Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2012
Михаил БАРУ
Родился в 1958 году в Киеве. Окончил Российский химико-технологический университет в Москве. Химик и инженер, кандидат технических наук. Стихи и проза публиковались в журналах «Арион», «Знамя» и др. В «Волге» публикуется с 1999-го года. Автор нескольких книг стихов и прозы, в том числе «Обещастье» (2005), «Следы птиц» (2007), «Один человек» (2008), «Цветы на обоях» (2009), «Записки понаехавшего, или Похвальное слово Москве»(2010), «Тридцать третье марта, или Провинциальные записки» (2011), «Дамская визжаль» (2011). Составитель первой российской антологии хайку и трехстиший «Сквозь тишину» (2006). Живет в Москве.
НАВОЗ БОЖЬИХ КОРОВОК
Вольные хлеба
Вечером шел мелкий, как крупа, злой снег. Большая среднеазиатская овчарка Зайка сидела в конуре, на охапке сена, и смотрела на окна дома, где горели разноцветные огоньки новогодних гирлянд. Зайкой ее звали потому, что по паспорту она была Грета, но заходивший к Аникиным почти каждый день занять пятьдесят, или сколько получится, рублей сосед Толик звал ее Зойкой, в честь своей тещи. «Не в честь, а в вычесть», как он не уставал поправлять. Когда Светка, жена Аникина, воспитывала за разные провинности Грету веником, которого собака изо всех сил старалась бояться, то ругала ее Зойкой, а когда чесала за ухом, то Зайкой. Оказалось, что это очень удобно – менять всего одну букву вместо того, чтобы менять выражение целого лица или настроение. Поскольку Светка была женщиной доброй и чаще чесала собаку за ухом, чем лупила веником, то Грета незаметно для себя и окружающих превратилась в Зайку. Больше всего этому превращению был рад сосед Толик. И волки были не в курсе, что над ними смеются, и овцы хохотали до упаду.
Зайка сидела и думала о том, что год заканчивается хорошо. Будку ей летом построили новую. Такую большую, что в ней поначалу с удовольствием играли хозяйские дети, и Зайка даже начала сомневаться, кто в этом доме хозяин. Куриных костей вот принесли с кухни и большую миску остатков винегрета, из которого Зайка аккуратно съела все, кроме зеленого горошка.
К утру потеплело, и снежинки стали большими, добрыми и слезливыми. Когда Аникин проснулся, синицы во дворе успели не только позавтракать, но и пообедать привязанным бечевкой к ветке яблони салом. Зайка сидела метрах в десяти от своей пустой миски с едой, прикидывалась веткой яблони или старой канистрой из-под керосина, и терпеливо ждала, когда какая-нибудь сорока или ворона соблазнится десятком горошин из съеденного винегрета. Тут-то она как выскочит, как выпрыгнет и, как всегда, не поймает.
Увидев Аникина во дворе, с рюкзаком за спиной и фотоаппаратом на боку, Зайка побежала в сени, к крючку, на котором висел ее длинный прогулочный поводок, и стала стягивать его зубами. Аникину не очень хотелось брать собаку с собой, но чувствовать себя последней скотиной, лишившей Зайку прогулки, ему хотелось еще меньше. Он шел далеко, в соседнее село Березовка. От его Мостков до Березовки было километров пять, если перейти по поваленной осине через неширокую, не шире банного полотенца, речку Синичку и идти не по проселку, а напрямую по холмам, держа курс на белую колокольню Березовской церкви.
В Березовку Аникин ходил регулярно – почти каждый раз, когда удавалось приехать к родителям в деревню. И не было случая, чтобы он до нее дошел. Аникину нравился сам процесс асимптотического, как он сам выражался, приближения к Березовскому храму. Белая мачта церковной колокольни то выплывала из-за одного холма, то ныряла за другой, и Аникину представлялось, что на самом верхнем ярусе этой колокольни стоит, крепко уперев ноги в качающуюся палубу, кряжистый сельский батюшка с седой, развевающейся по ветру бородой и безотрывно смотрит в блестящую латунную подзорную трубу.
Аникин наступал на Березовку основательно – под каждой березой или осиной он устраивал привал, пил кофе, ел бутерброды с сыром и ветчиной, собирал грибы, когда был сезон грибов, и фотографировал до полного изнеможения батареек в фотоаппарате. Фотографии потом складывал в аккуратные папочки на своем ноутбуке. Всё это планировалось тщательно просмотреть, убрать лишнее, подкорректировать в фотошопе, систематизировать и может быть даже устроить выставку… внутри ноутбука. Впрочем, выставка была делом отдаленного будущего, которое Аникин торопить не собирался.
Вдоль деревенской улицы дул пронзительный ветер и Зайка пожалела было, что увязалась с Аникиным и даже открыла пасть, чтобы… но тут послышался визгливый, состоящий из мелких острых осколков, лай собаки Прохоровых – кривоногой дворняги Мани. Дом Прохоровых стоял на самом краю деревни. Точнее сказать, полдома. Другие полдома занимали дачники из Москвы, приезжавшие на лето. Общими у Прохоровых и дачников были крыша, скважина и погружной насос «Ручеек», который качал воду в дом. Считалось, что Прохоровы присматривают за пустующей половинкой дома. До тех пор, пока они не вытащили насос и мгновенно его не пропили. Вместе со шлангом, через который шла вода. Прохоровы это сделали в первую же зиму, как дачники уехали к себе в Москву, так что считалось недолго.
Прохоровых в четырехкомнатной половинке дома обитало восемь человек. Сама Нинка, вечно поддатая, красномордая баба, ее муж, двое ее детей, два зятя и двое внуков. Как-то раз поутру дачница Лариса, предварительно отказав в сторублевом кредите, спросила у Нинки:
– Что ж ты уже с самого утра пьешь-то, а?
– Здрасьте! – отвечала, театрально кланяясь, Нинка. – Чего это вдруг мне не пить? Суп я, например, уже сварила.
Маня брехала в три горла. Издалека Аникину было видно, что она облаивает какую-то серую кучу, лежащую в сугробе возле калитки. Куча была Нинкиным мужем. Это был второй ее муж. Первый умер шесть лет назад. Спился. Сегодня как раз была пятая годовщина его смерти. Вернее, она была позавчера, и с позавчерашнего дня Прохоровы эту скорбную дачу отмечали так, что Прохоров[1] как вышел покурить на свежем воздухе, так и… Тут на Манину брехню вышла из дому Нинка c одним из зятьев и втащили мычащего от горя Прохорова в дом.
И Аникин и даже Зайка знали: останавливаться у дома Прохоровых нельзя. Стоит только задержаться хоть на минутку, как Нинка или ее муж, или зятья, или внуки, или собака Маня, или все они разом попросят денег до получки. Саму эту получку никто из них не видал много лет, а Мане и малолетним прохоровским внукам она и вовсе представлялась огромной теткой с зелеными бутылками вместо рук, но просить это обстоятельство нисколько им не мешало.
Стремительно миновав прохоровский дом, Аникин с Зайкой свернули к небольшому оврагу, по дну которого протекала Синичка. За оврагом стояли дом и баня Селезневых. На селезневском берегу Синички можно было заметить небольшой холмик с торчащими из снега зарослями рыжей, выцветшей щетины. Щетина эта росла из окоченевшей и замерзшей до железобетонного состояния туши дракона. Чудовище прилетело прошлым летом в Мостки топтать и жечь посевы, требовать себе первых на селе красавиц. С посевами получилась неувязка. Дракон их, само собой, потоптал, сколько мог, и стал поджигать, но то ли из-за того, что накануне прошел сильный дождь, то ли из-за того, что дракон был стар, сильно кашлял и, скорее, дышал на ладан, чем изрыгал пламя, – с поджогом ничего не вышло. Деревенские мальчишки потом даже поджигали спичками мокроту, которую выкашлял дракон, но и она не загорелась, а только вспыхнула на секунду зеленоватым пламенем и тут же погасла.
Мало того, поле, на котором он приземлился, принадлежало компании «Мордатель». На нем рос овес для пропитания мордателевских коров. Уже на следующее утро из соседней Андреевки, где жил управляющий и была машинно-тракторная станция, приехало два экскаватора с ковшами, на которых сверкали остро наточенные клыки и черный джип ленд крузер, из которого вышло четыре таких мордателя… Короче говоря, после недолгого разговора дракон тяжело взлетел, не забыв при этом прицельно обгадить ленд крузер, и на бреющем переместился в овраг на краю деревни, аккурат рядом с баней Толика Селезнева.
Толик, помня про первых сельских красавиц, в первую же ночь пришел к дракону и стал договариваться насчет своей тещи, которой и тираннозавру хватило бы на месяц каждодневного трехразового питания, но дракон ее есть не стал, сказался вегетарианцем. Упорный Толик стал тогда намекать дракону на женскую сущность Зои Сергеевны и даже приписал ей такие достоинства, которые и сам только один раз увидал в журнале, совершенно случайно найденном у сына Вовки. При этих намеках дракон и вовсе сник. Загрустил и Толик, надеявшийся на дракона как на стихийное бедствие в борьбе с тещей. Он достал из кармана пластиковую бутылку из-под фанты. В такие бутылки разливала свое зелье деревенская самогонщица Танька Лаврухина. Ходили слухи, что она в этот самогон и димедрол добавляла для нажористости. Достаточно было и одного стакана, чтобы дня два мучиться похмельем.
Часа за три душевного разговора, в течение которых Толик успел раза два сбегать к Таньке за самогоном и вернуться, они с драконом успели не только рассказать друг другу все наболевшее, но даже и договориться до общих родственников.
Через три дня дракон умер. Спился. То есть, и не спился даже, но заснул навсегда. То есть, не заснул навсегда, а заснул… То есть, сначала-то он пил с Толиком до чешуйчатых зеленых огнедышащих чертей; жрал, несмотря на все свое вегетарианство, ворон и случайно забредших в овраг кур; клялся в вечной дружбе и уважении Толику; унавозил местность вокруг себя огромными зелеными кучами, на которые почему-то не садились мухи; орал по ночам с Толиком непристойные частушки, за которые однажды, вместе с Толиком, получил по гребню граблями от толиковой жены Нюры. Да он бы и сейчас жил, кабы не димедрол, который Танька добавляла в самогон. Одним хмурым похмельным утром Толик забрел в драконов овраг, чтобы… Если ящер и спал, то так крепко, что даже грабли, обломанные об него Нюрой и брошенные рядом, не смогли его разбудить. Не проснулся он и на следующий день, и через неделю. Толик грешил на димедрол.
Всю следующую за этой неделю Толик убивался. Не переставая, конечно, при этом пить. Он даже решил пойти в Березовскую церковь, покаяться и поставить заупокойную свечку Славику (так он называл дракона), но был избит верующей Нюрой, едва успел сообщить ей о своем намерении. Впрочем, никакой нужды в этой экзекуции не было, поскольку Толик постоянно находился в таком… в таком трауре, что не только дойти до Березовки, но даже и порог без посторонней помощи не переступил бы.
Пока Толик убивался сам по себе и о нюрины грабли, ударили заморозки, а за ними повалил снег, и туша Славика, которая почему-то совершенно не разлагалась, превратилась в огромный сугроб или маленький холмик, который деревенские собаки обегали за версту…
За Селезневыми жили брат и сестра Гильдеевы – Серега и Маринка. Они были татарами, но не понаехавшими в обозримом прошлом, а пришедшими в необозримом. Предок Гильдеевых пришел сюда еще с войском Батыя, да так и остался. Вышел ночью из расположения их штурмового кавалерийского, ордена Чингисхана второй степени, полка по естественной надобности оставить как можно больше потомства и был зарезан в упор местными крестьянами за то, что успел это сделать. С тех самых пор Гильдеевы в Мостках не переводились.
Гильдеевыми они были только по паспорту – все в деревне, не исключая их вечно голодного шелудивого пса Перчика, звали их Разгильдеевыми. Серега Гильдеев, отсидевший в молодости шесть лет «по хулиганке», работал сезонно, то есть деревенским пастухом, да и то только до первой получки. На нее он покупал у Лаврухиной самогон, а вернее, расплачивался с Танькой за взятое в долг, и брал в него же новое. После этого Серега уходил в запой. Компания для пьянок ему была не нужна – у него были коровы. С ними он разговаривал по душам, они его уважали и души в нем не чаяли. Беседовал с ними Серега исключительно матом, поскольку именно этот язык был для него родным и никакого другого он не знал от рождения. Само собой, коровы тоже стали мычать нецензурное. Владельцы коров на это не очень обращали внимания, кроме старухи Тимофеевой. К ней приехала внучка из города и такого от коровы понаслушалась…
Маринка Гильдеева считалась в деревне гулящей. Это была неправда. Нигде она не гуляла – мужики к ней приходили сами. Просто Маринка была доброй и никому не отказывала. Последствия этой доброты бегали по захламленному двору гильдеевского дома в количестве двух мальчиков. На самом деле Маринка родила трех или четырех детей от пяти или шести отцов, но брать их из роддома не стала. Отцы этих детей этого делать не стали тоже, поскольку не все были в курсе, что стали отцами, а если бы и были в курсе, то делать этого не стали бы потому, что не делали этого никогда. Впрочем, от детей была и польза. За них регулярно платили детское пособие. Прожить на него было нельзя, но пропить можно.
Мальчиков Маринка родила от неизвестного гастарбайтера, нанятого для выкапывания ямы под септик у дачницы Ларисы. На самом деле, гастарбайтеров Лариса наняла троих. Люди они были тихие, плохо говорили по-русски, и все время копали, не выходя за пределы Ларисиной усадьбы. Один единственный раз кто-то из них сбегал в приехавшую в деревню автолавку за сигаретами, и вот на тебе… Обо всем этом Лариса, к которой пришла Маринка для выяснения адреса отца мальчиков, даже не подозревала. Маринке нужны были алименты. Для начала надо было установить хотя бы фамилию непутевого отца. Увы, никаких фамилий, имен и адресов Лариса, как ни старалась, вспомнить не смогла. Не потому, что у нее была плохая память, а потому, что сама Маринка вспомнила о том, что ей не помешали бы алименты, через два года после рождения мальчишек.
Ветер утих. С холма, на который взобрался Аникин, была видна вся деревня. Мостки были маленькой деревней – чтобы все их увидеть, достаточно было, как говорила аникинская жена, встать на табуретку. Петляющая изо всех сил Синичка делила Мостки на четыре неравных части, соединенных между собой тремя мостиками. Первый соединял берег, на котором стояло облупленное здание сельской библиотеки, с берегом у дома сельской старосты Василисы Егоровны Гороховой, которую в деревне за глаза звали «баб Васей». Этот мостик был построен еще в советское время из бетонных плит, и у него даже были настоящие перила, а потому его называли «Дворцовым».
Второй мостик между Толиком Селезневым и многочисленными Прохоровыми называли «Танковым». Он был сварен рукастым Толиком из толстенных листов ржавого железа. На вопрос – откуда такие листы, Толик отвечал, что купил по случаю за бутылку у знакомых танкистов списанную танковую броню. Ее как раз списывали в огромных количествах после вывода наших танков из Восточной Германии. Списанная танковая дивизия проезжала ночью мимо Мостков к месту секретной танковой свалки на Урале, и Толик, у которого как раз в ту ночь была бессонница, удачно подсуетился. В этой версии у односельчан ничего не вызывало сомнения, кроме того сомнительного факта, что Толик отдал за броню бутылку. Односельчане справедливо полагали, что бутылку Толик не отдал бы и за целый танк с полным боекомплектом снарядов.
По третьему, самому хлипкому, деревянному мостику, который назывался «Березовским» потому, что выходил на проселочную дорогу, идущую в Березовку, бодро вышагивала жизнерадостная Лариса. За ней тащился ее муж – угрюмый бородатый мужик в ватнике камуфляжной расцветки. Муж сгибался под тяжестью прялки, подаренной Ларисе кем-то из деревенских. Собственно говоря, прялку ее прежний хозяин, которому она перешла в наследство от матери, хотел спалить и даже успел ударить по ней разок топором, чтобы разделать на дрова, как случайно проходившей мимо Ларисе взбрело в голову устроить у себя дома уголок деревенского быта. Теперь она шла, ведя в поводу мужа, нагруженного прялкой, и представляла себя барышней-крестьянкой. В голове у нее продумывался фасон летнего крестьянского сарафана с большим квадратным вырезом, вологодскими кружевами и красной атласной лентой, завязанной под грудью. Муж в ответ на приказ не молчать, а думать о том, как обустроить уголок, изо всех сил продумывал погреб с рядом пыльных запечатанных бутылей с разноцветными настойками и висящими на крюках окороками, уютное вольтеровское кресло и двух или трех румяных дворовых…
При мысли об окороках Зайка просительно посмотрела на Аникина и облизнулась. Она доподлинно знала, что в рюкзаке у него лежат две говяжьих сардельки между кусками ржаного хлеба. Вовсе незачем было взбираться на этот холм, чтобы их съесть.
Аникин, однако, никакого внимания на Зайку не обращал – он стучал носком обутого в галошу валенка по большому ржавому звену тракторной гусеницы. Как оказался трактор на вершине этого холма, по какой такой причине потерял он часть своей гусеницы… Быть может, вездесущие деревенские ребятишки исхитрились где-то стянуть этот неподъемный кусок железа и потом изо всех, как выражались в Мостках, дрисёнок тащили его в пункт приема металлолома в соседней деревне, да не дотащив бросили, или молодой ухарь-тракторист решил покатать свою девушку, пахнущую парным молоком доярку и, разволновавшись от быстрой езды, схватился впопыхах не за тот рычаг – и порвал гусеницу, или просто-напросто поехал в соседнюю деревню за водкой… Точно за водкой. Рядом с гусеницей из-под снега торчало горлышко пустой бутылки. Любопытный Аникин раскопал ее и на выцветшей этикетке прочел название «Вольные хлеба» [2].
Мастер и Маргарита
Часов в восемь вечера всходившая молодая луна запуталась в ветках старой корабельной сосны, растущей перед домом. Застряла так, что никаким ветром ее нельзя было оттуда вызволить. Сосна качалась, душераздирающе скрипела, но веток не расцепляла. У основания огромного дерева крутилась, подпрыгивала и бешено лаяла на луну мелкая лохматая собачка.
Родион сидел на кухне, пил чай со сдобными сухарями и смотрел на сосну, луну и собаку в окно. Ни с того, ни с сего к его дому подъехала древняя, еще с педальным приводом, белая копейка, из которой вылезла сухая маленькая старушка с тяжелым пучком серебряных волос и принялась энергично стучать в ворота. Старуха была директором Новозайцевского краеведческого музея. Родион ждал ее на две недели позже – такой был уговор, да и раньше приезжать не было никакого смысла.
Чертыхаясь, Родион вытащил ноги из домашних, обрезанных по щиколотку, валенок, обулся в уличные галоши и поплелся открывать незваной гостье.
– Да не готово у меня еще ничего, Рита, – бубнил Родион, макая сухарь в чай. – Не готово! Одни куколки. Самому что ли мне вместо нее садится? Еще и вязать прикажи!
– Выручи, Родион, миленький. Ну кто ж знал, что моя Капитолина так скоропостижно Богу душу отдаст. Нас в музее всего трое штатных было – я, Танька и она. Танька вон рожать надумала, Капа померла – я одна осталась. Как узнают, что Капы нет – так ставку мне и ампутируют без всякого наркоза. Другую такую старушку мне на эти гроши не найти. А у нас особняк купеческий, каменный – потолки четыре метра высотой и лепнина. Охотников на такой дом… Сейчас тебе решение городской администрации – и пойдем мы на улицу со своими экспонатами. У меня в фондах фамильная ночная ваза князей Голенищевых-Кутузовых. Севрский фарфор! Ей цены нет! В нее, может, сам Михаил Илларионович после совета в Филях… Помоги, родной. На колени перед тобой стану, хочешь? Только подними потом. Артрит, собака, замучил.
– Хоть кол вам всем на голове теши! – рявкнул Родион. – До чего ж вы все, музейные, упертые. Всем надо срочно, всем без очереди. Я не двужильный, между прочим. Работаю без помощников. Реактивы привези, растворы приготовь, температуру нужную держи… А все денег стоит. И немалых. К примеру, одного куриного белка сколько уходит… Пропасть. А платите сколько? С гулькин хер. Да у вас и нет ничего, окромя него-то. А как загребут меня за такие художества – кто вступится? Ты что ль? Кто прокурору ручку позолотит – министерство культуры?! Знаем мы вашу прачечную…
Маргарита сидела, не поднимая глаз от чашки. Хитрая старуха знала, что Родион старик добрый – сам краеведом в молодости был и уж брата своего, музейщика, а вернее, сестру, в беде не оставит. Надо только дать ему выговориться. И не забывать подливать в граненый лафитник.
Через три или четыре подливания Родион стукнул узловатым кулаком по столу:
– Черт с тобой! Пошли в подвал. Пока своими собственными глазами не увидишь…
В подвале было светло, тепло и сухо. Ни паутины, ни мышей, ни плесени. Пол и стены были выложены метлахской плиткой. Вдоль стен стояли куколки, а вернее сказать, большие коконы. Те, что поменьше, были совсем белые, мутные. Те, что побольше, – полупрозрачные, точно из полиэтиленовой пленки. Еще одна была почти прозрачной, и в ее глубине виднелась старушка в синей вязаной кофте, в толстых дальнозорких очках. Видно было, как она медленно-медленно шевелит вязальными спицами.
– Вот же моя Капа! – воскликнула Маргарита.
– Капа, да не твоя, – отвечал Родион. Эту заказал один музей из Москвы. Послезавтра забирать приедут. Сказали – если подойдет, то еще пять закажут. А у твоей, вишь, еще и очки не ороговели даже. Не говоря о спицах. Им еще формироваться надо. Её сейчас вылупить – хлопот не оберешься. Тяжело их, недоношенных, выхаживать. Надо знать – какими лекарствами кормить, а какими поить. Валидолом да зеленкой не отделаешься. Одних ессентуков надо три бутылки в день, не говоря о разных внутримышечных уколах. Ей надо пылью дышать музейной хоть полчаса в день. Знаешь ты, музейная твоя голова, сколько этой самой пыли надо собрать, чтобы… Эх, места мало – развернуться не могу. Заказов понабрал, а с одним инкубатором много ли их вырастишь… Надо еще один подвал копать. Один грунт вынуть стоит…
– Цену, что ли набиваешь, Родион? Так скажи прямо – не юли.
– А хоть бы и набиваю. Товар-то у меня штучный.
Маргарита достала из внутреннего кармана куртки тонкую пачку тысячерублевок. Родион взглянул на деньги, достал из кармана несвежий носовой платок и шумно высморкался. Где-то наверху, над сводами подвала раздался ужасный грохот и завизжала собака.
– Опять упала, дура, – сказал Родион. – Второй вечер взойти толком не может. Не сосну ж мне пилить из-за нее в конце-то концов…
Если бы…
…мы могли, в случае опасности, отбрасывать хвост или какой-нибудь другой орган. Смотря по обстоятельствам. Дети бы отбрасывали уши в огромных количествах. Пришел домой с двойкой, подставил ухо родителю…. Мамы собирали бы потом эти лопоухие сокровища. Хранили бы в шкатулках из красного или синего дерева. Женишься ты или выходишь замуж, а твоя мама выносит к столу коллекцию твоих ушей, сморщенных и высохших, как курага, и начинает с умильной улыбкой рассказывать про каждое ухо – вот это за двойку по арифметике, вот это за разбитое оконное стекло, вот это за то, что пришел домой поздно, вот это за то, что не ночевал… Ты будешь смущаться, краснеть и шипеть матери: «Ну кому это интересно, нашла чем хвастать, унеси уши сейчас же обратно!», а твои закадычные дружки будут хохотать и показывать на тебя пальцем. И только твоя молодая жена задумчиво возьмет из шкатулки то самое ухо, которое ты, вернувшись домой под утро, отбросил не от страха, что накажут, а, скорее, по детской привычке… и крепко прищемит его пальцами.
Или ты заявился домой с новогоднего корпоратива к самому концу зимних каникул, а на тебе и помада, и пахнешь ты духами Сальваторе Феррагамо, и из кармана пиджака торчит кончик такого кружевного, что тут хоть десяток ушей по полу разбросай – не поможет. От взгляда жены у тебя начинает дымиться шапка… и ты рассказываешь ей леденящую душу историю о том, как пьяные бухгалтерши напали на тебя в тот самый момент, когда ты мирно спал лицом в салате, перемазали губной помадой, надушили духами и насовали в карманы такого… такого… Просто хулиганки какие-то, а не серьезные замужние женщины со взрослыми детьми и облысевшими мужьями. Короче говоря, ты насилу убежал от них, отбросив самое дорогое, что у тебя было. И черт с ним, и пусть они им подавятся, и новый отрастет, будет лучше старого, и сколько раз уже так было и ничего стра… и тут шапка на тебе загорается синим пламенем.
…у нас были длинные языки, как у хамелеонов. И так же быстро выстреливали. Сидишь себе в гостях за столом. Изо всех сил культурно сидишь и вдруг… раз! Последнего на блюде бутерброда с икрой как не бывало. Никто и глазом моргнуть не успел. Это если ты один такой быстрый, а если вас двое, то натурально можно сцепиться языками. Женщины так постоянно и ходили бы парами. Особенно близкие подруги. Мужчинам удобно было бы таким языком прическу поправлять. Лизнул чуб и тут же пригладил. Или усы после еды облизывать. К такому языку хорошо бы и такие же скорострельные губы. Это внесло бы свежую струю в отношения между полами… Помните игру такую, когда становишься спиной к нескольким играющим, а тебя кто-нибудь как стукнет, и потом все стоят с выставленными кулаками и поднятым большим пальцем. Поди, определи – кто из них стукнул. Так и тут – пусть девушка определит, кто ее поцеловал. Все стоят, как ни в чем не бывало, и только один лопух никак не может втянуть губы обратно. Вот за него-то она и выйдет замуж. В кинотеатрах что творилось бы… Или в общественном транспорте. Одно плохо – к старости мышцы на языке и губах утрачивали бы свою реактивность и упругость. Старики и старухи ходили бы с отвисшими губами и языком. Препротивное было бы зрелище. Конечно, артисты и президенты кололи бы себе ботокс, но получалось бы еще безобразнее.
…у нас была вторая пара глаз на затылке, то фирмы, производящие парктроники, разорились бы. Так им и надо. Или вот еще удобство. Пришел ты домой посмотреть футбол, а жена тебе – поговори со мной. Это такая просьба, лучше которой даже вопрос где ты был, скотина, и почему у тебя, пьяного, галстук в губной помаде. Даже и слова поперек не говоришь, а немедленно садишься спиной к включенному телевизору и начинаешь с ней разговаривать. Ну, крикнешь невпопад «Гол!» или «Кто так бьет, кривоногий!». Ничего страшного. Жена все равно никаких умных слов от тебя, бесчувственного, и не ожидала. Просто хотела выговориться. Или ты еще не женат и разговариваешь с девушкой, а затылочными глазами подмигиваешь другой или даже третьей. Впрочем, наверняка женатым мужчинам женщины придумают обычай носить на этих глазах шоры. Еще и будут украшать их вышивкой. И женщинам тоже польза будет. Они смогут увидеть – не морщит ли у них платье сзади и достаточно ли открыта спина. Впрочем, некоторые станут расстраиваться, решив, что нижний бюст у них выглядит не так привлекательно, как им казалось. Честно говоря, я не думаю, что женщинам нужна вторая пара глаз на затылке. Это будут не женщины, а какие-то веб-камеры на избирательных участках. Женщинам нужен второй рот. Лицевым ртом она ест, к примеру, диетический салат из сосновых опилок с крапивой, а с заднего крыльца наворачивает пирожные с заварным кремом и шоколадные конфеты. Но это не самое главное. Главное то, что она сможет двумя ртами сама с собой разговаривать. До полного изнеможения и короткого замыкания.
Рассказ уфолога
…знакомый
космонавт рассказывал, что он как раз в этой самой деревне, где потерпели
крушение инопланетяне, был летом у бабушки, и она его не пустила посмотреть
запчасти там топливные баки, инструмент шанцевый, понятное дело, растащили, а у
них потом в деревне один мужик жил еще долго с марсианкой пока соседи не
настучали из сортира по ночам зеленое свечение так и перло и еще шепот
беспрерывный когда за ним приехали, чтобы документы все и записи его забрать
вместе с ним и марсианкой – он на крыльцо вышел, упал с него, расшибся головой
и умер его до сих пор скрывают в архивах КГБ документов у мужика не нашли, а
только икону старинную, еще скифских времен, где Георгий Победоносец протыкает
копьем змея, но не змея, а, как говорят криптозоологи и фольклористы,
плезиозавра, который есть только у нас на Севере в одном потерянном озере и в
Америке, у индейцев прямо культ этого ящера его поросятами задабривают, чтобы
озеро переплыть в гости к соседям и акулу нашли доисторическую длиной двадцать
пять метров не то, чтобы всю, но зуб длиной двадцать сантиметров стали исследовать,
а он оказался из неизвестного науке композитного материала и не поддавался не
только победитовым сверлам, но даже и лазерному лучу, а настоящий зуб тоже в
архивах ЦРУ, в музее выставили костяную копию и взяли со всех подписку о
невыезде Кусто с Пикаром спускались в Марианскую впадину, они там, на дне,
акулу эту видели и сразу ее узнали и стали дергать за трос, чтобы их подняли,
конечно, быстренько назад вытаскивают, а стальной трос в ногу толщиной в
лохмотья, вся обивка покорежена и покрыта матерными словами черной
слизью на анализ и оказалось, что это акулий помет, в котором содержатся
неизвестные науке кодирующие белки и ферменты, лечащие рак и СПИД засекретили,
и мы даже знать не знаем, что доисторические вирусы, которые жили внутри ящеров,
после их смерти плавали по всему океану и вселились в разных рыб и китов, из
которых получились подводные мутанты длиной тридцать метров с руками, небольшой
головой размером с человеческую и рыбьим хвостом сфотографировали японские
рыбаки у побережья Аргентины их должно быть не меньше десяти тысяч иначе
популяция не выживет, как говорят биологи, но мы их не видим и никогда не
увидим, потому, что они живут в другом измерении и к нам попадают через черные
дыры в пространстве океанской воды, а когда мы к ним подбираемся слишком
близко, то они на нас насылают цунами и…
По тонкому льду
Так тепло, что последние сугробы, спрятавшиеся в темных, сырых оврагах, обливаются холодным потом. Набухшие ручьи, раньше впадавшие в самые обычные лужи и считавшие за счастье впасть в какую-нибудь речку-переплюйку, теперь все, как один, норовят течь в моря, а то и в океаны. На подсохших пригорках малахитово зазеленели прошлогодние коровьи лепешки с деловито снующими по ним насекомыми. Льда на озере, считай, что уж и нет. Те из любителей подледного лова, которые никак не могут перестроиться на летний сезон, приносят намороженный дома лед и сидят на нем не дыша, боясь проломить. Никаким буром и, тем более, пешней к нему уже прикасаться нельзя, и потому сверлят в нем лунки аккуратно ручной дрелью, заправляя в патрон обычные сверла по металлу, диаметром не более сантиметра или, для крупной рыбы, двух и даже трехсантиметровые перовые сверла по дереву. Рыбакам вообще трудно в межсезонье. Перейти на летнюю рыбалку – это значит не просто поменять короткую удочку на длинную и валенки на болотные сапоги, а еще и осознать, что водку, ледяную, по умолчанию, зимой, теперь надо перед употреблением охлаждать. В то смутное весеннее время, когда зимняя рыбалка уже кончилась, а летняя еще не началась, им снятся беспокойные эротические сны с икрой и русалками; при взгляде на расцветающие женские ноги в чулках в крупную сетку рыбак начинает что-то мучительно вспоминать и лихорадочно искать в карманах штанов то ли поплавок, то ли воблер…
***
Еще и лед на
речке тоньше бумаги, еще и отопительный сезон только начался и сосед сверху
день и ночь стучит по батарее, чтобы выбить из нее застрявший пузырь воздуха,
еще жена только думает сказать насчет новых зимних сапог и все никак не решит,
в какую руку удобнее взять скалку для разговора, а рыбак уже сам не свой. То
унты свои меховые из антресолей достанет, чтобы осмотреть их на предмет моли,
то бур, сделанный из самой что ни на есть твердой ледокольной стали, наточит
напильником до бритвенной остроты, то ящик для снастей покрасит в двадцать
пятый или даже в двадцать шестой раз самолучшей финской водостойкой краской, то
вытащит с нижней полки холодильника влажную тряпицу, развернет ее, пересчитает
драгоценного мотыля и, обнаружив недостачу трех личинок, устроит выволочку жене
и, на всякий случай, собаке. Сны у рыбака в это время серебристые от чешуи
вылавливаемых окуней или красноперок. Но спит он плохо – часто просыпается от храпа
треска неокрепшего молодого льда и со страху хватается за что попало. Получив
затрещину от жены, идет на кухню покурить, успокоиться и заодно проверить, как
там мотыль, мешок с подсолнечным жмыхом для подкормки, не выдохлась ли… Только
одной бутылки может и не хватить, если вдруг ударит сильный мороз или клев
будет такой, что не отойти сутки через трое, или сосед, как в прошлый раз
поймает огромную щуку и ее придется обмывать втроем, чтобы успеть к концу
отпуска… Тут рыбак просыпается, видит, что уже давно утро и на кухню входит
жена поговорить о покупке новых зимних сапог. Вернее, догадывается. По скалке в
ее правой руке.
***
Снег липкий, тяжелый и ноздреватый. Дышит тяжело. Если встать под обрывом, на занесенном снегом льду, и прислушаться изо всех сил даже ушами на шапке-ушанке, то можно услышать, как под ногами, под снегом и подо льдом учится разговаривать ручей.
***
Поздний ледоход. Тонкие полупрозрачные льдины раскалываются об отражения куполов, колоколен и башен.
***
Снег в поле тает, и аккуратные изящные следы лисиц расплываются до собачьих. Вода в реке такая черная, что удивительно, как в ней даже днем не заведутся звезды. Солнце выглядывает из-за облаков хитро – будто замышляет если и не полное, то частичное затмение наверняка. Задевая колокольню, по краю неба конницей Батыя или Мамая стремительно несутся рваные облака, низко нагнув белые косматые головы. Сквозь свист ветра слышно, как покрикивают всадники, подгоняя своих неутомимых кривоногих лошадок, и как звенит натягиваемая на полном скаку тетива. Вот сейчас, сейчас ударит набатный колокол, зайдутся хриплым лаем деревенские собаки, закричат заполошно бабы, скликая ребятишек, вмиг протрезвевшие мужики, приставив заскорузлые ладони ко лбу, станут тревожно всматриваться в заснеженные холмы на горизонте,… а пока все тихо. На всю деревню орет, настроенный на милицейскую волну, приемник Пашки Грачева. Сосед Селезнев пытается гальванизировать ржавый труп своей «Нивы» и надрывно жужжит стартером, точно пчела, нашедшая трехлитровую банку с медом. «Нива» содрогается капотом, плюется сизым дымом, но оживать не хочет. Ее можно понять – лучше заржаветь до смерти, чем снова ездить по этим дорогам. К бабке Нине привезли из города внучка-трехлетку. Он стоит возле калитки, наряженный в нестерпимо фиолетовый комбинезон и белую вязаную шапку с огромным помпоном, и дует губы так, что они, не ровен час, лопнут. Деревенские его не берут к себе играть. Бабка Нина на всякий случай грозит им всем из окошка распухшим от полиартрита пальцем. В сельскую библиотеку на воскресную службу вот-вот привезут батюшку из соседнего Зиновьева. Уже видно, как его уазик буксует на повороте с асфальта на ведущую в деревню, совершенно раскисшую от снега с дождем грунтовку. На льду большой лужи у дверей библиотеки стоит скучающая ворона и от нечего делать долбит и долбит по нему клювом. Сейчас провалится.
***
Лучи солнца такие толстые, что их не согнуть даже изо всех сил. Снег не успевает таять и сразу испаряется. Над сугробами стоит белый пар. Возле высокого серого дома, посреди преогромной океанской лужи, по колено в сверкающей воде стоит маленький мальчик в разноцветной шапке и делает сразу два дела – подпрыгивает и хлопает по воде желтой пластмассовой лопатой. На лице мальчика написано слово «счастье» такими большими буквами, что если сложить счастье всех жильцов этого семнадцатиэтажного дома; прибавить к этой сумме счастье девушки в пяти сережках, которую за углом уже полчаса целует тонкий, как удочка, молодой человек, обнимающий ее шестью… нет, десятью руками; туда же приплюсовать счастье толстого рыжего кота, млеющего от весеннего тепла на балконе второго этажа, и радость стайки воробьев, галдящих возле оттаявшей зеленой горбушки, а получившуюся сумму записать буквами, то и тогда эти буквы будут как минимум в два, а то и в три раза меньше, чем те, которыми мальчик уже успел исписаться с ног до головы.
***
От талой воды воробьи пьянеют и так смотрят на воробьих, что даже галкам становится не по себе. Мухи между рамами еще спят, но уже потирают друг о друга затекшие за зиму лапки. На подоконниках стоят укрытые пленкой ящики и ящички с рассадой, на которых приклеены этикетки «Петуния одномужняя», помидор «Бычье это вам не заячье», зеленый горошек «Симфонический» и трава, у которой можно курить даже название – «Зайцехвостник яйцевидный». Из черной земли появились ростки, которые только под микроскопом и можно рассмотреть. Дачнику никакой микроскоп не нужен – зрение и слух у него в эти дни так обостряются, что он видит даже то, как на самых кончиках этих ростков без устали делятся молодые клетки и как прыщет во все стороны молодая, хмельная цитоплазма, в каплях которой с оглушительным треском разрываются упругие клеточные ядра и неутомимо снуют хлоропласты, то и дело стукаясь о туго натянутые клеточные стенки. Теперь по вечерам дачники мечтают. Вот как мечтает будущий отец, приставив ухо к округлившемуся животу своей жены, о том, как они пойдут сыном на рыбалку или станут вместе выпиливать лобзиком маме фанерную подставку под горячую кастрюлю, а будущая мать в то же самое время мечтает о том, как ее красавица дочь выйдет удачно замуж за богатого мужчину, красавца и сироту, и даже самое слово свекровь… Вот так и дачник представляет себе будущий помидор – размером с арбуз или тыкву. Такой и солить можно будет только в бочках – в банки он не пролезет. Или взять огурец! У него даже пупырышки на кожуре будут такие огромные, которые и не у всех-то моржей бывают, когда они выныривают из полыньи не в том месте, где ныряли. Или болгарский перец, при предъявлении которого в болгарском посольстве немедля выписывают вид на жительство, а то и болгарское гражданство. Или кабачок, который к осени вырастает до размеров настоящего кабака с живой музыкой и эротическим шоу. Но всё это еще впереди – и посадка в грунт, и теплицы, раскрываемые и закрываемые по десять раз на дню, и не прерываемая даже на еду и сон прополка, и битва за урожай, и ходьба в штыковую и в совковую на грядки с картошкой, и крики «Меня придавило тыквой!», «Рубите морковь на куски не больше метра и складывайте в штабеля!», «Мама! Коля завернулся в капустный лист и говорит, что он слизняк. Меня тошнит!».
***
Дождь собирался с самого утра, но… сначала не было туч вообще, и никто не знал, куда они подевались, потом они появились, но мелкие, потом не было ветра, потом он подул, но слабо, потом подул сильнее, но гром не гремел, а глухо ворчал где-то за тридевять земель и кряхтел, точно старый дед к перемене погоды. Воздух стал душным и так сгустился, что шмели со стрекозами вязли в нем, как в киселе, еле-еле шевелили крыльями и гудели ниже низкого, с перебоями, а некоторые и вовсе глохли, точно у них засорились инжекторы или воздух попал в топливные шланги. Куст жасмина перед дождем пах так оглушительно, что разбудил щенка трех месяцев от роду, дрыхнувшего под ним без задних ног. Заспанный щенок, у которого одно ухо торчало, а второе безвольно висело, зевнул, потянулся, пошевелил висевшим ухом, пытаясь его поднять, не поднял, покусал себя за заднюю ногу и пошел в прохладную темноту открытого дровяного сарая спать дальше.
***
Проснулся, а на дворе дождь и осень. Вот весна наступает, наступает теплым ветром, ручьями талой воды, набухшими почками, чириканьем, а осень – раз и пришла. И никаких тебе примет не надо. И хоть бы листья были сто раз зеленые и дождик двести раз теплый, и даже улыбка триста раз… а все равно осень.
***
На опушке соснового бора, на огромной, размером с полтора облака, поляне столько ромашек… Если выкинуть те лепестки, которые «не любит», а взять только те, которые «любит», даже и не все «любит», а только те, которые «люблюнимагу», то из этих лепестков можно сделать крем для удаления морщин вокруг глаз или средство для выведения веснушек, или сварить приворотное зелье, от которого все, какие ни есть, ворота, будь они хоть железные, хоть каменные, хоть с ногами от ушей, отворятся настежь без всяких разговоров.
Под ромашками прячется сладкая, красная и пахучая земляника. Если её настоять на водке при комнатной температуре неделю-другую, а потом аккуратно слить в небольшой хрустальный графинчик, который убрать с глаз долой в погреб на месяц-полтора, дождаться дождливого осеннего дня, нажарить полную сковородку подберезовиков или белых с картошкой, вдохнуть грибной луковый картофельный пар, проглотить слюну, достать из погреба графин, налить настойку в маленькую, на один глоток, хрустальную рюмку, проглотить слюну еще раз… но лучше ничего этого не делать, а там же, на поле, натрескаться вдвоем этой земляникой до полного покраснения губ, носа и ушей, а потом целоваться до полного… даже до самого полного и еще на посошок…, то еще неделю-другую после этого можно ходить навеселе без всяких спиртных напитков.
Далеко, за ромашковым полем, в глубине соснового бора гулко ухают выстрелы: один, второй, пятый и… тишина. В лесной чаще, на маленькой, с носовой платок, полянке, сидит охотник и плачет. Его обложила семья кабанов – матерый секач с седой щетиной на свирепом пятачке и свинья с четырьмя полосатыми поросятами. Еще пять минут назад охотник был полон решимости не сдаваться в плен живым, достал последний патрон, зарядил его в свое ружье, и уже приготовился большим пальцем левой ноги нажать на курок…, как решимость покинула его. Он бросил ружье в траву, достал из кармана большой белый носовой платок и привязал его к ружейному шомполу. Сейчас он всхлипнет, высморкается в платок, встанет, взмахнет им и пойдет с этим белым флагом сдаваться кабанам. На поляне останется почти новая тульская двустволка, красивый охотничий нож с гравированным узором на лезвии и выпавший из кармана мобильный телефон, из которого будет пищать женским голосом:
– …еще раз ты уедешь на свою идиотскую охоту на целую неделю – пеняй на себя! Там и ночуй, вместе с…
Понемногу телефон разрядится и на поляне наступит тишина, такая полная, что будет слышно, как стонет с похмелья земляничный долгоносик, объевшийся забродившей ягодой.
***
Комары в лесу злые и голодные. Кусают даже за объектив фотоаппарата, если фотографировать с большой выдержкой. Звереют от одного красного цвета и бросаются пить кровь из земляники, которая так стыдливо прячется под десятками резных листочков, что приходится срывать ее украдкой, точно поцелуй, который тебе поначалу никто дарить вовсе и не собирался, но потом вдруг оказалось, что в том укромном месте их целая поляна. И все, как один, нескромные. Варенье из такой земляники вызывает зависимость уже после второй чайной ложки.
Только что вылезшие из земли лисички все сестрички, ни одного братика, маленькие, нежные, желтые, с любопытством выглядывающие из-под сухих листьев. Язык не поворачивается представить их на сковородке, в кипящем масле, посыпанными колечками молодого репчатого лука, или в душной темноте чугунка, томящимися под сметаной. Для таких лисичек нужна специальная вилка с частыми, как у расчески, зубьями и мелкая, с крупную черешню, отварная молодая картошка, посыпанная нарезанным укропом, чесноком и сдобренная кусочком сливочного масла.
Теперь в лесу поспевает малина, до которой большие охотники медведи, до которых еще большие охотники охотники с ружьями, собаками и медвежьими капканами. В июле охотиться на медведей еще нельзя, но охотники выезжают в поля и леса на тренировочные сборы без ружей и капканов с одной только водкой и трехдневным запасом рассказов о своих охотничьих подвигах. Собак с собой не берут, а если и берут, то в глухих намордниках, поскольку нередки случаи, когда собака не выдерживает и начинает смеяться посреди рассказа своего хозяина о том, как он одним выстрелом…
***
Это конец июня – просто конец июня и больше ничего, а конец августа – это уже начало сентября. По утрам бабочкам, чтобы привести себя в порядок, приходится размахивать крыльями и разминать лапки дольше, чем обычно. Да и завтракать холодным и оттого густым цветочным нектаром удовольствия мало. Хоботок после такого завтрака натруженно болит, висит как… и свернуть его обратно нет никаких сил. В песнях кузнечиков и сверчков давно уж нет ни престо, ни аллегро – только анданте и адажио, а скоро будет и вовсе ларго. Оглянуться не успеешь, как заморозки, иней на траве, окаменевшие коровьи лепешки на проселочной дороге и анабиоз.
Мало кто помнит, что давным-давно, то ли в юрском, то ли в меловом периоде, когда даже у стрекоз был метровый размах крыльев, все насекомые были перелетными. К примеру, саблезубые кузнечики, очень распространенные в то ископаемое время, или цикады перед отлетом линяли во все новое, ярко зеленое, строились в небе клином и запевали такую жалостную прощальную песню, что даже у толстокожих и бесчувственных бронтозавров наворачивались слезы с кулак величиной. Улетали, кстати, не из-за наступления холодов, которых тогда не было, а каждое полнолуние – двенадцать раз в году. Иногда просто подует попутный ветер – тотчас взлетят, построятся, запоют прощальную песню, и поминай как звали. Да что кузнечики – обычные пчелы, которые тогда были со слезу бронтозавра величиной, собирались в неисчислимые черно-желтые тучи и летели через половину Гондваны, лакомиться цветочной пыльцой первых, тогда еще очень редких, цветов. Кстати, в мезозойскую эру улетали навсегда. Тогда и весны не было, чтобы возвращаться. Возвращаться придумали птицы через много миллионов лет, а от них научились женщины и все остальные.
Часам к одиннадцати разогревает, и облака начинают шевелиться. Птицы, кузнечики и даже мухи… но вдруг ни с того, ни с сего наступит такая глубокая и проникающая, как смертельное ранение, тишина, что захочется сказать «прости». Даже «Прости!». Все равно кому – хотя бы козе, задумчиво жующей чью-то кепку, повешенную вчера на забор и забытую, но сказать обязательно и подарить искупительных тюльпанов или хризантем и повести в ресторан, где между шашлыком из осетрины и фруктовым десертом с полусладким шампанским пообещать хотя бы самому себе жениться.
Небо всё дальше, всё безразличнее. Случайно вспоротое ночью острым молодым месяцем облако не срастается даже к обеду, и из его всклокоченного нутра сыплется мелкий и холодный дождь.
***
Тонкий, паутинчато-невесомый аромат осеннего ветра с горькими оттенками почерневших соцветий пижмы, опавших березовых и кленовых листьев, лесными составляющими подосиновиков и мелких, с пятикопеечную монету, рыжиков. Острый смолистый запах сосновых иголок в корзине, доверху наполненной белыми. Фруктовые, сочные, брызжущие ароматы красно-полосатого штрифеля и карминового пепина шафранного. Пряная, бодрящая нота навоза на тропинке к деревенскому пруду, оставленная одинокой и грустной, как лошадь, коровой. Железный и машинный запах давно брошенной и заржавевшей бороны на заросшем мелким и частым ельником поле. Мускулистый и крепкий, кружащий и куражащий голову дух самогона, настоянного на зверобое и чабреце. Уютный, обольстительный запах румяных пирогов с капустой, теплоту и гладкость которому придают полные, округлые руки и ямочки на щеках. Хрустящий аромат соленых огурцов с нотками укропа, чеснока и листьев хрена. Жемчужное, настоянное на лунном свете, благоухание чувственных хризантем с бордовыми, оранжевыми, желтыми нотками бархатцев, синими бемолями лобелий и пронзительно красными диезами астр. Дурманящий запах золотых пшеничных волос, нагретых последним и потому невозможно ласковым теплом. И все это в хрустальном дымчатом флаконе осеннего воздуха со стаей птиц, кружащей и кружащей среди серых туч до тех пор, пока не найдет горлышка с голубым, чистым небом и не улетит в него до весны.
***
Бабье лето –
это последний шанс для тех лягушек, которые еще не стали царевнами. Они теперь
хватаются не только за упавшие стрелы, но даже за соломинки. Да только пойди,
найди теперь Ивана-царевича. Нет, Ивана, конечно, еще найти можно, но царевича…
У хозяйственной лягушки уж и вышитые рубашки для него запасены, и хлеба пышные
испечены, и бутылка водки в морозилке закоченела от холода, а царевич все никак
жену не умолит отпустить его на рыбалку с ночевкой торчит в пробке на
выезде из города. Или не в пробке, а в бутылке. Теперь такие царевичи… Пока до
болота доберется – бабье лето и кончится. Бывает так, что их и вовсе не
случится. Ни царевича, ни бабьего лета. Царевич подумает, подумает да и вернется
к жене, а вместо золотой осени зарядят бесконечные дожди. Только и приснится
лягушке какой-нибудь сон про то, как стоит она одна-одинешенька посреди
бесконечного скошенного поля под серым, в тяжелых тучах, небом. Вокруг нее
печальные ромашки, на которых так и не оборваны лепестки, кузнечики, поющие
свои лебединые песни, и желтые листья, листья, листья, падающие, точно снег. И
ни одного дерева вокруг – ни березы, ни клена, ни даже елки. Проснется она вся
в слезах и будет лежать в темноте, с открытыми глазами, и гадать к чему это
поле, эти ромашки, эти кузнечики и эти желтые листья. Так ничего и не нагадает.
Заснет к утру, напившись корвалола, через час встанет и невыспавшаяся, с
тяжелой головой, пойдет на работу.
***
Настоящий грибник сейчас даже спать ложится с лукошком, и снится ему, что он идет и косит белые с подберезовиками косой. Может, конечно, присниться и наоборот – пришел он в лес, свистнул особенным, созывающим грибы, свистом, и они прибежали все до единого и встали пред ним, как лист перед травой, но шляпки в спешке забыли надеть. Ночью шарит он под подушкой в поисках особенно мелких опят или рыжиков и до самого утра не успокаивается, пока жена не толкнет его в бок. Это – если злая, а добрая вложит ему в руку припасенный с вечера кусочек сушеного подосиновика или даст его же понюхать – муж и затихнет. Что же до обычных людей, то у них сны осенью просто удлиняются и приобретают цвет сепии, а к зиме и вовсе становятся бесконечными и черно-белыми. У прудов и даже луж с началом осени появляется задумчивое выражение лица. Дожди мельчают и становятся вдоль себя длиннее. Осенние письма длиннее летних, в среднем, на три, а то и на четыре прощальных предложения[3]. Начиная с первого дня бабьего лета, дольше смотрят вслед при расставании, а когда бабье лето кончается, то к взгляду присоединяют тяжелый вздох, а то и слезу. Удлиняется и обед. К нему прибавляются разные закуски, вроде грибной или баклажанной икры, к чаю прибавляются пончики с повидлом, шарлотки с яблоками, вишневые наливки, смородиновые настойки, тайком расстегнутые пуговицы и долгие разговоры о таком количестве мешков выкопанной картошки и запасенных на зиму трехлитровых банок с солеными огурцами, маринованными помидорами и связок с сушеными грибами, которого, кажется, хватило бы не только на зиму, но даже и на небольшой ледниковый период. Если летом не читают ничего, кроме туристических путевок и авиабилетов, то уже в начале сентября начинают просматривать, пусть и невнимательно, газеты и не очень толстые журналы – обычно те, которые можно легко свернуть в трубочку, чтобы бить ими сонных осенних мух. К Покрову, когда мухи уже спят, понемногу переходят на небольшие книжки рассказов в мягких обложках, с таким, однако, расчетом, чтобы в конце ноября быть готовым к толстым романам и даже двухтомникам[4]. Впрочем, до зимы еще далеко, и пока можно ограничиться употреблением в повседневных разговорах оборотов вроде «не май месяц на дворе» или «пора, наконец, пересчитать цыплят», или универсальным «что-то стало холодать – не пойти ли нам…».
Проездом…
…был в родном городе Серпухове. На рыночной площади построили отель с иностранным названием. Тридцать или даже сорок этажей зеркальных стекол. Внизу магазины, кафе и рестораны. Пил я там чай с иностранным кексом и думал, что лет сорок или даже сорок пять назад на этом самом месте у бочек с солеными огурцами стояли шумные разноцветные торговки; бродили в своих плюшевых юбках цыганки и гадали, просили на молоко детям, успевая при этом торговать петушками на палочке; небритые мужики в телогрейках дымили папиросами «Беломорканал» и предлагали кухонные краны, прокладки, рыболовные крючки, ржавые болты и гвозди; стояли бабушки с оренбургскими пуховыми платками и шерстяными носками домашней вязки. Мне, пятилетнему, тогда купили вместо щенка двух маленьких золотых рыбок в пол-литровой банке. Дома я их пересадил в трехлитровую и двадцать раз в день подсыпал им сушеного рыбьего корму. Мне очень нравился запах этого корма. На вкус-то он оказался гораздо хуже. Через неделю, много две, рыбки умерли, вероятно, от переедания. Сначала-то я думал, что они просто устали и плавают кверху животами. Потом думал, что заболели, потом стал подозревать самое страшное и стал помогать своему горю слезами. К счастью, с работы пришла мама и утешила меня, сказав, что они просто приболели в неволе. Лучше их отпустить в Оку. Там они поправятся. До реки надо было ехать долго на автобусе, а потому мама предложила, не мешкая, спустить их в унитаз, чтобы они сами, гораздо быстрее любого автобуса, доплыли до своего дома… Теперь, конечно, прогресс и макдональдс, а тогда, в моем детстве, не было ни того, ни другого. Разве это прогресс, когда за пятачок я мог немытой рукой залезть рукой в бочку с мутным рассолом и выбрать себе соленый огурец или за шесть копеек пить из огромной пивной кружки квас до полного изнеможения и икоты? Никакой это не прогресс, а самое обыкновенное счастье. Бог его знает, куда оно подевалось. И огурцов соленых полно в аккуратных банках с разноцветными этикетками, и квас можно купить в красивой стерильной бутылке, а не пить его из плохо вымытых стеклянных стаканов, толпясь в очереди у железной бочки, а… как случилось, что прежние дни были лучше этих, толку спрашивать никакого. Ибо не от мудрости мы спрашиваем об этом.
***
Идет снег. На входе в метро, между дверями, вжавшись в решетку, из которой дует теплый воздух, стоит чернокожий распространитель рекламы в позе цыпленка табака и греется. Он рекламирует школу танцев на улице Хачатуряна. У него длинный вязаный шарф, которым он обматывается с головы до ног и, гусиная от холода, иссиня-черная кожа. У него под прикрытыми веками голубое небо, мускулистые баобабы, вкрадчивые стремительные пантеры и гепарды, гибкие острогрудые девушки из настоящего горького шоколада. Они расписаны разноцветной глиной и одеты в бусы из мелких перламутровых раковин, делающих переливчатое «клик-клик» в такт… Снег не кончился. Пора выходить на улицу.
***
Мелкий, невидимый в темноте, дождь. Гаишник закончил свои обмеры, курит и говорит с кем-то по рации. Рация его не слушает и, не переставая, сипло бормочет о своем. Скорая завыла и уехала. Тихо. На разбитой машине пульсирует жилка поворотника.
***
К концу второго часа в кресле стоматолога я уже не лежу в нем, но валяюсь. Слышу, как доктор говорит сестре строго:
– Катерина! Быстро дай мне зонд.
Катерина звякает инструментами.
– Быстрее! – поторапливает врач.
Тут он скашивает на меня глаза, еле заметно ухмыляется и повторяет:
– Быстрее. Да не вошкайся! Видишь, он еще живой.
Потом, когда мне объявили перерыв минут на пять и разрешили посидеть с закрытым ртом, в кабинет постучалась и вошла худая женщина в норковом жилете. Она хотела, чтобы ей имплантировали зубы. Врач отказывался, объясняя это тем, что после двух удалений у нее просто нет в нужном месте верхней челюсти костной ткани. Женщина просила сделать какую-нибудь искусственную пробку в челюсть, а уж в нее вкрутить импланты. Врач ей стал рассказывать о том, что такая пробка может и не прижиться, что еще не придумали… Женщина не унималась. В сердцах врач воскликнул:
– Ну не в мозг же вам эти импланты вставлять! Он мягкий и губчатый.
Я подумал и ляпнул не подумавши:
– В костный мозг можно было бы попробовать.
Врач скосил на меня глаза, еле заметно ухмыльнулся и сказал:
– Да ты и, правда, живой. Рот давай раскрывай, специалист по костяному мозгу.
***
На «Баррикадной» в вагон вошла нищенка с огромным рентгеновским снимком, свернутым в трубочку. Вошла, развернула его, как полковое знамя, и стала убеждать нас громким железным голосом через мегафон дать денег на лечение. Точно так же и подавших благодарила через свой матюгальник. Я подумал, что в недалеком будущем весь этот примитив уйдет в прошлое. Зайдет человек, нуждающийся в срочном лечении или отставший от поезда, самолета и ракеты в вагон, по вайфаю или блютузу загрузит в наши телефоны, айпады и нетбуки свою презентацию в пауэрпойнте, где показано, как улетает его ракета и уплывает корабль, или весь он в бинтах с ног до головы после перенесенной диареи, а мы ему вебманями или на яндекс-кошельки кинем сколько не жалко. Тут же пришлет он нам благодарственные смс-ки и перейдет в другой вагон.
***
В одном из отдаленных сельских приходов[5] то ли владимирской, то ли костромской, то ли ивановской, то ли все равно какой епархии, служил священником… да и сейчас там, кажется, служит. Надобно сказать, что служба сельского священника теперь состоит не только из молитв, крещений, венчаний, соборований и прочего, но из огромного количества отчетов, которые батюшка должен ежеквартально, а то и ежемесячно отправлять епархиальному начальству. Бог его знает, отчего так обюрократилось церковное руководство. Может, от того, что вступило в близкие и даже интимные отношения с нашими светскими властями, у которых на каждый чих есть справка или постановление, или указ, а может, на одном банкете пили и ели они из общей посуды и бытовым путем им передалось…
Короче говоря, обязан был наш батюшка писать не только отчеты, но и, с позволения сказать, перспективные планы – скольких рабов Божьих собирается он, к примеру, в будущем году окрестить, обвенчать, исповедать, соборовать и, не приведи Господь, отпеть. Сельские батюшки народ смирный – если велено, то и пишут. И этот, человек немолодой, писал, писал… да и не вытерпел. В один прекрасный день, получивши очередную бумагу с планом, поверх всех граф написал, что всех, сколько ни есть, своих прихожан планирует окрестить, обвенчать, исповедать, причастить, соборовать и отправить в Царствие Небесное. Бумагу запечатал и отправил куда следует. Вздохнул, перекрестился и забыл.
Через малое время откуда следует приехала в эту глухую деревню комиссия аж на двух машинах. Вышло из машины четверо или даже пятеро священноначальников животами вперед и проследовало в храм, а потом в дом батюшки. Учинила комиссия обыск. Искали причины такого вольнодумства и манкирования служебными обязанностями. Выясняли – нет ли у батюшки какой-либо запрещенной сектантской литературы, не сектант ли он сам, не служит ли он молебны тем, кого официальная церковь не признает святыми, не злоумышляет ли против властей, не… даже за печную заслонку заглядывали.
Все то время, пока обыскивали храм, дом и допрашивали батюшку, машины стояли у крыльца. В глухой деревне, в которую кроме трактора или грузовой автолавки раз в неделю, а то и реже, ничего не приезжает, две городских легковых машины иностранного производства могут вызвать приступ неудержимого любопытства, особенно у детишек… каковые, в количестве трех или четырех так и вертелись возле этих самых машин. Не прогнал их даже летний ливень. Мальчишки эти, перед тем как прибежать к машинам, собирали по деревне цветные металлы, чтобы потом их сдать куда надо и получить копеечку, на которую купить то ли леденцов, то ли одну на троих сигарету, то ли мятных пряников. В руках у одного из них был небольшой мешок с подобранными цветными металлами. Был ли это самоварный кран или вентиль от трубы, подобранный без ведома хозяев, или даже блестящая гайка, открученная с одной из машин – история умалчивает. Когда на крыльцо вышло четверо или пятеро мрачных мужчин в черных одеяниях, с большими блестящими крестами – мальчишки почему-то решили, что видят их с этим мешком насквозь, и сейчас же под грязные руки в цыпках отведут туда, откуда им родной деревни долго не увидать. Бросили они с перепугу мешок со своими сокровищами под колеса одной из машин, и давай, как говорится, Бог ноги.
Комиссия со своей стороны, увидев мешок под колесами и улепетывающих детишек, почему-то решила, что это теракт. Почему она так решила – не знаю. Может, увидела у того мальчишки, что бросил мешок, огромную черную бороду, или… Нам, признаться, это не интересно, а интересно то, что после крика «Бомба!» легла комиссия в полном составе, как подкошенная, лицами и немалыми своими животами прямо на дорогу, раскисшую от недавно прошедшего дождя.
Тут бы надо сделать какой-нибудь вывод о том, что Бог шельму или даже нескольких шельм метит или о том, что Бог виноватого найдет, или обидчика Бог судит… но это уж вы сами делайте, коли охота.
***
Оказывается, Меншиков был такого же росту, как и Петр Алексеевич – два метра и четыре сантиметра. Представилась мне картина – идут Петр и Меншиков, а навстречу им Путин и Медведев…
***
Напротив меня сидит помятый, потертый на многочисленных сгибах человек и спит. Видно, что он вчера устал. Может, даже целую неделю находится в состоянии сильной усталости. Подъезжаем к «Чеховской». Человек разлепляет в глаза и лезет в стоящий у его ног полиэтиленовый пакет. Гремит там стеклом, упихивает высунувшуюся упаковку пластиковых стаканчиков и, наконец, достает туалетную воду без колпачка, расстегивает засаленную куртку, брызгает этой туалетной водой с невообразимо сладким запахом на такой же засаленный свитер и такую же засаленную шею, передергивает острым кадыком, застегивает куртку, прячет спрей в пакет и снова засыпает. На «Нагатинской» человек просыпается и выходит.
***
Бабье лето в Москве – это тонкая, точно флейта, на которой она играет, девушка у входа в метро на станции «Полянка», это медленно выплывающая из флейты в голубое небо еще более тонкая серебристая ниточка мелодии под небом голубым есть город золотой с темнокожим продавцом роз по триста рублей за десяток, с полупьяным нищим, одной рукой собирающим подаяние, а другой прикуривающим сигарету от зажигалки, со старухой, торгующей белыми грибами, и тихим вечерним звоном с колокольни храма Григория Неокесарийского.
***
На платформе «Маленковская» в электричку вошла необъятных размеров женщина с мешком обложек для документов. Пластиковый чехол для студенческого билета стоил полсотни рублей, такой же, но из натуральной кожи – сотню, а две с половиной сотни пришлось бы заплатить за чехол из «натуральной кожи ягуара». Вот как жестоко устроен этот мир! Сегодня ты красивая и сильная кошка, вольно живущая на жарких и влажных берегах Амазонки или Ориноко, а завтра из твоей кожи понаделают чехлов для студенческих билетов в далекой, заснеженной России…
***
Трескучий мороз. Далеко в поле, в засыпанной снегом колее, сантиметрах в двадцати от входа в мышиную нору лежат три заледеневших и скрюченных обрывка еще прошлогоднего, осеннего разговора. Тот, который подлиннее – «Включай пониженную, Санёк!», а тот, что покороче – «…за трактором». От третьего и вовсе ничего не осталось, кроме местоимения «твою».
***
…выезде из города свет фар выхватывает на несколько секунд из галактической тьмы облупленную стену выкрашенной в желтый цвет сталинской двухэтажки с перекошенным окном во втором этаже, за которым стоит облупленный сервант возраста я уже на пенсии, но еще работаю. На верхней, стеклянной полке этого серванта помещается белая синяя красная с золотом многодетная фарфоровая рыба-бутылка с пробкой во рту и шесть ее мальков-рюмок без пробочек. Их оставила деду Пете Лиза из пятой квартиры, когда они с мужем и дочерью уезжали в восемьдесят шестом в Израиль. Лиза так плакала, что дед Петя насобирал полные рюмки ее слез и потом пил до тех пор, пока не выработал стаж, вышел на пенсию, уехал в деревню к двоюродному брату и, засмотревшись на уплывающие облака, закружился головой и умер, а городскую квартиру завещал племяннице, которая вот только сейчас приехала, поднялась по пропахшей кошками лестнице, открыла обтянутую вытертым дерматином дверь, вошла, включила свет фар уже ощупывает обледенелое шоссе, мелькающие кривоногие дорожные знаки и спрятавшуюся в придорожных кустах машину гаишников, один из которых обмахивает свою полосатую палку пятисотенной бумажкой, только что полученной от беспечных проезжающих за превышение скорости, а второй…
***
Тополиный пух. Девушка в разноцветных росчерках бретелек кружит вокруг юноши. Сжимает кольцо.
***
Синее молоко сумерек. Из оврага выполз язык тумана и слизывает один придорожный куст за другим.
***
За окном мороз, и на заиндевевшем стекле черными тенями веток нарисован иероглиф «собачий». В комнате, замшевой от серых сумерек, тишина, жалобно подвывающая печной трубой, растение «Ванька мокрый» с маленьким полузасохшим цветком, и спящая птица чижик в клетке. Чижик вздрагивает на своей жердочке – плавает во сне. Шевелит несуществующими плавниками, переливается перламутровой чешуей, стремительно ныряет, обгоняя медлительных пескарей и пугливых уклеек. Поет под теплой и прозрачной, как небо, зеленой водой, поет во все горло и захлебывается от счастья. Ловко уворачивается от длинной щуки с ее длинной зубастой пастью, которой злодейка щелкает в сантиметре от тщедушного чижикова тельца! Выбиваясь из сил, чижик бесконечно плывет, плывет, плывет вверх, еле шевеля свинцовыми плавниками, и наконец выскакивает из воды, взмахивает крыльями, летит, летит, летит, просыпается, не может отдышаться, мелко дрожит, жадно пьет теплую воду из поилки, машинально щиплет увядший листик салата и снова засыпает… За окном мороз и на заиндевевшем стекле черными тенями веток нарисованы два иероглифа: «спи» и «завтра рано вставать».
***
Лет через пятьсот или тысячу голливудские фильмы про Клеопатру или Спартака будут показывать уже как кинохронику древнеегипетских и древнеримских времен. Ну, может быть, будет небольшая путаница между мужьями и любовниками египетской царицы и Элизабет Тейлор.
***
Через
каких-нибудь восемьсот лет мы будем праздновать тысячелетие принятия Россией
Cалата Оливье. К тому времени слово салат исчезнет из употребления – останется
только оливье с маленькой буквы как имя нарицательное. Так и будут говорить – оливье
греческий, оливье мимоза или оливье винегрет. Вроде как слово путин будет
всегда обозначать слово президент, которое к тому времени тоже выйдет из
употребления. В ознаменование этой круглой даты в Москве установят памятник,
который будет представлять собой гигантский бронзовый таз, наполненный доверху
оливье и огромного бронзового мужчину, спящего в этом оливье лицом. Денег все
это будет стоить несусветных. В ходе народного обсуждения проекта некоторые
москвичи даже предложат нагнуть уже имеющуюся статую Петра Великого. Просто
подставить ему под лицо таз – и дешевле обойдется, и панораму наконец-то
портить не будет. Но власти специальным указом запретят жалеть народные деньги.
В Конституцию впишут специальную статью, в которой будет подробно расписан
канонический состав оливье. Перед этим, конечно, состоятся бурные дебаты в
Думе. Либералы внесут проект рецепта, содержащий мясо рябчика, оливки, каперсы,
паюсную икру и телячий язык. Правящая партия будет настаивать на курице вместо
рябчиков и зеленом горошке вместо икры. Коммунисты же всей фракцией будут
голосовать за докторскую колбасу и соленые огурцы вместо свежих. Согласительная
комиссия прозаседает два месяца и сможет договориться только об одном
ингредиенте, который устраивает всех – водке майонезе «Провансаль». Дело
дойдет до народного референдума, в ходе проведения которого обнаружатся
страшные приписки в пользу курицы и зеленого горошка. Впрочем, больше всего
голосов будет подано за водку, которую власть накануне тайно внесет в
бюллетени, чтобы отвлечь народ от справедливой классовой борьбы. Немедленно
несистемные салатники призовут народ на митинг. Опознавательным знаком
несогласных будет белая капля майонеза на груди. На Болотной площади соберется
тысяч пятьдесят или сто с лозунгами «Путин уходи!», «Даешь честный оливье!».
Президент в ходе ежегодного телемоста скажет, что принял белую каплю на одежде
то ли за птичий помет, то ли вообще за неприличное. В ответ митингующие выйдут
на проспект Сахарова с портретами Путина то ли засранными голубями, то ли
вообще…
***
Корпоративный Новый Год… Любите ли вы корпоративный Новый Год, как люблю его я, то есть всей увеличенной печенью вашей, всей больной на утро головой, всем эскадроном, ночевавшим во рту и со всем энтузиазмом, на которое только способна молодость и неспособна старость, но все равно… Любите ли вы обстоятельный доклад директора о результатах года, после того, как вышли уже все пузырьки не только из бокалов с шампанским, но и из рюмок с водкой? А, может, вам нравятся конкурсы, в которых нужно зажать коленками бутылку и втиснуть ее в не очень трезвые толстые колени зама по кадрам или первым раздавить воздушный шарик чугунным задом финансового директора? Или вы заранее подготовились к вопросам хитроумнейших викторин и даже после шампанского и водки можете быстрее сисадмина и завскладом ответить – сколько стран принимало участие во второй мировой войне? Или вы ждете не дождетесь перерыва между горячим и сладким, чтобы под чарующие звуки песен Шуфутинского и Антонова содрогаться в танцах с вечнонезамужними девочками из отдела продаж? Впрочем, может, вы человек скромный и стеснительный, который любит вдали от сверкания разноцветных огней, декольтированных женщин с тонкими сигаретами и мужчин в лакированных остроносых туфлях, тихо спать, уткнув лицо в блюдо с колбасной нарезкой и половинками маринованных огурцов? Что же такое, спрашиваю вас, этот корпоративный Новый Год? Возможно ли описать все его очарование? О, ступайте, ступайте в ресторан, в загородный дом отдыха или турбазу, заботливо арендованную администрацией вашей конторы на одну ночь. Упейтесь там в дым и обожритесь до желудочных колик, живите полной жизнью вечером и ночью, а утром, если сможете, умрите от жажды, тошноты, головной боли и мучительной неспособности вспомнить, как вы оказались в одной постели с главбухом – пожилой, семейной и усатой женщиной, у которой уже двое внуков.
***
В том углу рынка, где торгуют котятами, щенками, живой птицей и поросятами, сидела женщина, продававшая трех белых, лохматых, точно южно-русские овчарки, кур. Покупатели, должно быть, еще не подошли, и женщина пила чай с огромной ватрушкой. Творог из нее она выскребала чайной ложкой и давала клевать курам. Глупые куры часто клевали мимо ложки. Женщина складывала губы трубочкой и вытягивала их к чайной ложке, чтобы подать курам пример. Все равно получалось не очень хорошо. Женщина облизывала с ложки остатки творога, снова наскребала ее полную и протягивала курам… Она их продаст, придет домой и потом месяц не сможет видеть этих ватрушек без слез.
***
У выхода из подземного перехода на «Южной» сутулый мужчина играет на саксофоне «Клен ты мой опавший», и от этой мелодии леденеет чернокожий, раздающий рекламу то ли стоматологической клиники, то ли салона загара. Замотанная в платки бабка то ли торгует вязаными пинетками, то ли просит милостыню. В пыльном сером небе кружит и кружит стая желтых листьев то ли улетающих на юг, то ли решивших остаться. Полезешь в карман за сигаретами, а там тоже осень.
***
На выходе из метро «Отрадное», том, что на улицу Пестеля, старушка в джинсовом вареном пиджаке, с палкой и табличкой «Помогите на лечение я очень больна пенсии не хватает», говорит огромному чернокожему детине, распространяющему рекламу «Школа танцев свобода самовыражения стрип-пластика атмосфера карнавала»:
– Бог тебе судья…
***
Предгрозовая духота. Голодная цапля на длинных, стройных ногах замерла у входа в ресторан и краешком безжалостного глаза наблюдает за большой и толстой жабой, неосторожно квакающей из окна своего ленд крузера.
***
Миниатюрная белая голубая темно-вишневая девушка как продолжение букета из фиолетовых желтых бордовых ирисов, который она держит в тонкой полупрозрачной руке.
***
Мало, кто знает, что навоз божьих коровок – самое эффективное удобрение на свете, поскольку совмещает в себе питательные свойства обычного навоза и птичьего помета, гуано. Лучше всех это знают муравьи – они собирают этот удивительный навоз для подкормки цветочных тлей, которых они разводят для получения сладкой пади. В России первым обратил внимание на ценные свойства насекомого навоза в начале девятнадцатого века русский энтомолог-самоучка Карл Федорович фон Лямке, предки которого приехали к нам еще при Екатерине Великой. В своем имении под Саратовом он разводил божьих коровок и собирал их навоз. Это был титанический труд. Достаточно сказать, что одна обыкновенная русская семиточечная божья коровка, даже если ее кормить на убой тлями, дает в сутки не более десятка миллиграмм навоза. Бразильская двадцатидвухточечная дает всего лишь в полтора раза больше. Насобирав несколько грамм драгоценного удобрения, Карл Федорович принялся его исследовать. Посредством экстракции хлороформом, перегонки экстракта с водяным паром и дробной кристаллизацией сухого остатка, ученый выделил действующее вещество навоза, которое назвал гуанозином. К известному слову гуано он прибавил имя своей супруги Зинаиды, которая ко времени открытия гуанозина сбежала от Лямке, не вынеся постоянного присутствия божьих коровок в супе, чае и супружеской постели. Экспериментируя с растворами гуанозина, ученый выяснил, что микродозы вещества помогают живым организмам не стареть. Поливая раствором гуанозина помидорную рассаду, Лямке вывел сорт вечнозеленых помидоров. Случайно этого раствора налакался котенок, живший в доме Карла Федоровича, и на всю жизнь так и остался котенком. Сам Лямке, будучи страшно рассеянным, как и все естествоиспытатели, не заметил этого, но его экономка, молодая и шустрая бабенка, будучи в курсе всех экспериментов с гуанозином… Через три года неустанных экспериментов с котятами, щенками и женщинами бальзаковского возраста была выведена и запатентована формула эликсира Лямке. Финансовые перспективы предприятия представлялись столь блестящими, что даже неверная супруга Карла Федоровича, легкомысленная Зинаида, прослышав об этих самых перспективах, уже была готова вернуться к нему… Увы, все погубила нелепая случайность. В один прекрасный день Лямке, перепутав графины перед обедом, по ошибке выпил тройную дозу эликсира, и его биологические часы не только остановились, но и пошли в обратную сторону, причем с такой скоростью, что уже через месяц тридцатипятилетний Карл Федорович в возрасте восемнадцатилетнего безусого юнца ушел из дому куда глаза глядят, унося с собой формулу своего гениального открытия. Дальнейшая судьба его неизвестна. По непроверенным данным, он окончил свои дни эмбрионом в утробе солдатской вдовы, крестьянки деревни Петровки Галичского уезда Костромской губернии Прасковьи Ивановны Калюжной. Что же касается гуанозина, то он был вновь открыт через много лет, совершенно другими людьми, в другой стране и с совершенно другими свойствами.
***
Город Великий Утюг. То же самое, что и Тула, но вместо самоваров утюги. Музей русского утюга. Средневековые боевые утюги с педальным приводом и острым паром, оставлявшие после себя выглаженную и выжженную землю. Крошечные утюжки для разглаживания морщин. Утюг для подводного плавания. Пыточный утюг с подошвой, покрытой абразивом. Старинные парные крестьянские деревянные утюги второй половины восемнадцатого века, которыми целомудренные жених и невеста гладили друг друга до свадьбы. Купеческий картуз-утюг на гагачьем пуху и наборной деревянной ручкой. Утюги-скороходы. Семь декоративных мраморных утюжков мал мала меньше. Первый электрический утюг с ручным приводом. Мужской утюг для заглаживания вины перед женой.
Две сказки
Одному мальчику мама велела сходить в магазин и купить буханку черного, литр молока и полкило краковской колбасы. Мальчик, которого звали Петя, пошел и купил. Да хоть бы и Вася его звали – все равно пошел и купил бы. Мама у Пети была строгая. По дороге домой он отгрыз, конечно, горбушку и перочинным ножиком отрезал немного колбасы. Не себе! Дворовой собаке Найде и Костику из второго подъезда, а потом уж себе. Принес домой, поставил бутылку с молоком в холодильник и туда же запрятал остатки колбасы. За кастрюлю с борщом. Потом походил полчасика и решил вместо обязательного на обед борща и котлет с макаронами отрезать еще кусочек, чтобы уж было, за что его наказывать родителям, когда вернутся с работы. Развернул он бумагу[6], в которую колбаса была завернута, и ахнул – перед ним лежало ровно полкило краковской. Точно и не отъедали от нее ни Найда, ни Костик, ни он сам. Петя взял нож и отрезал еще один кусок. Ничего не произошло и не происходило целую минуту, а потом вдруг колбасы стало столько же, сколько и было до отрезания. Тогда мальчик еще раз отрезал кусок колбасы и подождал минуту. И стало два куска колбасы – один отрезанный, а другой из магазина, длиной в полкило. Петя подумал-подумал и обычную колбасу положил обратно в холодильник, а волшебную спрятал за пазуху и побежал во двор.
Когда Найда и друг Костик из второго подъезда уже смотреть не могли на колбасу, мальчик пошел кормить котенка Мишаню своей одноклассницы Веры, а Костик, которому Петя надавал с десяток больших кусков колбасы, пошел кормить собак и кошек в соседний двор.
Через неделю, когда все окрестные собаки и кошки были накормлены, и даже у Петиного соседа по лестничной площадке, алкоголика Сергея Семеновича, в кои-то веки появилось вдоволь закуски, Петя и Костик стали советоваться, как быть дальше. Решили отправиться в Африку, чтобы накормить тамошних голодающих. С собой в дорогу взяли только хлеба, чтобы можно было делать бутерброды с колбасой.
По пути, в
городе Конотопе, ребята спасли от голодного обморока льва Михалыча из
передвижного зверинца и даже оставили ему небольшой запас колбасы.
В Африке мальчики сели на пароход и поплыли по рекам, щедро оделяя голодающих
африканцев краковской колбасой. В одной из стран, кажется, она называлась то ли
Верхняя Вольта, то ли Нижний Ампер, аборигены так набрались сил, перейдя на
трехразовое колбасное питание, что подняли восстание против своего
императора-людоеда Пикассы. Император неоднократно подсылал к Пете и Косте
своих шпионов, чтобы те украли волшебную колбасу или купили ее, но друзья были
тверды – колбаса является народным достоянием и не может принадлежать никакому
императору или президенту.
В конце
концов, у мальчиков устали руки резать колбасу, да и родители по ним
соскучились. И надоела им, если честно, эта колбаса хуже горькой редьки.
Приехали они домой, да и сдали колбасу в институт космического питания. Там как
раз ученые голову ломали над тем, что дать с собой в дорогу космонавтам,
которые летят на Марс. Сначала ученые, как и полагается всем ученым, поизучали
немного механизм отрастания колбасы и даже попробовали на молекулярном уровне
его воспроизвести у разных простейших организмов вроде инфузорий-туфелек и
мышей. Сделают, к примеру, инфузории специальный укол, в котором содержится
вытяжка из волшебной колбасы, и потом отрежут у нее туфельку. Не у колбасы, а у
инфузории, конечно. И смотрят, как у нее отрастает новая. С мышиными хвостиками
они тоже так поступали. И все отрастало! Правда, из колбасы… Особенно смешно
было смотреть на мышей – они норовили все время съесть свой хвостик. Так и
крутились на одном месте, так и кусали себя за хвост, который снова отрастал. В
конце концов, мыши умирали от переедания. Тогда ученые прекратили все эти
ужасные опыты, быстро отдали колбасу отлетающим на Марс космонавтам и вздохнули
с облегчением. Космонавты тоже вздохнули с облегчением – у них в ракете
освободилось много места для научных приборов и книг.
Космонавты радовались этому все шесть
месяцев своего полета на Марс, а когда высадились на берегу марсианского моря
Костромской Сырт, то единогласно решили выбросить эту колбасу к чертовой матери
– так она им надоела. Пришлось потом для них с Земли посылать специальную
продуктовую ракету с сухарями, чтобы… а может и не было ничего этого. То есть
совсем ничего. Пришел Петин папа домой с работы и съел все полкило принесенной
из магазина колбасы. Вместе с хвостиком. Что с ним потом было… Но это уж
совершенно другая история, о которой я и знать не знаю.
У одного мальчика были ручные мурашки. Не муравьиные дети, а именно мурашки. Они, кстати, еще меньше. Вот как бывают ручные мыши или щеглы – вот так у него были мурашки. Сначала-то они были дикие, как у всех. Мы рождаемся с дикими мурашками, а потом они у нас так и остаются дикими. Бегают куда хотят и когда хотят. Их никто и не приручает. Возни много, а толку, считай, что никакого. Тапки они не принесут, на посторонних лаять не будут, хвостом при твоем появлении вилять и не подумают. То есть, они, может, и подумают, но хвост этот, поди еще разгляди. Короче говоря, за приручение их никто и не берется, а вот мальчик, которого звали Юра, взялся. Уж не знаю почему – может, у него было много времени, а может, он решил стать знаменитым дрессировщиком львов или тигров и подумал, что надо же с чего-то начинать. Щенка ему родители не разрешили держать, мышей боялась мама, а папа не любил щеглов. Одно время Юра хотел приручить муху и даже стал разучивать с ней простейшие фигуры низшего пилотажа, вроде посадки на край чайного блюдца или папе на лысину и даже добился некоторого успеха – муха, которую Юра назвал Осей, по команде садилась папе на голову и по команде взлетала. Правда, она это делала не каждый раз и не в центр лысины, как хотелось Юре, который был аккуратным мальчиком и все делал по линеечке. Проще всего было бы, конечно, начертить папе на голове точку прилысения, но беседовать с папой на эту тему Юра не решился. После каждой удачной посадки и взлета Юра подставлял Осе в награду розетку с вареньем. Нужно было повторять и повторять посадку и взлет, чтобы закрепить навык. Если бы не папа, однажды прихлопнувший Осю, свернутой в трубку газетой…
Получалось, что мурашки – самый удобный объект для приручения. Во-первых, они всегда с тобой, во-вторых, их никто не видит и можно заниматься дрессировкой хоть на уроке математики, а в-третьих, мурашки не лают, не мяукают, не чирикают и даже не жужжат.
Через три месяца упорных тренировок Юра получил двойку за четвертной контрольный диктант…, то есть я хотел сказать, что начали появляться первые результаты дрессировки. Юра научился будить мурашек и добился того, что они бежали в указанное им место. Побежали они, правда, не сразу – сначала шли медленно. Нехотя шли, но к тому моменту, когда учительница вызвала Юрину маму в школу, чтобы поговорить о трех двойках по математике, мурашки бегали по Юре как заведенные. Мало того, Юра научился сам себя щекотать при помощи мурашек. Это, между прочим, очень удобно. Допустим, тебе скучно или невесело. Достаточно одной команды и… учительницу затрясло от щекотки и смеха, когда она раскрыла классный журнал, чтобы показать Юриной маме двойки. Как Юре удалось напустить своих мурашек на учительницу – понятия не имею. Они еще и вернулись все как одна обратно к Юре. Это уж и вовсе чудеса дрессировки.
Двойки, конечно, потом все равно пришлось исправлять. На папу своих мурашек Юра не рискнул напускать. Щекотки папа не боялся, а вот Оля из параллельного класса ее очень боялась. Тут надо признаться, что Оля не только боялась щекотки – она еще нравилась Юре…
К окончанию школы Юра научился пускать мурашек девчонкам не только для щекотки. Однажды, на уроке математики, его одноклассница Маша, которая носила такую короткую юбку… или это уже была лекция по теории вероятностей и его однокурсница Света, у которой была такая обтягивающая блузка… или совещание у директора и его секретарша Ксения, у которой была такая короткая юбка и такая обтягивающая блузка и на этой блузке такое декольте…
Платье на невесте было таким пышным, что под его кружевами разместились все Юрины мурашки. В тот день и в ту ночь они просто с ног сбились. Уже засыпая, Юра стал по привычке звать их домой, в места, так сказать, постоянной дислокации, в ложбинку под левой ключицей и… не дозвался. Сон мгновенно слетел с него, и он стал в темноте осторожно проводить ладонями по телу Ксении. В темноте он даже не увидел, а, скорее, почувствовал, как открыла глаза жена…
– Даже и не думай, – железным голосом произнесла она. – У меня теперь будут жить. Все. До единой.
На самом деле все было не так. Когда Юру увольняли за невыполнение квартального плана продаж… Нет, не так. Когда босс уволил Юру за роман с секретаршей, Юра, уже собрав свои нехитрые пожитки в коробку из-под лазерного принтера, зашел в дирекцию, чтобы попрощаться… чтобы сказать Ксении… чтобы забрать своих мурашек, которых он дал ей поносить на время.
– Какие мурашки? Не знаю я никаких мурашек, – ласковым голосом…
***
На заднем дворе кинотеатра «Байконур», рядом с прикрепленным к шершавой стене большим ящиком кондиционера, стоит мужчина. Он пьет пиво и читает книгу. Возьмет бутылку, отхлебнет, поставит ее на кондиционер, прочтет страницу, перевернет ее, возьмет бутылку, снова отхлебнет… Судя по тому, что на ящике стоят уже три бутылки пива «Охота. Крепкое», мужчина уже довольно здорово начитан. Почему-то очередная страница не переворачивается. Мужчина плюет на палец, пытается прилепить его к странице… снова неудача. Тогда он в сердцах плюет в книгу, захлопывает ее, допивает пиво и уходит. Тут, конечно, самое время сказать в какую книгу он плевал. Нет, это не «Идиот» Федора нашего, Михалыча. Не Петербург же у нас, в конце концов. Я понимаю, что по всем законам жанра было бы красиво в «Идиота» или, на худой конец, в «Братьев Карамазовых», но… нет. На обложке книги был нарисован голый до пояса мускулистый мужик, с грудью, перетянутой пулеметными лентами и огромным бластером в мозолистых руках. В каком-то смысле, конечно, «Идиот»…
***
Сто или даже двести лет не перечитывал «Вино из одуванчиков». Уже и забыл, что Машину Счастья изобретал человек по имени Лео Кауфман. Еврей. Это логично. Еврей не умеет быть счастливым. Только тот, кто сам не умеет быть счастливым, и возьмется делать такую машину. Счастливому человеку она не нужна. Вот русский тоже не умеет быть счастливым[7], но он ее делать не станет. Он будет изводить себя вопросами – что такое счастье, имеет ли он на него право, зачем к нему стремиться и что будет, если его достигнуть. Честно ли это – быть счастливым, когда все вокруг несчастны…
Тут еврей ему скажет:
– Толик[8], сколько можно херней страдать. Ты обещал к Машине сделать такую крошечную шестеренку, которая будет переключать из положения «сиюминутное счастье» на «постоянное счастье». Давай, делай, а то мы с тобой так и не продвинулись дальше блока удовлетворения естественных потребностей.
Русский почешет затылок и ответит:
– Лёва, ну за каким тебе «постоянное счастье»? Вдруг оно будет мучительным или хрупким, или вовсе бабьим? Счастье должно быть безграничным. Кстати, ты когда-нибудь думал о границах счастья? Это высокие-превысокие горы или берег бескрайнего океана, или…
Тут еврей ему… Через час выпьют даже ту водку, которую оставили на утро опохмелиться, в комнате накурят так, что хоть топор вешай, с грохотом полетят стулья, и соседи будут стучать по батарее и кричать, что уже второй час ночи, сколько можно, поимейте совесть и они уже вызывают милицию.
Еще через час приедет милиция, а еще через полчаса Лева и Толик будут лежать на лавках в обезьяннике и, охая, потирать намятые милиционерами бока.
Дежурный милиционер, старший лейтенант Пилипенко, зевая, будет составлять протокол, и предвкушать, как он вернется ранним утром, еще засветло, с дежурства, выпьет положенные сто грамм, навернет тарелку борща, объест мясо с сахарной кости, обсосет ее, оботрет усы и завалится спать под горячий, как печка, бок к своей Гале…
В обезьяннике снова заспорят, зашумят и тогда он, не отрываясь от протокола, крикнет в пространство перед собой:
– Вот щас кто-то у меня люлей-то огребет, если не угомонится!
***
Москва – это девчушка лет семнадцати, в красной рекламной футболке и кепке от Мосцветторга, ходящая взад и вперед по длинному и пустынному подземному переходу под Варшавкой. У девчушки дрожит пухлая нижняя губа, она шмыгает носом и время от времени указательным пальцем осторожно, чтобы не размазать тушь на ресницах, утирает слезы. На плече у нее висит громкоговорящее устройство, отвратительно бодрым голосом приглашающее на оптовую базу Мосцветторга. Там для нас приготовлены сотни тысяч самых разных цветов по самым низким на свете ценам. Мосцветторг украсит вам этими розами или астрами или герберами юбилей или свадьбу или, не дай Бог, поминки. Вам вот-вот стукнет сорок или пятьдесят? Вы решили жениться? Или Вы собираетесь отдать Богу душу? Тогда мы идем к вам.
***
Мало кто знает, что полевые ромашки, если им не обрывать любящие лепестки, так и засыхают старыми девами. Не только ботаники, но уже и демографы бьют по этому случаю тревогу. При этом при всём, тот удивительный факт, что молоденькие лисички, чтобы не попасть под нож к грибникам, притворяются солнечными зайчиками, не интересует никого, кроме ботаников и зоологов, которые только и делают, что изучают это животное поведение растений, пишут бесчисленные научные статьи и диссертации, а потом, на банкетах по случаю их защиты, закусывают жареными или тушеными в сметане лисичками.
***
Боюсь, что в недалеком, во всех смыслах этого прилагательного, будущем писатели расплодятся еще больше, а читателей станет совсем мало и услуги их станут не по карману многим, даже средним, писателям, не говоря о начинающих. Читатели-могикане объединятся в союзы, вроде тех, что мы сейчас видим у писателей, обзаведутся профсоюзами и пластиковыми членскими билетами с двуглавыми орлами и голограмма-ми. На западе их будут называть союзами букридеров. Появится иерархия Читателей – районные, в столицах еще и окружные, областные и даже федерально-окружные. В деревнях и поселках городского типа все будет по-старому – ни книг, ни читателей,- ни писателей. В городах же писатели будут выстраиваться в очереди к Читателям. К районным будут вставать с вечера, чтобы успеть к утреннему сеансу чтения, а к областным или федерально-окружным… среди писателей расцветет взяткодательство. Будут вкладывать купюры в свои книги, как в права гаишникам. Всякая литературная критика к тому времени умрет за ненадобностью, и бывшие литературные критики будут работать на звукозаписывающих студиях начитывателями аудиокниг. Понятное дело, что Читатели от районного до федерально-окружного книги будут не читать, а слушать, и профессиональная болезнь у них будет не глазная, а ушная. Самые пронырливые писатели будут всеми правдами и неправдами прорываться в Союз Читателей. Купят себе рекомендации у двух недобросовестных районных читателей и айда в приемную комиссию. Комиссии, однако, будут очень строгие. В них будут сидеть сушеные, точно воблы, и древние, как Тортиллы, библиотекарши в кардиганах собственной вязки, в очках с пуленепробиваемыми стеклами и строго спрашивать кандидатов из школьной программы про то, как звали лошадь Вронского или какого размера была грудь у нимфы, нарисованной на картине, висевшей на стене общей залы гостиницы, в которой поселился Чичиков. Впрочем, это будет лишь первый тур. Во втором туре… среди тайных писателей в читательской шкуре расцветет взяткодательство. Не останутся в стороне от всего этого и власти. Учредят звания заслуженный и народный Читатель России и два вида нагрудных знаков – серебряные и золотые очки. По уму-то надо будет не очки, а уши, но уши уже будут на почетных знаках совершенно другого ведомства. У президента и премьера будут свои личные Читатели. Глядя на них, личными Читателями обзаведутся и наши толстосумы. Хороший Читатель к тому времени будет стоить больших денег. Ими можно будет обмениваться, но только с разрешения Союза Читателей и с выплатой комиссионных ему же. Вся эта процедура будет напоминать нынешний трансфер футболистов. Но самых больших денег будут стоить Учителя Чтения при том, что учителя писания и даже чистописания обойдутся вам в сущие копейки. Богатые люди станут выписывать Учителей Чтения из-за границы и, в конце концов, станут и сами писать на языке своего Учителя. На русском языке будут писать только бедные писатели и писатели-пенсионеры. Пенсионеры для чтения своих воспоминаний будут покупать себе Читателя вскладчину. Минкульт разработает федеральную программу помощи, и в собесах станут группам пенсионеров выдавать на время каких-нибудь дешевых и даже некондиционных Читателей с плохим слухом и зрением, а то и вовсе какие-нибудь электрические устройства для сканирования и распознавания текста. Разозленные пенсионеры будут приходить с жалобами в собесы, приносить с собой толстые папки с рукописями, перетянутые резинками, и сваливать их у дверей кабинетов. К ним никто даже и не выйдет поговорить и извиниться. Только вечером, когда собес закроется, придет уборщик-таджик, покидает все папки в мусорную тележку и увезет их сжигать на задний двор.
***
Насмотревшись по телевизору, как один умный профессор рассказывает о причинах, побудивших Гоголя сжечь второй том «Мертвых душ», взял да и подумал – хорошо, что он его сжег. Плохо то, что не сжег все черновики до единого. Ни к чему нам и знать было про всех этих белых и пушистых Муразовых, Костанжогло и всего того, что Самарин назвал «подрумяниванием действительности». Мы мечтали бы о том, каким чудесным этот том мог бы быть, не сожги его писатель. Наверняка там были ответы даже на вопросы что делать, кто виноват и почему получилось как всегда. Этот том был бы для нас волшебной дверкой под нарисованным очагом. Мы искали бы его как библиотеку Ивана Грозного, как следы посещений инопланетян. Может быть, даже образовалась бы секта свидетелей второго тома, членов которой предало бы анафеме официальное литературоведение. Сколько литературных мистификаций было бы вызвано к жизни отсутствием рукописи второго тома! И если бы вдруг случилось чудо, и наш отец родной стал управлять нами по совести в том смысле, что отрекся бы от престола и улетел к журавлиной матери, мы сразу поняли бы – не просто так он улетел, а прочел свое будущее между строк второго тома, который на самом деле не сгорел, а стоит где-то на самой тайной и секретной кремлевской книжной полке. Ах, как жаль, что Николай Васильевич не поставил после первого тома жирную точку или даже многоточие, но не запятую. Беспременно ему надо было дать ответ, куда несется Русь. Куда она несется… Да она в этом сама себе не признается даже под пыткой. Вообще написание второго тома, если принять во внимание титанические усилия по его многолетнему усовершенствованию, напоминает мне создание Эйнштейном единой теории поля. Гоголь хотел создать единую теорию России. На фоне единой теории России единая теория поля выглядит просто задачкой по арифметике для начальных классов. Первый том вышел блестящей теорией относительности, а второй… Чтобы я стал делать, окажись рядом с писателем в ту роковую ночь? Известно что. Валялся бы в ногах и умолял не жечь ни единого листочка.
***
Вчерашний день смотрел фильм «Братья Карамазовы», а сегодня «Станционного смотрителя». Я так думаю, что если «Братьев Карамазовых» даже и не читать, а просто положить под подушку, то всю ночь кошмары будут сниться, а на утро встанешь весь разбитый и с ужасной головной болью. Другое дело «Станционный смотритель». Его можно и читать перед сном, и просто держать в руках, да хоть к душевной ране приложить в раскрытом виде – уврачует. Ей-богу уврачует. Потому Александр Сергеич и есть наше всё, а Федор Михалыч наше не приведи Господи.
Женщина в зеленой сумке
Женщина, покупавшая маленькие дырки с толстыми макаронами вокруг них, вдруг показала пальцем в окно магазина и сказала мужу:
– Вот я одного не пойму – откуда у некоторых цыганок такие славянские лица и волосы?
За окном, по рыночному проулку, проходила красивая стройная девушка с льняными волосами, одетая в цыганское яркое платье из фиолетового плюша с золотой бахромой.
– Да чего тут непонятного, – невозмутимо отвечал муж. – Не слушалась в детстве родителей, вот и…
– Ну что ты несешь…, – начала заводиться женщина, – что ты не…
– Я несу полтора кило свиной шейки, – обиделся муж. – Мне мама в детстве говорила, что непослушных детей крадут цыгане. Как увидят, что ребенок капризничает – так сразу его и крадут. Вот, пожалуйста. Она уже выросла.
***
Подъехали к станции метро «Тимирязевская», и тут вдруг один из двух нетрезвых мужиков, мирно дремавший на сиденьях у дверей, как вскочит, как закричит истошно:
– Варела! Тимирязевская! Ты здесь посиди, а я сбегаю за сигаретами. Никуда не уходи! Одна нога здесь. Одна…
Тут заряд у него кончился, он упал на сиденье и снова задремал. Что же до Варелы, то он так и не просыпался.
***
– Самые сладкие помидоры – розовые, – сказала мне продавщица на Отрадненском рынке. – Хотите их с майонезиком, хотите со сметанкой в салате, а хотите – просто так поешьте – для души.
***
В отделении Сбербанка:
– Вы за кем стоите?
– За женщиной в зеленой сумке.
***
Бабушка тащит за руку упирающегося внука лет четырех-пяти. Внук, задрав голову, не отрывает глаз от низколетящей облезлой вороны, из которой через короткие промежутки времени падают белые ошметки помёта на тротуар, на машины, на желтый тент ларька с овощами, и с восторгом кричит:
– Бабушка! Она какает! Летит и какает! Я так не умею!
Бабушка не отвечает и тащит его дальше по улице.
***
Томная девушка хрипловатым, бесконечно уставшим голосом говорит в свой белоснежный айфон:
– Ты не помнишь, кто тебе сказал, чтоб ты сдох? Я или Кристина?
***
На той скамейке, что ближе к тамбуру, сидели трое мужчин, из тех, что у нас называют колдырями или синяками, и культурно распивали бутылку водки «Семь озер». Культурно в том смысле, что они ее не занюхивали рукавом, а запивали яблочным соком из картонного пакета. Было видно, что угощал мужик в засаленной куртке и таком же свитере с высоким воротом – он говорил громче и развязнее своих собутыльников. Видимо, он сегодня был при деньгах и потому хотел устроить аттракцион неслыханной щедрости для своих товарищей. С этой целью он остановил проходившую по вагону торговку беляшами и, широко махнув рукой, предложил купить беляшей. Каждому. Товарищи его, однако, отказались, мотивируя свой отказ тем, что, во-первых, они сюда не жрать пришли, а, во-вторых, закуска есть. И указали на пакет с яблочным соком. Через несколько минут, вслед за торговкой беляшами, по вагону пошла мороженщица, и мужик в пальто предложил всей компании угоститься мороженым. Друзья его и тут не изъявили желания. Не лето, чтобы мороженым баловаться. На какое-то время компания притихла и продолжала распивать свои «Семь озер», из которых уже осталось не более трех. После того, как электричка отъехала от Сергиева Посада, в вагон вошло двое мальчишек с маленькой, но очень лопоухой собакой и табличкой, на которой было написано, что они собирают на питание бездомным собакам. Мальчишки и собака тихонько шли по вагону, как вдруг засаленная куртка повернулась к ним и громко сказала:
– Работать надо!
После чего отвернулась и разлила по стаканам остатки водки.
***
– Женщина – у вас языки говяжьи мороженые?
– С чего вы взяли? Свежайшие у нас языки.
– Я же вижу, что подмороженные!
– Так ведь на дворе-то не май месяц. Не мороженые они – чуток замерзли.
– Чуток, как же… а как принесешь домой…
– Женщина, ну что вы уперлись? Я ж вам говорю – свежайшие. Принесете домой, они согреются, и еще час мычать будут.
***
…– Короче он мне позвонил типа такой мне тридцать лет я никогда не был замужем и у меня было всего три девушки и я типа езжу на красной копейке. Не, ну нормально, а? На красной копейке он катается… Ты накопи бабла и ездий на зеленом рубле, ушлепок. Какого хрена ты серьезным женщинам голову-то морочишь?..
***
Высокий, статный мужчина в сером, с отливом, костюме с развевающимся по ветру галстуком быстро шел по улице и буквально кричал в мобильный телефон:
– И не уговаривай! Кто мне позавчера клялся, что это в последний раз? Кто, я спрашиваю?! Кто лил крокодиловы слезы? Кто рыдал и умолял?! Неделю… Нет, ты слышишь?! Неделю без мультиков!
***
Ехал в лифте с молодой мамашей и ее сыном, учеником то ли второго, то ли третьего класса. Этажа до третьего мамаша гладила ребенка по голове, на четвертом наклонилась и поцеловала его в лоб, а на пятом просила:
– Витюша, почему ты получил сегодня двойку по поведению?
– Ни почему мам, – мгновенно ответил сын. – Я только-только в школу утром пришел, как мне сразу и поставили. Сам не знаю, за что. Почему они такие, мам?
И посмотрел на мать такими ясными серыми глазами, что даже кнопки лифта чуть не прослезились, а уж они-то чего только не видали.
Как хотите, а поверить в то, что эти ответы передаются от ребенка к ребенку воздушно-капельным путем, невозможно. Зуб даю, что все это у них заложено в генетической памяти. Ведь и школьники в Древнем Египте отвечали то же самое на вопрос родителей. Я и сам… Не сомневаюсь, что и через пять тысяч лет… В будущем, когда генетика достигнет невообразимых высот, ученые, конечно же, найдут ген, который кодирует эти ответы, но… сжалятся и не станут его удалять. Вспомнят детство и не станут.
***
Вдруг задумался – сколько лет считалке «эники беники ели вареники»? Понятно, что она не старше вареников. Но ведь и вареникам тоже не одна сотня лет. Как вообще такие считалки передавались от одного поколения детей к другому? Или взять, к примеру, знаменитое «эни бени рики факи турбо урбо сентябряки». Это же вообще какое-то древнее заклинание на исчезнувшем языке. Сентябряки, положим, не старше Древнего Рима, а рики и факи? Может, ими пользовались еще дети Древнего Египта. Если бы я был президентом академии педагогических наук, то организовал бы целую лабораторию или даже институт по изучению детских считалок. С удовольствием и сам бы пописывал статейки на тему происхождения, к примеру, считалки «шишли-мышли сопли вышли». Вдруг эти сопли начали выходить в незапамятные времена у каких-нибудь вятичей или кривичей. Я так и вижу древнее племенное святилище и жреца, который заклинает простуженного, сопливого воина[9] или ребенка. Тлеют угли жертвенного костра, кисло пахнет овчиной, деревянные идолы стоят мрачные, липкие от куриной или бычьей крови, а между ними ходит жрец, мерно бьет в бубен и монотонно поет «Шишли мышли… шишли мышли…».
[2] После предложения о водке я написал полстраницы текста и удалил их. Потом написал еще треть страницы и снова удалил. Потом подумал, что не буду продолжать, а лучше закруглюсь, и написал четверть страницы, которые постигла та же участь. Потом прогулялся к реке, обедал гороховым супом с копченой рулькой, котлетами с гречневой кашей и даже выпил рюмку рябиновой настойки. Ничего не помогало. Хоть рви на себе выпавшие двадцать лет назад волосы и бейся о клавиатуру головой. Писал бы я на бумаге – так хотя бы рвал неудачные варианты в клочки и бросал бы их на пол. Жена зашла бы ко мне в кабинет и увидела по разбросанным клочкам, что сосуд моего вдохновения пуст, как графин из-под рябиновки. Короче говоря – она зашла и увидела, что клочков нет, а вместо них пустой графин и тяжелая, невыносимая атмосфера творческих мук. Жена сказала, что клочки – дело наживное, и она легко может…
[3] Кстати о письмах. Софья Андреевна жаловалась как-то в письме Черткову на Льва Николаевича, что косить-то он горазд, а вот помочь осенью выкопать картошку его не допросишься.
[4] Ученые подсчитали, что над толстым романом можно проспать самым глубоким сном не менее часа-двух, в то время как над газетой только дремать, да и то не более пяти или десяти минут.
[5] Признаюсь, я не был свидетелем этой истории, но людям, которые мне ее рассказали, доверяю как себе.
[6] Это очень старая сказка. В те далекие времена колбасу в магазинах еще заворачивали в бумагу. Конечно, когда она там была.
[7]см. Чехов А.П. «О любви».
[8] или Серега
[9] Кодекс чести древних славян запрещал идти в бой с насморком. Вождь так и говорил больным дружинникам: «Без сопливых обойдемся».