Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2013
Денис БЕЗНОСОВ
ПОЭЗИЯ КАК ЗРЕЛИЩЕ
Анна Золотарёва. Зрелище. – М.: ОГИ, 2012. – 72 с.
Книга Анны Золотаревой «Зрелище» – это собрание стихотворных текстов, написанных более чем за десять лет. Отсюда обширное разнообразие использованных и проработанных автором стихотворных техник и сочетание различных литературных традиций при довольно небольшом объеме самой книги. Каждое из 44-х стихотворений представляет собой определенный этап в творчестве поэта, оно самоценно, не серийно и, в сущности, является отдельным поэтическим циклом, герметично сжатым до одного текста.
Книга обладает трехчастной структурой: «зрелище» преподносится в 3-х действиях, расставленных в хронологическом порядке, однако внутри действий хронология нарушается.
Благодаря соблюдению такой последовательности, насыщенности поэтической речи и многомерности стихотворной формы, динамика происходящего нарастает с каждой страницей, не давая читательскому глазу заскучать и от тоски пропустить пару-другую ритмически идентичных строк.
Вынесенная в заглавие книги «зрелищность» (= зримое, привлекающее взор) реализуется сразу на нескольких уровнях. Прежде всего, это масштабный спектр собранного материала, многообразие форм, образов, интонаций, очевидное и весьма стремительное развитие лирических событий. Но также заглавие книги следует понимать как определенное возрождение исконной роли поэзии, а именно – ее зрелищности. Призванная удивлять, требующая умения не только деформировать язык, но и создавать его заново по собственным лекалам, поэзия синтезирует в себе элементы всех видов искусства (музыки, скульптуры, живописи и проч.) с тем, чтобы обрести универсальность и превозмочь реальность, навязанную извне.
«Зрелище» Золотаревой движется практически по классической литературной траектории, через экспозицию и завязку напрямик к кульминации; книга минует развязку, оставляя в финале некоторое количество намеков и не более того.
Так, экспозиционную функцию, в некотором роде, несет открывающее книгу стихотворение «дерево видеть как дерево…»: «…дерево боль моя / дерево соль земли / дерево дерево я повстречал тебя / дерево знаешь а все-таки дерево / видишь стою пред тобою как дерево / и прорастаю корнями». Слияние человека с растением, процесс прорастания как поиска почвы, будь то земля (выбранное пространство) или же почва языковая (выбранный язык). С этого прорастания начинается поэтический (а впоследствии и буквальный, так сказать, географический) путь лирического героя Золотаревой – из одного речевого локуса в другой.
Уже в этом стихотворении встречается вплетенная в ткань текста немаркированная цитата (моностих В.Эрля «Дерево, дерево, я повстречал тебя»). Наличие скрытой цитации, переработка готовых текстовых элементов и раскрытие наличествующих в них герметичных подсмыслов встречается во многих других стихотворениях книги.
Самые очевидные: цитата из В. Тредиаковского в стихотворении «Вешнему теплу» («о вы в которых боль / по беспокойству духа…»), в которой помимо фразы поэта зашифрованы его инициалы – В.Т.; спор с Р.М.Рильке «В ангеловом переулке» («В Ангеловом переулке каждый ангел прекрасен…», в то время как у Рильке «Ангел ужасен…»); превращение крученыховского «дыр бул щыл» в деепричастное «дырбулща» в стихотворении «Что я могу еще обеща-…»; пушкинское «Грузинка красиво…», тогда отброшенное поэтом и, наконец, пригодившееся через два века и породившее целое стихотворение – «Утренний рынок. Грузинка красиво раскладывает на прилавке…» – подобно тому, как когда-то «Гости съезжались на дачу…» породило толстовский роман; два центона («В Мексике…» и «когда за утренним кофе…») полностью составлены, как и заявлено автором, из новостных цитат; а в первом тексте цикла «Сумерки» встречается переработанная цитата Донна – Хемингуэя: «не спрашивай по ком звенит посуда / на столиках в кафе…» etc.
Стихотворение Золотаревой «Обезьяна» полностью вырастает из двух слитых воедино текстов В.Ходасевича – «Бренты», фрагмент из которой вынесен в эпиграф («Но горька была расплата. / Брента, я взглянул когда-то / В струны мутные твои»), и непосредственно «Обезьяны», на который предложена ответная реплика: «не трудно попасть в ловушку цитаты / вскормленную литературой» – так открывается стихотворение Золотаревой.
Ходасевический герой в жаркий день встречает у забора серба с ручной обезьяной и дает ей блюдце с водой, на это обезьяна отвечает более чем человеческим жестом: «Всю воду выпив, обезьяна блюдце / Долой смахнула со скамьи, привстала / И – этот миг забуду ли когда? – / Мне черную, мозолистую руку, / Еще прохладную от влаги, протянула… / Я руки жал красавицам, поэтам, / Вождям народа – ни одна рука / Такого благородства очертаний / Не заключала! Ни одна рука / Моей руки так братски не коснулась!..»
Герой «Зрелища» тоже повстречал обезьяну, но антураж сильно переменился: теперь перед нами «питомник для обезьян из лаборатории по проведению научных экспериментов», животные сидят «в тесных клетках средь собственных испражнений вони и мух», по-прежнему жарко. Его размышления подобны размышлениям ходасевического героя: «…как же мне пожимавшей руки / красавцам и красавицам / ученым музыкантам художникам поэтам / сильным мира сего властителям дум / не вспомнить было / ходасевическую обезьяну?» И герой проверяет тот жест столетней давности, протягивает обезьяне руку, но:
сколько горестного негодования
смешанного с отвращением и ужасом
выразил крик несчастной отпрянувшей вглубь клетки!
так оскорбительно было ей человеческое рукопожатие
что не справившись с обидой
она стремительно ринулась обратно
и расцарапала мне ладонь
до крови
будто сама природа
(что ей наша культура
поэзия цивилизации армии победы что
ей наше тщеславие)
заговорила:
выблядок
не смей подавать мне руки!
«В тот день была объявлена война», – писал Ходасевич; «что ей наша культура поэзия цивилизации армии победы» – вопрошает Золотарева. Ни война, ни другие события ничего не изменили, разве что – в худшую сторону: теперь, после перенесенных опытов и заточения, обезьяна, одновременно олицетворяющая природу и некое отражение человека, чувствует к окружающим (и к человеку в особенности) отвращение и ужас, и кроме того, она оскорблена человечным к себе отношением.
Через диалог с поэтом начала XX века поэт начала века ХXI оценивает трансформации, произошедшие в мире за последние сто лет, и выносит безрадостный приговор человеческому существу. Та объявленная война имела куда большее отношение к жизни, нежели нынешняя стабильность, изо дня в день ставящая опыты над человеком.
Но не все цитаты настолько прозрачны; кое-где Золотарева прячет цитату, глубоко зашифровывает ее, практически стирая грань между нею и своей собственной речью. Так, в первой строке стихотворения «Фотоувеличение» «Гибель оранжевого – надрыв апельсиновой корки…» слышна мандельштамовская «апельсинная корка» («Я не увижу знаменитой “Федры”…»), а строка «…не оставь меня без тебя темно…» перекликается с библейским «Не оставь меня, Господи, Боже мой!…» [Пс.37:22] и т.д.
Структура высказывания Золотаревой невероятно сложна, сгущена множеством инверсий и синтаксических «вывертов», ритмически урегулирована (будь то метрическая организация, рифма, клаузула или же наличие некоего прихотливого ритма в каждой отдельной строке).
В некоторых стихотворениях «Зрелища» автор обращается к довольно редким размерам, будь то шестисложник: «До нутра пронизан утренней прохладой город многолицый, / мускулы напружил и помчался резво настигать добычу – / из кромешной лета дымовой завесы выступила осень, / подошла вплотную и явила то, что прежде было скрыто…»; или же пятисложник: «Ничего не жди – приберись в дому / постирай белье приготовь обед / неожиданно возвратись к тому / для чего тебя слишком долго нет».
Кое-где автор несколько «сдвигает» размер, добавляя плавному звучанию внезапное «спотыкание». Подобный ритмический сдвиг мы видим, например, в стихотворении о святом Христофоре («Из хлябей разверзнутых в утренний двор…»), во вторых строках первых двух строф которого пропущен ожидаемый слог: «Из хлябей разверзнутых в утренний двор / выходит ко мне святой Христофор… […] награда за то, что хотела узреть, / как зреет незримое, дабы впредь…». Далее мелодия постепенно находит свою гармонию, слоги восполняются, но по-прежнему не хватает ожидаемого ударения: «Навыворот исподволь поперек / шныряют, проныривают наутек…[…]. Все вроде как будто в порядке вещей, / но в частности вслушиваешься вотще…». И лишь в двух финальных строфах текст обретает плавное звучание амфибрахия: «Такая усталость и дряхлость во всем / лишь весело всюду гуляет, весом, […] Что он говорит? – не пойму ничего, / но знаю, что песьего тела его…».
В последнем стихотворении «Зрелища» – одической песне «На выпуск стрижа» это ритмическое «спотыкание» доведено до совершенства: каждая строфа состоит из шести строк, плавный ритм первых трех сменяется ритмическими перебоями двух следующих и восстанавливается в последней строке; благодаря такой компиляции ритмов возникает многомерное звучание, не позволяющее тексту сорваться в однообразное повторение размера из строфы в строфу:
Не нужна теперь безногому земля:
чуть почуял воздух вольный, так – фьюить
настригать по ветхой сини кругаля,
быстро в выси вензеля нарезать,
силясь небо прободать – пробудить,
дабы легче пропускало благодать.
Нам, ногами прозябающим в земле,
Нам, смиренным, и наследовать ее,
над иными возноситься, но не взле-
тая таять глиной, в глину назад
возвращаться, ибо небо свое
никому не доставалось без утрат.
Хладнокровное пернатое – урод,
смерть распластанному властью плоскостей
ждать недолго – недостаточность высот
перехватит дух, порвет в пух и прах –
жестко выстлана земная постель
и губительна для серпокрылых птах…
Поэзия Золотаревой всегда визуальна; зачастую ее стихотворения вырастают из того или иного оптического наблюдения, внутри которого настоящее преломляется через прошлое и наоборот. Цвет тесно связан со звуком и, разумеется, с запахом, в результате такого сращения различных признаков изображаемого возникает многослойная фовистски-контрастная картина: «здесь конечно же все пахнет востоком / папоротником кипящим рисом и лотосом / ветер в железных телах водостоков / изнемогает когда распускаются длинные черные волосы / воды / по сутулым плечам тротуаров / и взрываются розовым сакуры ветки…»
Еще большая живописная контрастность присутствует в другом, более позднем стихотворении Золотаревой «этот рассвет разрушитель предметов и линий…», в ткань которого вплетены присутствия сразу трех художников – Пикассо, Филонова и Ларионова – не только буквально, но и на визуальном уровне; поэт буквально цитирует манеры художников, постепенно обретая свою собственную:
…взорванно-пепельно не искажай мне лицо
там где любимый лежал – проступил пикассо
синий да розовый – взорвано-сложных – филонов – голов
смешанный ларионов – навылет лучи из углов
не революция не катастрофа – рассвет
нет меня нет тебя и ничего уже нет
всё – ничего только утренняя пустота
внутренняя красота отрешенность холста…
В некоторых текстах «Зрелища» описание приобретает вполне сюрреалистичные черты, реальность становится ирреальной и деформирует сама себя и героя вслед за собой: «Некуда спрятаться этому жирному городу, / да он уже ничего и не хочет. / Тело теряет свои очертания, / и ни черта не разобрать: / на голове обозначилась талия, / на животе глаза! / У меня в ванной поселился ручей, / сегодня он был хрустально чист, / как утренний воздух, как слово ничей, / как утренний первый лист». Изламывается город, его замкнутое пространство переворачивает все с ног на голову; и всё вдруг обволакивается речью, «шелестя суффиксами, прорастая корнями» (двойной смысл – корень как часть растения и корень как сердцевина слова; перекличка с первым текстом книги) и сквозь язык приобретает новую форму.
Зрелищное пространство Золотаревой – это лабиринт, мастерски создаваемый на глазах у читателя. «Анна – одна из немногих в современной поэзии, кто не боится отказываться от себя вчерашней, в поисках себя неизвестной, – пишет о «Зрелище» Сергей Бирюков. – Я всюду вижу, что текст в этой книге создается, что здесь есть допуски, неровности, сбои… Мне даже начинает казаться, что когда я положу руку на обложку, книга сама будет двигаться под рукой, потому что в ней живут не только стихи, но и стихии». Т.е. зрелище именно создается, потому финал книги – взмывающий в небеса стриж («мой безногий, птенчик, стриж – не герой / сделал круг – мелькнул за облаком – исчез») – открыт, поскольку заканчиваясь, эта книга врастает в следующую, еще ненаписанную, но, вероятно, не менее зрелищную книгу.