
Балан в углу, скрестив руки. У него скептический вид. Эксперт, покачав головой, выходит. Петреску становится ближе к тигру и внимательно смотрит на морду животного. Говорит тигру:
– Миляга, – говорит он задумчиво.
– Ну, помоги нам, родной, – говорит он
– Ты же у нас циркач, – говорит он.
– Бывший, – смеется Балан из угла.
– Я не ему, – говорит Петреску, глядя на тигра.
– Я тебе, – говорит Петреску.
Молчание. Крупно – глаза мертвого бродяги с шапочкой «Адидас». Правый глаз подбит и заплыл. Мы видим отражение Балана в глазу, журналист выглядит сказочным великаном из-за увеличения хрусталика.
– …Дан, ты вроде как акробатку попяливаешь, – говорит Петреску.
– С чег… – говорит Балан, но лейтенант поднимает руку.
Балан умолкает. Сейчас перед ним не приятель, а мусор – хищное существо, тренированное загонять жертву в коллективной облаве. По лицу журналиста мы понимаем, что он помнит об этом. Балан сразу Собирается. Смотрит внимательно.
– Ты говорил кому-то, что мы нагрянем сегодня? – говорит Петреску.
– Нет, – говорит Балан, помолчав.
– … – молча ждет Петреску.
– … – улыбается Балан.
– Сережа, весь город знает, что вы с ними в заднице, – говорит он.
– Само собой, вы их будете пасти, – говорит он.
– Они вас каждый день ждут, – говорит он.
– Только сдается мне, зря все это, – говорит он.
– Что, циркачка так сказала? – говорит Петреску.
– А ты знаешь, что она как подозреваемая проходит, – говорит он.
– В чем, дела ведь даже не открыли, – говорит Балан.
– Так я открою, – говорит Петреску.
– Мне теперь все можно, у меня карт-бланш, – говорит он.
Оскаленная морда тигра. Голос Балана:
– Пока не облажаешься, – говорит он.
– А ты ведь вроде как уже, – говорит он.
– Сколько тебе дали, день-два, – говорит он.
– А потом куда, в Буджак, патрульным? – говорит он.
– Или даже в Кагул? – говорит он.
– Дан, Дан, ДАН, – говорит Петреску.
Разворот камеры. Мужчины стоят рядом, разговаривают, глядя на искромсанного тигра.
– Мы с тобой сколько знакомы, – говорит Петреску.
– С институтом все пятнадцать, – говорит Балан.
– Так какого хрена ты со мной как наркоман на допросе разговариваешь, – говорит Петреску.
– Дан, я ведь не просто мент какой тупой, – говорит он.
– Я часть твоей жизни, – говорит он.
– И работа твоя, – говорит он.
– Ты лучший журналист, умница, – говорит он.
– Все тебе в задницу дуют, а ведь при твоем-то характере блядском… – говорит он.
Смеются. Журналист выглядит польщенным, но как человек, знающий цену комплиментам полицейского. То есть он настороже.
– Ты думаешь, вот мент подольститься хочет, – говорит Петреску.
– А я просто тебе сказать хочу… ты как в мороке, – говорит он.
– И дело даже не в телке этой, – говорит он.
– Это у тебя гон, как у лося в лесу, так бывает, – говорит он.
– Кризис среднего возраста, – говорит он.
– Тебе кажется, что ты живешь неправильно, и вот-вот новая жизнь начнется, – говорит он.
– Психуешь, на людей бросаешься, – говорит он.
– А тут такая смена обстановки, – говорит он.
– И тебе кажется, что ты вроде как в темном лабиринте бродил, а потом бац, попал на солнце, – говорит он.
– Но это все ерунда, жизнь, она в голове меняется, – говорит он.
– Всего-то тебе и нужно, в отпуск съездить, – говорит он.
– Отдохни, развейся, – говорит он.
– Весна же, – говорит он.
– … – молчит Балан.
– Ладно, где этот эксперт недоношенный, – говорит Петреску устало.
– Лимонов, – кричит он назад.
– Ты что, уже чемодан собрал? – кричит он.
–…– что-то кричит (из-за того, что в коридорах морга эхо, мы не слышим точный ответ) медэксперт.
– Так собирай, и чтоб сегодня же! – кричит Петреску.
– А нет, так мотай в свою Москву, рожа русская! – кричит он зло.
Морда тигра. Крупно – зев пасти.
…Отъезд камеры.
Мы видим перед собой морду быка. Она окровавлена, одного глаза у животного нет. Камера скользит по рогам, мокрой от крови шерсти, вываленному из раскрытой пасти языку, крупно – уцелевший глаз.
Голова венчает собой мускулистую фигуру атлета.
Камера начинает потихонечку пятиться от человека с головой быка, сначала она отступает медленно, потом резко отворачивается и начинает нестись. Мы слышим тяжелое дыхание человека, который в панике бросается то вправо, то влево, ищет выход, спотыкается, падает (камера смотрит за него) и, замерев, осторожно оборачивается. Мы в коридоре цирка. Необычайно тихо. Узкая полоска света в прорехе в брезентовом шатре наверху. Больше света нет. Мы ждем. Спустя несколько секунд мы видим, что на узкую полоску света на полу в нескольких метрах от нас падает непропорционально большая тень. Мы смотрим вниз.
Это тень бычьей головы.
Мы снова разворачиваемся и начинаем бежать. Дыхание, которое можно объяснить лишь паникой – не так много мы пробежали, – броски тела в сторону, человек, глазами которого мы видим сцену, бросается на стены лабиринта, как игрок в регби на соперника. Несмотря на это, стены весьма прочны, что странно, учитывая, что они из картона, тканей и вообще всего, чем только можно было прикрыть один закулисный отсек от другого. Закулисье цирка выглядит как гигантская игрушечная субмарина, сшитая сумасшедшим хиппи из кусков джинсовой ткани, лески, пуговок, плетеной проволоки, соломки и прочей чепухи, которые дети цветов нанесли в свои сорочьи гнезда из своей гигантской Желтой Подводной Лодки. Изредка мы видим на стенах цирковые плакаты, кое какие из них колеблются, словно от ветра, становится понятно, что плакат сам по себе – средство прикрыть отверстие в стене. Мы бросаемся к нему, но любой бросок оканчивается неудачей. Ударив плечом плакат, человек отлетает обратно, в темноту лабиринта. Это как неудачные попытки выскочить из каменного мешка в подземелье Семибашенного замка – они лишь веселят тюремщика.
Снова тупик. Мы оборачиваемся. Тихо, и нет никаких теней. Камера вздымается, как грудь человека, который давит в себе дыхание и пытается делать это бесшумно.
Тихий стук.
Его можно спутать с ударом сердца, но от того, как учащается сердцебиение человека, загнанного в тупик, мы понимаем, что это совсем другой звук. Он повторяется. Тук-тук. Так тихо, как будто провинившийся ребенок стучит в спальню родителей. Тук-тук. Мы почти не слышим этого стука из-за сердцебиения человека, за которым гонятся. Тук-тук.
Постепенно стук становится все громче.
Замолкнув, он все равно звучит в нас – эхом. И когда и оно исчезает, из-за поворота лабиринта в коридор между нами падает тень. Потом облако находит на солнце – показано в доли секунды, как пресловутый двадцать пятый кадр, – и тень в коридоре пропадает. Вообще свет пропадает. Но мы знаем, что Он идет, и потому сердце стучит все чаще, из-за его шума мы перестаем слышать шаги, которые, наверняка, уже слышны.
В темноте напротив нас возникает светящийся глаз.
Он очень медленно опускается вниз, как если бы человек-бык наклонил голову.
Камера бросается вперед, глаз мелькает над нами, как огонек сигареты в руке отчаянно жестикулирующего на фронте итальянца, который, как всякий уважающий себя итальянец, жестикулирует и курит даже ночью на фронте. Возня, дыхание, борьба. Сверху над нами появляется полоска света, но камера отворачивается от нее, словно не хочет увидеть того, что сейчас увидит. Она рывком бросается вперед, и мы проносимся мимо двух – ног? копыт? – сильно ударившись об одно из них, отлетаем в сторону, но продолжаем движение, и вылетам в узкий коридор, в конце которого – настоящая дверь. За нами уже – топот, как будто целое стадо быков из Помплоны разгорячилось и без остановки добежало до Молдавии.
Камера летит к двери и без остановки и подготовки проносится через нее. Мы оказываемся в небольшом помещении с горящими свечами, не сразу разглядев, что две из них – глаза.
Это гадалка, помощница фокусника.
Сейчас на ней все тот же халат, но уже другого цвета – ярко-розового, – который мы видим, когда в комнате включается свет. Разворот камеры. Перед нами – растрепанный журналист Балан. Весь в поту, никак не может отдышаться.
– Чего запыхался? – говорит гадалка, наклонившись над столиком.
– Да вот… – говорит Балан, потом смотрит на гадалку внимательно.
– Садись, раз пришел, – говорит гадалка.
– Да я случайно зашел, – говорит он.
– К Любке? – говорит гадалка, перетасовывая колоду.
– Я в карты не верю, – говорит он.
– Что, что вы сказали? – говорит он.
– Так ее Любой звать? – говорит он.
– А то ты не знаешь, – говорит она.
– Нет, она мне… – говорит он.
– Циркачи… – говорит гадалка.
Засовывает себе два пальца в рот, ворочает их там, глядя в камеру бесстрастными, как у цыганки, глазами. Вынимает. Блеск слюны. Два пальца, которые гасят свечи. Дымок от каждой. Гадалка говорит:
– Им бы представиться покрасивше, – говорит она.
– Любка, она и есть Любка, – говорит она.
– Как есть, – говорит она.
– Если уж трусы сняла да юбку задрала, – говорит она.
– Нечего мужику голову морочить, – говорит она.
– А вы сами… – говорит журналист, усаживаясь.
Камера поворачивается кругом – Балан оглядывается – и мы видим несколько допотопных афиш, из тех, что показывали в советской кинокомедии с музыкальной дорожкой про «ну что сказать, ну что сказать, устроены так люди». На одной из них изображен усатый мужчина во фраке. Он неуловимо напоминает первого господаря Молдавии, Штефана. У него такая же прическа. Подпись на плакате на румынском языке:
«ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ ГОСПОДИНА БРАШОВЯНУ В САМОГО ГОСПОДАРЯ ШТЕФАНА А ТАКЖЕ ЖИД-ПУДЕЛЬ И ПОДСТРИГАЮЩИЙ ЕМУ ПЕЙСЫ ПАРИКМАХЕР-ОРАНГУТАН, ЭКВИЛЕБРИСТЫ ВАЛЕТ И ПРЕКРАСНАЯ ДАМА И…»
Ниже дата и адрес типографии:
1936 ГОД, КИШИНЕВ, УЛИЦА…, РУМЫНИЯ.
Еще ниже:
«С одобрения цензуры Его Величества, короля Румынии»
Мужчина с плаката еще неуловимо похож и на фокусника из нынешнего цирка. Мы отворачиваемся от афиши, и за секунду до того, как она пропадает из поля зрения, улавливаем – краем глаза, – как изображение подмигивает нам. Резкий возврат камеры к афише. Ничего особенного. Голос гадалки:
– Чего дергаешься, – говорит она.
– Так… мерещится всякое, – говорит журналист.
Общий план их обоих. Разговаривают. На столике, кроме карт, две чашки чая.
– Любила его, значит, сильно, – говорит гадалка.
– Не как тебя, конечно, но… – говорит она.
– Да при чем тут… – говорит Балан недоуменно.
– Да мы просто так, переспа… – говорит он.
Он выглядит как подросток, желающий уязвить девушку, переспавшую с ним ради секса, и в которую он влюбился, – и, поняв это, Балан одергивает себя на полуслове. Гадалка говорит, не обращая внимания:
– Но и тебя любит, любит, – говорит она.
– По картам вижу, – говорит она.
– А без них, – говорит она.
– И без них вижу, – говорит гадалка.
– Бегает за тобой как кошка, – говорит она.
– Значит, в постели ты лучше его, – говорит она.
– Ты не дуйся, – говорит она.
– Стерпится, слюбится, – говорит она.
– Будешь хорошо бабу трахать, привяжется она к тебе рано или поздно, – говорит она, почему-то горько вздохнув (мы предполагаем, что женщине не очень повезло с этой частью Отношений – прим. сценариста голосом сценариста программы про Отношения, «Дом-2»).
– Конечно, она еще вспоминает его, а как же, – говорит она.
– Но ведь у них все только-только кончилось, – говорит она.
– Прояви и ты терпение, – говорит она.
– Суй ей почаще, чтобы, значит, у нее только о тебе мысли и были, – говорит она.
Балан улыбается. Мы обращаем внимание на то, что у него красные глаза. Он выглядит как после бессонной ночи. Гадалка доверительно шепчет:
– И вообще я тебе скажу, – шепчет она.
– У него не то, чтоб большой был, – шепчет она.
– А у тебя, Любка говорит, ого-го, – подмигивает она.
– Так что у тебя, малой, все шансы, – говорит она, с каждой секундой становясь неуловимо похожей на исполнительницу роли бабушек-сказительниц в «русских» «народных» сказках, снятых в Одессе режиссером Гарнбельфлюбелем, лауреатом премии комсомола имени Розенкрейца.
– А его как звали, – говорит журналист.
Он выглядит, как рыбак, у которого, наконец, клюнуло, и который еще не шевелится, чтобы увидеть, как поплавок уйдет под воду, и тогда уже действовать наверняка.
– А я откуда знаю, – говорит гадалка.
Разочарование не успевает проступить на лице журналиста, как она снова говорит:
– Да разве же в ведомость заглянуть трудно, в зарплатную, – говорит она.
– Я их документы пробивал, – говорит Балан.
– Да он и по паспорту Валет, – говорит Балан.
– Как э-э-э-э Люба – Прекрасная Незнакомка, – говорит, досадливо поморщившись, Балан.
– Да все мы по паспорту хрен знает кто, – говорит спокойно гадалка и ее мат воспринимается особенно… свежо и остро из-за контекста обыденности употребления.
– А вот деньги фокусов не терпят, – говорит она.
– В ведомость загляни, – говорит она.
– Ладно, – говорит он, и без паузы, – а почему вы мне помогли?
– Я тут уже два месяца отираюсь, – говорит он.
– Любит она тебя, вот и я подумала, – говорит гадалка.
– Нечего ей с титьками голыми на веревке-то скакать, – говорит она.
– Бабская доля – хуй сосать, да борщ варить, – говорит она.
– Я борщ не люблю, – говорит Балан, глядя на карты.
Он выглядит осоловевшим, как если бы гадалка что-то подлила в чай. Поднимает чашку, нюхает.
– Хуй, значит, когда сосут, любишь, – говорит гадалка.
– Зачем вы так… – говорит Балан.
Гадалка молча смотрит на него с сочувствием. Говорит:
– Чем старше становишься, тем конкретнее выражаешься, – говорит гадалка.
– Когда доходит, что волосок жизни это не слова, а вот он, пощупай-потрогай, – говорит она.
– Торопишься сказать все как есть, пока не порвали его, волосок этот, – говорит она.
Вырывает из прически несколько волос, бросает на свечу. До нас доходит, что женщина вновь начала заниматься незаконной предпринимательской деятельностью, связанной с жульничеством и вымогательством из граждан денег взамен за «предсказания будущего» (прим. сценариста голосом пресс-секретаря любого МВД любой страны мира).
– Пропадет девчонка, – говорит она.
– Состарится, будет на подхвате лебедки за сценой крутить, и рожу старую гримом мазать да в комнате со свечами сидеть, чтобы морщин видно не было, – говорит она горько.
Свет становится мягче, рассеяннее. Гадалка наклоняется над столиком: мы видим ее лицо крупно, каждую морщину, все кусочки неудачно наложенного грима.
– Бери ее, – говорит гадалка.
– Бери, и беги отсюда куда глаза глядят, – говорит она.
– Бросишь ее тут, всю жизнь жалеть будешь, – говорит она.
– А не бросишь, пропадешь сам ни за грош, – говорит она.
– Тут и пропадешь, – говорит она.
Говорит быстро, глотая слова, речь ее становится почти бессвязной, она выглядит как кельтская старуха, взятая в наложницы норманнским рыцарем, и чьи тяжелые Отношения так блистательно описал Вальтер Скотт («ты опозорил меня, Реджинальд, так умри – я поджигаю твой замок, пока ты, лежащий в ранах, стонешь и…» – прим. сценариста). На долю секунды нам становится страшно. Лицо женщины – а теперь мы видим, что это старуха – становится… ветхозаветным. Перед нами – одна из матерей Вифлеема, которая убедила себя, что ее сын не убит, но потерян, и пошедшая бродить по дорогам мира, искать его. Вечная Жидовка.
– Забирай, забирай, – бормочет она.
– Беги! – говорит она.
Глаза Балана. Он говорит:
– У меня нервы в порядке, – говорит он.
– Свечи, карты, – говорит он, пожав плечами.
– Дебил какой-то с башкой бычьей, – говорит он.
– Маску на голову надел, или настоящей разжился, – говорит он.
– … – глядит на него непонимающе старуха.
– Думаете, этим меня напугать можно, – говорит Балан.
– А что про ведомость сказали, спасибо, – говорит он.
– Пора уже кончать со всем этим, – говорит он.
– Цирк засиделся, пора вам… в дальние страны, – говорит он.
– Да что хочешь делай, главное, девчонку-то забери, – говорит старуха.
– Не от мира сего она, – говорит она.
– А что есть мир сей, – говорит Балан.
– Он есть прекрасная юдоль лишь скорби и печали, – говорит она.
– А вот и карта твоя сынок, – говорит она.
Крупно – выпавшая карта.
Это Валет.
Общий план комнаты. Свет гаснет. Голос гадалки – будничный, обычный, чары развеялись – она говорит:
– Опять проводка испортилась, – говорит она.
– Под открытым-то небом… – говорит она.
Молчание. Темнота. Шипение спички.
…Мы видим пламя спички, от которого во тьме оживает, словно из ниоткуда, пламя свечи. Мы видим, что над ним склонились лица акробатки и журналиста. Пока помещение освещено двумя огоньками, мы успеваем увидеть темные фотообои тропического пляжа на стене. Это квартира Балана. Спичка гаснет, и в комнате становится темнее. Пара целуется над огнем. Девушка говорит:
– Давай уедем, – говорит он.
– Мы же все под подпиской, – говорит она (подписка о невыезде – прим. журналиста).
– И паспорта сдали, – говорит она.
– Ничего, вы же фокусники, – говорит он.
Балан целует ее. Поцелуй мягок и горяч. Журналист глядит на девушку мгновения, после чего снова накидывается на губы. А когда он отнимает свое лицо, девушка поступает так же.
– Уедем, будешь выступать со мной, – говорит он.
– Ты же высоты боишься, – говорит она.
– Не обязательно в цирке, не обязательно на канате, – говорит он.
– Будем выступать в других жанрах, – говорит он.
Смеются. Целуются. Девушка говорит:
– Почему ты не любишь свою работу, – говорит она.
– Раньше я очень любил, – говорит он.
– Мне нравилось… – говорит он.
– Прийти раньше всех, писать что-то, открытое окно, запах дождя с улицы, кофе, сигарета, слова, слова, слова, – говорит он, словно с трудом, вспоминая.
– Слова, одно за другим, еще сигарета, и машина за окном, и вода из-под колес, или просто зелень и прохлада в окне, если лето, – говорит он.
– Каждый день был не похожим на другой, – говорит он.
– Уходил я позже всех, приходил раньше, – говорит он.
– А потом понял, что я все это раскладываю перед собой и упиваюсь воображаемой упорядоченностью жизни, – говорит он.
– …вроде как мальчик, который строит солдатиков, – говорит он.
– И дни почему-то стали похожими, – говорит он недоуменно.
– Хотя почему «почему-то», из-за непохожести и стали, – говорит он.
– Всем кажется, я играю так, – говорит он.
– А я, на самом деле, из последних сил держусь, – говорит он.
– …ожесточенный циничный репортер, – говорит он гнусным голосом, девушка хихикает, он поддерживает ее смешком
– И от людей тошнить стало, – говорит он обычным своим голосом.
– Лица слились, как будто на поезде мимо них всех еду, – говорит он.
– Бесконечная вереница лиц, – говорит он.
– …слившихся в большое, длинное, желтое пятно за немытым окном, – говорит он.
– И однажды ты заметил там лицо своей жены, – говорит девушка.
– И когда сказал ей об этом, она собралась и ушла, – говорит она.
Балан молча смотрит на возлюбленную. Говорит:
– Да, Люба.
***
Грохот барабанов.
Мы сразу – без предварительной фокусировки или какой-либо другой подготовки – видим перед собой гроб. В нем лежит фокусник. Он загримирован под вампира – абсолютно бледный, «окровавленные» губы, тени на веках. Это выглядит не страшно, но и не пошло, и вполне внушает уважение: человек работает. «Вампир» садится. Грохот барабанов стихает. Отъезд камеры. Мы видим общий план. Это цирк, очередное представление из тех, что получено от мэрии города («никакой акробатики и диких животных» – прим. сценариста гнусавым городом мэра Кишинева). Крупно – мэр на первом ряду, самое почетное место, это стул, остальная публика сидит на скамьях. Цирк забит. Ни одного ребенка, все взрослые. Камера возвращается к фокуснику. Тот, по-прежнему сидя, говорит:
– И вот настало время нам путешествовать, – говорит он.
– Когда же мы говорили к народу, к нам приступили начальники стражи при храме искусства, – говорит он.
Крупный план полицейского, который скучает у входа.
– …досадуя на то, что мы показали… воскресение из мертвых! – говорит он.
Аплодисменты в зале. Кто-то кричит:
– Жмурика, чтоб ожил, давай! – кричит мужчина.
– Как в прошлый раз давай, – кричит он.
Смущенный взгляд его раскрасневшейся жены. Он полон любви. Озорной крикун, привставший, чтобы предложить повтор поразившего всех номера, садится. Он доволен собой, как молдаванин, сказавший удачный тост на свадьбе. Фокусник монотонно говорит:
– Дамы и господа, – говорит он.
– По распоряжению мэрии Кишинева, – говорит он.
– И в ожидании окончания расследования, – говорит он.
– Нам запрещено показывать номера, связанные с угрозой жизни, – говорит он.
– Включая акробатику, диких животных, – говорит он.
Свист в зале. Лицо мэра, который пытается сделать вид, что происходящее его не касается. Фокусник говорит:
– Но позвольте, – говорит он.
– …продолжить и, возможно, поразить вас, – говорит он.
Одобрительные выкрики, свист, аплодисменты. Тишина. Фокусник продолжает:
– Итак, досадуя на нас, они отдали нас под стражу, – говорит он.
Поднимает голову, и смотрит в глаза мэру. Рядом с ним – на скамеечке пониже стула – чин полиции с папкой. Начинает ерзать. Красное, напряженное лицо. Несколько капелек пота на бровях. Фокусник говорит:
– И поставили нас перед собой на следующий день, – говорит он.
– И поставив нас посреди, спрашивали: какою силою или каким именем вы сделали это, – говорит он.
– А я же, преисполнившись решимости, сказал им, если ответа требуют от нас, – говорит он.
– То да будет вам известно, что именем… – говорит он.
Снова барабанная дробь, которая заглушает слова фокусника. Но он продолжает говорить, мы видим губы, которые шевелятся. Дробь стихает, мы начинаем слышать на середине очередной фразы фокусника.
– …имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись, – говорит он.
– А они, видя нашу смелость, – говорит он.
– Удивлялись и думали, что делать с этими людьми? – говорит он.
– Ибо всем было известно, что нами сделано явное чудо, и они не могут его отвергнуть, – говорит он.
– Но, чтобы более не разгласилось это в народе, с угрозою запретили нам говорить об этом, – говорит он.
– И призвав нас, запретили нам выступать, – говорит он.
Тишина. На сцене появляется куб, полный воды. Он прозрачный, сделан из плексигласа, местами мутный, немытый, видны жирные следы от рук… Куб величиной примерно с человека. Его выносят на арену рабочие, они даже не переодеты в сценические костюмы. Один – в комбинезоне, на другом – спортивные штаны, тапочки. В цирке достаточно светло, мы видим, что брезент наверху кое-где убран, уже весна, и используется естественное освещение. Поставив у гроба куб, – намеренно бросив его так, чтобы было видно, как плещется внутри вода, – рабочие уходят.
– А мы им ответили, – говорит фокусник.
– Что можем не говорить того, что видели и слышали, – говорит он.
– А они, пригрозив, отпустили нас, не находя возможности наказать нас, по причине народа, – говорит он.
Ложится в гроб, поправляет черную накидку в ногах – очень по-домашнему, как одеяло, – а потом накрывается ей с головой. Это выглядит так, как будто старый вампир, рассказавший внукам в сотый раз про то, как они с самим Дракулой пообедали пятьюстами девственницами и победили всех Ван Хельсингов, потом решил немножко похрапеть после плитки диетического гемоглобинчика. Несколько мгновений мы видим черный гроб, покрытый накидкой того же цвета. Отъезд камеры. Все на арене обыденно, ничего не изменилось, так что мы даже и не замечаем сразу, что в кубе с водой кто-то есть.
Это – наш фокусник.
Он стоит, его волосы развеваются под водой, лицо спокойно. Фокусник глядит прямо в камеру. Вздох. Аплодисменты.
На сцену выходит помощница фокусника.
На ней опять халат – но теперь синий, скромный, как у уборщицы, – и она держит в руках веник. Начинает подметать арену. При этом негромко говорит. До зала не сразу доходит, что это продолжение фокуса, поэтому гул стихает уже к середине рассказа.
– …этот мужик, в общем, – говорит она.
– Приходит ко мне и говорит, погадай, погадай, – говорит она.
– Дело было сложное, – говорит она, начинает обметать куб, обходит его со всех сторон.
– Дочь они искали, – говорит она.
– Сам квартиру продал, ну и дает мне двадцатку, – говорит она.
– Ну и говорит, мол все, что есть, – говорит она.
– Я ему говорю, точно, – говорит она.
– А он мне, бля буду! – говорит она.
Останавливается, изобразив смятение и испуг, несильно бьет себя по губам тыльной стороной ладони. Смех в зале. Женщина продолжает сметать опилки. Говорит:
– Я ему и говорю, ну смотри, судьбу не обмануть, – говорит он.
– Гадаю, а потом смотрю, а он бездыханный лежит, – говорит она.
– Прибегает жена его, вся в плач, – говорит она.
– Я ей и говорю, а за сколько вы квартиру загнали, – говорит она.
– За ту цену, что муж сказал, – говорит она.
– Да, за столько, она мне говорит, – говорит она.
– А я ей говорю, но ведь вы сами, САМИ себе могилу копаете, – говорит она.
В зале начинается движение, шум. Люди начинают кричать, кто-то требует разбить куб, выпустить фокусника. Ожидание без воздуха становится слишком долгим. Помощница, махнув рукой, говорит:
– Я ей и говорю, вот, входят в двери погребавшие мужа твоего, так и тебя вынесут, – говорит она.
– Вдруг она бац, падает у моих ног, – говорит она.
– И испускает дух! – говорит она.
Останавливается, опирается задумчиво на метлу, выглядит как советская киноактриса Орлова из фильма про Золушку (общее выражение лица – миллионерша пытается представить, как это оно: работать по дому – прим. сценариста)
Потом, встрепенувшись – гвалт в публике становится все громче, – продолжает подметать, как ни в чем не бывало. Вновь подойдя к кубу с водой, несколько раз сильно проводит по нему метлой, как будто пытается смести. Повозившись у куба, уходит. Несколько секунд тишина, потом – аплодисменты. Куб – пустой. Крупный план гроба. С него слетает накидка. Встающий фокусник. Он весь в воде, с него натекает огромная лужа, грим смыт.
Овация зала.
…уходящие зрители, рабочие цирка убирают на арене, тихо переговариваются. Крики животных за кулисами – пора кормления. Мэр и несколько человек у выхода из цирка: судя по камерам и диктофонам, это журналисты. Мэр что-то говорит им, нервно оглядываясь. Камера покидает их и начинает медленно, – словно не зная, куда идти, – кружить по зрительным рядам. Показывает пол. Окурок, кусок яблока, надорванный пакет из-под чипсов, ботинок. Камера поднимается по нему. Мы видим, что это сидящий зритель. Рядом с ним – женщина. Они молча глядят перед собой остекленевшими глазами. Мы узнаем в них владельцев подпольной мастерской по производству ковров. Они оба мертвы. Отъезд камеры. Общий план двух фигур на скамье. Держатся за руки. Крупный план рук.
Короткая ретроспектива
…Отъезд камеры. Те же мужчина и женщина сидят в гримерке гадалки. Они держатся за руки. Та, в чем-то восточном, раскладывает перед ними карты. Говорит:
– Значит, в этом доме ваш Король… – говорит она.
Мужчина и женщина переглядываются. Мужчина говорит:
– Дочь мы потеряли, – говорит он.
– Я слышала, – говорит буднично гадалка.
– Хотим знать, что, кто, – говорит мужчина.
– Тела не нашли, одну голову, – говорит он.
– Волки да собаки тело объели, – говорит он.
– А голова осталась, – говорит он слегка удивленно (мы понимаем, что для него самого это довольно неприятная новость – прим. сценариста).
– Полиция нашла, – говорит он расстроено.
Неубедительно всхлипывает. Крупно – фотография на столе. Это девушка, которой жена мужчины воткнула спицу в шею перед тем, как тот стал пить ее кровь. Напряженные глаза жены убийцы. Она трет их, пытаясь вызвать красноту.
– Вот мы и подумали, – говорит женщина.
– О вас весь город говорит, – говорит она.
– Вы правда все видите? – говорит она.
– Сейчас узнаем, – говорит гадалка
– Только вы это, скажите, сколько, – говорит мужчина.
– Мы же не на рынке! – говорит гадалка стандартную фразу, с которой в Молдавии начинается любой торг.
– Это волшебство, магия, искусство, – говорит она.
– Да-да, но все-таки, – говорит мужчина.
– Сколько дадите? – говорит гадалка.
– Дочь, кровинушка… – неуверенно говорит мужчина.
– Пятьдесят тысяч, – говорит гадалка.
Треск свечи. Афиши на стенах.
– Ого, – сухо говорит владелица ателье.
– Это, знаете… – поддерживает ее муж.
– Деньги сразу, и сегодня же узнаете все, – говорит гадалка.
– Прямо сейчас, – говорит она.
– Будут сомнения, заберете, – говорит она.
Молчание. Мужчина молча кладет на стол пачку. Говорит нехотя:
– Тридцать тысяч, – говорит он.
– Мы квартиру продали, – говорит он.
Жена начинает всхлипывать, видно, что даже ложь о проданной квартире вызывает в ней сильные эмоции.
– Это все что есть? – говорит гадалка.
– Все что есть, – говорит мужчина.
Гадалка молча и медленно тасует карты, потом начинает раскидывать их. Действует деловито, стремительно. Раскладывает пасьянс, собирает. Начинает говорить, по-деловому, без пауз.
– Значит так, убили ее, – говорит она.
– …девочку вашу, как кстати имя, – говорит она.
– Вер… – говорит мужчина.
– Нат… – говорит женщина.
Переглядываются. В глазах – ужас. Гадалка, не глядя на них, раскладывает карты. Мужчина, глядя жене в глаза, берет себя в руки. Говорит:
– Верочка, – говорит он.
– Убили Верочку изверги, – говорит гадалка.
– Двое их, убивали ножом, – говорит она.
– Нет, шилом, – говорит она, расслабившиеся было убийцы снова собираются.
– В шею кололи, пили кровь, сатанисты что ли, – говорит она.
– Тело выбросили, вижу место, лес, – говорит она.
– Логово их там неподалеку, – говорит она.
– Чье, – говорит мужчина, жена бросает на него быстрый взгляд.
– Ну, сатанистов, – говорит жена.
– Убийц, – поправляет гадалка.
Говорит:
– Извините, выйду, – говорит она.
– Отлить надо бы, – говорит она.
– Цистит замучил, – говорит она.
Посетители растерянно кивают… Гадалка выходит из гримерки – показать медленно – не глядя на посетителей. Она по-прежнему выглядит зловещей, но и слегка растерянной: как напуганная ворона на кладбище. А лица посетителей, едва гадалка оказывается к ним спиной, меняются. Пропадает суетливость, угодничание, глаза перестают бегать, становятся цепкими, внимательными. Это жесткие, равнодушные, сытые лица хищников, отслеживающих жертву. Гадалка, внутренне съежившись – что отражается на ее чуть приподнятых плечах, – выходит. Дверь, плакат на ней. На нем нарисована танцовщица кабаре. Внезапно она моргает – мы видим, что из-за рисунка на происходящее в комнате следит живой человеческий глаз. Мы видим лишь его, и слышим шепот.
– …ворю, надо валить ее, – шепчет мужчина.
– …сли менты к ней подъедут, – шепчет он.
– …ука все видит, – шепчет он.
– … скажет и покажет, пропадем оба, – шепчет он.
Камера берет общий план двери. Фигурка танцовщицы на плакате. Она как будто правда движется – потому что плакат колышется от сквозняка. Дверь снова распахивается, мы видим пару посетителей, которые отпрянули друг от друга. Вернувшаяся гадалка садится за столик. Говорит:
– Ух как попустило, – говорит она.
– Трехлитровую банку напрудила, – говорит она.
Пара угодливо улыбается. Мужчина говорит:
– Скажите, – говорит он.
– А описать вы их можете, – говорит он.
Сидит на краешке стула, как будто бы стесняясь, но на самом деле – показать крупно – очень собран, ноги напряжены, руки на коленях расслаблены. В общем, все что под столом – типичная поза уверенного в себе и готового действовать человека.
– Конечно, милой, – говорит гадалка, глядя в глаза мужчине.
– Сейчас и опишу, – говорит она.
Снова принимается тасовать карты, глядя на посетителей.
– Пятеро их, – говорит она.
– Все молодые, до двадцати лет, – говорит она.
– Молодые, музыку слушают громкую, – говорит она.
– Как их теперь… эти, ну… готы, – говорит она (молодежная субкультура, представители которой привлекают внимание партнеров противоположного пола черной косметикой и мрачным взглядом кота, которого отвлекают в момент испражнения – прим. сценариста).
Внимательные глаза мужчина, его жены. Никакой мимики. Мы постепенно начинает видеть только стол и карты и перестаем разбирать речь, слышим голоса издалека, как если бы находились в другой комнате. Крупно – карта. Отъезд камеры.
Брелок в виде карты на зеркале заднего вида автомобиля.
Салон, жена владельца мастерской на переднем пассажирском сидении. Сам владелец. Смотрят перед собой. Женщина говорит:
– А ты сразу «валить», – говорит она.
– А что я еще подумать мог, когда она так начала, – говорит мужчина.
– Денег жалко, – говорит женщина.
– Денег жалко, – говорит мужчина согласно.
– Что, так и оставим, – говорит женщина.
– Нет, но и ты пойми, я когда мента в лесу заметил, сразу на жопу сел, – говорит он.
– Тут к кому хочешь побежишь, даже к цыганке-суке, – говорит он.
– Понимаю, – говорит он.
– Вечером подъедем, деньги после представления заберем, – говорит он решительно.
– Сука ж наврала все, ни хера она не видит, тварь, – говорит он.
Ловит обожающий взгляд жены. Говорит:
– Ну что, поехали домой, – говорит он.
– К девчонкам, – говорит он.
– А то так пить охота, – говорит он жене.
– …что аж переночевать негде, – говорит та, и скучная советская шутка звучит в контексте происходящего у них дома особенно зловеще.
Смеются.
Конец ретроспективы. Мертвая пара. К ним боком подходит гадалка, убирающая зал. Глядя на покойников безо всякого выражения, подметает прямо по их ногам.
Метла крупно.
***
…Светящийся экран телевизора.
Он работает без звука, на экране двое мужчин в фартуках что-то готовят. Голоса за кадром. Это акробатка Люба и ее любовник, журналист Балан. Они лежат рядом, как супруги, прожившие вместе уже несколько лет. Руки над одеялом, смотрят телевизор оба. По складкам на одеяле видно, что любовники не занимались сексом. Камера быстро показывает окно. За ним – зеленится листва.
Лица любовников, которые отражаются в стекле.
Люба скашивает на Балана глаза. Говорит:
– Милый, а у нас ведь годовщина, – говорит она.
– М-м-м-м, – говорит он.
– Ну, в смысле полгода уже как, – говорит она.
– Помнишь, что ты мне пару недель назад сказал? – говорит она.
– М-м-м, – говорит Балан, глядя на экран.
– Давай уедем куда-нибудь, – говорит она.
– Куда, – говорит он.
– Куда угодно, я поездила, в мире хорошо ориентируюсь, – говорит она.
– Так просто, – говорит он.
– Мы же пару месяцев всего знакомы… – говорит он.
– Да хоть десять лет вместе живи, гарантий-то все равно нету, – говорит она.
– А раз так, какая разница: что год, что день, – говорит она.
Балан хмыкает согласно. Люба говорит:
– Ты же сам говоришь, тебе тут плохо, – говорит она.
– Смысла нет, ничего нет, – говорит она.
– Или соврал? – говорит она.
– Нет, я, правда, не могу уже все это… видеть, – говорит он.
– Редакция эта сраная… люди эти кругом… – говорит он.
– Если жизнь пуста и бессмысленна, зачем ты себя третируешь, – говорит она.
– Попробуй, это как голым в море искупаться, – говорит она.
– Поехали, – говорит она.
– Я не поговорить, я серьезно, – говорит она.
– Давай сегодня же и уедем, – говорит она.
Молчание. На экране мужчины, порезав грибы, суют их в миксер, смеются, один – в поварском колпаке – размахивает руками. На весь экран всплывает большая надпись. «ШЕФ-ПОВАР». Разворот камеры. На матрасе лежат Балан и Любовь. Девушка молча смотрит на журналиста. Тот отворачивается.
– Ну вот… – говорит она.
– Да нет, я не против, – говорит он.
– …Слушай, да я даже телевизор из-за тебя купил, – говорит он.
Смеются.
– Скажи, как его звали, – говорит он.
– Партнера твоего, – говорит он.
– Да живой он, живой, – говорит Люба.
– Не любил он меня, тошнило его от меня, – говорит она.
– Как тебя от жизни, – говорит она.
– Сбежал просто, так бывает, – говорит она.
– А фамилии я его не знаю, мы же циркачи все, – говорит она.
– Здесь как в мафии, настоящих имен нет, – говорит она.
– Три месяца уже, – говорит Балан.
– Три месяца прошло, а от него ни слуху ни духу, – говорит он.
– Пока не найдется, будете под подпиской ходить, – говорит он.
– Разве же я сторож брату моему, – говорит Люба.
Улыбаются коротко. Глаза Балана остаются серьезными. С учетом того, что слова Любви это прямая цитата из Библии фразы, которой ответил Господу Каин на вопрос, где Авель – убитый Каином – они звучат двусмысленно.
– Ведомость мне зарплатную принеси, – говорит Балан.
– Там где деньги, там и фамилии настоящие, – говорит он.
Любовь, все еще улыбаясь, смотрит на него. Балан говорит:
– Да нет, я серьезно, – говорит он.
– Люба, мне это не нужно уже, – говорит он.
– Это ТЕБЕ нужно, – говорит он.
– Дай мне найти его, если он жив, и менты от вас отцепятся, – говорит он.
– А если мертв, все равно же это несчастный случай, – говорит он.
– В любом случае мы свободны как ветер, – говорит он.
– Максимум за издевательство над телом этого вашего привлекут, – говорит он, – Да и то на пару месяцев.
– Фокусника, – говорит он, дернув бровью.
– Но надо, чтобы менты по этому случаю дело закрыли, – говорит он.
– Тогда и уедем нормально, не крысами, чтоб по норам всю жизнь не прятаться, – говорит он.
– Или тут останемся, если хочешь, – говорит он.
Люба молча смотрит на него. Крупно – глаза Балана. Он не то чтобы врет, но уже явно не очень уверен в том, что говорит. Мы вместе с ним теряем уверенность, что он хочет познать Любовь в горе и в радости. Люба говорит:
– Сделай звук, – говорит она.
Крупно – экран. Человек в поварском колпаке говорит:
– … годня у нас в гостях писатель, Владимир Лоринков, – говорит он.
– Он уже издал двадцать книг в свои неполные тридцать пять, – говорит он.
– Тридцать четыре, – говорит приглашенный писатель.
– Неполные тридцать четыре, – говорит он кокетливо.
Улыбаются. Крупный план писателя. Он выглядит крепким, спортивным, накачанные руки. Не смотрит ни в камеру, ни на ведущего. Глаза полуприкрыты, но иногда распахивает их и бросает взгляд куда-то вдаль. До нас не сразу доходит, что он таким образом демонстрирует зрителю свои длинные ресницы.
– Ты хорошо выглядишь, Владимир, – говорит ведущий.
– Ну да, я три месяца, чтоб его, на диете сидел, перед тем, как сюда прийти, – говорит писатель и опять кокетливо (не очень понятно, шутка ли это, ведь глядя на гостя студии мы видим, что он и правда Старался – прим. сценариста).
Громкое фырканье Балана.
– Телезвезда, – говорит он насмешливо.
– Скажи, Владимир, – говорит ведущий, крупно показаны его руки, нож, зелень, которую нарезают.
– Как тебе удается… – начинает спрашивать он.
– О, безусловно, у меня есть чувство юмора и меры! – перебивает его гость, не услышав вопроса.
– Поэтому моя фраза о том, что русская литература это я, – говорит он, улыбнувшись каким-то своим мыслям.
–…является в некотором – в самом маленьком – смысле преувеличением, – говорит он.
Крупно – дикие глаза ведущего, не понимающего, о чем речь. Он шинкует морковь, кивает с улыбкой… Он похож на абстинента, зашедшего на собрание анонимных алкоголиков (где его и сагитируют впервые в жизни дернуть стаканчик – прим. сценариста).
Гость говорит:
– Наверняка есть в России пара-тройка второразрядных прозаиков, тройка-четверка третьеразрядных поэтов, – говорит гость, нарезая баклажаны.
– А что ты сейчас будешь готовить? – спрашивает ведущий.
– …но я не принимаю это во внимание, рассуждая о ситуации вообще, – говорит гость, жестикулируя (ведущий опасливо сторонится всякий раз, когда мимо его лица пролетает нож – прим. сценариста).
Яростное фырканье Балана за кадром.
– Это естественный дарвинизм, ведь доминировать – может и должна только одна особь, это в интересах, прежде всего, вида, – говорит писатель.
– При отсутствии этой особи вид мельчает и вырождается – что и происходило с русской литературой до моего появления, – говорит он.
– И лишь борьба за право быть этой доминирующей особью, – говорит он.
– …борьба в рамках производимой литературы, конечно, а не тупых интервью в безнадежно провинциальной прессе РФ, – говорит он.
… – как естественный отбор, улучшает саму литературу, – говорит он.
– …поэтому пока что в интересах русской литературы то, что она это и есть я, – говорит он.
– Ваш покорный слуга, лучший русский писатель сегодня, – говорит он, распахивает глаза, позирует, оператор уступает соблазну, крупный план ресниц гостя…
– Весь этот мир, он мой, это и есть я, – говорит гость с улыбкой.
Улыбается кокетливо.
Экран гаснет.
Лицо Балана полное отвращения. Голос Любви:
– Ладно, я достану ведомость, – говорит она.
***
Мы видим блестящую выпуклую поверхность.
В ней отражается объектив камеры, и нелепо согнутая фигура оператора. В объективе отраженной камеры отражается также зрительный зал со всеми непременными атрибутами: поп-корн, парочка на заднем ряду, скучающий отец с тремя детьми, захваченными происходящим на экране… То есть мы видим себя самих (да-да, тот кретин, которому не досталось места на лучших рядах, это Вы и есть, – ехидное прим. сценариста). Отъезд камеры. Мы видим, что она крупно показывала нам глаз. Это глаз тигра. Вернее головы тигра, с высунутым, распухшим языком. Спекшаяся от крови шерсть. Почерневшие уже десны. Еще один отъезд камеры. Мы видим, что голова тигра лежит в вещевом мешке судмедэксперта из Молдавии, тот сидит рядом с мешком на деревянной скамье. Общий план. Это вагон пригородного поезда сообщением Кишинев-Одесса. Вернее, он был пригородным, до разделения СССР – а сейчас считается международным. При этом он остался обычной, убогой пригородной электричкой. Этот дуализм придает поезду некоторый налет шарлатанства. В вагоне как будто витает дух мелкой аферы. Камера мельком показывает людей, которые тянутся к выходу – все они тащат большие сумки, кое в каких позвякивают бутылки, и тогда люди опасливо оглядываются, кто-то роняет ящик с «личными вещами» и оттуда просыпается спелая слива… В общем, поезд – символ молдавского бизнеса номер один – контрабанды (а бизнес номер два у них предательство – предательское замечание сценариста по отношению к своему народу). Камера возвращается к скамье, на которой сидел медэксперт. Он с показно незаинтересованным видом смотрит в газету. Крупно – строчки. Газета перевернута вверх ногами. Рядом с экспертом – старая женщина, которая встает со скамьи. Говорит:
– Приехали, сынок, – говорит она по-румынски.
За окном – буквы на фасаде вокзала. «ГОРОД-ГЕРОЙ ОДЕССА». Горы мусора, из-за которых город-герой выглядит так же непросто, как и пригородная молдавская электричка (вроде, век XXI, а дух в нем явно от века XIX).
Снова вагон. Встающий эксперт.
– А что у тебя там в сумке так воняет-то, – говорит старуха.
– Словно насрал кто, – говорит она.
Мы видим, что две скамьи рядом с экспертом – пустые, с них не встают люди.
– Это, бабушка, я мясо везу, – говорит эксперт по-русски.
Старуха понимающе кивает головой, достает из-под юбки – общий план, это слишком противно, чтобы мы такое показывали, – полуторалитровую бутылку с молоком, отвинчивает крышку. Говорит:
– На продажу вот везу, – говорит она.
Сует в бутылку палец, достает. Крупно – белый палец. Говорит (старуха, не палец – прим. сценариста):
– Сосни, – говорит она.
Ошалевшие глаза эксперта. Мрачные, непроницаемые глаза мертвого тигра. Голос за кадром.
– Да сосни, сосни, чего ты жмешься, – говорит старуха.
Общий план вагона. Крупно – эксперт, который с ничего не понимающими глазами держит во рту палец старухи. Та торжествующе говорит:
– Ну что, понял, – говорит она.
Эксперт, вытаращив глаза еще больше, отрицательно качает головой, все еще со старухиным пальцем во рту. Старуха говорит:
– Сульфадамизонал! – говорит она.
– В любой аптеке берешь порошка, – говорит она.
– Сыпешь в свое мясо, и оно два месяца как новое, – говорит она.
– Я это молоко в бутылку еще в позапрошлую неделю разлила, – говорит она торжествующе.
Крупно – жалобные глаза эксперта. Пот, текущий по его лицу. Майки, шорты, потеки подмышками пассажиров – то есть уже наступает лето. Эксперт пытается рвануться назад, но говорливая бабушка, используя палец, как крючок, тянет мужчину к себе за щеку – он становится похож на ошалевшего от несправедливых методов рыбалки карася, – и продолжает говорить.
– Оно уж совсем тухлое было! – говорит она радостно.
– А вот порошку сыпанешь, и все, – говорит она.
– Так и ты мясо свое маринуй, – говорит она.
Треплет по щеке эксперта другой рукой – грязные ногти, черная, неухоженная кожа крестьянки, – и с хлюпаньем вырывает палец изо рта бедняги. Капля на полу вагона. Еще одна. Лужица. Отъезд камеры. Эксперт, стоя на коленях в пустом вагоне, отчаянно пытается не блевануть – стоя на коленях, бессмысленно смотрит вниз, туда, куда капает его слюна. Мужчине не удается сдержаться. Его сгибает пополам. Крупно – желтый пол вагона.
Отъезд камеры.
Мы видим на перроне вокзала молодого мужчину с внешностью человека, который должен был получить пять лет за педерастию в 1989 году и чей приговор не вступил в силу из-за отмены статьи в том же году. То есть у него все Непросто. Мужчина лыс, но скрывает это венчиком волос и манерой вскидывать голову, как старая цирковая лошадь, услышавшая звуки выступления (или писатель Евгений Лавлинский, когда узнает, что где-то лежат хоть какие-то деньги – прим. сценариста). Это единственное общее, что у него есть с лошадью, потому что лицо мужчины очень похоже на сморщенное личико лемура – примата, не поднявшегося по эволюционной лестнице до уровня шимпанзе, но уже преодолевшего ступень, например, земноводного (неплохо, неплохо, малыш, а теперь возьмем его на руки и хорошенько помоем, чтобы избавить от паразитов – прим. сценариста голосом ведущего канала «Нашионал географик»). Мужчина худ, сутул и одет так, как будто до сих пор живет с мамой. Общий план. Рядом с мужчиной стоит женщина, судя по всему, его мама. Она говорит что-то, продолжает, видимо, начатую раньше речь (и мы понимаем, почему у мужчины было такое… опасливое выражение лица в начале – прим. сценариста). Она говорит:
– И вот шо я вам скажу, молодой человек, – говорит она.
– Если вы не приведете в нашу квартиру сегодня же, – говорит она.
– Хоть какого-то приезжего, – говорит она.
– Мы потерпим то, шо называют банкротство, – говорит она.
– Хватит уже бить баклуши за мамин счет! – восклицает она.
– Но мама! – восклицает жалобно мужчина.
– Я всегда мечтал быть поэтом, на худой конец, гидом, – восклицает он.
– Мои художественные наклонности, – восклицает он.
– Шо мама, шо мама! – говорит женщина.
– Шо нам те наклонности, – восклицает она.
– Лучше бы вы, молодой человек, за деньги на клык брали! – восклицает она.
– Мама забыла вкус кофэ, – восклицает она.
– А ее сын, вместо того, чтобы пойти и заработать, – говорит она.
– Всю квартиру уже засрал своими приезжими друзьями-халявщиками, – восклицает она.
– Мама, вы ничего не понимаете, – протестует мужчина.
– Это литбомонд, – говорит он, артикулируя «о», – они помогут сделать мне имя.
– Я зову их в Одэссу, я стараюсь быть на виду, я… – протестует он, но видно, что делает это ради проформы, без особой надежды на успех (и в данном разговоре с матерью – тоже – прим. сценариста).
– Я недаром посещаю курсы мастерства в литературном кружке «Одесса и перо Парнаса», – говорит он.
– Когда-нибудь я прославлю наш род! – говорит он пафосно, но артикулируя в данном случае недостаточно четко, из-за чего это звучит, как «когда-нибудь я прославлю наш рот», и в это почему-то верится больше.
– Я напишу ее книгу, и посвящу нам, тем, кого вырастили наши одесские мамы, – говорит он, совершенно открыто пытаясь подольститься к Мамуле.
– Но сначала мне нужно имя, имя! – говорит он.
– Ну, вот когда сделают оно, это ваше имя, тогда и обращайтесь! – восклицает бедная женщина (произносит, как диктор старой школы, без мягкого знака – «возвращайтес» – прим. сценариста голосом Левитана).
– А пока, в рот вам ноги, извольте пускать постояльцев только за деньги! – говорит она.
– Извольте поработать! – восклицает она (никакого диссонанса тут нет, для жителей г. Одесса «поработать» и есть «сдать комнату в квартире» – прим. сценариста).
– Тридцать пять лет уже, хватит сидеть на шее мамы! – говорит она.
С силой сует в руки мужчине небольшой плакат, на котором написано.
«ШИКАРНЫЕ АППАРТАМЕНТЫ С ВИДОМ НА МОРЕ С ОДНОЙ СТОРОНЫ, ШИКАРНЫЙ ПАРК С ДРУГОЙ, ШЩИКАРНЫМ ПИТАНИЕМ И ШИКАРНОЙ КОМПАНИЕЙ ДЛЯ ПРИЯТНЫХ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ», – написано там.
– Мама, это же позор, я артист… – вяло пытается протестовать мужчина.
– Ша! – восклицает женщина.
– Ты пока не артист, а дрыст, – говорит она.
– Иди работать, негодник, – говорит она.
С любовью целует сынулю в лоб.
Прим. сценариста – в целом это разговор двух персонажей несмешного советского «Джентльмен-шоу», только они не понимают, что они персонажи, и уже так вошли в роль, что и правда так разговаривают. И в этом смысле ничем не отличаются от всех других жителей города-героя Одессы.
Крупно – плакат.
Отъезд камеры. Мы видим, что страдающий мужчина с проплешиной держит его в руках, а буквы читает медэксперт, у которого в руках – сумка. Полицейский выглядит бледным, видно, что он только что, что называется, Отошел от происшествия в поезде. Но иногда его взгляд становится отсутствующим, в уголке рта скапливается видная нам слюна – то есть его еще время от времени подташнивает. Медэксперт говорит:
– Мне бы на сутки, – говорит он.
– А то и меньше, переночевать бы, – говорит он.
– По делам я, – говорит он.
– Почем, – говорит он.
Плешивый мужчина смотрит на приезжего. Морщится. Говорит с недовольной физиономией.
– Двести евро, – говорит он.
Ничего не выражающее лицо эксперта. Плешивый спохватывается. Говорит:
– То есть простите, пятьсот евро, – говорит он (произносит «Эвро» – прим. сценариста).
То есть, мужчина-лемур хочет сумму, за которую в Одессе и правда можно снять шикарные апартаменты с шикарным видом на шикарное море и шикарный парк. Если бы, конечно, в Одессе были такие апартаменты.
Медэксперт говорит:
– Дам тысячу, – говорит он.
– Только чтоб я в этом сраном городе проехал от вокзала до дома, – говорит он.
– От дома до медэкспертизы, оттуда домой, а с дому на вокзал, – говорит он.
– Я здесь всего пятнадцать минут, – говорит он.
– А уже тошнит меня от Одессы вашей, – говорит он.
Загорающиеся глаза плешивого мужчины. Ретроспектива квартиры, где он живет с мамой. Это «хрущевка» – маленькие комнаты, пузырящиеся обои, старая, советского периода изготовления, кухня. Вид из окна на мусорку. Низкие потолки. Мы буквально чувствуем запах жира, слой которого рос на дверных ручках этой кухни вместе с сыном своей суровой мамы. Снова лицо мужчины. Он говорит:
– Тысяча… – говорит он.
– Ну, полторы! – говорит эксперт, который, как и все молдаване, не бывает в Одессе – зачем туда ехать, дома же тоже грязно, – и понятия не имеет, какие там цены.
Нетерпеливо вытаскивает паспорт показывает. Крупно – фамилия.
– Лимонов, – написано в паспорте (фамилия известного русского писателя, недостаточно, впрочем, известного, чтобы мы могли обойтись без этой сноски – прим. сценариста).
Глаза одессита, который не верит своему счастью.
– Вы… вы… тот самый… – говорит он.
– Ну, ясен пень, – буркает медэксперт, который, как и все приезжие, поглощен паспортом (прячет во внутренний карман, похлопывает, проверяет, застегнул ли).
– Я понимаю! – восклицает одессит.
– Инкохнито! – восклицает он.
– Вы нашли, шо искали! – восклицает одессит.
…отъезд камеры. Мы видим лицо одессита, который, отчаянно жестикулируя, рассказывает что-то молдаванину. Оживленное лицо «гида». Скучающее – медэксперта. Идут по широкой улице, которая, как и все в Одессе, изрядно изгажена, но сохраняет некоторое внутреннее присутствие духа, если так можно сказать об улице. Мы начинаем слышать их разговор. Вернее, говорит только плешивый одессит.
– …и вот, в тыща восемьсот пятнадцать девятом году! – восклицает он.
– Сам Дюк Ришельё! – восклицает он.
– По той эстакаде, шо где расстреливали восставших матросов! – кричит он.
– И те самые катакомбы, где… – поднимает он палец.
В целом он ведет себя, как сумасшедший, но ничем не выделяется на улице. Присмотревшись, мы видим, что улица полна такими вот парочками: приезжим и сопровождающим его местным жителем, который размахивает руками и верещит что-то с интонациями Жванецкого («жуванецкого» – прим. сценариста с омерзительным одесскими акцентом). Это выглядит отвратительно: даже арабы, спекулирующие на пирамидах, построенных не ими, или московские евреи, живущие в квартирах расстрелянных немецких профессоров, выглядят достойнее, намного достойнее. В чем-то этот город, и правда, герой, начинаем понимать мы…
Приближение камеры. Мы видим, что эксперт начинает изображать на лице неискренний, фальшивый интерес. Если бы плешивый гид и вправду обладал хоть какими-то способностями, он бы это сразу заметил. Но он просто – скучный болтун, так что, приняв это за чистую монету, «гид» начинает размахивать руками еще сильнее. Мы видим, что в руке у него зажат айпад и периодически одессит фотографирует себя со спутником. Поняв, что тут надо проще, медэксперт бесцеремонно перебивает провожатого. Говорит:
– Так к экспертизе пришли уже? – говорит он.
– Да-да, мой друг! – восклицает гид.
– Посторожи, – говорит эксперт.
Двухэтажное здание. Табличка на нем. «Судмедэкспертиза г. Одесса». Эксперт сует сумку «гиду», уходит. «Гид» заглядывает в сумку. Пораженное, счастливое лицо. Видно, что все происходящее будоражит сознание молодого человека, дает ему возможность полагать о причастности к неким… Событиям. Эксперт возвращается. Говорит:
– Слышь, тебя как там? – говорит он.
– Сева! – радостно отзывается одессит.
– Сева, ты это, короче, – говорит эксперт.
– Они, бляди, короче, по зарубежному паспорту не хотят, – говорит он.
– Давай свой, – говорит он.
– Щас верну, Сев, – говорит он.
Прим. сценариста – судмедэксперт не понимает причин, по которым одессит относится к нему с таким придыханием, но прекрасно видит это (то есть из них двоих настоящим писателем если бы кто и мог стать, так это он, хотя бы в силу природной наблюдательности) и пользуется этим. Разговаривает все проще, быстрее, грубее.
Хватает паспорт, протянутый одесситом, берет сумку, заходит в здание. Крупно – дверь. Она черная.
Потом черный цвет пропадает. Мы видим, что это загорелся экран мобильного телефона. На нем – чуть сбоку – судмедэксперт из Молдавии Лимонов, не подозревающий о том, какая громкая у него фамилия, и его одесский проводник. Они идут по улице. Фото сделано «гидом» так называемым самострелом – оно чуть смазано. Отъезд, мы видим, что фото размещено в социальных сетях. Мы видим имя владельца профайла, нашего одессита. VsevolodNeposedin. Мы видим личное сообщение слева от какого-то IgnatiiPetuhov:
«…Севка, мой Севка. После такой ночи тянет на поэзию! Но я не поэт. Севка Непоседин… Мой Ваха, как любил называть тебя Вазген, передавший тебя мне. Как вещь, как женщину. Ты не обидишься, я знаю. Ты любишь, когда властно… когда тобой командуют. Прошлая ночь нашей любви была лучшей. Теперь я не ревную. Ты доказал мне, что весь мой – от сраки до ушных раковин. Я заценил все твои способности, включая языковые хе-хе».
В объектив попадает палец, который смахивает это сообщение с сенсорного экрана, как если бы мы заглянули человеку через плечо, увидели что-то очень Личное, а он стал стесняться и быстро закрыл интернет – «окно».
Снова – фото эксперта и одессита. Под фото появляется – в режиме он-лайн, то есть, владелец профайла набирает прямо при нас, – подпись.
«Я И МОЙ ТОВАРИЩ ПИСАТЕЛЬ ЛИМОНОВ».
Ниже – еще одно фото и подпись:
«ПОКАЗЫВАЮ СВОЕМУ ТОВАРИЩУ ПИСАТЕЛЮ ЛИМОНОВУ ГОРОД ОДЕССУ».
Экран потихонечку гаснет. Отъезд камеры. Мы видим, что провожатый одессит сидит на ступеньках судмедэкспертизы, уже сумерки… У него лицо недавно дефлорированной девушки: вроде бы все уже случилось, но еще не верится. Зарешеченное окошечко на двери, неприступное лицо охранника, словно распавшееся на куски (без паспорта попасть в учреждение подобного типа просто невозможно – прим. сценариста). Открывается дверь, на ступени задом выходит уборщица. Толкает – не оборачиваясь, задом, – паренька, тот едва не падает, вскакивает со ступеней. Говорит:
– Бабуля, а не выходил от вас такой… – говорит он.
Камера поднимается, мы видим обманутого дурачка и уборщицу – та тычет в сторону бокового выхода – с высоты птичьего полета, камера теряет их из виду, проносится над какой-то улицей, и начинает плавно планировать вниз. Она летит – голубем – навстречу медленно идущему по проспекту медицинскому эксперту Лимонову. Тот держит в руке сумку, в другой – справку. Говорит весело сам себе:
– … совесть потеряли, – говорит он.
– Гостиница двести евро… – говорит он.
– Да даром мне ваша ночевка не нужна, ночным домой поеду, – говорит он.
– Командировочные себе возьму, – говорит он, что и так понятно.
– … такси… сто гривен, – говорит он, покачивая головой.
– Да лох меня даром привел! – говорит он.
– Еще и кофем в дороге напоил, – говорит он.
Смеется.
– Сульфамедозол, пожалуйста, – говорит он.
Отъезд камеры. Мы видим, что он уже в аптеке.
Аптекарь молча швыряет на прилавок – как принято в Одессе – баночку с порошком. Эксперт расплачивается. Крупно – купюры, волосатые руки с обручальным кольцом. Блеск золота. Отъезд камеры. Это кольцо на руке мужчины в белом халате. Он стоит над трупом на каталке, тело прикрыто белой тряпкой, за исключением лица. Это красивая молодая девушка. Мужчина смотрит на нее печально, потом снимает покрывало с тела. Оно еще прекраснее лица. Из-за фигуры в белом халате выступает другая. Это тоже мужчина, с таким же звероватым лицом государственного служащего Украины («вукраины» – прим. сценариста гадким малороссийским голосом), волосатыми руками. Мужчины очень похожи, почти близнецы, отличаются только цветом волос. Тот, что посветлее, снимает халат, расстегивает брюки и залезает на девушку. Кряхтит:
– Час всего как скопытилась, – кряхтит он, засаживая.
– Хороша Маруся, – кряхтит он.
Начинает совершать фрикции. Второй мужчина говорит, тупо глядя на коллегу и покойницу.
– Слушай, а чего, у молдаван и правда тигр человека сожрал, – говорит он.
– Да кто его знает, – говорит эксперт, который с наслаждением, буквально смакуя, потягивает покойную.
– Как так, – говорит эксперт, который ждет своей очереди (расстегивается, начинает поглаживать себя внизу).
– Ты же ему справку выписал, что да, – говорит он.
– Да тигр, скотина эта, издох уже пару месяцев как, – говорит эксперт на девушке.
– По тканям не определишь уже, – говорит эксперт, учащаясь.
– Я думал сначала правду сказать, – говорит он, приподымаясь на руках, начинает мять грудь покойной.
– А потом думаю, до чего же молдаване народ тупой, – говорит он, дает девушке несколько пощечин.
– Нужны ему анализы ткани, – говорит он.
– Так срежь ты с туши ткани кусочек, сунь между двумя стеклышками да привези, – говорит он.
– Нет, молдаван взял, да и целую голову тигра привез, – говорит он.
– Небось, всю электричку завонял, – говорит он, схватив девушку за волосы.
– Как он эту голову в банку трехлитровую не сунул, ума не приложу, – говорит он (намекает на известный анекдот о молдаванах, которые едят помидоры из трехлитровых банок, засовывая туда голову – прим. сценариста).
Смеются все, кроме покойницы.
Та ритмично дергается под экспертом, из-за чего перестает казаться мертвой, и атмосфера в морге становится почти что домашней, уютной. Мужчина кончает с протяжным стоном, встает, застегивается. На его место залезает коллега. У того другой подход к женщине – он ласково гладит покойницу по волосам, шепчет ей на ушко какие-то нежности. Потом отворачивается от нее и говорит:
– Обманул, значит, – хихикает он.
– Да там не понять, – говорит эксперт, который кончил, он достает из нагрудного кармана пачку сигарет, вытаскивает одну зубами, закуривает.
– Может, съел, а может, нет, – говорит он.
– Я ему говорю, ты чего так тянул-то, – говорит он.
– А он мне отвечает, что мол, пока разрешение на вывоз получил… – говорит он.
–… пока командировочные выбил, да на оплату экспертизы… – говорит он.
– В общем, буй его знает, товарищ майор! – говорит он стандартный ответ советских военных врачей по поводу причины любого заболевания.
Второй эксперт, который, как и все ласковые мужчины, кончил слишком быстро, сползает с тела – да-да, именно так скоротечно, мы не успели толком ничего рассмотреть, – и тоже застегивается. Поправляет одеяло на покойнице. Поправляет ей волосы. Стук в дверь. Голова уборщицы.
– Можно, – говорит она.
– Запускай, – говорит эксперт.
Прим. сценариста – вся предыдущая сцена разговора экспертов и их секса с покойной полностью озвучена на так называемом украинском языке, подаренном «народу украины» генеральным штабом Австро-Венгрии («усего час як скопытилася тоби воны щи було Марусё и т.д).
…В комнату стремительно входит убитый горем молодой мужчина лет тридцати. За ним – группа людей в черном, они буквально страхуют мужчину, чтобы тот не упал в обморок. Мужчина и падает, но вперед – на каталку. Уткнувшись в живот покойнице, обхватит ее руками, рыдает. Из толпы сзади – слова утешения.
– Саша, Саша, ну Саша, – говорит кто-то.
– …надо жить, – говорит кто-то.
Холодные лица экспертов. Они стоят в углу. К ним подходит женщина из группы зашедших людей. У нее слепые, заплаканные глаза. Женщина говорит:
– Спасибо, постарались, – говорит она.
– Как живая, доченька, – говорит она.
– Румянец даже, – говорит она.
– И не поверишь, что грим, – говорит она.
– А это не грим, – говорит тот из экспертов, который надавал покойной пощечин.
– Это вещество такое, новейшее, – начинает он словоохотливо выдумывать что-то про новейшее вещество, благодаря которому удается сохранить естественный цвет лица даже у покойных еще пару дней после смерти.
Женщина, кивая, сует в руки эксперту деньги. Тот, словно не замечая, переправляет комок из купюр себе в карман.
Крупно – рука, кольцо.
Отъезд камеры. Мы видим, что это медэксперт из Молдавии, который стоит на перроне, держит в руках сумку с головой тигра. В другой руке у него бутылка пива. Крупно – темное стекло. На нем вдруг разлетается фейерверк.
Это искры от подъезжающего поезда.
Восемь месяцев спустя
Зелень на деревьях в окне. Отражение в нем. Это записка в руке. Потом мы видим не отражение записки, а ее саму.
Там написано:
«О, если любишь ты меня, женись на мне без промедленья, любовь не может ждать ни дня, она не термит замедлений». Крупно – буквы, бумага. Буквы неровные, почерк не очень красивый. Шепот:
– Господи, чушь какая, – шепчет мужской голос.
– Любишь, жениться… – шепчет он.
– Да еще и почерк какой-то…. – шепчет он.
– Уродский, неровный, – шепчет он.
Крупно – рука. Берет записку, появляется другая рука. Рвут бумагу сначала пополам, потом еще, еще… Куча мелких бумажек. Общий план. Мы видим журналиста Балана, который стоит, задумчиво глядя на кухонный стол, где лежала записка. Стол начинает дрожать, мы не сразу понимаем, что это вибрирует мобильный телефон. Он светится и мигает. Крупно – телефон. На экране горит слово.
ЛЮБОВЬ.
Балан нехотя берет трубку, садится. Окно, дерево в нем. Листья на дереве уже чуть желтые, но это желтизна пальцев курильщика, который не так давно начал. То есть это еще август.
– Слушаю, – говорит Балан.
– Да нет, сегодня вряд ли, – говорит он.
– Нет, все в порядке, просто номер сдаем, – говорит он.
– Да нет, ну что ты… – говорит он.
– Люба! – говорит он.
– Да, конечно, нет, – говорит он.
(Прим. сценариста – как и всякий разговор с женщиной, это быстро становится монологом, изредка прерываемым какими-то междометиями).
– А… – говорит он.
– Ну э… – говорит он.
– Да я не… – говорит он.
– Да хватит! – говорит он.
– Я же не могу бросить все! – говорит он.
– Сидеть в цирке на первом ряду! – говорит он.
– Тем более что у вас там и так представлений почти нет, – говорит он.
– А нам, между прочим, жить на что-то надо! – говорит он.
– И если я еще на работу ходить не стану? – говорит он.
Молчание, женский голос – мы не различаем фраз – в трубке. Равнодушное, замкнутое лицо Балана. Слушая, он молча встает, подходит к холодильнику, открывает – прижав трубку ухом, – дверь холодильника, придерживая ее двумя руками, чтобы это было не громко. Достает бутылку пива. Открывает ее – очень медленно, так, чтобы не было слышно шипения. Отставляет трубку в сторону. Делает несколько больших глотков. Трубку замолкает. Балан приближает ее к уху. Снова женский голос. Балан говорит осипшим голосом в трубку:
– Да нет, вовсе не пью, – говорит он.
Повторяет манипуляции с бутылкой и мобильным телефоном. Потом еще. Пустая бутылка, пена в ней. Зрачки журналиста. Его голос:
– А есть-то мы что будем, – говорит он мрачно.
Отъезд камеры. Балан сидит – уже достаточно пьяный – за столиком летнего кафе. Напротив него – редактор газеты. Внимательно слушает, цепкие, хитрые глаза. Общий план места действия. Это терраса, около десяти столиков, полно народу, все курят, столы и стулья не пластиковые, а металлические, из-за чего на лицах посетителей можно – при большом желании – вообразить некий налет респектабельности. Кафе расположено прямо на тротуаре у центральной улицы города. Флаги на проводах троллейбусов. Город украшен местами воздушными шарами, кое-где висят государственные флаги. Из-за всего этого Кишинев смахивает на пожилую женщину, решившую накраситься Основательно в один из последних раз в жизни (еще не в гробу, но уже около того – прим. сценариста).
Мы видим плакаты.
«21 ГОДОВЩИНА НЕЗАВИСИМОСТИ РЕСПУБЛИКИ МОЛДОВА», – написано на одном.
«РУМЫНСКИЙ ЯЗЫК, ЕВРОПЕЙСКАЯ ИНТЕГРАЦИЯ И ОТКАЗ ОТ ПРОШЛОГО – ВОТ ЗАЛОГ БУДУЩЕГО УСПЕХА НАШЕЙ СТРАНЫ», – написано на втором.
«ЕВРАЗИЯ НИКОГДА НЕ БЫЛА ЦЕНТРОМ НАШИХ УСТРЕМЛЕНИЙ», – написано на третьем.
«НАС НЕ УДЕРЖАТЬ НА НАШЕМ ПУТИ УСТРЕМЛЕНИЙ В ЕВРОПУ», – написано на четвертом.
«ПРИДНЕСТРОВЬЕ БЫЛО, ЕСТЬ, И БУДЕТ РУМЫНСКОЙ ЗЕМЛЕЙ», – написано на пятом.
«СТРЕМИТЬСЯ В ЕВРОПУ, СТРЕМИТЬСЯ В ЕВРОПУ И ЕЩЕ РАЗ СТРЕМИТЬСЯ В ЕВРОПУ», – написано на шестом.
«ПОБЕДА ЕВРОИНТЕГРАЦИИ В ОДНОЙ, ОТДЕЛЬНО ВЗЯТОЙ СТРАНЕ, НЕИЗБЕЖНА», – написано на седьмом.
Камера проносится мимо плакатов – наклеенных на столбах вдоль дороги, – и возвращается обратно, к кафе. По пути она проваливается куда-то, темнота несколько секунд, какой-то писк, потом – горящие глаза. На мгновение – картинка в инфракрасном излучении. Мы окружены крысами. Потом камера словно вырывается на чистый воздух, и, покачиваясь – как человек, который свалился в канализационный люк и чудом выбрался, хотя и прихрамывает – возвращается к кафе. Быстро оглядывается назад, показывает дорогу. Ни одного канализационного люка, ни одной решетки на стоках. Кое-где дыры прикрыты флагами и плакатами. Снова кафе.
– Слушай, а чего это за херня там написана, – говорит редактор.
– Где, – спрашивает Балан, поглощенный своими мыслями.
– Да вот, – тычет редактор пальцем в плакаты. – Ты же по-ихнему понимаешь, ты же у нас молдаванчик.
– А, – машет рукой Балан, не глядя.
– Чушь всякая, про евроинтеграцию, – говорит он.
– Мол, скоро будут в Европе, – говорит он.
Смеются. Разливают коньяк.
– Данчик, – говорит редактор.
Балан морщится, редактор смотрит на это не без удовольствия.
– Данчик, – говорит он.
– На кой она тебе сдалась, – говорит он.
– Да я люблю ее, – говорит Балан, но говорит не очень уверенно.
– А ты уверен, – уверенно сомневается собеседник.
– Уверен, – неуверенно пытается уверить себя Балан.
– Мля, ты извини, – говорит редактор.
– Но я тебе скажу… как друг… – говорит он.
– Странная она какая-то, жеманная, – говорит он.
– Как-то вы с ней не смотритесь… – говорит он.
– Я ничего, конечно, сказать не хочу, – говорит он стандартную оговорку тех, кто уже все сказал.
– Каждый раз, когда подбираешь бабу, – говорит он.
– Прикинь, каково тебе с ней будет на корпоративе, – говорит он.
– Да меня тошнит от корпоративов, – говорит Балан.
– Ты понял, о чем я, – говорит редактор.
Балан кивает. Они выпивают. Балан говорит, зажмурившись после глотка.
– Может, и не придется мне ее по вечеринкам водить, – говорит он.
– Я, может, и не буду в газете работать, – говорит он.
– А где? – спрашивает редактор насмешливо.
– Да хоть с цирком уеду, – говорит он.
Редактор смеется. Говорит:
– А что ты там делать будешь, – говорит он.
– Из-под купола на арену прыгать, – говорит он.
Закуривает. Подрагивающая рука. Отображение крыш зданий, ветвей деревьев, проводов – на черной, глянцевой поверхности. Это кофе. Гул голосов. Картинка начинает рябить – то есть, чашку взяли в руки. Снова стол. Балан отпивает кофе. Смотрит на собеседника внимательно. Тот слушает, время от времени кивает. Балан говорит:
– Кажется, приплыли, – говорит он.
– Тот мусор, что в Одессе пропал, так и не объявился, – говорит он.
– Но на загадочное преступление это не тянет, – говорит он.
– Наверняка, чмошник решил на Украине остаться, они сейчас все как крысы бегут, – говорит он.
– Ну, бюджетники, – говорит он.
– Так что съел кого-то тот тигр или нет, хер его знает, – говорит он.
– Разве что Лимонов объявится, но это вряд ли, – говорит он.
– Тот всегда странный был, – говорит он.
– Хотя чего ждать от судмедэксперта, – говорит он.
– Мне вообще кажется, – говорит он, наклонившись над столом, переходит на шепот.
– Что они там в морге покойниц… того… – говорит он.
– Трахают! – говорит он.
– С покойницами ясно, а покойник? – спрашивает редактор.
– С директором говорить не о чем, он на всю голову ушибленный, – говорит о директоре цирка Балан.
– Зато Люба помогла, ведомость вытащила, – говорит Балан.
– Вот скан паспорта акробата того, я как фамилию выписал, так из базы МВД в Румынии и вытащил, – говорит он.
Вытаскивает из кармана пару листов с отсканированным паспортом, мы видим черно-белую, размытую слегка фотографию разбившегося циркача. Цифры, даты. Палец тычет в фотографию. Голос Балана.
– Жив он, – говорит Балан.
– В общем, нашел я его, в Польше он сейчас, – говорит он.
– По телефону говорил, так и так, объяснился, – говорит он.
– Беседу писал, – говорит редактор.
– А то, – говорит Балан.
Молчание. Глотательный звук. Кто-то тихо выдыхает.
– В общем, – говорит Балан осипшим голосом.
– Говорит, что мол, поссорились с ней насмерть, и после трюка уехал, – говорит он.
– А она что говорит, – говорит редактор.
– Я не спрашивал, – говорит, помолчав Балан.
Молчание. Общий план столика. Мужчины внимательно смотрят друг на друга.
– А знаешь… правильно, – говорит редактор.
… – молчит, подняв брови, Балан.
– Да херня все это уже, яйца выеденного не стоит, – говорит он.
– Ну, сам посуди, мы из этого выжали все, что могли, – говорит он.
– Три обложки, два расследования, – говорит он с долей легкого презрения.
– Было бы это убийство, еще да, – говорит он.
– А так… мальчик девочку разлюбил, – говорит он.
Балан снова морщится. Легкая улыбка на лице редактора.
– Все, все, Дан, завязываем, – говорит он.
– Хватит у цирка тереться, ничего путного из этого не выйдет, – говорит он.
На лице Балана – смесь облегчения и легкого сожаления. Говорит:
– Ну а вдруг, это подста… – говорит он.
– Ты в самом деле думаешь, что кому-то на хер надо ТАК всех обманывать? – говорит редактор.
– Все, все, – говорит он.
– Жалко, конечно, дело казалось многообещающим, – говорит он.
– Даем «По следам публикаций» на сорок строк в углу пятой полосы, – говорит он («у черта на куличках» на языке газетчиков – прим. сценариста).
– И занимаемся другими, важными, делами, – говорит он.
– Что у тебя с телками, – говорит он.
– С телками? – говорит Балан удивленно.
Дым сигареты, лица посетителей кафе – чуть размытые. Рука официанта меняет чашки, ставит на стол еще одну бутылку коньяка, забирает пустую…
– Да все нормально, стоит еще… – говорит растерянно Балан.
Злой смех редактора.
– Дан, – говорит он.
– Совсем допился, что ли, – говорит он.
Наливает еще коньяка, глядя в глаза Балану, кривая ухмылка. Говорит, не отрывая взгляда, – но коньяк в рюмке останавливается ровно у края, – и четко артикулируя:
– Я тебе про наших телок, – говорит он.
– Те пятнадцать штук, что с прошлого года пропали, – говорит он.
– … – молчит Балан.
– Мля, Серега, – говорит он, пытаясь сыграть на искренности.
– Совсем замотался, – говорит он.
– Яйцами вокруг Любки, что ли, – смеется редактор.
Балан тоже смеется, нехотя.
Редактор выпивает, его начинает развозить у нас на глазах – он из породы людей, которые крепко держат оборону, но при первой бреши неорганизованно бегут безо всякого сопротивления. Занюхивает лимоном. Говорит:
– Хорош в цирке ошиваться, займись бабами, – говорит он.
– По городу жесть какие слухи ходят, – говорит он.
– И кто о них должен знать, я или ты, – говорит он.
– Перестали ведь пропадать, – пытается показать свою информированность Балан.
– Да, а те пятнадцать? – говорит редактор.
– Может он, маньяк наш, передышку взял? – говорит он.
– Может, телки по осени всплывут, – говорит он (убитые зимой люди и спущенные под воду всплывают не летом, а осенью, после того, как их Основательно раздует – прим. сценариста¸ бывшего репортера криминальной хроники)
– Кто знает, – говорит Балан, кивает.
– Так ты и узнай, – говорит редактор.
– Иди к Петреску, займись делом, – говорит он.
– Понял, – сухо говорит Балан.
Редактор откашливается. Меняет регистр на «заботу». Говорит:
– Ты пойми, Дан, мы же беспокоимся все…
– Ты какой-то… малахольный мля, – говорит он.
– Бледный, задумчивый, сам с собой мля разговариваешь, – говорит он.
– Чего, не клеится… – говорит он вопросительно.
– Взяла под крыло, дохнуть не дает, – говорит он.
– Так бывает, – говорит он.
– Ну… – нехотя говорит Балан.
– Не хочу жаловаться, – говорит он.
– Да ладно, все свои, говори, – говорит редактор.
Балан выпивает, машет рукой, собирается было что-то сказать. Посуда на столе начинает дрожать. Удивленные лица. Крупно – светящийся экран. Мы видим надпись на нем.
ЛЮБОВЬ.
Буквы мерцают. Потом пропадают.
Экран гаснет.
***
На черном фоне загораются огоньки. Один, два три…
Когда их становится пятнадцать, картинка становится статичной на несколько секунд. Затем огоньки начинают дрожать. Приближение камеры. Мы видим, что это пламя свечей. Постепенно в помещении становится чуть светлее, и мы видим, что оказались в подвале с пятнадцатью прикованными девушками. Это рабыни мужчины и женщины, погибших в цирке. Все они спят сидя, – как школьники, положив руки на стол, а голову на руки, – кроме одной. Та идет вдоль ряда, придерживая левой рукой тяжелую цепь, чтобы та не звякнула и не разбудила остальных. Тени. Затылки. Глаза идущей девушки. Она пробирается к двери помещения очень медленно. Мы видим, что у нее единственной цепь не только достаточно длинная, но и прикреплена к длинной металлической палке – как у собаки – благодаря чему девушка может единственной передвигаться по помещению. Крупный план того, что установлено у двери.
Это большой ковровый станок.
На нем – ковер, большая часть которого сложена за станком, а на самом станке натянуто то, что сейчас в работе. Этот участок выполнен примерно на три четверти.
На ковре изображено огромное солнце, поднявшееся над изумрудным, залитым солнцем морем. Вдалеке острова, фигурки людей, осьминог, ваза под водой… Изображение стилизованно под мозаику, оно выглядит, как фреска на стене критского дворца.
Это Средиземноморье.
…несколько минут мы видим только его и слышим дыхание девушки. Потом камера разворачивается, и мы снова попадаем в темный подвал. Девушка, повернувшись к нам спиной, возвращается в подвал и идет вдоль рядов пленниц. Оборачивается к нам, смотрит прямо в камеру. Отъезд камеры. Мы снова смотрим на станок и ковер.
Он распущен почти наполовину.
…снова подвал. Уходящая от нас девушка. Проходя мимо каждой из пленниц, девушка выливает содержимое ведерка в большое ведро. Потом перетаскивает его на одну секцию вперед и повторяет операцию. Ни одна из спящих не шелохнулась, но все живы – мы видим, как подымаются плечи от дыхания. Наполнив парашу, девушка, наклонившись, протискивается в узкий вход – как (опять) для собаки – предназначенный, очевидно, и для вентиляции.
Резкий, яркий свет.
Несколько секунд – белый экран.
Потом на нем, как на проявленной фотографии, начинают проступать черные черты… Оформляются в картинку. Мы видим – слабо, размыто, как будто мигая – двор дома. Собак, бросившихся нам навстречу. Оскаленные пасти, пена, клыки. Никаких звуков – это бойцовые собаки, они бросаются молча. Несколько секунд они бросаются прямо на камеру. Общий план двора. Он заполнен бультерьерами, которые носятся под двору на цепях, прикрепленных к металлической сетке наверху. Это выглядит как сумасшедший аттракцион «Автодром». Только вместо машин на электроштангах – собаки на цепях. Все продумано так, что девушка, вылезшая из дыры в подвале, может сделать по двору всего шаг – до люка, который она и открывает, и выливает туда помои. Остальное пространство доступно собакам.
Постояв во дворе, девушка сморит на дом.
Пустые, мертвые окна.
В одном из них отражается фигура девушки.
***
Постепенно фигура девушки становится ближе. Камера с увеличением берет только ее лицо, фон постепенно темнеет. Отъезд. Мы видим, что девушка уже стоит в подвале. Она смотрит на пленниц. Те уже проснулись – кто-то молча потягивается – насколько это возможно с цепью на руке, – кто-то судорожно зевает. Но в подвале очень тихо. Девушка говорит:
– За работу, девчонки, – говорит она.
Пленницы молча склоняют головы, начинают ткать. Одна из девушек говорит, очень тихо, но ее отчетливо слышно во всем подвале и, соответственно, нам.
– Который день уже, – говорит она.
– Шестой, – говорит девушка-надзиратель.
– Еды-то на два всего оставили, – говорит сидящая девушка.
– Хорошо, дождь вчера был, – говорит согласно девушка-надзиратель.
Короткая ретроспектива. Лужи, собаки, жмущиеся под карнизами, капли дождя летят со сверкающего неба, где-то молния. Одна из капель падает и разбивается, – как сердце влюбленной в первый раз девушки, – отъезд камеры, и мы видим, что капля разбилась на дне ведра. Оно в руках надзирательницы, которая воздела руки с ведром к нему, как ведьма, которая выпросила, наконец, плохой погоды. Крупно – лицо девушки. Глаза полузакрыты, губы подрагивают. Снова подвал.
– А если теперь не будет? – говорит сидящая девушка.
– Будем ждать, – говорит надзирательница.
– А может… – говорит сидящая девушка.
Камера быстро показывает нам – как будто скакнув из одного конца подвала в другой, – лица пленниц. Они сосредоточено работают, но внимательно слушают. На их лицах нет никакой надежды.
– С ума сошла, – говорит надзирательница ОЧЕНЬ тихо.
Примечание сценариста: они разговаривают, как два индейских разведчика – в промежутках между природными шумами. Мы слышим, как хрустнула ветка где-то в лесу, как встала и сделала пару шагов собака во дворе, взмах крыльев сойки, прилетевшей на крышу дома. И лишь когда воцаряется АБСОЛЮТНАЯ тишина, девушки умудряются быстро и почти шепотом сказать что-то друг другу.
– С ума сошла, – повторяет старшая девушка.
– Хочешь, чтобы Хозяин кровь отсосал, – говорит она.
– Все равно от жажды умрем, – говорит ткачиха.
– Если дождь не пойдет, – говорит она.
– Ладно, без еды протянем, – говорит она.
– А пить… что, кровь друг у друга будем, – говорит она.
Движения в полутемном подвале. Пляска пламени свечей.
– Вернутся они, – говорит старшая девушка.
– Никогда их так долго не было, – говорит спорщица.
– Верно, – соглашается надзирательница.
– Но, может, они так проверяют, – говорит она.
– Сидят где-то и ждут, – говорит она.
– Даже собаки не кормленные! – говорит спорщица.
Скулеж голодных собак во дворе.
– Верно, – нехотя соглашается надзирательница.
– Может, попробуем цепи снять и… – говорит почти неслышно ткачиха.
– Тут весь двор в собаках, забор в шипах, камеры… – говорит надзирательница устало.
Садится, начинает тоже ткать. Крупным планом – ковер со средиземноморским пейзажем. Мы видим пару влюбленных, которые ловят рыбу на берегу идиллического залива. Голос девушки за кадром:
– Ты здесь полгода всего, – говорит она.
– А я третий год, с пятнадцати, – говорит она.
– Думаешь, не было таких умных, как ты, – говорит она.
– В позапрошлом году несколько девчонок тоже на побег рванули, – говорит она.
– Месяц одной цепь по ночам пилкой пилили, – говорит она.
Картинка на ковре оживает. Мы видим, что на краю синего моря появляется группа девушек в древнегреческих платьях, они движутся чуть угловато – как и положено стилизованным фигуркам на ковре, – и начинают бежать вдоль берега. Смеются, играют, толкаются. Голос за кадром говорит:
– Когда перепилили, дождались, пока Хозяева в город за новенькой поедут, – говорит он.
На ковре из моря появляется щупальце гигантского черного осьминога, видного нам в прозрачной «воде» синих ниток. Мы видим его добродушную морду, огромный клюв.
– Тогда освобожденная в дом забралась, уж не спрашивай как, – говорит голос.
– Оттуда ключи вытащила, всех освободила, одна я отказалась, – говорит она.
– Что-то меня… не пустило, – говорит она.
Девушки на картинке, смеясь, снимают с себя простенькие платьица и – прекрасногрудые, стройные – заходят в воду. Плещутся там. Корабль вдали. Солнце. Одна из девушек отбивается от компании и мешкает на берегу, со стеснительной улыбкой глядя на товарок. Голос за кадром:
– Девчонки рванули в лес, а я сижу, – говорит она.
– И тут, словно за дверью ждали, появляются Хозяева, – говорит голос.
На ковре к компании девушек, плещущихся на мелководье, приближается тайком осьминог. Мы уже видим его почти полностью, его щупальца клубятся, как волосы Горгоны. Но, по контрасту с этим, у твари – умные и веселые глаза. Осьминог как будто смеется. Голос за кадром продолжает рассказывать.
– Быстро смотрят на подвал и молча уходят, – говорит девушка.
– И тут я слышу, как во дворе открываются ворота, – говорит она.
– И со двора спускают собак, – говорит она.
Молчание. Треск свечи. На картинке тень покрывает группу девушек. Потом мы видим, что это не тень, а осьминог. Разинутые рты. Раскрытые глаза. Заломанные в отчаянии руки. Потом – тень становится гуще, и мы не видим ничего, кроме черного пятна. Треск свечи. Сухой голос девушки.
– Через час меня вывели во двор и убирать велели, – говорит она.
– Да только убирать там особо нечего было, – говорит она.
Забор, лес – картинка дана как в тумане, как воспоминание. Четырнадцать темных пятен на горизонте. Приближение. Это головы на заборе. Двор – окровавленный, в ошметках мяса, везде лежат собаки со вздувшимися боками. Голос девушки:
– Я до тех пор надеялась на что-то… думала, вот когда-то… – говорит она.
Тут мы слышим, что голос впервые дрогнул.
– А вот тогда поняла, что дороги мне из этого подвала нет, – говорит она.
– И вам нет, – говорит она.
– Вы, девчонки, уже седьмая партия, – говорит она.
– А я – с третьей, – говорит она.
– Все, что мы можем сделать, – говорит она самым тихим шепотом, который только можно вообразить (его иногда заглушает треск свечи).
– Распускать ковры потихонечку… но осторожно… в меру… – говорит она.
– Так и протянем подольше… – говорит она.
– Я вам говорю, потому что чую, меня в этот раз не оставят, – говорит она.
Снова двор. На нем по-прежнему лежат собаки, но они уже не в крови, бока у них слегка ввалились. Голос за кадром, но уже другой. Это одна из пленниц.
– Еды собакам на день оставили, нам тоже… – говорит она.
– Воды на день, – говорит она.
– Самих неделю нет, – говорит она.
– Может, случилось что, – говорит она.
Ковер. Пастух, его собаки. Они стоят на краю моря, глядят вдаль. Пастушок одет как в Аркадии. Крупно – собаки. Они оживают, становятся собаками со двора. Двор. Камера поднимается по забору вверх, и мы видим там около тридцати высушенных голов. Несмотря на то, что это головы молодых девушек, они выглядят как старушечьи – кожа ссохлась, волосы торчат пучками… Внезапно посреди этих мертвых голов мы видим живое моргающее лицо.
Это лейтенант Петреску.
Мы больше ничего не слышим за кадром, кроме легкого шума ткацких станков и позвякивания цепей. Таким шумовой фон и остается, все происходящее во дворе происходит беззвучно, как будто кто-то выключил картинку. Петреску, поглядев по сторонам, приподымается над забором – мы видим, что он в комбинезоне спецназа, – и осторожно перекусывает колючую проволоку штык-ножом. Еще раз внимательно глядит вниз. Машет – медленно – рукой.
Ворота приоткрываются, и туда, как быстрый и мутный поток реки в величественный и застывший океан, начинают проскальзывать, один за другим, бойцы спецназа. Черные маски, автоматы, ботинки, собаки – служебные псы. Крупно – морды бультерьеров. Псы хозяев дома начинают подниматься, мы видим, как на их телах появляются фонтанчики, красные брызги, разлетающееся от пуль мясо… Несмотря на это, собаки бросаются вперед, на атакующих.
Двор становится похож на место странного авангардного балета.
Бойцы в защитных костюмах, окруженные каждый двумя-тремя собаками, вертятся, как странные дервиши, собаки разлетаются, снова подскакивают, стараются вцепиться в глотку, на них налетают сзади другие, служебные собаки, выстрелы, лица.
Сверху, с забора, на все это смотрит – как довольный своим представлением хореограф – лейтенант Петреску. В левой руке он держит камеру, которой снимает все происходящее для пресс-центра МВД. Иногда мы начинаем видеть картинку как будто через его камеру – с горящим красным пятном в углу, датой, черно-белую…
В правой руке у Петреску – пистолет.
Время от времени он прицеливается вниз и стреляет. Улыбается. Потом чехлит камеру и, усевшись на заборе попрочнее, опирается на него руками и спрыгивает вниз. Крупно – песок двора, вода, кровь, дергающаяся лапа собаки, сидящий человек, схватившийся за лицо, по пальцам течет кровь… Двор полон мертвых собак, несколько человек уже штурмуют сам дом, взламывают дверь… Дом похож на мертвое животное, которое Основательно решили разделать муравьи. Петреску ходит по двору, посматривая на погибших собак и раненных бойцов, которым оказывают помощь, покачивает головой… Подходит к выгребному люку, открывает его, с гримасой отвращения закрывает, качает головой и, глянув на следы на влажном от недавнего дождя песке, приближается к дыре на уровне колен. Становится на колени, – никем не замеченный, – и заглядывает в дыру.
Треск свечей.
Мы снова видим подвал. Девушки, сидящие за станками. Напряженные спины. Никто не работает. Полные ужаса глаза. Кто-то шепчет, раскачиваясь. Все с ужасом поглядывают на дверь за ковром. Девушка-надзирательница сидит у ковра, приставив к шее спицу. Смотрит, время от времени сглатывая, на дверь. Петреску молча глядит на спины. Снова достает камеру, бесшумно наводит резкость, смотрит в окошечко для оператора. Мы видим подвал через объектив камеры Петреску. Изображение чуть дрожит, на оператора никто не обращает внимания – никто не ожидает появления в подвале человека с этой стороны. Петреску молча снимает пленниц. Потом говорит как можно мягче.
– Девчонки, сыр, – говорит он.
– В смысле, улыбаемся, – говорит он.
– Сюрприз, девчонки, – говорит он.
…мы видим ошарашенные лица девушек. Постепенно паника на их лицах сменяется усталостью, они закрывают глаза одна за другой. Потом мы видим их фигуры. Они обмякли, у всех закрыты глаза. Пленницы уже сидят в автобусе МВД, они спят. Кресла, бутылки с водой, несколько человек в белых халатах. Мы слышим голос Петреску.
– В общем, зря ты не поехал, – говорит он.
– Но так уж и быть, дружище, – говорит он.
– Право первой ночи за тобой, – говорит он.
– Приезжай, снимай все первым, – говорит он.
– Только учти, тут уже убирают, – говорит он.
Отъезд камеры. Двор. Эксперты, вспышки фотоаппаратов. Люди в форме.
– Да, все пятнадцать, только это уже седьмой раз как, – говорит он.
– Под сотню телок перебили, – говорит он.
– Да тут бля концлагерь настоящий, – говорит он.
– Одна уже третий год мотает, – говорит он.
– Успокоительным накачали, спят, истерика у всех, – говорит он.
– Хозяева их одну убили и за еще одной в город поехали, – говорит он.
– А сейчас выясняется, мертвы оба, – говорит он.
– Неделю в морге лежат, – говорит он.
– Да хер знает где, – говорит он.
Быстрая ретроспектива. Мертвые хозяева девушек в цирке. Умные, цепкие глаза Петреску. Это глаза полицейского – гончей собаки. То есть он врет, не говорит собеседнику, что хозяев нашли мертвыми в цирке. Общий план. Петреску говорит, прислонившись к забору, и глядя во двор. Он говорит
– Короче, у меня еще пленка штурма есть… – говорит он.
Восторженный мат Балана в трубку.
– Ясное дело, – говорит Петреску.
– Ты мне, я тебе, – говорит Петреску.
– Да ничего особенного, инфы подкинь про того лоха с цирка, – говорит он.
– Какого-какого, того акробата, что пропал, – говорит он.
– Разбился, пропал, хер их там разберешь, – говорит он.
– Я слышал, ты нарыл что-то, – говорит он.
– Да живой он, – досадливо говорит Балан, мы начинаем слышать его голос.
– Я с ним вчера говорил, с мудилой этим, – говорит он.
– Поругались они с телк… с Любой, вот он из цирка прямо и рванул, – говорит он.
– Дан, да я понимаю, – говорит Петреску.
– Но мне для отчетности, – говорит он.
– С этим блядь делом у меня весь отдел каждую планерку трахают, – говорит он.
– Дело не открыто, подписки о невыезде есть, а забить нельзя, вроде как было что-то, – говорит он.
– Казнить нельзя помиловать, – говорит он.
– Дай мне инфы, я для отчетности все отпишу, – говорит он хищно.
– Лимонов? – говорит он.
– С хера ли ты про него вспомнил? – говорит он.
– Да нет, так и пропал, гнида, – говорит он.
– Да он давно собирался валить, все жаловался на молдаван проклятых, что мол, зажимают его по национальному признаку, – говорит он.
– А он просто мудак был и русская свинья, – говорит он.
– Нет, и справок никаких, – говорит он.
– Да не до того нам, тут скандал такой, министр через пять минут будет, – говорит он.
– Я на этом деле капитана получу, а то и майора сразу, – говорит он.
– Тем более ты говоришь, нашел акробата, – говорит он.
– Так облегчи мне работу, скинь инфы, – говорит он.
– Быстро все подошью… отдадим эту муть в архив и вздохнем… с облегчением блядь, – говорит он.
Засовывает руку в карман. Вытаскивает мятную бумажку в пятнах, краешек оторван. Мы видим надпись. «Судебная медицинская экспертиза г. Одессы. Положительное заключение по обнаружению в тканях…».
Равнодушные глаза Петреску.
– Слушай, чего ты ломаешься как целка, – говорит он.
– За такую шикарную пленку я от тебя такой пустяк прошу, – говорит он.
– Кстати, не поверишь, они все тут целки, – говорит он.
– Да бля буду, как граф Дракула, девственницы, кровь, подвал, ковры, – говорит он.
– Ну и маньяк пошел, – говорит он.
– Начитанный, – говорит он.
Смеется.
Умные, злые глаза крупно.
Мы видим в них отражение голов на заборе.
Их еще не сняли.
***
Отражение головы в мутном стекле.
Камера старается зафиксировать изображение, но оно все равно остается расплывчатым. Общий план. Мы видим, что это отражение головы судмедэксперта Лимонова в окне поезда Кишинев-Одесса. Эксперт зевает, обнажая зубы и даже десны. Общий план вагона. Он забит крестьянами, которые везли в город фрукты и овощи и увозят из него крупы и спиртное. Эксперт сидит один, на деревянной лавке за его спиной – у окна – сумка. Она чуть раскрыта. Камера заглядывает в сумку, и мы видим, что оттуда на нас глядит голова тигра. Она вся в белом порошке. Поезд потихонечку трогается, и по вагону начинают проходить коробейники с газетами, выпивкой и едой, терками для овощей, чудо-браслетами и тому подобной никому не нужной ерундой. Они кричат:
– Газеты, газеты, газеты, – кричат они.
– Пиво и котлеты, пиво и котлеты, – кричат они.
– Терка для овощей, терка для овощей, – кричат они.
Медэксперт морщится, шепчет:
– Землеройки, – шепчет он.
– Полный вагон колхозников, – шепчет он.
Быстрый показ лиц людей, сидящих в вагоне. Никто из них не смотрит на Лимонова, все заняты своими делами, все устраиваются поудобнее. Эксперт достает из сумки газету. Это «Молдавские ведомости», на обложке мы видим фотографию жирного человека с бульдожьим лицом и глазами обосравшегося от путча 1991 году председателя колхоза «Завет Ильича» (слать или не слать телеграмму с поздравлениями товарищам Пуго и Крючкову, а вдруг будут расстреливать? – прим. сценариста голосом тупого крестьянина). Надпись.
«ПЕРВЫЙ ПРЕЗИДЕНТ МОЛДАВИИ МИРЧА СНЕГУР: ПОКОЛЕНИЯ НЕ УХОДЯТ, ОНИ ИДУТ…».
Эксперт, прикрывшись газетой, начинает подремывать. Он закрывает поочередно то правый, то левый глаз, встряхивает головой, жмурится, пытается не опустить голову на грудь, но у него ничего не получается. Постепенно, убаюканный мерным ходом поезда – камера покачивается ему в такт – эксперт засыпает. Но один его глаз, как у прилежного студента, который заснул на лекции, остается полуприкрытым. Распахнутый, — как путь на Москву после июня 41-го, — рот. Капелька слюны, ползущая по подбородку. Легкое похрапывание. Газета. Камера приближается к глазу эксперта, и мы видим часть его зрачка. Мы видим отражение в нем. Это не оператор и камера, как мы могли бы подумать, а стройная фигура атлета. Она обнажена. Отъезд камеры. Перед судебным медицинским экспертом Лимоновым стоит молодой человек с головой быка. Это мертвая голова – на макушке запекалась кровь, один рог сломан. Молодой человек – мы можем судить о его возрасте по телу, – стоит спокойно, величественно, осанка очень прямая. Если бы у него было лицо, то мы увидели бы на нем аттическую улыбку микенского Аполлона. В руках существо держит лук – настоящий, боевой, в полный рост, и на его плече перевязь, полная стрел. Мы слышим ласковый, нежный голос. Он поет.
– Вставай, вставай, – поет он.
– Вставай, малыш, – поет он.
– Ты приплыл в свою гавань, – поет он.
Это песня без слов и тем удивительнее, что мы понимаем, о чем поет голос. Он женский, очень красивый, его сопровождает удивительно красивая музыка. В вагоне начинается клубиться дым. Глаз медэксперта. Похрапывание. Существо с головой быка делает несколько шагов назад. Берет одну из стрел, натягивает лук и легко, без прицеливания выпускает ее прямо в голень эксперта.
Дикий вопль из распахнутого рта.
Камера, словно испугавшись, вылетает из вагона через полузакрытое окно, и мы несколько мгновений видим поезд, несущийся на всех парах по колее. Он едет стремительно, намного быстрее обычной электрички. Камера, походив по крыше, как опасливый каскадер, возвращается в вагон. Мы видим, что он почти пуст, не считая эксперта, его мучителя и нескольких обнаженных и очень красивых женщин, которые сидят у двери вагона и поют, не разжимая губ. Из ноги эксперта торчат уже три стрелы. Человек-бык вздымает лук…
– А-а-а, – кричит эксперт.
Вскакивает и несется по вагону. Следом за ним, сначала медленно, а потом ускорившись, летит камера. Она впивается ему в спину наконечником стрелы, несколько секунд мы видим разрывы кровяных фонтанчиков, фасции мышц… Камера с силой вылетает из тела эксперта, экран забрызган кровью. Мы видим, что Лимонов, становящийся похожим на ежа, бежит, спотыкаясь, из вагона. Стрелок из лука не преследует жертву, а спокойно стоит. Когда дверь тамбура за Лимоновым захлопывается, стрелок лишь поднимает лук и ждет.
…Лимонов бежит по темному коридору, натыкается на стены, несколько раз падает. Иногда мы, вместе с ним, видим горящие глаза. Тогда эксперт начинает дышать чаще, испуганно взвизгивать. Мы плутаем с ним достаточно долго, чтобы понять, что находимся в лабиринте. Наконец, легкий, отдаленный свет. Мы приближаемся к нему. Разворот камеры. Моргающий, ослепленный светом Лимонов. Пение, которое слышится все громче. Это прекрасные женщины с длинными волосами, они поют.
– Приди, приди, – поют они.
Искаженное гримасой лицо Лимонова, который зажимает голову руками. Вваливается в освещенное помещение. Это – все тот же вагон, и прямо в нас целится человек с головой быка. Опять дикий вопль эксперта. Разворот камеры. Мы видим, что стрела попала ему в живот. Потом еще и еще. Выстрелы становятся все чаще, мы слышим уже барабанную дробь, как если бы пошел крупный град… Истыканный стрелами живот несчастного. Лимонов стоит уже на коленях, и смотрит с ужасом на лужу крови, текущую из него. Поднимает голову.
Человек-бык отбрасывает лук, подходит к сидению, на котором лежала сумка эксперта. Вынимает из нее голову тигра. Бросает на пол, моргает несколько раз. Поворачивается и начинает уходить. Камера следует за ним взглядом, после чего ее заслоняет какая-то тень. Это тигр. У него почему-то три головы, в каждой из которых торчит рог, и на нем сидит голая и очень пьяная женщина. В руке она держит кубок с вином.
Женщина размахивает руками и хохочет.
Стекленеющие глаза Лимонова.
Тигр с тремя головами подходит к эксперту и начинает есть из него, как кот, которому бросили рыбку. Постепенно Лимонов затихает, его голова дергается, но это из-за того, что с телом возится хищник. Крупно – лицо жертвы. Глаз… Отъезд камеры. Мы видим, что эксперт сидит на лавочке, прикрывшись газетой. Напротив него стоят несколько человек в форме молдавской железной дороги. Надпись за окном на плакате на здании:
«ЕВРОПЕЙСКИЙ ГОРОД КИШИНЕВ ПРИВЕТСТВУЕТ ТЕБЯ»
Плакат – грязный, штукатурка здания местами отваливается, под стеной сидят нищие с протянутыми руками, отрезанными ногами, страшными ранами… Снова поезд. Один из железнодорожников говорит:
– Господин, господин, – говорит он.
Молчание. Не выдержав, контролер снимает газету с эксперта. Крупно – застывшие лица контролеров. Разворот камеры. Мы видим, что у эксперта нет лица, и на месте сердца – большая дырка.
Никакой сумки рядом с телом нет.
На скамейке рядом с телом – только справка из одесского морга. Кусок надписи.
«…наружены человеческие ткани, что состо…»
Справка в крови, смята. Крупный план документа. Отъезд. Мы видим, что справка лежит уже на столе лейтенанта Петреску.
Глаза лейтенанта.
***
Мы видим в кадре обнаженную Любу. На ней нет ничего, кроме роскошного банта в волосах. Девушка курит папиросу, пускает кольцами дым. Говорит:
– Ты куда, – говорит она.
– На север, под Бельцами, – говорит голос Балана.
– Зачем, – спрашивает девушка несколько высокомерно.
– Там это… крестьянка мужа убила, – говорит Балан.
– И, – говорит девушка, подняв бровь.
– Порубила на куски, в яму выгребную сбросила, – говорит Балан.
– И? – говорит девушка.
– Ну как… сенсация… – говорит недоуменно Балан.
– Господи, чем тебе заниматься приходится, – говорит девушка.
– А что… – говорит Балан.
Несмотря на то, что разговор начался с минуту назад, в кадре по-прежнему только обнаженная девушка. Камера медленно ощупывает ее взглядом. Тонкая талия, пышные бедра, бюст… ноги… короткая поросль между… зеленые глаза, длинные черные волосы… белоснежная кожа… Девушка начинает пускать дым кольцами, продолжает говорить:
– Давай уедем, – говорит она.
– Как, ты же под подпиской, – говорит Балан.
– Давай уедем после, – говорит она.
– Я языков не знаю, – говорит Балан.
– И что, – говорит она.
– Как я в газету в другой стране устроюсь, – говорит он.
– Тебе и не нужно, – говорит она.
– Начни писать книги, – говорит она.
– А если у меня способностей нет… таланта, – говорит Балан.
– Все у тебя есть, – говорит она.
– Хватит от этого отворачиваться, – говорит она.
– Ты не такой, как все, – говорит она.
– Давай уедем, будешь книги писать, а я танцевать стану, на мои деньги жить станем, – говорит она.
– Солнце… страшно, – говорит Балан.
– Это как из тюрьмы после полувека на волю попасть, – говорит он.
– Верно, – говорит девушка, протыкает папиросой кольцо дыма.
Тушит папиросу – мы не видим пепельницы, она не в кадре, – потягивается. Говорит, гладя снизу вверх, на нас.
– Хочешь встретить восьмидесятилетие испитым журналистишкой, – говорит она.
– Залезть в выгребную яму по локоть, – говорит она.
– Дар, он не навсегда дается, – говорит она.
– Притчу про рабов и три таланта читал, – говорит она.
– Три таланта, – недоуменно говорит Балан.
– Деньги старинные, – говорит девушка.
Прим. сценариста: речь идет о притче из Библии, где в занудной и чересчур многословной форме разжевывается мысль, которую можно выразить одной фразой – свой талант нужно преумножать и беречь (ну вот, выразил – прим. сценариста).
– Нет, не знаю, расскажи, – говорит Балан.
– Долго, – машет рукой девушка.
– В общих словах, нечего дар растрачивать, – говорит она.
– Давай уедем, – говорит она.
– Освободись, – говорит она.
– Ты особенный, – говорит она.
– Да что ты заладила, – говорит Балан.
В кадре появляется рука журналиста. Она опускается на бедро девушки, несколько мгновений лежит неподвижно, а после спускается между ног. Балан начинает бесстыже теребить девушку. Та закрывает глаза, раздвигает ноги чуть пошире, начинает чаще дышать. Наконец, стонет. Балан решается.
Камеру закрывает широкая и загорелая мужская спина.
На ней белеет рука девушки.
***
Мы видим два глаза. Они напряженно смотрят на нас, после чего моргают. Отъезд камеры. Это портрет на ковре государя Молдавии Штефана, с прорезанными глазницами. Ковер висит в кабинете мэра Кишинева. Мы слышим голоса.
– Сученыш сам на дно идет и нас тянет, – говорит голос.
– Попал на бабки, антикоррупционный центр, – говорит голос.
– Дань по маршрутам, сука, новые системы отопления, – говорит он.
– Задрота все ненавидят, от русских свиней до Европы, – говорит он.
– Чмошника, когда Хавьер приезжал, даже на порог не пустили, – говорит он (Хавьер Солано, генеральный секретарь НАТО – прим. сценариста).
– До выборов год, а рейтинг у козла отрицательный, – говорит он.
– Город в параше, как прокаженный, а крыса в кабинете сидит и не чешется, – говорит он.
– Господи, да здесь даже цирка нет! – говорит он.
– Говорят, та муть шапито в шатре… ее тоже за деньги он тут оставил, – говорит он.
– Надо нам, пока чмо не решил от нас избавляться, сливать его, – говорит голос.
Общий план кабинеты. Мы видим, что за столом мэра сидят мужчины в костюмах, с толстыми золотыми цепями на шеях, красные лица, жестокие глаза уголовников, которые, Конечно же, перевоспитались, огромные перстни на пальцах, остроносые туфли. В целом они похожи на советников мэрии Кишинева. На каждом мужчине – значок с надписью на румынском языке. На значках написано:
«Советник мэрии города Кишинэу» (Кишинев на румынском – прим. сценариста).
Один из мужчин, внимательно слушая оратора, засовывает в ухо мизинец, сильно трясет им, наклоняет голову. Вынимает палец. До того, как нас успевает стошнить, камера показывает окно. Оно немытое, в разводах.
– Свинья эта сраная даже в кабинете своем прибраться не велит, – говорит голос.
– Таких обсосов мы в армии чмырили, пока они не учились вещи себе стирать, – говорит голос.
– Нечистоплотная свинья, а не мэр, – говорит голос.
Ковер. Глаза моргают с некоторым… негодованием.
Один из советников говорит:
– Только, мужики, и к нам вопросов будет много, – говорит он.
– Как, мол, пять лет такое говно поддерживали, – говорит он.
– А только перед выборами, мол, и слили, – говорит он.
Молчание. Сопение. Один из мужчин говорит вдруг по-русски:
– Мужики, а давайте мы его того, – говорит он.
– Исполним, – говорит он.
Удивленные глаза собравшихся. Удивленные глаза на портрете Штефана. Оратор говорит, не меняя тональности:
– Обсосик тут, он по-русски не понимает, поэтому говорим по-русски, – говорит он.
– Спрятался за ковром, дурачок, – говорит он.
– Не оборачиваемся, – говорит он.
Безразлично скользит взглядом по кабинету. Напряженные затылки собравшихся. Видно, что всем хочется оглянуться. Оратор говорит:
– Я про эту фишку с ковром уже год как знаю, – говорит он.
– Прячется мудак за ковром и слушает, – говорит он.
– Так зачем же ты нас сюда при… – говорит кто-то.
– А чтоб пути назад не было, – говорит оратор, крутит на пальце перстень.
Мы видим, что он выполнен в виде розы из колючей проволоки. Оратор говорит:
– Хватит языки чесать, пора дела делать, – говорит он по-русски.
– Неужели думаете, он вас простит после такого, – говорит он.
Молчание. Его прерывает зачинщик собрания. Говорит:
– Грохнем обсоса, – говорит он.
– Тело спрячем, мол, сбежал, не выдержал позора, – говорит он.
– Так, мол, и так, совесть заела, – говорит он.
– Или что, мол, русские это, – говорит он.
– Мешают нам на пути в Европу, – говорит он.
– Он нам еще и после смерти послужит, – говорит он.
– А тело… – говорит кто-то.
– А я договорился, – говорит советник, улыбаясь.
Включает в кабинете свет, несмотря на то, что день. Смотрит в окно. Там на тротуаре прогуливается фокусник из цирка. В руках у него – большой черный мешок. Поглядывает в окно. Увидев свет, идет ко входу в мэрию. Показывает пропуск полицейскому.
Напряженные, моргающие глаза в ковре.
…отъезд камеры. Мы видим, что со стены сорван ковер, в него завернут мэр Кишинева, торчит одна голова. Распахнутые глаза. Рот, заклеенный изолентой. Мы видим группу мужчин, окруживших ковер, смотрим на них снизу вверх. Кто-то говорит:
– Вот так, знал бы русский… – говорит он.
– …жил бы в Сочи, – подхватывает кто-то.
Смеются (это парафраз известной советской поговорки про человека, который бы жил в Сочи, если бы знал карточный прикуп – прим. сценариста). Кто-то пинает ковер. Мычание.
– Ну что, забирай, – говорит кто-то фокуснику.
– Господа, я, собственно, утилизацией… – говорит тот.
– А решить вопрос, желательно, чтобы вы, – говорит он.
Мычание мэра.
Мужчины переглядываются. Один из них присаживается на корточки и, похлопав по карманам, вытаскивает целлофановый кулек с надписью Fidesсo (сеть супермаркетов в Кишиневе – прим. сценариста). Кулек мятый, старый. Советник раскрывает его и натягивает на голову мэру. Картинка исчезает, мы видим перед собой только серый целлофан…
…когда зритель уже готов к перемене картинки, в кадр попадает много света. Мы слышим тяжелое, с бульканием, дыхание. Общий план кабинета. Мэр Кишинева умудрился прогрызть изоленту на рту и прокусить кулек. Тяжело, до рвоты, дышит. Недоуменные лица убийц, которые сидят за столом и играют в карты. Кто-то говорит:
– Живучий, как крыса, мля, – говорит он.
Встает, хватает со стола пресс-папье в виде маленького здания мэрии. Мэр хрипит, пытается контролировать дыхание. Мы видим кабинет его глазами. Красная пелена, мелькающие лица, приближающийся убийца, который уже начал размахивать пресс-папье… ковер на стене. Слепой, безглазый Штефан с крестом и мечом.
Крупно – его пустые глазницы.
Картинка меркнет.
***
Непроницаемая темнота.
Мы ничего не видим, а слышим лишь далекое, слабое пение. Поют девушки, это напоминает баптистский гимн. Девушки – или женщины с очень молодыми голосами, – поют.
– Господь, воздав хвалу Саулу, – поют они.
– Все в руки Давида передал, – поют они.
– И пусть Саул ему не верил, – поют они.
– Господь Давида уберег, – поют они.
– Алилуйя, – поют они.
После этого тихий, но властный голос произносит так, как если бы кто-то говорил прямо нам в ухо.
– Куми (встань – арамейский, прим. сценариста).
Голоса затихают. Темнота начинает чуть… брезжить. Постепенно фон становится не черным, а слегка серым – как бывает в комнате во время рассвета. Но сереет она недостаточно быстро, как нам бы хотелось, как бывает, когда всю ночь мучаешься от температуры, и утро приходит, как кажется, ужасно медленно. Мы мало-помалу начинаем различать, что происходит в комнате.
Вдоль стен сидят, уронив головы на руки, люди.
Мы сразу понимаем, что они живые. Вернее – что они движутся. Но с ними что-то не так. Они издают тихое ворчание. Мы видим только затылки, руки, безвольно вытянутые вдоль тела. Тихий, неясный гул. Из-за этого комната похожа на склеп, заполненный живыми мертвецами. Камера – фокусировка то пропадает, то появляется, как если бы мы смотрели глазами человека, получившего нокдаун, – медленно осматривает подвал. Он весь забит людьми, сидящими у стены. Пол цементный, никакой мебели, кроме людей и стен ничего нет. Наконец в подвале становится еще чуть светлее, мы видим даже несколько лучей света, попавших сюда через окошко – не зарешеченное – для вентиляции. Люди начинают поднимать головы.
Мы видим парочку маньяков из леса, судебного эксперта Лимонова, разбившегося акробата, девственницу, которую убили, воткнув спицу в горло, и выпив ее кровь…
Это только из тех, кто нам знаком. Все люди, и знакомые, и незнакомые нам, сохраняют следы увечий, полученных перед смертью. Эксперт Лимонов сидит, раскинув ноги, на полу между ними – все его внутренности. Ну и так далее… В углу собрались большой кучей, — как бездомные собаки, спасающиеся от холода, — псы, которых перестрелял ОМОН лейтенанта Петреску. Одна из них – даже без головы. Мы начинаем слышать тяжелое дыхание того, кто смотрит на подвал. Отъезд камеры.
Мы видим у стены мэра Кишинева.
У него огромный кровоподтек на лбу, синяя полоса вокруг горла, и один глаз почти вылез из орбиты, как бывает при удушениях.
Мэр смотрит на нас ничего не значащим взглядом. Внезапно половина его лица освещается, разворот камеры, мы видим дверь, открывшуюся в подвал. Темная фигура на фоне света. Свет меркнет, и мы видим перед собой фокусника – директора цирка. Он во фраке, нагримирован. Мы слышим за его спиной бравурную цирковую музыку. Фокусник смотрит на нас и говорит, не разжимая губ, но мы отчетливо слышим каждое его слово. Их три, но они одинаковые. Фокусник говорит:
– Пора, пора, ПОРА, – говорит он.
Фигуры у стен начинают вставать и выходят по одной в дверь, мимо посторонившегося фокусника. На границе тени и света они преображаются. Исчезают раны, язвы, травмы. Пропадают одежды, в которых все были во время смерти. Каждый оказывается одет в костюм рабочего сцены – потертый, но все-таки нарядный сюртук, начищенная обувь, камзол. Собаки, проходя через дверь, выглядят как совершенно здоровые, на головах у них появляются плюмажи, на каждой – дурацкий жилет, разноцветный, чтобы его было видно даже с задних рядов цирка. Мы слышим аплодисменты, громовой голос где-то на сцене. Он говорит:
– А сейчас – дрессированные собаки, – говорит он.
– Номер-лауреат всемирного конкурса в Монреале, – говорит он.
– Заслуженные артисты народной… – говорит он.
Гул зрительного зала. Музыка. Снова аплодисменты.
…наконец подвал пустеет.
Фокусник смотрит на нас.
Молча выходит из подвала.
Закрывает дверь.
Темнота.
***
Дверь распахивается.
Прямо на нас буквально падает Дан Балан. Одежда на нем несвежая, он явно с похмелья. Отъезд камеры. Мы видим, что Балан ворвался в гримерку Любы. Та, в одной ночной рубашке, стоит перед зеркалом, аккуратно вытягивает ногу в сторону, потом вверх, делает шпагат стоя, и мы видим, что на ней нет ничего, кроме ночной рубашки… Глядя в ее головокружительное междуножье – ну, а куда еще смотреть в таких случаях, – мы слышим голос Балана. Он говорит:
– Что ты делаешь, – говорит он.
– Готовлюсь, – говорит она.
– К чему?! – говорит он, хотя мы по голосу понимаем, что Балан прекрасно знает, к чему готовится Люба.
– Ну, ты же сам все знаешь, – говорит Люба.
– Скоро на сцену, – говорит она.
– Како… – говорит он.
– Мэрия выдала разрешение на полноценные представления, – говорит Люба.
– Полиция сняла подписки о невыезде, – говорит она.
– Так что пора на сцену, – говорит она.
Улыбается.
Молчание. Люба опускает ногу, тянется вверх. Крупно – ее фигура в зеркале. Балан в отражении на заднем плане. У него ошарашенный, безумный вид.
– Как командировка, – говорит Люба.
– А, – говорит он.
– Покопался в выгребной яме, – говорит Люба.
– А? – говорит он, поднимает голову.
Люба улыбается и разминает кисти.
Балан молча смотрит на нее.
Ретроспектива-1
На заднем плане – двор маньяков в лесу, фигуры людей в полицейской форме, мутное окно, асфальт, мелькают деревья у дороги. Мы оказываемся в редакционном автомобиле. Мы видим напряженное лицо Балана. Он держит мобильный телефон возле уха, просматривая пленку штурма дома с заложницами. Камера в правой руке, руль в левой. Говорит:
– Все путем, пленка… – говорит он.
Из трубки раздается визг:
– Балан, да ты ЗАТРАХАЛ, – визжат в трубку.
– Ты все это проимел, – верещит он.
– Репортаж по «ПРО-ТВ» уже пошел в дневных новостях и будет в вечерних, – визжит он.
– За ночь еще пять раз покажут, – говорит он.
– Весь твой «эксклюзив» уже все бля скопировали, – кричит он.
– Ладно бы ты вел расследование как надо, как ПОЛАГАЕТСЯ, – кричит он.
– Дали бы все в свежем номере, а потом трава не расти, пусть петухи с камерами подкатывают, – визжит он с ненавистью представителя печатной прессы к сотрудникам телевидения.
– Послу… – говорит Балан.
– Нет, Дан, это ты меня послушай, – говорит голос холодно, сухо, и это звучит намного страшнее, чем предыдущий визг.
– Мы из-за тебя ПРОСРАЛИ сенсацию номер один десятилетия, – говорит он.
– Полгода, вместо того чтобы рыть в этом направлении, – говорит он.
– Ты отирался возле цирка из-за какой-то телки, – говорит он.
– Ты был «номер один», – говорит он.
– А теперь ты НИКТО, – говорит он.
– Знаешь, тебя даже не уволят, – говорит он.
– Будешь в архиве сидеть, справки выдавать, – говорит он.
– Ну или стажерам про боевую молодость рассказывать, – говорит он.
– А что, пора, – говорит он.
– Сколько тебе? – говорит он.
– Тридцать пять, – говорит Балан.
– Журналист, он как гусар, – говорит голос.
– Или погиб в двадцать пять, или плохой гусар, – говорит он голосом сорокапятилетнего человека.
Балан молчит.
– Как можно было проиметь все это, – говорит голос.
– Дан, Объясни мне, как можно было все это пропустить, – говорит он.
– Ты бля… тебя словно околдовали! – говорит он.
– Этот цирк гребанный, – говорит он.
– Я понимаю, что я тоже отчасти… ответственность… редактор… – говорит голос.
– Но ты… ты, ищейка от Бога, – говорит он.
– Как ты мог… что толку там было тереться… – говорит он.
– Ладно бы, этот лох разбился, – говорит голос.
– Тел… пардон, Люба твоя, – говорит голос с сарказмом.
– … Его бы убила… – говорит он.
– А так, что толку было время терять? – говорит он.
– Будь он и правда убит… – заходит он на второй круг.
– А так… ты просто… просто всю свою жизнь … все мля пятнадцать лет карьеры… перечеркнул, – кричит он.
Балан, опустив голову на грудь, тормозит. Мы видим трассу, проносящиеся мимо машины. На некоторых из них – логотипы с буквами TV. Балан, поникнув, говорит:
– Он и правда убит, – говорит он.
Крупно – глаза в зеркале заднего вида.
Ретроспектива-2
Отъезд камеры.
Мы видим Балана и Петреску, стоящих чуть поодаль дома с заложницами. Балан молча смотрит на Петреску. Закуривает, глядя в лес. Вытаскивая сигарету, роняет из руки справку из одесского морга, наклоняется ее подобрать. Протягивает лейтенанту. Говорит:
– Сережа, ну ты же понимаешь, что… – говорит он.
– Да я все понимаю, Дан, – говорит Петреску.
– Но тут еще проблема такая… – говорит он.
Балан молча ждет, как человек, у которого уже начались неприятности, и который прожил достаточно долго для того, чтобы понимать, что они по одной не приходят. Затягивается неумело.
– Директор цирка ее сдал, – говорит Петреску.
– Можно сказать, с потрохами, – говорит он.
– Дал признательные? – говорит Балан.
– Еще и расписался, – говорит Петреску.
– Слушай… но ведь… – говорит Балан.
– В подвале оно, ну, тело, – говорит Петреску.
– А директору, значит, за это… – говорит Балан.
– Убивал-то не он, да и прятал тоже, – говорит Петреску.
– Про подвал в явке ничего, это так, в порядке одолжения, – смеется он.
Балан быстро и через силу улыбается. Петреску перестает смеяться.
– Я, я сейчас, я ему бля… – говорит Балан.
– Дан, не нужно, там дело нечисто, – говорит Петреску.
– Страшно там, в цирке этом… и самый страшный среди них фокусник этот сраный, – говорит он.
– С него как с гуся вода, а ты еще проблем поимеешь, – говорит он.
– Вот, завтра же мы на вечернее представление едем, – говорит он.
– И Любу… брать… и тело из подвала вынимать, – говорит он.
Балан опустив голову, выпускает дым, бросает окурок, топчет. На журналисте нет лица, и мы теперь понимаем, что значит это выражение. Говорит, не поднимая головы.
– Слушай, – говорит он.
– А чего ты сразу… – говорит он.
Петреску говорит:
– Сережа, еще двадцать пять часов, – говорит он.
– Поезжай в город, бери ее как есть, – говорит он.
– И бегите, через Приднестровье езжай, – говорит он.
– У моря в деревеньке какой-то до зимы отсидеться, потом из порта подальше куда уплыть, – говорит он.
– Всю жизнь в бегах… – говорит Балан.
– Ну, прости, родной, – говорит Петреску.
– Славы и легального существования не предлагаю, – говорит он.
– Конечно, мы вас в розыск объявим, да только если по-умному, всю жизнь где-то в Парагвае от него прятаться можно, – говорит он.
– Чай, не маньяки, не терроризм, – говорит он.
– Балан, – говорит он зло, и трясет Балана за ворот рубашки.
– Да очнись же ты, – шипит он.
– Я тебе И ТАК много предлагаю, – говорит он.
– Возьми себя в руки, – говорит он.
– Сутки у тебя, – говорит он.
…Балан молча вырывается из рук друга, идет к машине, пару раз оступившись на мягкой земле и едва не упав. Оглядывается дико, молча открывает дверь, заводит машину, захлопывает дверь, пристегивается. Мы видим его крупным планом. Отъезд камеры. Мы видим его в прокуренном помещении с лепниной на потолке, перед ним – бутылка коньяка. Это привокзальный «ресторан». Свет в окне, который сменяет тьма, потом снова свет: так Балан проводит ночь, понимаем мы. Дневной свет в окне. Снова бутылка – она пустая, рядом – еще одна, наполовину пустая. Уборщица-старуха подходит к столу, качая головой, моет пол прямо под ногами журналиста. Тот, глядя на старуху в халате как на привидение, встает и идет к выходу. Крупно – его спина.
…Отъезд камеры.
Мы снова в гримерке Любви.
Балан говорит:
– Люба, нельзя тебе… – говорит он.
– А что? – говорит Любовь.
– Ну, я… нельзя, в общем, – говорит Балан.
Любовь оборачивается. Улыбается. Говорит:
– Дан… ты решил? – говорит она.
Лицо девушки освещается радостью. Он выглядит, как исполнительница роли бесприданницы в тот момент, когда бедную девушку решил утащить в номера негодник Паратов под предлогом большой и чистой любви. В общем, он выглядит как всякая женщина, решившая, что мужчине можно доверять (а это не так – прим. сценариста).
– Мы уезжаем? – говорит она.
– Цирк собирается завтра, я так рада, что ты с нам… – говорит она.
– Нет… нет… НЕТ, – говорит Балан.
Зло бросает:
– Я не могу… – кричит он.
– … не могу так все бросить и уехать! – кричит он.
– Тут вся моя жизнь! – кричит он.
– А что твоя жизнь, – кричит в ответ Люба яростно.
– Что она без меня! – кричит она.
– Ты и не жил-то! – кричит она.
– Я тебе предлагаю, родись! – кричит она.
– Начни жить! – кричит она.
Балан с ненавистью швыряет стакан со столика в зеркало. По стеклу бегут трещины, из-за чего отражение Любви попадает в центр гигантской паутины.
Люба поворачивается, и говорит прямо в камеру:
– Хорошо, ты остаешься, – говорит она.
– Тогда что ты здесь делаешь, – говорит она.
– Выйди, пожалуйста, – говорит она.
– Я готовлюсь к выступлению, – говорит она.
– Тебе не нужно выступать, – говорит Балан.
– Тебе нужно собраться и уехать… прямо сейчас, – говорит он.
– Так ты уедешь со мной? – говорит она.
Балан молчит. Потом говорит:
– Нет, – говорит он.
***
– Нет, – говорит голос.
Картинка светлеет, мы видим зверинец цирка. У клетки с волками, тощими, голодными, в комках свалявшейся шерсти, местами мы видим голую кожу, потухшие глаза животных… – мы видим директора цирка и лейтенанта Петреску. Циркач одет во фрак на голое тело, на нем черные штаны, но он бос, на глазу почему-то монокль. Фокусник держит в руках рапиру, на которую насаживает, как мясо на шампур, куски костистого мяса – кости белеют, красная плоть их не прикрывает – и протягивает рапиру в решетку волков. Тогда кто-то из животных встает, словно нехотя, и вяло поматывая головой, стаскивает еду с рапиры. Никакой свары, дележки, попыток борьбы за лидерство. Лидеров нет. Видно, что животные берут мясо как придется, случайно. Понятна крайняя степень их истощения. Блеск рапиры, на гарду которой падает свет сверху. Отъезд камеры. Это блеск на звездах на погонах Петреску. Тот почему-то в парадной форме.
– Нет, не занят, – повторяет директор цирка.
– Если вас не смущает… – говорит он, кивнув на вольер.
– Чего это вы так вырядились, – говорит Петреску.
– А вы, – говорит, мельком глянув на него, фокусник.
– У меня важная встреча, – говорит Петреску.
– … – молчит фокусник.
– С вами, – уточняет Петреску.
Фокусник молчит, вытаскивает рапиру из клетки, протирает рукавом фрака, и наклоняется к ведру с костями и мясом. Насаживает очередную порцию.
– Это чтобы сразу было понятно, – говорит Петреску.
– Что намерения у меня самые серьезные, – говорит он.
Глупо ухмыляется. Фокусник, наконец, бросает кормежку и – с рапирой в руке – оборачивается к лейтенанту, и с недоумением разглядывает того. Мы делаем это вместе с камерой. Выглаженная до иголочки форме, начищенная пряжка ремня, серый, в цвет форме, шейный платок, туфли… Сейчас лейтенант выглядит вполне благородно и почти не опереточно – примерно как латиноамериканский военный (уже не так плохо, как Африка, но еще не так хорошо, как Британия или США – прим. сценариста). Петреску стоит, вытянувшись во фронт. Несколько наград. Красный шеврон крупно. Отъезд камеры. Это кровь на стали рапиры. Голос фокусника.
– Чем же имею честь… – говорит он.
– Как я уже сказал, я с самыми серьезными… – говорит Петреску.
– Я понял, – сухо перебивает фокусник.
– Хорошо, к делу, – говорит Петреску.
– У меня, знаете, очень тяжелое дело, – говорит он.
– Женщины… девушки пропадать стали, года два уже как, – говорит он.
– Десятка два, а если честно, все пять, просто общественность бережем, – говорит он.
Камера волков, животные, пытающиеся хотя бы слизать бахрому мяса с костей. Молчание фокусника. Голос Петреску.
– И знаете, я уже почти… – говорит он.
– В общем, придется ехать на один адрес, – говорит он.
– Конечно, с ОМОНОМ, – говорит он.
– Резонанс будет дикий, страна маленькая, все на уши встанут, – говорит он.
– Еще и мэр пропал, скандал, можно сказать, международный, – говорит он.
– Того глядишь гражданская война будет, тут все непросто, – говорит он плаксиво.
– А я, понимаете, трачу время на эту чушь, – говорит он.
– На это ваше, – говорит он гнусавым голосом диктора криминального канала, – «удивительное, мистическое исчезновение»…
– Чем же могу… – говорит фокусник, и мы снова видим его с собеседником.
Циркач выглядит почему-то величественно. Он выглядит, как Наполеон во время 100 дней, принимающий доклад от переметнувшегося к нему начальника парижского гарнизона. Он стоит, выпрямив спину и сложив руки на рапире. Почему-то она выглядит в его руках естественно. Как папка в руках Петреску.
– Говорят, этот ваш представитель прессы нашел нашего сот… – говорит фокусник.
Говорит медленно, как будто дает возможность перебить. Петреску так и делает. Перебив фокусника, он говорит:
– Это все ерунда, разговор телефонный… – говорит он.
– По всем признакам, тело акробата тигру скормили, – говорит он.
– Есть экспертиза, – говорит он.
– Но нет головы тигра, – говорит фокусник, улыбнувшись.
В помещении становится довольно темно, ветер хлопает куском заплатки на крыше шатра, и когда она отлетает, чтобы спустя доли секунды вернуться на место, мы почему-то видим звездное небо. Фрак фокусника – очевидно флуоресцентный – отсвечивает их, отчего становится похож на само небо, черное небо, давшее приют отражениям светил, погибшим миллиарды лет назад. Лицо фокусника теряется в тени, мы видим лишь глаза, отражающие свет звезд, и россыпь горящих волчьих глаз, словно оживших от наступления темноты.
– Не удивлен, что вы в курсе, – говорит Петреску.
– Знаете, дело может быть очень долгим, неприятным… – говорит он.
– И для вас, и для нас, – говорит он.
– Давайте мы его закроем и уезжайте, – говорит он.
– … – молчит фокусник.
– Я не могу доказать, что он мертв, но вы не можете доказать, что он жив, – говорит Петреску.
– Но подписка о невыезде может длиться годами… – говорит он.
– Бесправная страна, беззаконие, Молдавия сраная, – говорит он быстро и безо всякого чувства стандартную формулу отречения молдаванина от своей страны в беседе с любым иностранцем.
– Опять же, давайте поможем нашим друзьям! – говорит он.
– Ведь Дан так любит вашу Любу… – говорит он неискренне.
– Почему вам так хочется, чтобы мы уехали, – говорит фокусник.
Вместо ответа Петреску раскрывает папку, и мы видим, что это планшет. Мы видим картинку, она не очень хорошо различима. Это представление, зрительный зал… Лица, движение, что-то на сцене. Петреску тычет пальцем прямо в экран, и мы видим остающиеся после него жирные отпечатки на поверхности.
– Вот, вот, ВОТ, – говорит он.
– Что, – говорит директор цирка.
– Человек с лицом, очень похожим на лицо пропавшего мэра… – говорит Петреску.
– Человек с лицом, очень похожим на лица тех, кого мы разыскиваем, – говорит он.
– Человек с лицом… – говорит он.
Экран в жирных отпечатках. Мельтешение.
– И, – слышим мы величественный голос фокусника откуда-то сверху, мы уже не видим его, ни лица, ни фигуры, и с нами разговаривает словно сама тьма, бездна.
– Они все МЕРТВЫ, – говорит Петреску.
– Пропали без вести, – говорит он.
– Но у вас на представлениях, они в зале, на сцене, – говорит он.
– Все у вас здесь … нечисто, – говорит он.
– И я не об этих помоях на полу, – говорит он.
Молчание. Экран планшета гаснет. Свет звезд в темном шатре. Голос Петреску чуть дрожит в начале фразы, но потом он справляется с собой, и его слова звучат твердо.
– Оставьте город в покое, забирайте, что вам надо, и уезжайте, – говорит он.
– Но для этого мне нужно закрыть дело, – говорит он.
– Что же мешает, – говорит голос из черной бездны.
– Скажу напрямую, – говорит Петреску.
– Начальство, – говорит он напрямую.
– Они меня в дурдом упекут, если я им все расскажу, – говорит он.
– Решат, что не справляюсь с делом, и выдумываю, – говорит он.
– Но вам легче не станет, вас не выпустят… – говорит он.
– Почему бы нам и не остаться здесь, – говорит бездна.
– Я слышал, в малых городах не много душ, – говорит Петреску.
– Зато малые города всегда были местом, где живет зло, – говорит бездна.
– Но что злу пустота, оно не может питаться вакуумом, – говорит Петреску.
– Злу нужны души… – говорит он.
– … как бактериям вода, – говорит он.
– Тут можно умереть от жажды, – говорит он.
– Прошу вас, покиньте город, – говорит он.
Отступает на шаг – несмотря на то, что в шатре темно, лейтенанта мы почему-то видим, – и почтительно склоняет голову, сняв фуражку и держа ее в согнутой руке.
Бездна начинает хохотать.
…постепенно в зверинце светает, и мы видим в прореху кусок неба. Обман зрения, иллюзия, уплывающее вдаль облако. Самый разгар дня. Моргающее лицо Петреску. Фокусник, подворачивающий рукава, и присаживающийся на корточки. Из-за этого очарование внешности исчезает, он становится похож на промотавшегося Бывшего из советских фильмов про спившихся эмигрантов и подонков (карикатурное пенсне подчеркивает это – прим. сценариста). Такие, чаще всего, снимали спившиеся советские подонки. Фокусник говорит:
– Милейший, да за кого вы меня… – говорит он смеясь.
– Выпить хотите? – говорит он.
Горлышко бутылки в кармане фрака. Крупно – этикетка. Отъезд камеры. Этикетка на бутылке – по-прежнему – а бутылка в руке Петреску. Лицо покраснело. Водка выпита почти на три четверти. Фокусник говорит:
– Сережа, бля буду, а меня не достало? – говорит он.
– У меня все это во где, – проводит он ребром ладони по шее.
– Сборов нет, представлений нормальных нет, – говорит он.
– Животные кровью срут, – говорит он.
– Все смотрят как черт знает на что, – говорит он.
– Ты вон, вырядился… – говорит он.
Смеются. Петреску – чуть смущенно. Фокусник делает глоток из бутылки. Передает Петреску. Тот, прищурившись, – уже двоится в глазах, – тоже отпивает. Равнодушные морды волков, похожих на узников концлагеря, которых освободили слишком поздно.
Прим. сценариста – бутылка литровая! Разумеется, и речи не идет о том, что двое взрослых мужчин окосели от пол-литра водки, пусть и без закуски.
– Балан этот ваш… он и правда Любу это… – говорит фокусник.
– А, – говорит вспотевший Петреску, взгляд безумный.
– Ну, конечно, трахнул, дети, что ли, – говорит он с улыбкой.
– Да нет, я имею в виду, любит, – говорит фокусник.
– Правда, любит? – говорит он.
– Ну, наверное… – говорит Петреску.
– Говорит, что любит, – говорит Петреску.
– Жалко, – говорит фокусник.
– А чего, – говорит Петреску.
Утирает рот рукавом, оставляя пятно.
– Убила она его, – говорит фокусник горько.
– Балана? – говорит Петреску.
– Да нет, при чем тут журналист этот ваш, – говорит фокусник.
– Валета… партнера своего, по канату, – говорит он.
– Убила, а тело спрятала, – говорит он.
– Страховочный трос она ему перерезала, – говорит он.
– А… где тело, – говорит Петреску тупо, принимает бутылку, допивает, с сожалением смотрит на стекло.
– Тигру скормила… – говорит фокусник под разочарованным взглядом Петреску, но добавляет – правда, оставила кое-что.
– Что, – говорит Петреску.
Фокусник молча подходит к куску ткани у стены, подзывает движением пальца полицейского. Разворот камеры. Мы видим лица фокусника и Петреску расплывшимися, уродливыми. Между ними почему-то что-то круглое. Снова разворот камеры. Мы видим на этажерке из дерева – в маленькой нише – несколько банок с помидорами и огурцами. В одной из банок, на десять литров, плавает голова.
Мы видим прекрасное лицо разбившегося акробата.
– Только, чур, мы не при делах, – говорит фокусник.
– Нас она заставила и вообще, без меня кто бы… – говорит он.
– Так точно, – шепчет Петреску.
Оба глядят на банку.
– Да ты громче, он все равно ничего не слышит, – говорит фокусник.
Смеются. Петреску говорит:
– Мы же все обыскали, как не заметили, – говорит он.
– Сережа, ты все-таки имеешь дело с магом пятой категории, народным артистом УССР, – говорит фокусник.
Произносит фамилию. Петреску тянет руки к банке. Рука фокусника на руке полицейского. Молча обмениваются взглядами.
– Чур, после представления, – говорит фокусник.
– Мне уезжать на что-то надо, животные, реквизит… – говорит он.
– Да и потом, вдруг ты нам все пришьешь… – говорит он.
– Да как я… – говорит Петреску неискренним голосом полицейского, но фокусник властно перебивает его.
– Завтра вечером, – говорит он.
Начинает выглядеть спокойно и опять в чем-то величественно. Петреску, облизнув губы, кивает. Говорит:
– Ладно, сделка есть сделка, – говорит он.
– Вот и славно, а теперь езжай, – говорит фокусник.
– Спасай своих… пленниц, – говорит он.
– Только Любе ни слова, сам понимаешь, – шепчет он.
– Я все просил ее, просил, мол, покайся, с повинной… – говорит он.
– Все-таки пять лет вместе, как дочь она мне, – шепчет он.
– Но не могу… не могу… цирк гибнет, – шепчет он.
– Да и убивать парня было не по-людски, – шепчет он.
Безумные, блестящие глаза фокусника.
– Ну и Балану, конечно, ни слова, – шепчет он.
– Приезжай после представления, бери девку, и выпускайте нас… – шепчет он.
– Ладно, – шепчет Петреску.
Внезапно оборачиваются на шум. Растерянные лица, колыхание ткани, опустившейся на банки. Фигура гадалки с тряпкой и шваброй. Говорит, презрительно кривясь.
– Нажрались, нажрались уже… – говорит она.
– Животные не кормленные, люди зарплату полгода не получали, – говорит она.
– А он все пьет, все пьет, еще и собутыльника себе нашел! – говорит она.
– Танюш, ну чего ты, зайка, – начинает ныть фокусник, преувеличенно подмигивая полицейскому.
Петреску, замявшись, не сразу понимает. А потом, когда швабра ударяет его по обуви, быстро выходит – почти выбегает – из зверинца, уронив по пути фуражку. Не возвращается. Гадалка подбирает фуражку и, напялив себе на голову, начинает протирать дощатый пол кое-как. Давится от смеха. Общий план помещения. Фокусника здесь уже нет. Решетки вольеров.
За ними – пусто.
***
Мы видим все те же решетки.
Тишину на заднем плане начинает заменять музыка.
Это что-то бравурное, цирковой марш.
Камера вздергивается стремительно – и банально, как банальная «цирковая лощадь, заслышавшая звуки марша», – после чего разворачивается, и несется по лабиринтам закулисья к арене. Перед выходом на нее камера застывает, мы видим музыку, свет, лица людей. Общий план цирка. Плакат.
«ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ПЕРЕД ОТБЫТИЕМ НА ГАСТРОЛИ В ВЕНЕ. ГОВОРЯЩИЕ ЖИВОТНЫЕ, ПРЕДСКАЗАНИЕ СУДЬБЫ ПО КАРТАМ, ОГНЕННЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ. А ТАКЖЕ – ПАДАЮЩИЕ АКРОБАТЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ!!! СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ»
Тонкий канат под куполом.
Камера взмывает к нему и, мельком показав лицо Любы, уже поднявшейся наверх, разворачивается ко входу в цирк. Мы видим заходящих в него людей. Они одеты в штатское, но это такая же бессмысленная мера предосторожности, как железная маска на лице прокаженного на Ближнем Востоке – она даже быстрее объясняет нам, кто перед нами. Люди заходят вереницей, раз, два…десять… Постепенно все полсотни человек занимают одну из секций зрительного зала. Последним заходит лейтенант Петреску. Он в форме. Под мышкой у него газета, которую он роняет, протискиваясь вперед.
Крупный план газеты.
Огромное фото Любы и заголовок: «АРТИСТКА-УБИЙЦА – РАССЛЕДОВАНИЕ МК»
…Петреску бросает взгляд на афишу, наверх – к канату, – и в зрительный зал. Мы видим на его лице презрение. Крупно – лицо журналиста Дана Балана на одном из рядов. Оглядев зал, он привстает и начинает размахивать руками. В толчее рядов на это никто не обращает внимания. Балан вскакивает, пробирается к кулисам, но там его останавливают двое, и встав по бокам, и взяв его под руки, – сейчас они выглядят, как тройка друзей, – молча смотрят наверх. Фигура девушки на канате. Быстрый показ цирка из-под купола, глазами акробатки. Людей не видно, все залито светом. Начинает звучать барабанная дробь. Любовь выходит на канат и, совершив несколько легких, танцевальных движений – в такие моменты она остается на канате на одной ноге, – добирается до середины. Дробь стихает.
Аплодисменты.
Девушка взмахивает над головой руками, демонстрируя отсутствие страховочных тросов. После чего начинает играть музыка, которая звучит воспоминанием детства – чем-то очень знакомым, но неуловимым.
Это песня группы «Аукцыон», «Я сам себе и небо и луна».
Но она – не в авторской аранжировке.
Песня исполняется, как классическая музыка, медленно, и – конечно – без слов.
Любовь начинает совершать прыжки с оборотами, как фигуристка. Два оборота, три, пять… каждый прыжок сопровождается вздохом зала. После очередного прыжка Любовь падает вниз, но когда все уже верят в то, что она не удержится, цепляется за канат ногами, повисает головой вниз, как летучая мышь. Раскачивается, оказывается наверху. Прожектор крупно берет стопы. Девушка зажимает ими канат. Снова бросается вниз. Вопль в зале. Снова бросок. Еще, еще.
Любви удается крутить «солнце» на одних лишь ногах, без страховки.
Овация.
Люди встают, раскрытые рты, рев, ладони… Раскрытый рот Балана, он тоже что-то кричит. Подъем камеры. Любовь, зависнув, моргает. Крупно – ее лицо. Девушка глядит вниз, и постепенно свет в зале становится мягче, приглушеннее. Мы с Любовью разбираем происходящее внизу. Мы видим людей в штатском, Петреску, Балана, который мотает головой, очень сильно, мы видим, что он начинает плакать…
После этого камера разворачивается. Мы видим перевернутое лицо Любы, которая держится за канат ногами.
Глядя в камеру, девушка выпрямляет ноги.
Мы слышим коллективный вздох, который смолкает одновременно с глухим, как по боксерской груше, ударом. После этого наступает тишина. Она длится несколько секунд. Потом оно распадается осколками стакана, рядом с которым взял верхнюю ноту оперный певец. Мы видим, как из-под купола цирка падают тонны и тонны разбитого хрусталя…
Начинают дико кричать женщины.
***
Мы видим лицо Балана, который куда-то бежит по лабиринтам за кулисами. Иногда он спотыкается, падает, но даже в положении лежа продолжает сучить ногами, после, сообразив, рывком рук поднимается, снова бежит… Показать долго. Мужичина устает, по его лицу течет пот, он переходит на трусцу, потом на шаг, тяжело дышит, откидывает покрывала, распахивает ударом ноги двери. Но все это ловушки и часть лабиринта.
Когда Балан – вместе с нами – теряет надежду выбраться – и уже начинает останавливаться передохнуть на минуту-другую, впереди брезжит свет. Мы слышим легкую музыку, это чарльстон. Слышны смех, звон бокалов. Мы приближаемся к светящейся двери и раскрываем ее медленно, осторожно.
Фигура Балана – потный, с одышкой, он моргает из-за яркого света.
Разворот камеры. Общий план помещения. Это уютное, но от этого не менее роскошное помещение с коврами. В углу сидит лоснящийся тигр, глядя на нас, он зевает. На нем – золотой ошейник. В помещении – маленький фонтан, из которого бьет шампанское. Зеркала. Несколько обнаженных и очень красивых девушек и юношей в костюмах нубийцев. Мы видим гадалку. Она совершенно обнажена, если не считать множество обручей на ногах и руках. Гадалка сидит верхом на еще одном тигре. Она смеется, и держит в руке кубок. Голые девушки ласкают друг друга на ковре. Рабыня дразнит раба, капая в его рот вином. Несколько рабочих сцены сидят у лап тигра и гладят ноги толстухе. Во лбу тигра – сияющий рог. Он ослепляет нас, а когда сияние проходит, мы видим, что посреди комнаты сидит фокусник. В его руках по-прежнему рапира, и он кормит с нее тигра. Фокусник одет скромно, но со вкусом. В нем нет ничего демонического – то есть он не похож на советского демонического актера Гафта, весь демонизм которого заключался в трех ставках оплаты трудодня в съемках в Гаграх.
Фокусник выглядит… моложе.
Чистая, свежая кожа. Светлый, чистый взгляд. Фрак и брюки, совершенно новые, стильные, белая рубашка, бабочка, две белые – нежные, изящные – руки на плечах…
Отъезд камеры.
За спиной фокусника стоит разбившийся акробат Валет.
Обнаженный, он улыбается и массирует фокуснику плечи. У самого Валета на плечах – змея. Она медленно ползет к уху юноши и нежно и задумчиво касается его уха языком.
…Фокусник смотрит на нас, вопросительно и весело улыбаясь.
Мы слышим одышку. Потом мы слышим голос Балана. Он говорит:
– Где Любовь, – говорит он.
– Откуда мне знать, любезнейший, – говорит фокусник.
– Твоя любовь, тебе и знать, – говорит он.
Вновь начинает смотреть на шахматы, которые стоят между ним и ослом. Тот смотрит презрительно на нас, мы видим желтые, некрасивые зубы, чувствуем зловонное дыхание и вспоминаем, что осел, в сущности, страшное животное, и слышим голос.
– Разбилась твоя блядь, – говорит осел.
Передвигает фигуру носом. Мы слышим сухое сглатывание. Оно оцарапывает нам слух, как сглотнувшему – горло.
– Что… – говорит Балан.
– Что сделать… – говорит он.
Фокусник отвлекается от шахмат, смотрит на нас и смеется.
– А что ты можешь? – говорит он.
– Что, душу продать или колено мазью помазать? – говорит он.
Комната начинает хохотать, картинка подрагивает, плывет. Потом замирает. Фокусник говорит, – крупный план, – глядя прямо в камеру:
– Не надо уже ничего делать, – говорит он.
– Ты и так для меня постарался, – говорит он.
Картинка вновь начинает двигаться. Рабыни продолжают ласкать друг друга, тигр возвращается к мясу, осел – к доске, Валет – к плечам хозяина, гадалка продолжает пьяно хохотать, вновь начинает бить застывший было фонтанчик…
Дверь постепенно закрывается.
…Балан поворачивается и молча идет по коридорам. Долго бродит – но уже не спеша, у него застывшее, холодное лицо, – и далекий, забрезживший было свет тускнеет. Иногда кажется что мы проходим там, где уже были… Тяжелое дыхание. Потом – конец коридора. Что-то блеснуло. Это зеркало. Мы медленно приближаемся к нему и заглядываем.
На нас глядит морда быка.
***
Темный подвал.
В маленьком окошечке без решеток – неполная Луна. Благодаря ей мы видим мужчину, который находится в подвале. Он вертит в руках пачку сигарет, коробок спичек. Мы не видим лица мужчины, оно скрыто тьмой. Потом Луна заходит за тучу, и в подвале становится абсолютно темно.
– Если вдуматься, у нас под ногами вовсе не Земля, – говорит мужской голос.
– Скорее, у нас под ногами канат, у каждого, – говорит он.
– Независимо от степени натянутости этого каната, мы рано или поздно падаем с него, – говорит он.
– Кто-то прыгает, зажмурившись, кто-то делает шаг в пустоту с широко раскрытыми глазами, – говорит он.
– Есть такие, кто держатся до последнего и, теряя силы балансировать, осторожно опускаются на канат, висят на нем, вцепившись руками и ногами… – говорит он.
– …а потом, обессилев окончательно, отпускают сначала ноги и, провисев достаточно долго лишь на руках, разжимают и их, – говорит он.
– Некоторые, не дожидаясь этого, сходят с каната, хотя у них еще много сил, и они вполне продержались бы несколько… – говорит он.
– Дней, минут, часов? Это не имеет значения, – говорит он.
– Важно лишь, что мир это гигантская бездна, испещренная канатами, на каждом из которых ходит каждый из нас, – говорит он.
– Причем мы даже не видим скал, столбов, вышек… чего-нибудь, к чему прикреплены наши канаты, – говорит он.
– Как будто семь миллиардов безумных индийских факиров забросили свои веревки в небо, велели им там зависнуть, и поползли по ним… – говорит он.
– …А когда надумали возвращаться, оказалось, что Земля куда-то подевалась, – говорит он.
– Но даже если она никуда не делась, то все равно под ней – бездна, – говорит он.
– …бездна Вселенной, пустоты, – говорит он.
– А мы ползаем по этой пустоте, вцепившись в канаты, но рано или поздно каждый падает в пустоту, и спасения нет, – говорит он.
– Самое печальное заключается в том, что мы уходим в эту пустоту по одному, – говорит он.
– Можно балансировать на одном канате вдвоем, обнявшись всю жизнь, или даже прыгнуть вниз вместе, но полетите-то вы каждый по отдельности, – говорит он.
– Рано или поздно рука разожмется, и ты потеряешь из виду того, с кем делил свой канат, – говорит он.
– Каждый из нас окажется в великом безмолвии, в Ничто, – говорит он.
Затягивается.
– Мы не знаем, как долго будем падать и куда падать, – говорит он.
– Никто никогда не видел тех, кто падал, – говорит он.
– Все, что мы можем сказать, – говорит он.
– Это только, что мы упадем, – говорит он.
– И эта неминуемая бездна у нас под ногами, – говорит он.
– На которую мы не смотрим, чтобы упасть, – говорит он.
– И продержаться как можно дольше над которой – перед тем, как упасть в нее, – и есть смысл нашего существования на этом канате, – говорит он.
– Эта бездна… это все, что мы знаем о себе, – говорит он.
– Мы живем над ней, мы думаем лишь о ней, не думая о ней, мы падаем в нее, мы исчезаем в ней, – говорит он.
– Иногда даже думаешь, а не выдумали ли мы канаты, – говорит он.
– Может, мы держимся над бездной, пока верим, что держимся, а утратив веру и силы, падаем? – говорит он.
– В любом случае, она, как бы странно это не звучало, стержень нашего существования, – говорит он.
– Она и есть наш канат, – говорит он.
– … стало быть, – говорит он.
– … мы это бездна, а она это мы, – говорит он.
Затягивается. После паузы говорит.
– Бездна, – говорит он.
– Это все, что мы знаем о себе, – говорит он.
Снова затягивается – коротко, несколько раз, как перед тем, как бросить сигарету, – и бросает сигарету. Огонек мелькает через экран и пропадает где-то. Снова – черная, непроницаемая тьма.
Постепенно в ней появляется светящийся квадрат. Это дверь, свет пробивается в щели. Мы начинаем слушать шум. Он очень похож на шум зрительного зала. Мы слышим цирковой марш и барабанную дробь. Дверь распахивается и ослепляет нас. На фоне столпа света видна черная фигура вставшего мужчины. Он идет к двери и идет по узкой тонкой полоске – это канат – после чего пропадает в свете, растворяется в нем.
Мы слышим аплодисменты.
Послесловие
Начинает играть финальная музыка, и по экрану бегут титры. Но это не имена и фамилии актеров и режиссеров. Это какой-то текст. Его никто не озвучивает, поэтому мы всматриваемся в текст и начинаем читать его сами.
… я не знаю где я и ад ли это. Иногда звучат выстрелы. Иногда на меня проводят облавы и гонят к тупику. Там я гибну. Меня раздирают собаки, и я вижу стрелы охотницы, в лице которой узнаю тебя. Но я умираю молча – бычья морда не дает мне сказать, да я и не хочу – я знаю, что ты сердишься на меня и понимаю, почему. Иногда здесь появляются напуганные робкие юноши и девы – я бегу к ним объясниться, но они пытаются отбиться от меня или убегают, и тогда во мне просыпается такая ярость, что я пронзаю их рогами и топчу, пока хруст костей не сменяет чавканье копыт в раскисшем мясе. Как бы я хотел, чтобы на их месте была ты: с твоей кожей анемичного принца, волосами цыганки, грудью молочной коровы и бесстыжими глазами быка. Критского быка, обкормленного солью и опоенного водой ради того, чтобы обмануть покупателя ради живого веса. Быка, рожденного умереть рассеченным надвое двусторонним топором микенского жреца. Как я люблю, как я ненавижу тебя. Ты погубила меня. Я люблю тебя, люблю тебя, Я ЛЮБЛЮ тебя. Думая об этом, я иногда успокаиваюсь и начинаю искать выход, но это всего лишь ложь. Лабиринт не выпускает меня и не выпустит никогда – его черные стены сказали мне об этом, и я не нашел ни одной причины не верить им, я просто пошел дальше, обтирая плечами каждый выступ, так знакомый мне, словно твое тело, твои сладкие ноги, твое зеленые глаза, твои волосы, волосы, волосы… Иногда Лабиринт наполняется водой, – водами всех морей мира, – и в этом загадочном и таинственном океане затонувшего навсегда античного города я все равно дышу. Не испытывая потребности в кислороде, сворачиваюсь ужасающим спрутом-осьминогом под каким-нибудь камнем. Чтобы броситься на зазевавшуюся ныряльщицу и утянуть ее на глубину, где, отвернувшись, обнять всеми щупальцами, и – лишь когда тело перестанет содрогаться, – повернуться и впиться в ее рот своим клювом. Я разжимаю ее мертвые губы своими, я сую в ее рот свой холодный язык в призрачной надежде достать оттуда спелые груди, а потом, потом… я все-таки набираюсь храбрости раскрыть глаза, и понять, что нет, нет, нет, снова НЕТ, и это не ты спустилась ко мне. Как мне горько тогда. Я понимаю, что это не ты. Ты и не придешь. Ты мертва, а я остался бродить по коридорам Лабиринта, для чего, зачем. Свет для меня померк, когда померк в твоих глазах. Твои остекленели. И мои остекленели. Иногда кто-то из жертв, защищаясь, бьет меня кулаком в нос, бьет меня кулаком в глаз, и тогда он осыпается разбитым бокалом, но уже через мгновение я вижу, и рву на части сопротивляющееся, горячее в свой жажде жить тело… А иногда вода спадает, и тогда я брожу здесь, как доисторический индеец, вышедший застудить ноги в водах Тихого океана, чтобы набрать себе раковин для еды, и, знаешь, иногда нахожу то раковину, то кусок водоросли, то вижу рыбную чешую, перламутрово мерцающую мне звездой Альдебаран. Я бережно соскребаю ее рогом и держу при себе, в кулаке, пока она не высохнет и начнет царапать мне кожу, тогда руку приходится разжать, и летит вниз, летит, летит, как ты тогда с каната… Но я постепенно забываю это. Стараюсь удержать в памяти каждый момент, как падающий канатоходец – себя, – но все равно, качнувшись, оступаюсь и падаю в очередной изгиб Лабиринта. Я забываю, как ты умерла и как ты жила, я забываю, как выглядит твое лицо, забываю, что мы говорили друг другу. Я выдумываю тебя каждый раз новой, и эти образы наслаиваются один на другой, как слои жемчужины. И ты, как песчинка, стала огромным драгоценным камнем моих ложных воспоминаний. Я забыл тебя, совсем забыл. Это неизбежно, я знал. Поэтому я заранее постарался навсегда вырезать на своем теле, на своих воспоминаниях, на чувствах, коже и нервах, хотя бы самое важное, самое главное. Суть. Я любил когда-то.
Январь 2012 – август 2012