Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2013
Белла МАГИД
СЕРГЕЙ ПЕТРОВ В ОЖИДАНИИ БЛАГОВЕЩЕНЬЯ
1. Сергиевы
лавры
В 2011
году, к 100-летию С.В.Петрова, публикаторы его наследия, добавив к вышедшему в
2008 году двухтомнику (Сергей Петров. Собрание стихотворений в двух книгах. –
М.: Водолей Publishers, 2008) ещё один, третий по счёту, том (Собр. стих. «Неизданное». – М.:
Водолей, 2011) , так и не сумели прервать заговор молчания и умолчания вокруг
поэта – несмотря на свои благие намерения Причины тому – внешние, т.е. те, которые можно
преодолеть, но не удалось, и внутренние – пока непреодолимые.
Обратимся
к внешним: частично повинно в этом халтурное и безграмотное издание двухтомника
2008 года, неполноценное и недостойное автора, о чём уже говорилось (см.: «Звезда»,
2009, № 8, почта «Печатного двора»). На опубликованное в «Звезде», между
прочим, никто не откликнулся и не возразил, в том числе и автор послесловия, поместивший его в
Интернете вместе с поздравлениями составителям и научному редактору, чей «пятилетний
труд увенчался изумительным по красоте и великолепным по качеству изданием».
По-видимому,
единственным доказательством «изумительной красоты» служит атрибуция поэта –
задним числом – Серебряному веку, как это с натужным кокетством изображено на
переплёте двухтомника вкупе с греческим Паралипоменоном. Атрибуция эта –
медвежья услуга не только С.Петрову, но
и всем тем поэтам, кто туда же недавно «Водолеем» причислен – и опять же задним
числом (см. в конце третьего тома список вышедших книг). Издательство,
пожелавшее на свой страх и риск расширить границы Серебряного века за счёт
дюжины русских поэтов из этого списка, нимало не приблизило их к читателю. Так
и С.Петров, какое «серебряное клеймо» на него ни наложи, относится уж скорее к
Железному веку русской поэзии, взять хотя бы его небывалую по трагизму лирику.
Что же
касается «великолепного по качеству», как тогда назвать два огромных списка «исправлений»
к 1-му и 2-му тому, скромно помещённых в конце 3-го тома – без указания, что же
«было напечатано». Это как же пользоваться таким безграмотным списком? Мало
того: в этих «списках исправлений» редакторы не озаботились поместить
исправление текстов по окончательной авторской редакции. Сюда относятся, прежде
всего, «Спас-Преображение» и «Собор Смольного монастыря» (I, 424 и II, 348). Множество искажений
к тому же в этот список не попало вообще: «Мечеть на Петроградской» (I, 549), «Знак. Гильберт-фуга»
(II, 118), «Куда?
Фуга и вальс» (II, 283), «Присели кроткие церквушки» из Второго цикла «Новгород зимой» (I,
421) и многие другие.
Надо
признать, кое-какие уроки всё-таки пошли издательству на пользу: вновь
опубликованное «Неизданное» (т.3) разделено тематически (удачно), и опубликован
алфавитный указатель по первым строкам (в первых двух томах его не было!);
одному из составителей, научному редактору да вдобавок ещё и корректору,
единому в трёх лицах (В.Резвый) оставили только одну из трёх должностей –
составителя, в которой он в «Неизданном» и пребывает. Корректор, слава Богу,
теперь издательский, а не любительский, однако ему, профессионалу, требуется
такое всеохватное пространство знания, что, пожалуй, лишь одного-единственного
Сергея Владимировича можно пригласить – держать корректуру или, например, ещё
Сергея Аверинцева, тоже покойного.
Но и в 3-м
томе («Неизданное») я насчитала не один десяток искажений и просто
орфографических ошибок. Особенно досталось кантате «Сергий Радонежский» (III,
568) – видимо, тезоименитство Сергея Петрова знаменитому русскому святому
оказалось для издателей неподъёмным: стихотворение «Сергиева лавра» (II, 112)
напечатано с безобразными ошибками, «аптечного» вместо «античного»,
«серо-белого» вместо «яро-белого», «ум золотой» вместо «злачёный ум».
Вывод: внешние
причины умолчания о поэте ещё возможно было, в принципе, преодолеть, но они
оказались непреодолимы из-за халтурности, невежества и катастрофического упадка
отечественной полиграфии. Зато уж внутренние причины неизвестности поэта
«городу и миру» с лихвой перекрывают всю эту петрушку с орфографией и
полиграфией, поскольку они неистребимы. Поэтому обратимся к стихам, ибо именно
в них заложена обречённость поэта на непрочтение, и лучше всех это понимал сам
С.В.
2. Mir zur Feier
Начиная с
1934 года, чуть ли не ежегодно С.В. пишет себе ко дню рождения стихи под
названием «Mir zur Feier» (себе к празднику). Последние «Mir zur Feier»
написаны 7 апреля 1983 года (за 5 лет до смерти) – своего рода петровский «Памятник»,
но, в отличие от державинского и пушкинского, абсолютно беспафосный и с полным
сознанием своего предназначения:
и год
назад
меня напечатали
не русские
русского
поэта,
а
кривозубые эстонцы
и сегодня,
когда мне стукнуло семьдесят два,
я повторяю
упрямо,
что я как
поэт бессмертен,
ибо я
родился в Благовещенье
7 апреля 1983 (II, 570)
Если кто и
знал его как бессмертного поэта, то это немногие читатели – и наверняка именно
они обратили внимание, что он и не помышляет называть себя гением. Ведь
бессмертие вовсе не гениальность, которая хоть и принадлежит гению, но не
гарантирует сохранность «на вечные времена»; напротив, бессмертие не совпадает
с гениальностью ни по границам, ни по сути. Гений принадлежит времени,
бессмертный – вечности. Как уже говорилось, он из нашего Железного века, о чём
свидетельствует хотя бы его знаменитый (не по популярности, а как знамение
времени) «Алкоголь».
3. «Алкоголь»
и «Незнакомка»
С.В. обычно
записывал стихи (и прозу тоже) в тонкую ученическую тетрадку, где соседствуют
разные варианты, а текст пестрит исправлениями. Часто под текстом стоят даже
две даты, порой далеко друг от друга отстоящие. В окончательном виде стихи
переписывались набело в толстую общую тетрадь. Но вот «Алкоголь» явился сразу –
как гром ударил – 16 октября 1958 года.
Алкоголь
Хожу я
ужинать в столовую,
куда валят
под вечер лавою.
Откупорив
белоголовую,
я в рюмке,
словно в море плаваю.
Сиди да
знай себе поикивай,
соседу
всякому поддакивай,
что
ходим-де под дамой пиковой,
что фарт у
нас-де одинаковый.
А выйду –
почему-то улица
во всю
длину свою бахвалится.
Пускай за
домом дом сутулится,
да только
нет, шалишь! – не свалится.
Пусть путь
и вымощен, но немощи
не будет
ниоткуда помощи,
хотя от
горя я не нем ещё,
хоть и со
счастьем не знаком ещё.
Как
насекомые, пиликая,
и тикая, и
даже звякая,
таится
тишина великая,
а в тишине
и нечисть всякая.
И сколько
хожено и гажено!
И сколько
ряжено и сужено!
И есть ли
где такая скважина,
чтобы
забиться прямо с ужина?
16 октября 1958
(I,469)
И всего
одно исправление: в последнем стихе последней строфы «чтобы» исправлено на «куда».
Публикаторы, однако, удовлетворились черновым вариантом из тонкой тетрадки, а в
беловик заглянуть не удосужились. Да, иной раз, читая «Алкоголь» прилюдно, С.В.
пропускал четвёртую строфу, считая её, очевидно, несколько искусственной
(особенно два последних стиха), хотя и весьма эффектной по звукописи.
Если,
предположим, из законного Серебряного века выбирать хрестоматийные стихи, то
одним из них, разумеется, будет блоковская «Незнакомка». А вот если на ту же
роль выбирать из нашего Железного века, то «Алкоголь», пожалуй, подойдёт как
нельзя лучше. Пьяный бред лирического героя «Незнакомки» не таков, как у
окружающих «пьяниц с глазами кроликов», и «истина в вине» у них тоже разная.
Что «видят» пьяницы у Блока – не сказано, но ясно, что герой и в бреду
отличается от «чумазых», которым вряд ли примстилась «Незнакомка».
Не то у
Петрова: герой – завсегдатай «Алкоголя» – такой же, как все, и как все,
осознавая свою немощь, от алкоголя как раз и трезвеет. Видать, водка в шалмане
покрепче будет ресторанного вина, если истина является безо всякого романтического
флёра. Бредовая «незнакомка» Блока, возникая в пьяной галлюцинации, обманывает;
истина «Алкоголя», даже в угаре, напротив, отрезвляет: «…и есть ли где такая
скважина…»
4. Божественный
дар – графомания. Музыка и архитектура.
Отчётливое
нежелание терпеть в своём кругу «бессмертного» проявилось именно среди пишущих
– среди читающих (их немного) реакция обратная.
Знаменитый
прозаик Фёдор Абрамов, послушав однажды стихи С.В., сказал ему с обезоруживающей
откровенностью: «Если бы я не знал, С.В., что Вы – замечательный переводчик, то
подумал бы, что Вы – графоман». Эту фразу С.В. частенько цитировал своим
слушателям или читателям, а они прекрасно сознавали: того, кто недоступен
пониманию по причине очень высокого полёта, проще всего объявить графоманом (в
клиническом значении этого слова). Ну а если клиникой тут не пахнет, то
настоящий писатель и должен быть графоманом: он не может не писать, и в этом
его призвание. Кроме того, у С.В. очень много произведений не только сложных по
содержанию и форме, но и по объёму – больших: многочисленные фуги, симфонии (их
– восемь), сонаты, концерты, квартеты, кантаты, реквием (по сыну), сложнейшая
многоголосая поэма «Аз», и всё это инструментовано посредством единственного
инструмента – Слова, в которое преобразились – по мановению волшебной палочки
поэта – духовые, струнные, клавишные и самые разнообразные прочие музыкальные
инструменты вкупе с солистами, хором, дирижёром и даже толковником. Подобной
музыки не слыхано было ни у одного доселе жившего или ныне живущего поэта. Как
жаль, что с этим невероятным языком не знакомы ни музыканты, ни языковеды.
Раскладывая
свою многоголосую партитуру по голосам и инструментам, С.В. изображал эту
полифонию чернилами разного цвета – палитры ему часто не хватало – тогда в ход
шли разные типы почерка и графические приёмы: устав, полуустав, которыми Петров
владел в той же мере, как и собственным каллиграфическим почерком.
Обладая
несравненным даром слова, которым он распоряжался как истинный языкотворец –
композитор слова (просто излучал слово), Петров тем не менее сетовал на свой
гармонический дар – некомпозиторский, вне музыки:
…на музыку
я все глаза
разинул и
развесил уши.
Ужели я
колоды глуше
и в ней не
знаю ни аза?
И хочется
себе пенять
за то, что
угодил в поэты,
а мог бы
ведь и менуэты,
авось, как
Моцарт, сочинять.
И вот от
злости я распух
на самого
себя и Бога
за то, что
я такой лопух
и музыка
мне недотрога.
«Криводушье», ночь с 7 на 8
марта 1978 (III,163)
Недотрога?
Послушайте, однако, что попроще, – кусок из «Фуги с вариациями на тему
"Севильского цирюльника"»:
…мертвецким
басом и без умственных усилий
воздвигся,
будто монумент крутой,
огромный
треугольный дон Василий
в обнимку
с чёрною Катюшей-клеветой.
Стучит
гроза, за дверью на балконе
ливень
скачет, не находит места.
Тучи
мчатся, точно вороные кони,
а в оркестре la tempesta.
Дон Василий машет суше
над грозою
холостой.
Улетают в
полночь души,
и
взрываются катюши
вместе с
чёрной клеветой.
Кошки
ночью больно серы,
жарко
светятся их очи.
Buona sera, buona
sera.
Доброй
ночи, доброй ночи!
1-7 июля 1980
(II,536)
Вспомнили
дона Базилио и арию клеветы?
Только вот
трудно представить, что Петров, доведись ему и вправду выбирать, променял бы
свой дар языкотворца и композитора слова на дар просто композитора. Оба дара
Господь не даёт, зато вознаградил С.В. особым архитектурным чутьём. Его «архитектурное
наследство» не менее огромное, чем «музыкальное». Вот к примеру:
Собор
Смольного монастыря
Стоит
небесная громада голубая,
пять медных
солнц над ней вознесены.
А век
вертится рядом, колупая
кусочки
сини со стены.
Чуть
слышится барочный образ трелей,
певучих
завитков намёк.
Но музыка
молчит. Вколочен в гроб Растреллий,
а день как
тряпка серая намок.
Кто мчится
напрямик, а кто живёт окольней,
кто на
банкете пьёт, а кто так из горла.
По-вдовьи
грузен храм без колокольни –
она,
воздушная, в девицах умерла.
Воспоминание
о ней – как о кадавре,
на чертеже
она рассечена.
Сестра её
на променаде в Лавре,
как дама в
робе, всё ещё стройна.
А церковь вдовая
ушла подальше
от медного
болвана на скале
и, вроде
позабытой адмиральши,
стоит
облезлым небом на земле.
24 февраля 1975, (II,348)
Вот вам и
архитектура как «застывшая музыка».
Вытаскивая
тексты из тонких черновых тетрадей, публикаторы и здесь умудрились исказить
окончательный (беловой) текст автора в пользу черновика: третий стих третьей
строфы был – «по-вдовьи толст собор без колокольни». С.В. сразу же
разгрузил напиханную тесную строчку, изменив «толст собор» на «грузен храм». Но
публикаторам это до лампочки, и они выдают такого рода казусы за «варианты».
Притом, что есть окончательный текст, т.е. воля автора налицо. То же самое
публикаторы проделали, только гораздо размашистей, с текстом архитектурного
стихотворения «Спас-Преображение» (I, 424), списав почти половину текста из черновика
(а он гораздо хуже белового), да ещё понаделав грамматических ошибок в заглавии
и в последнем стихе. В так называемый «список исправлений» в 3-м томе «Спас-Преображение»
не попало вообще – так же, как и «Собор Смольного монастыря».
5. Трагилирика
и две «Незабудки»
Почти вся
интимная лирика Петрова трагична и в большинстве случаев обращена к одному
адресату, кое-где зашифрованному в строчках, но нигде не названному. Сила этой
горестной лирики такова, что боль
передаётся читателю (или слушателю) мгновенно, как по проводам высочайшего
напряжения. Стоит прочесть одну лишь фугу «Ясность» (II, 105) или «Куда?» (II,
283), чтобы почувствовать нестерпимую и неизбывную боль разрыва. Поскольку «Ясность»
и многие другие трагические фуги велики
по объёму, приведу здесь более короткое стихотворение, адресованное всё тому же
источнику боли:
Люди
видели Тебя, и насказано
так, что
вся твоя парсуна дёгтем мазана.
Или это от
забот дня рабочего
набрехали,
что Тебя скособочило?
Кем же,
дескать, были вы очарованный?
Ведь у
глаз-де цвет воды дистиллированной.
А
затылок-де трясёт крысьим хвостиком,
на
гимнастике душа стала мостиком.
Может
быть, и так, да вот, жаль, что по мосту
запрещается
проезд даже помыслу.
Но возможно,
что народ завирается
и гурьбою
через мост перебирается.
Пусть хоть
этак, хоть растак – мост да улица,
не гулять
бы на мосту, а пригулиться!
Пусть и
улица пойдёт малость пьяная –
не
Разъезжая она, не Расстанная!
Пусть Тебя
и бесом в бок, пусть, счастливица!
Только дал
бы бедный Бог нам увидеться!
12 ноября 1975 (II,391)
Из этой
трагилирики, представленной разнообразными фугами, симфониями, «музыкальными» и
не музыкальными, лирико-философскими, то с иронической нотой, то с трагической,
какое наугад стихотворение ни выбери, обязательно выберешь шедевр. И есть среди
этого самоцветного корпуса стихов две небольшие жемчужины поразительной и
поражающей чистоты, вступившие в перекличку через 30 лет.
В раннем
(1939–1945) – адресата ещё как бы нет, он покуда лишь предчувствие; адресат
появится более чем через 30 лет, но он – другой; к тому первому обращено
трагическое недоумение поэта, а второй вызывает чистейший восторг перед Божьим
созданием, будь то цветок или прелестная девушка. Образ этот – невоплощённый –
тревожил поэта 6 лет, а воплотился через 30 лет в шведскую девушку, гостившую
тогда в Ленинграде.
Вот эти
две «Незабудки», и через 30 лет не увядшие и живущие в одном ритме:
Среди
травинок-заковык,
о лучшей
жизни не заботясь,
среди
миазмов луговых
мечтает
мирно миозотис.
На скромной кожице ланит,
былое
трогая глазами,
он небо
бледное хранит,
придерживая
лепестками.
Ты знаешь
ли, цветок разлук,
что память
в горестях повинна?
И вкруг
тебя несётся луг,
как бы
зелёная лавина.
Травы
взволнованный развал,
раскат
ложбин, и ям, и кочек.
И как бы
ты теперь назвал,
ботаник,
крохотный цветочек?
Сумеет ли
себя сберечь
от горькой
памяти рассудок
среди
горячих нежных встреч
в толпе
внезапных незабудок?
19 ноября 1939-24 ноября 1945 («Неизданное», 247)
И через 30
лет:
B.L.
Цветок
прощаний и разлук,
не
прячась, но и не казотясь,
глядит на
разливанный луг
голубоглазый
миозотис.
Он вечно
свежий, как роса,
готов
пробраться и песками,
и крохотные
небеса
придерживает
лепестками.
И
путешествует меж трав
с откоса и
до водной глади
цветок без
долга и без прав
с единой
крапинкой во взгляде.
В оконце
памяти моей
ещё звенит
он, как побудка.
Вот так и
ты, Vorgetmigei,
моя
большая незабудка.
1975 (II, 402)
За
пределами этой главы осталась «Портретная галерея» (женские портреты,
которых около ста).
6. Сергей Петров: вчера, сегодня, и — завтра
Поражает необозримое по объёму одно только поэтическое наследие Петрова, а
есть ещё и прозаическое:
«Сказание о Прекрасной Елене, в иночестве Евлалии», историко-художественные
исследования «Сергий Радонежский» и «Протопоп Аввакум», множество эссе и
очерков о близких ему по духу поэтах (Тютчев), философская притча «Ахамия», множество
заметок о русском языке, несколько драматических произведений, в том числе
блистательный «Ум от горя» – уморительная проекция Грибоедова на современные «времена
и нравы», где главный герой – Александр Абрамыч Шацкий, «Аз многоликий или
Поэма лица».
Список поэтов, переведённых Петровым, лучше не перечислять, но среди них
нельзя не назвать тех, которых С.В. перевёл несравненно: Р.М. Рильке (в
первую очередь «Часослов»), Бодлер, Верлен, Поль Валери, Эдгар По, Стефан
Малларме и многие другие. Особо надо выделить переводы из Лесмяна, а также
кантату Р. Бернса «Загулявшие нищеброды», а не та «Голь гулящая», которую
выдернули из черновиков неведомые благодетели. Список «Загулявших нищебродов» –
окончательный и собственноручно подписан автором – до публикации, очевидно, не
дошёл. Видимо, пока существует официально назначенный перевод С.Я. Маршака
«Весёлые нищие», настоящий Бернс С.Петрова никому не доступен. Переводил С.В. и
с русского на немецкий; совершенно замечателен его перевод из А.К. Толстого «История
государства российского от Гостомысла до Тимашева».
Не Серебряный, а наш Железный век отразился в его сочинениях: споры с
Создателем, сомнения в своей миссии художника слова, сетования на удары судьбы
и непримиримая стойкость и несгибаемость под этими ударами. За его философскими
сочинениями в стихах и прозе – ни с кем не сопоставимый энциклопедический объём
знаний, который был у него в постоянном движении и многоголосии – отсюда и
проистекало его искусство фуги. По большому счёту, почти все его произведения
написаны в форме фуги.
Писатели, знакомясь с ним и подспудно чувствуя, что им не по зубам такая
высота человеческого духа (тем более, что в быту он был неприхотлив и кое-кому
казался простоватым) и мастерства, от которого захватывает дух, предпочли отвернуться
от Петрова, как будто его вообще не существует – и даже слова худого про него
не сказали. Ну а читатели бывают разные.
Даже не до конца постигая философский смысл его сочинений, читатель или
слушатель – в большинстве случаев это одни и те же люди – был заворожён
поразительной звукописью, золотыми россыпями словесного богатства – и какой за
ними стоит золотой запас языка! Недаром литературовед и критик С. Лурье сказал,
что Петров – это сам язык.
Ну а то, что С. Петров был и остаётся нашим современником и в XXI веке, ясно хотя бы из его «Новой Рождественской
фуги» (II,548–550), состоящей из 2-х частей. Не поленитесь, современники,
прочесть её целиком, а я ограничусь заключительными строками обеих частей:
I
…молюсь за мир, за древнюю культуру,
за веру предков, аки Аввакум,
и за подпольную литературу,
невольно наводящую на ум.
Молюсь за мир. Слезами вековыми
исходит робкая свеча.
Молюсь по чистой совести во имя
Господне и за здравье Ильича.
Смеясь, молчу. Не моему уму
чужих шагов раскинутая мера.
Прости же, Боже, страстного невера,
помилуй, Господи, неверного Фому!
Молюсь за мир. А мне смешно и страшно.
Авось и смерть мне видится смешной,
и я вкушаю праздничное брашно
и запиваю смертной тишиной.
О войнах бешеных калякают калеки.
Поляки бедные справляют Рождество.
На чёрных святках замерзают реки,
и кровь не движется, и стынет естество,
и благо бы не знать – не ведать ничего.
И мне, калеке, до Москвы далёко,
юроду старому не побывать в Кремле.
Но я молюсь по-Божьи кособоко
за мир на грешной матушке-земле.
25 декабря
1980 (II, 549)
II
…и я пророчу всем седобородым
имамам и аятоллам:
да будет мир звереющим народам,
да будет мир им с верой пополам.
В сочельник по-язычески хожу я
во имя Божье колдовать,
и миру христианскому твержу я:
"Да перестаньте! Полно блядовать!
Меж полушарий, словно меж двугорбий,
верблюжий путь мы к миру проторим.
И папа призовёт urbi et orbi
паломничать в Москву, как в третий Рим".
6 января
1981 (II, 550)
7. Поэт не переведён и непереводим
«И это единственный мой недостаток», как сказал
совсем по другому поводу поэт Михаил Светлов, и самая главная причина
недосягаемости Петрова для мировой культуры. Да и какому переводчику доступна
звукопись, не поддающаяся никакому переводу? Если же звукопись будет иноязычной,
не русской, то рассыплется и обмелеет непостижимая глубина стиха. Переводить,
как это сейчас принято, подстрочником – тот же самый эффект: звукопись ушла, а
вместе с нею садится на мель и мысль, одетая в Слово.
Бессмертный русский поэт, вместивший в себя не менее 7 веков русского
слова – от Сергия Радонежского, Аввакума Петрова до самого себя, Сергея Петрова,
– оказался по-настоящему бессмертен лишь для одного русского языка, а для
других он – «недотрога». И этот барьер покуда непреодолим, как бы ни старались
издатели, как бы ни изощрялись в похвалах Петрову очень немногочисленные
критики и литературоведы. Именно поэтому нам, русскоязычным, русскоговорящим и
просто русским стыдно не знать своего поэта, единственного на сегодняшний день,
кто воплотил в себе золотую кладовую всего русского языка, какой нет ни у
какого другого народа.
Как бы ни сокрушались столь же немногочисленные, как критики, читатели и
почитатели Петрова, авось (любимое словечко поэта), его наследие достанется
грядущим векам, когда рухнет, наконец, Вавилонская башня языков – и все будут
знать все на свете языки, как сам Господь. Вот тогда, авось, и дождётся Сергей
Владимирович Петров своего Благовещенья:
Всё думаю о том, как я умру,
подхваченный великой лиховертью,
воспринимая смерть как жуткую игру,
за коей следует мой путь к бессмертью.
Не может быть, чтобы я умер весь!
Останется меня хоть малая частица.
Сознание моё всем саваном завесь,
дабы я мог к бессмертью причаститься.
Очнусь в беспамятстве, в загробной глубине,
а врач свидетельство о смерти мне напишет
рукой бестрепетной. А мне во смертном сне
всё будет чудиться, что кто-то рядом дышит.
Начну я сызнова посмертно жить,
не старчески, а как ребёнок малый,
и станет смерть мне голову кружить,
затем что жизнь меня не понимала.
Моя злосчастная бессмертная душа
и после смерти ухитрится
всё повторить, сумнение глуша,
и жизнь моя посмертно повторится.
17 октября 1983
Дай-то Бог.
18-22
июля