Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2013
Валерий БОЧКОВ
Родился в 1956 году в Латвии. Закончил
художественно-графический факультет МГПИ в Москве. Профессиональный художник,
основатель и креативный директор «The
Val Bochkov Studio». Писать прозу начал в 2005 году. Рассказы
публиковались в журналах «Знамя», «Волга». С 2000 года живет и работает в
Вашингтоне, США.
СЧАСТЬЕ С ДОСТАВКОЙ
Рассказ
Выбор был жалок, выбора,
считай, не было: Армадилло, Джо-Банан и Горилла. Мещерский провёл пальцем по
пыльному ядовито-жёлтому пластику Банана, стукнул костяшками в панцирь
Армадилло – тот отозвался пустой бочкой.
– Никого нет дома, –
хохотнул хозяин, отхлебнув из банки. – Не тяни резину, Ник, кого берёшь? Не
невесту ж, честное слово!
Мещерский смутился:
– Можно примата?
Сказал и отчего-то
покраснел, словно стянул мелочь с прилавка. В лавке было душно, он вытер мокрый
лоб.
– Примата? – хозяин,
выцедив остатки пива, заученным жестом ловко смял жестянку. – Можно примата.
1.
Костюм состоял из
мохнатого комбинезона с молнией от горла до промежности и большой головы,
внутри которой по непонятной причине разило рыбой. Потом Ник догадался, что
это, скорее всего, из-за клея – он читал где-то, что клей иногда варят из
костей. Этот явно сварили из рыбьих. В глазах маски были проделаны две дыры, но
видимость оставляла желать лучшего. Мещерский поправил голову, приблизился к
зеркалу, поднял руки и зарычал. Стало смешно и жутко. Он пожалел, что отец его
не видит. Мещерский-старший – потомок худосочных краковских баронов,
голубоглазый крепыш с гусарскими пшеничными усами и бритой головой, смуглой и
гладкой, словно отшлифованной солнцем, обожал при гостях вдаваться в мрачные
средневековые подробности своего рода. Над камином в гостиной висела массивная
дубовая рама с генеалогическим древом Мещерских. Пергамент под стеклом сохранился
неважно, пожелтел, а левый край обгорел, так что часть родни по женской линии
навсегда канула в Лету. Будучи мужчиной невысокого роста, отец, выпячивая
грудь, покачивался с каблука на носок и говорил нарочито низким голосом, слова
прoизносил не спеша и с достоинством. От польского акцента он так и не
отделался. Из-за гулкой акустики гостиной Нику всегда казалось, что отец
сердится и гудит, как шмель, в одну ноту: бу-у-у. Аристократизм не помешал отцу
стать хватким дельцом: он мастерски спекулировал на Нью-Йоркской бирже, по
большей части на зерне, и успешно играл на скачках. «Азарт у Мещерских в крови,
– сжимая крепкие кулаки, пылко заявлял он, – лошади – наша фамильная страсть!»
Ник, очевидно, пошёл в
мать, тихую религиозную латышку, – лошади ему были до лампочки. Он вообще не
был азартен, толстую книгу без картинок предпочитал поездке на ипподром. С
чисто польским упрямством Мещерский таскал сына на ненавистные скачки, водил в
конюшни, заставлял пить пиво с краснолицыми приятелями. Поздней Ник узнал, что
отец на бегах беззастенчиво жульничал: подкупал палёных жокеев, платил
букмекерам за имена фаворитов, иногда сам заряжал заезды. Когда Ник объявил,
что хочет изучать философию, отец молча и пристально взглянул на него. Это был
странный взгляд, так обычно смотрят на калек и неизлечимо больных – с
сожалением и гадливостью. В кабинете на втором этаже часы пробили половину
какого-то часа, металлический отзвук долго бродил по пыльным комнатам,
покрасневшим от заходящего солнца. Нику вдруг стало тоскливо и пусто. Через
неделю он уехал в Германию, в Хайдельберг. Отучился на философском три
семестра, немецкая рациональность, поначалу боготворимая им, постепенно
осточертела и стала напоминать тупость и ограниченность. На второй год Нику
даже показалось, что германский Ordnung заразен: поймав себя за сортировкой
носков по цветам спектра, он спешно перебрался в Милан. В Италии увлёкся
историей искусств, сначала Ренессансом, потом античностью. После культурно
девственной Америки, наивно полагающей, что история началась триста лет назад,
Италия поразила Мещерского: он, как зачарованный, шагал по щербатым ступеням
Форума, бродил по аллеям виллы Боргезе и внутри гулкого мрака Пантеона, ночевал
тайком в Колизее, в каникулы безуспешно пытался устроиться гидом в Ватикан, в
результате подрядился на раскопки в Монте-Мильори. Там же, в апельсиновых
рощах, среди дорических капителей и безносых статуй, безнадёжно влюбился в
Харпер, взрослую тусклую англичанку в стальных очках. Худел, томился и страдал
до сентября.
2.
Вернувшись в Нью-Йорк в
начале мая, Мещерский удивлённо обнаружил, что ни его диплом, ни его знания
здесь никому не нужны. Помыкавшись, он нашёл унизительное место внештатного
консультанта в «Еврейском вестнике», скорее напоминавшем богадельню, чем
издательство. Платили там оскорбительные гроши, о том, чтобы снять свой угол,
не могло быть и речи. И он продолжал жить с родителями.
Отец, пыхтя
контрабандной «гаваной», ехидно подкручивал сивый ус и приговаривал:
– Выждэ як Заблонски на
мылэ…
Ник не знал, что там у пана
Заблонского вышло с мылом, но чувствовал, что отец только и ждёт, когда сын,
наконец, признает свои заблуждения, повинится и попросит о помощи.
Мещерский-старший наверняка простит и, конечно же, поможет, с воодушевлением
обзвонит всех и в конце концов найдёт ему – сыну и наследнику – подобающее
место, с достойным жалованьем и благозвучным титулом. Надо лишь попросить.
Отцветал жасмин, над парком висел птичий гомон, Ник вырвался из подвальных
лабиринтов «Вестника» и, растянувшись на тёплой траве, глядел на облака.
Рукопись некоего Гр. Казовского о влиянии иудаизма на городскую поэзию прошлого
века он сложил пополам и сунул под голову.
За пригорком упруго били
в мяч, иногда он взмывал в небо и, мгновенье повисев, словно разглядывая
окрестность, стремительно падал вниз. День выдался такой же свежий и звонкий,
как этот бодрый мяч. Именно в такие дни хочется принимать важные решения и
отправляться в дальние путешествия. Подбежал пудель, чёрный, с мягкими шарами
шерсти на ногах, восторженно тыкаясь мокрым носом в лицо и шею, предложил
дружить. Ник засмеялся от щекотки, приподнялся, погладил горячий собачий бок.
Сзади кто-то свистнул, и пудель исчез. Ник, продолжая улыбаться, перевернулся
на живот. Пахло влажной землёй, вдруг, в густой зелени травы, прямо перед собой
он увидел птенца. Птенец, беззвучно разевая клюв с жёлтой каймой, глядел на
Ника большим, полным ужаса, глазом.
Ник растерянно
осмотрелся, ища гнездо. В пятнистых от полуденного солнца клёнах галдели
скворцы. Мещерский встал, беспомощно озираясь и пытаясь что-нибудь придумать.
Птенец испуганно встрепенулся, запищал и, взволнованно суча кургузыми крыльями,
бросился вприпрыжку от Ника.
– Глупый, глупый, куда
ты? Там дорога! Я сейчас… погоди, куда же ты! – Ник подхватил рукопись. – Вот
чёрт, коробку бы…
Отчего-то дотронуться до
птенца руками он не мог, брезгливость и страх боролись в нём с желанием спасти
птицу. Он наклонился, сложил рукопись совком, птенец, путаясь в траве, пустился
наутёк и выскочил на дорожку.
Загорелая мамаша в
чёрных рейтузах, стягивающих сильные ляжки, коротконогая и крепкая, как
гриб-боровик, бесшумно и стремительно катила широкую коляску на дутых
пупырчатых шинах. Внутри коляски, в тени брезентового тента сидела пара
близнецов, серьёзных и щекастых, таких же загорелых, здоровых боровичков, как и
мамаша. Ник крикнул «Осторожно!» когда птенец уже оказался под колесом. Мамаша,
не сбавляя темпа, прокатила мимо и вошла в рябую тень. Солнечные зайчики шустро
запрыгали по её плечам и брезенту коляски. Ник, стараясь не смотреть на дорожку,
поплёлся к воротам. Стая разноцветных велосипедистов плавно обтекла его. На
выходе Мещерский остановился у урны, опустил туда рукопись и, выйдя в толчею
города, медленно побрёл к метро.
3.
Почему именно Вермонт,
Ник и сам толком не знал. Ему казалось, что это наиболее подходящее место,
чтобы отрастить бороду и стать плотником. Когда он ехал из аэропорта, уже
заходило солнце, по зелёным, пустым холмам гуляли пятнистые чёрно-белые коровы
и отбрасывали тонконогие, фиолетовые тени. На горизонте смутно проступали невысокие
горы, закат выкрасил их несерьёзным розовым цветом, и Мещерскому казалось, что
они сделаны из фруктовой пастилы. Вермонт напомнил ему север Италии, и он,
уткнув лоб в тёплое окно автобуса, чуть не заплакал от вдруг накативших
переживаний. Он снял комнату в двухэтажной развалюхе на окраине Мидлберри у
двух студентов местного университета, которые по непонятной причине решили не
ехать домой на летние каникулы. В запущенном саду, среди разлапистых, умирающих
от старости яблонь, эти два оболтуса часами перебрасывались бейсбольным мячом
или пили пиво, лежа напротив друг друга в детских надувных бассейнах.
Мещерскому, который был всего на несколько лет старше, они казались
непонятными, как инопланетяне.
Сразу подвернулась
работа. Строили то ли ферму, то ли ранчо, Ник так и не узнал – дальше
фундамента проект не двинулся. Денег ему не заплатили. Мещерский не унывал и
через пару дней устроился курьером. В тесной лавке, похожей на огромную
кладовку, торговали сувенирами, напитками, цветами и мелкой всячиной. Хозяин по
имени Майк, большой, грубый и краснолицый – вылитый разбойник или скупщик
краденого из американского фильма, был вспыльчивым мужиком, на компромиссы не
шёл из принципа, любые возражения воспринимал как личный вызов. Свои кулачища любовно
называл «мои колотушечки». Жирные руки Майка покрывала вязь разноцветной
татуировки – там цвёл волшебный сад: из кельтских узоров выплывали грудастые
русалки с мечами и окровавленными топорами, из затейливых орнаментов торчали
клыкастые морды упырей, выползали змеи с острыми раздвоенными языками. На груди
и частично на упругом брюхе красовался орёл с хищным клювом, под ним было
выколото готическими буквами «Не забудем 11-ое сентября!». В молодые годы Майк
играл в какой-то металлической группе, с тех времён остались линялые плакаты и
потрёпанный «Стилетто-бас», похожий на чудом уцелевшую жертву автокатастрофы.
Покрытый шрамами ветеран висел на стене душной каморки без окон, именуемой
хозяином «директорский офис».
В обязанности Мещерского
входила доставка цветов, воздушных шаров и прочей ерунды. Заказы принимала
Джилл, глуповатая тётка за тридцать с недоуменным выражением только что
выловленного сазана. Она жила с Майком, их отношения Нику казались странными.
Бывший рокер мрачно говорил:
– Тухло-дело, парень. Смотрю
я вечером на эту камбалу, а про себя думаю – то ли в койку её тащить, то ли
зажарить с паприкой и сметаной.
Джилл обладала
единственным, но бесполезным талантом – принимая заказы, она безошибочно
определяла национальность клиента по телефону.
– Так! Жёлтый.
Вьетнамец, – медленно опустив трубку, голосом жрицы вещала она. Выдержав паузу,
добавляла, пуча глаза: – Норд-Вест, провинция Сон-Ла.
Мещерский развозил
заказы на дряхлом магазинном пикапе. Судя по облезлым черепам, набитым по трафарету
на дверях и крыльях, автомобиль относился к славным рок-н-рольным годам. На
пониженных оборотах движок кашлял и глох, завести его можно было лишь разогнав
с горы. Поэтому Ник, стараясь не сбавлять обороты, носился как угорелый по
пустым сельским дорогам, чуть опустив окна и вдыхая запах тёплой, сохнущей на
солнце травы. До упора открывать окна было нельзя, машина был забита надутыми
шарами, которые скакали по салону, как зайцы, и только ждали подходящего
момента, чтобы улизнуть на волю.
4.
Мещерский быстро
загорел, похудел и будто даже подрос. Из бороды, правда, ничего не вышло – на
скулах и подбородке проросли какие-то пушистые клочья, Майк сказал, что это не
солидно и сказывается на репутации фирмы. Побрившись, Ник внимательно
разглядывал своё огрубевшее от солнца лицо, белые морщинки у глаз, острые славянские
скулы, впервые до конца осознавая, что детство кончилось и началась настоящая
жизнь. Ещё он с неприязнью обнаружил сходство с отцом, хотя черты
Мещерского-старшего и проступали лишь намёком, этот факт здорово расстроил
Ника. Он строго взглянул в зеркало, пальцами зачесал назад выгоревшие русые
волосы, нахмурил брови и вышел из ванной.
В конце июня Майк нанял
Миранду. Она окончила первый курс где-то в Фениксе, штат Аризона, и приехала
домой на каникулы. Длинноногая, с ангельскими кудряшками Ботичелли и по-детски
пухлыми, розовыми, будто мокрыми, губами, она появлялась в лавке не раньше
десяти. Каждое утро, страдая от похмелья, Миранда слонялась по магазину с
бутылью ледяной колы, постоянно прикладываясь к ней и звучно, по-мужицки рыгая.
– Тухло-дело, кудря? –
сочувственно заглядывал в карие девичьи глаза сердобольный Майк. – Ну, лечись,
лечись.
Бескорыстный
родительский рефлекс бездетного Майка его сожительница-рыба толковала
по-своему, она грозно пучила глаза и ворчала что-то про малолетних засранок без
стыда и совести, у которых ещё и сиськи-то не выросли, а они, паскуды, уж
норовят взрослым мужикам в штаны залезть. Может, Джилл и была права, ревнуя
хозяина, Мещерскому новенькая тоже нравилась. Миранда раскопала в подсобке
миниатюрную гавайскую гитарку-юкалеле, настроила её и, подражая Мерилин, запела
сладким, воркующим голосом. Пританцовывая, она прохаживалась меж полок с
чипсами, крутила ладным джинсовым задом, улыбалась и строила глазки. Она пела
про то, что лучшие друзья девушек – это бриллианты, поскольку на верность мужчин
надеяться смешно. Мещерский с кротким лицом любовался ей, вспоминая солнечные
коридоры Уффици и златокудрых ангелов божественного Сандро, понимая, что такие
девушки не про него. А Майку, откровенно глазевшему на её бёдра, в голову вдруг
пришла гениальная идея – он так и заявил: «гениальная!» – и тут же потащил Ника
в кладовку выбирать костюм.
– Чудно-дело, старик!
Горилла – это вещь! Всё правильно – так и назовём: «Красавица и Чудовище»! Хотя
нет, это фуфляк, надо позабористей, типа… э-э-э, «Счастье с доставкой», –
воодушевлённый Майк, алчно откупоривая новое пиво, уже звонил на местное радио,
требовал разместить рекламу со скидкой, угрожал и ругался.
Тут же, по телефону, был
составлен текст, где «праздник» рифмовался со словом «проказник» (имелся в виду,
очевидно, Мещерский-Горилла), выбрана музыкальная подложка. Майк настаивал на
каких-то гитарных запилах, но его удалось отговорить, ссылаясь на
неподготовленность целевой аудитории. Мучительно морща бандитское лицо, он
согласился на Вивальди.
5.
Так наступил июль, самый
чудесный июль в жизни Мещерского. В воздухе висел запах цветущего клевера, хотя
клевер уже и отцвёл, дороги плавно разбегались по ярко-зелёным холмам, игрушечные
амбары и силосные башни под красными крышами казались милыми декорациями,
нарисованными специально для оживления пейзажа. Утро начиналось с жаворонков и
пронзительной синевы, а после полудня выплывали мохнатые летние облака. Их ленивые
тени ползли по кукурузным полям и лугам с добродушными коровами. Каким-то
образом каждый день складывался ловко и удачно, словно кто-то толковый отмерял
и взвешивал все его ингредиенты: смех Миранды, её рука с полоской солнца,
ледяной колючий лимонад, медовый запах нагретых роз, ртутный блеск реки в
мареве горизонта. Заказов было много, дурацкую рекламу про «Счастье с доставкой»,
от которой Мещерскому становилось стыдно, и он сразу начинал покашливать и
тереть глаза, крутили несколько раз в день. Чаще всего они обслуживали детские
дни рождения и праздники. Привозили подарки и цветы, разноцветные воздушные
шары. Они бывали на простых фермах и ранчо, где пахло конюшней, компостом и
копчёной корейкой, их приглашали в богатые усадьбы с коваными воротами и
каменными львами. Полосатые шатры, белые худосочные стулья на лужайках,
галдящая детвора сливались в голове Мещерского в бесконечный пёстрый праздник,
перетекающий изо дня в день. Обычно за милю до цели они съезжали на обочину,
Ник влезал в мохнатый костюм, Миранда хохотала, держа обезъянью голову на
коленях – её Ник надевал в последний момент. Горилла за рулём неизменно
вызывала неистовый восторг: горилла давила на сигнал, после вылезала из машины,
потешно приседая, подпрыгивала и размахивала лапами. Начиналась раздача подарков.
Дети висли на волосатых ногах, карабкались, пытаясь забраться на плечи, били по
большой, гулкой голове, страшно орали, визжали, короче, вели себя как дети.
Закончив с тортами,
цветами, шарами и прочей чепухой, Миранда открывала обещанный в рекламе концерт.
Мелюзгу эта часть программы интересовала не очень, доорав дикими голосами
«Happy Birthday», они кидались врассыпную, а вот папаши в белых рубашках и с
пивом тут же вальяжно подтягивались, замыкали круг и, добродушно щурясь на
солнце, слушали и оценивающе разглядывали исполнительницу. Там было на что
посмотреть: гибкая и длинноногая, в ковбойских сапогах и коротких шортах,
вернее сказать, это были оборванные по кромку задних карманов тугие линялые
джинсы, плоский загорелый живот, затянутая узлом под грудью рубаха, под которой
ничего не было, – папаши цокали языком и подмигивали друг другу со значением.
Мещерский вполне
разделял их восторги, но он был на службе, он плясал в меру сил, отчаянно потея
и задыхаясь от темноты и душной рыбной вони. Сквозь дырки глаз, словно рваный
кинофильм, ему показывали чехарду голубого и зелёного, макушки яблонь, жирную
руку с перстнем, сжимавшую потный «Будвайзер», иногда туда попадало медовое
плечо или ангельский завиток на потной, румяной щеке. Иногда голова съезжала
набок, и тогда наступала ночь. Приглушённо, как через подушку, доносилось
треньканье юкалеле и обрывки песенных
фраз. Под занавес Миранда исполняла «Michelle» – верный хит, припев с
непонятными французскими словами подхватывали и папаши. Растрогавшись, лезли за
портмоне и бумажниками, совали чаевые. Изнемогая от жары, Ник забирался за
руль, гудел на прощанье. Всё тело чесалось, словно по коже сновали мелкие
пауки. Миранда с неспешной грацией тоже усаживалась в машину. Жеманно улыбаясь,
она посылала папашам воздушные поцелуи. Ник давил на газ. За первым же
поворотом, съехав с дороги, он вываливался из кабины и, охая и чертыхаясь,
сдирал с себя гориллью шкуру. В контору он приезжал в трусах и майке.
Иногда им удавалось
урвать час-полтора и заскочить на озеро или речку: Миранда выросла под
Мидлберри и чудесно ориентировалась в хитросплетении сельских дорог и, похоже,
знала все пляжи на местных озёрах. Их было четыре. Речка Оттер-Крик, не
широкая, но стремительная и чистая, брала начало в местных горах и делила городок
пополам. У мельницы – заброшенного кирпичного дома, похожего на острог, река
взрывалась шумным водопадом и, ворча, проносилась под мостом, пузырясь и играя
бурунами. Если перегнуться через перила и глядеть прямо в воду, то начинало
казаться, что летишь, – у Ника тут же начинала кружиться голова, а когда
Миранда, раскинув руки, бесстрашно ложилась на перила, он в испуге хватал её
сзади за пояс, прикасаясь костяшками кулака к гладкой и тёплой коже. Обессилев
от купания, они падали на облезлые лежаки, молча глядели на серебристую рябь
воды, призрачные блики на белых бортах лодок и яхт, на марево акварельных
холмов, утекающих к сизым, словно полинявшим, горам на горизонте. Миранда
слизывала языком капельки воды с верхней губы, её загорелый локоть был словно покрыт
оранжевым лаком, от пупка едва приметная золотистая дорожка спускалась и
исчезала под резинкой. У Мещерского перехватывало дыханье, во рту становилось
сухо, и он плёлся за лимонадом в полосатый ларёк под каштаном. Пили газировку,
после считали доход, делили чаевые. Хозяин на чаевые не претендовал, и у них в
день выходило по сорок-пятьдесят на каждого. В выходные получалось вдвое, а то
и втрое больше. Мещерский складывал деньги в жестянку из-под бельгийского
шоколада, к середине августа там уже было под две тысячи.
6.
Лето казалось
бесконечным, но август промчался безжалостно быстро, по утрам от реки уже
тянуло свежим холодом, а закаты, незатейливые, всего в две гуашевых краски,
наступали сразу после обеда. Миранда уволилась. Двадцать седьмого августа она
улетела обратно в Феникс, штат Аризона. Так кончилось лето.
Наступил скучный
сентябрь. Майк хотел найти замену Миранде, но быстро остыл, плюнул и забыл.
Теперь одинокая горилла развозила цветы и подарки, уныло раздавала шары и
фальшивым голосом пела «Happy Birthday» для родившихся под знаками Девы, а
после и Весов.
Заказов было мало –
два-три в неделю, остальное время Мещерский помогал Майку по магазину, таская
коробки и расставляя товар на полках. Или сидел в подсобке, уткнувшись в книгу
и по несколько раз перечитывая один и тот же абзац. Иногда он доставал
сложенный пополам листок, расправлял его и, шевеля губами, шептал телефонный
номер. Он знал эти цифры наизусть, ему просто хотелось ещё раз увидеть эту
пузатую восьмёрку и эту двойку с забавным, как у терьера, хвостом, потрогать их
пальцем. Он чуть было не позвонил в Феникс сразу же после её отъезда, но
отчего-то решил, что надо выждать хотя бы пару дней. Прошла тоскливая неделя,
началась другая. Чем больше дней громоздилось между ними, тем безнадёжнее он
смотрел на телефон, прикрученный к грязной стене в подсобке, тем очевидней ему
становилось, что он уже не позвонит Миранде никогда. Ник впал в какое-то
оцепенение, бродя по магазину, он бесцельно переставлял на стеллажах пыльных
гномов, резных медведей и прочий сувенирный хлам. Мещерский смотрел на забытую
в углу юкалеле, трогал струны – гитара жалобно и нестройно тренькала в ответ.
Начались дожди, уныло потянулись серые беспросветные дни. «Никакого лета не
было, – зло говорил себе Ник. – Забудь!» Не было и того последнего дня, когда они с
Мирандой, отработав утренник в Вудбридж, летели сквозь пятнистую берёзовую
рощу. Полосатые тени скакали по дороге, Миранда вдруг горячей ладонью накрыла
его руку. От неожиданности он дёрнул руль, и пикап пьяно завилял из стороны в
сторону.
– Остановись, –
вполголоса сказала она.
Ник заглушил мотор и
сразу стало невероятно тихо, словно их накрыло толстым ватным одеялом. И лишь
потом, постепенно, словно на полароидном снимке, звуки проступили сперва тонким
звоном мошкары, после пересвистом щеглов и мерным стуком дятла в соседнем лесу.
Под конец, где-то на другом конце света, печально и едва различимо протрубил
локомотив. По клетчатому воротнику Миранды, ловко семеня лапками, ползла божья
коровка с четырьмя точками. «Четыре года, – пришло в голову Нику, – для них
это, наверное, глубокая старость». Букашка перебралась через шов, остановилась
на краю. Чуть помедлив, раскрыла крылья и вылетела в окно. Миранда вздрогнула,
улыбнулась. Она хотела что-то сказать, но передумав, придвинулась и поцеловала
его в губы.
– Эй! Проснись! – Ник
вскинул голову. Над ним стояла Джилл, она перекрасила волосы в сиреневый цвет,
а он это заметил только сейчас.
– День рождения, торт
заказали, – сказала она. – Кегельбан у старой бойни знаешь? За ярмаркой?
Мещерский устало кивнул.
Встал, пошёл надувать шары.
– Пьянь какая-то, –
добавила вслед сиреневая Джилл. – Поаккуратней там.
Ник, не оборачиваясь,
кивнул.
7.
Моросил дождь, один
дворник заело, другой, занудно скрипя, размазывал грязь по стеклу. Мещерский
почти наугад съехал с шоссе, с размаху влетел в лужу, дал по тормозам. Скинул
скорость и медленно покатил по ухабам, раскачиваясь, как на волнах. Воздушные
шары весело запрыгали по кабине, гориллья башка, жутко зыркнув дырками глаз,
скатилась с сиденья на пол.
Вот навесы пустой
ярмарки, заколоченная карусель. Потянулась высокая кирпичная стена. За
поворотом сквозь серую штриховку дождя проступил тёмный силуэт кегельбана,
похожий на военный ангар. У входа мокли два грузовика, к заднему стеклу одного
был приклеен флаг Конфедерации, на бампере другого Мещерский прочёл: «Добро
пожаловать в Америку! Теперь – говори по-английски». Рядом со входом стояла
ржавая бочка, в неё колотил дождь, а по поверхности плавали раскисшие окурки.
Джилл оказалась права. Компания
из пяти парней добивала уже вторую коробку «Миллера»: смятые банки валялись
повсюду, на полу стояла ополовиненная бутыль бурбона. Компания заняла две
центральних дорожки, больше в кегельбане никого не было. Мещерский зашёл и
остановился. Воняло потом, спортивной обувью и машинной смазкой. Из-за мутного
стекла конторки на него оторопело глядел хозяин, мясистый усач, похожий на
тоскливого Бисмарка, как если бы, не став канцлером Германии, Бисмарк
ограничился кегельбаном. Мещерский разглядел в стекле и своё отражение – белый
торт, связка воздушных шаров, горилла. Они заорали все разом, кто-то с грохотом
уронил шар, кто-то заржал – гулкое эхо запрыгало по пустому залу. Мещерскому
захотелось бросить торт и убежать, но вместо этого он, медленно переступая плоскими
мохнатыми ступнями, побрёл к ним.
Гогоча и толкаясь, они
обступили Ника, рыжий именинник в картонной короне выхватил торт, кто-то
окурком ткнул в шар, Ник вздрогнул, все хором заржали.
– Дать макаке выпить! –
густым говяжьим басом проорал кто-то сбоку.
В дырки глаз Ник видел,
как чьи-то руки наливают в пластиковый стакан бурбон. Видел чей-то оскаленный
рот с пеньками зубов и мокрой розовостью дёсен. Чьи-то выпученные бесцветные
глаза.
– Пусть споёт сперва! –
приказал говяжий бас.
Все подхватили:
– Пусть споёт! Давай,
мужики! Раз-два – взяли!
Ник почувствовал, как
его подхватили под мышки, поволокли, сквозь рыбную вонь разило пивом. Всё
происходило с банальной предсказуемостью кошмара, словно он уже видел этот сон.
Его приподняли, поставили на шаткий стол.
– Пой, макака! Не
выдрючивайся, по-хорошему пой. Давай, ну! С днём рождения, Бадди, с днём… Ну!
Парни пели, а рыжий,
ухмыляющийся Бадди в картонной короне, обклеенной золотистой фольгой, жрал торт
прямо из коробки, запуская толстые пальцы в белые кремовые розы.
Ника замутило, он
смотрел на них сверху. Задыхаясь, бормотал:
– Отвяжитесь, отстаньте
от меня. Что я вам сделал? Умоляю, оставьте меня в покое.
Присев на корточки, он
нащупал край стола, неуклюже спрыгнул и, шатаясь, пошёл к выходу.
Песня оборвалась.
– А ну назад, падла! –
заорал тот же бас.
В дырки глаз Ник видел
дверь, приближалась она невероятно медленно, словно он шагал сквозь тягучий
прозрачный сироп.
– Су-ука! – завизжал
кто-то сзади. – Не уважает, мартын! Глуши макакаку!
Мещерский был уже рядом
с дверью, когда услышал топот. Он видел этот сон, он знал, что будет дальше.
Кто-то прыгнул Нику на
спину, обхватив ногами вокруг пояса. Ник упал вперёд, маска сбилась на бок,
ободрав ему бровь. Он уже ничего не видел. Его перевернули, кто-то сел на
грудь, кто-то лил сверху пиво, кто-то бил по рёбрам. Потом кто-то, очевидно
Бисмарк, зло проорал:
– А ну, выблядки, кончай
бардак! В полицию звоню!
Мещерский не помнил, как
он добрался назад. Прошмыгнув в магазин и, прикрывая рукой саднящую бровь, он прокрался
в подсобку. Майк, распаковывающий коробку со стаканами, крикнул ему в спину:
– Как там? Джилл гнала
мандраж, что тухляк там.
Ник захлопнул дверь,
прижался к ней спиной и пробормотал:
– Нормально… – и
повторил, крикнув в щель: – Всё нормально, Майк.
– А то я уж сам туда
собрался, гляжу – тебя долго нет, думаю – расклад не тот, – забубнил хозяин, –
надо выручать…
В магазине что-то
грохнулось и рассыпалось со стеклянным звоном. Майк зычно выматерился. Ник
провёл языком по губам, слёзы и кровь оказались похожими на вкус. Снаружи,
кряхтя и ругаясь, Майк собирал что-то с пола.
– Да! – вспомнив,
буркнул он. – Твоя Миранда звонила, номер свой оставила… Чёрт, куда я
записал-то… вот ведь… Погоди, сейчас найду!
В подсобке рассвело.
Мещерский, глупо улыбаясь, сполз на пол и хотел крикнуть, но сумел лишь сипло
прошептать:
– Майк, милый, не ищи, у
меня есть, есть, есть.