Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2012
Зиновий ЗИНИК
Родился в Москве в 1945 году. В 1975 эмигрировал в Израиль, с 1976 года живет и работает в Лондоне. Автор двенадцати книг прозы, переведен на ряд европейских языков. В России печатается с конца 80-х годов. Недавние издания: книга на английском языке
History Thieves (“Похитители истории”) (Лондон, 2011), сборник эссе “Эмиграция как литературный прием” (М.: НЛО, 2011). Публиковался в журналах “Иностранная литература”, “Знамя”, “Урал”, “НЛО”, “Критическая масса” и др. В предыдущем номере “Волги” – статья о прозе Павла Улитина.
НА БЕЗРЫБЬЕ,
или Принцип неопределенности
Рассказ
До встречи с моим московским кузеном оставалось добрых полчаса, и, прогуливаясь по набережной, я поддался соблазну и присел за столик местного паба на набережной, за углом от моего коттеджа. Соблазнить меня было несложно: это был первый жаркий и безоблачный день апреля, воспетого Браунингом, когда в Англии расцветают сто цветов и мудрый дрозд высвистывает каждую свою трель дважды, чтобы не дай бог никто не подумал, что он выдал эту арию случайно. Впрочем, цветов на набережной Киля на берегу Ла-Манша, открытого всем нордическим ветрам, видно не было – сплошной камень мостовых, штукатурка фасадов и цветастые вывески пабов. Никакого дрозда тут тоже не услышишь. Обычно на пляже слышны лишь истерические вопли чаек, скандалящих друг с другом из-за продуктов питания – от рыбы в море до объедков, брошенных туристами с борта теплоходов. Однако и они в этот божественный день притихли. Их просто не было.
“
Куда исчезли чайки?” – спросил я.“
Улетели к другому берегу. Эмигрировали во Францию. Им осточертела английская диета из фиш-энд-чипс. Они предпочитают круасаны к завтраку”, – мрачно сострил бармен Виктор. Был полдень, прибрежный паб был еще пуст, и мы сидели с Виктором за столиком снаружи, устремив свой взор к горизонту, где в ясный день обычно можно разглядеть Дюнкерк на французской стороне Ла-Манша. Но в этот день Франция исчезла из виду вместе с чайками. Виктор, старожил этих мест, в капитанской фуражке и со стаканом гавайского рома, объяснил мне, что на дальнем расстоянии от берега вода не успевает нагреться и поэтому над морем у горизонта туман. “В такую погоду не бывает рыбы”, – сказал он авторитетно.Лет двадцать назад по всей прибрежной полосе и вокруг пирса в Киле стояли рыболовные баркасы, катера и лодки. Европейский союз установил квоту на отлов рыбы, большинство рыбаков переквалифицировалось в маляров и водопроводчиков, а берег опустел – если не считать рыболовов-любителей. Если ежедневная квота превышена, лишнюю рыбу выбрасывают обратно в море. Но эта рыба в воде не оживает. Наглотавшись воздуху (пока ее взвешивают), она уже не способна к полноценному подводному существованию. Так объяснял Виктор. Он склонен к философским обобщениям.
“В такую солнечную погоду рыба уходит к другому берегу, – сказал он. – Поэтому нету и чаек”.
“
Что в таком случае делает этот рыбак?” – спросил я. Через дорогу напротив, на гальке пляжа, устроился настоящий профессионал рыбной ловли – если судить по оранжевой штормовке, бейсболке с козырьком и сверхсовременным катушкам с леской у трех удочек на триподах перед парусиновом складным креслом.“
Это не рыбак – это Монти”, – сказал Виктор. Действительно. Я не узнал в этом рыболовном маскараде разговорчивого соседа. Монти, по мнению Виктора, один из тех, кто всю жизнь стыдится своего безделья (по слухам, он живет на скромные дивиденды с небольшого наследства) и поэтому прикрывает свое ничегонеделание разного вида псевдоактивностью, вроде рыбной ловли. На самом деле он не способен расслабиться даже при полном безрыбье. “Кто-то должен взять на себя трудную задачу – сидеть и ничего не делать. Без всякой причины или морального оправдания. Вроде меня, – говорил Виктор. – Монти на этот подвиг не способен”.Виктору ничего не остается, как совершать единолично подвиг farniente, просиживая за барной стойкой. И он пригубил свой ром с кока-колой. В стакане у него звякнул лед. В такой солнечный день можно подумать, что мы сидим где-нибудь на Средиземноморье, а не в одном из небольших меланхолических городков, которые тянутся вдоль побережья Кента. Впрочем, поднимать ко рту стакан с ромом, а потом опускать его, это тоже серьезное занятие. Вроде курения – вдох, выдох, стряхиваешь пепел и так далее. Так что и Виктора нельзя назвать абсолютным бездельником. Кроме того, Виктор коллекционирует истории о чудаках нашего городка, заманивая их, как рыбак на наживку, в свой паб. Периодически он щедро делится со мной своим уловом.
Виктор проинформировал меня: для Монти рыбная ловля – уловка. Он делает вид, что ловит рыбу, но на самом деле думает о покойном Джоне. Джон умер два года назад, и Монти не может его забыть: он был его другом чуть ли не сорок лет. Как тут забудешь, когда у тебя дома перед глазами урна с его прахом на каминной полке. Никто не знает, почему он до сих пор держит эту урну у себя дома. Слава богу, что это не гроб с мумией посреди комнаты, а всего лишь урна из крематория – размером с кубок чемпионата по крикету. Но с другой стороны, глядя на каминную полку с этой урной, как не впасть в депрессию? Рыбная ловля отвлекает.
Тем временем Монти поднялся со своего парусинового кресла на берегу, как будто разбуженный нашими разговорами у него за спиной, и устремил взгляд к туманному горизонту, как будто выискивая там то ли исчезнувших чаек, то ли призрак Джона на другой стороне Ла-Манша в Дюнкерке, где во Вторую мировую произошла легендарная высадка десанта союзников.
“
Дело в том, что…” – Виктор явно приступал к новой главе саги о перипетиях с прахом Джона, но я уже подымался из-за столика. Все это можно слушать бесконечно, а мне уже пора было встречать кузена. Я надеялся, что проскользну мимо спины рыболова Монти незамеченным. Сталкиваясь со мной случайно на набережной или в пабе, Монти тут же заводит разговоры об очередных политических катастрофах в России – некий компот из услышанного из газет. Это любопытство можно понять: не так уж много событий происходит в нашей провинции. Но дело было не просто в умственной скуке. В Монти ощущалось какое-то вечное беспокойство, я бы сказал – нездоровое любопытство: апокалиптические события в другой части мира как будто уравновешивали катастрофическое состояние его ума. Краем глаза я видел, как он, вскочив со своего рыболовного трона, стал сосредоточенно кружить вдоль берега, опустив голову, сжав плечи, иногда делал отскок в сторону, нагибался, садился на корточки и снова вскакивал, как будто в иудейском танце в синагоге на празднике Торы или как в игре в жмурки. Иногда он резко останавливался, вздымал руку к солнцу и щурился на свой кулак. Я свернул с набережной в переулок. Но у Монти были явно глаза на затылке:“Ahoy there!” – услышал я ритуальное приветствие морских волков, капитанов, обветренных как скалы. Он махал мне своей капитанкой с бейсбольным козырьком. Монти было, насколько мне известно, далеко за пятьдесят, однако его пружинистое коренастое тело перемахнуло через барьер, отделявший прибрежную гальку от шоссе, с подростковой ловкостью.
“
Ну как улов сегодня?” – спросил я лицемерно. Он скептически отмахнулся. Полез в глубины своей желтой штормовки рыболова и выудил оттуда объект, напоминающий металлическую пуговицу от джинсов. Он сказал, что от нечего делать бродит по берегу вокруг удочек в ожидании клева и каждый раз отыскивает разные курьезы. Ему все время попадаются монеты. Это была древнеримская монета. (Теперь я разгадал загадку его мистического кружения по пляжу и танцев вприсядку: он выискивал древности среди дуврской гальки.)В его нумизматических поисках была та же бесцельность, что и в его сиденье за удочками на безрыбье. Точнее, сам процесс поисков был самоцелью, чуть ли не врожденным инстинктом, как у терьера, который начинает разрывать землю, пытаясь добраться до несуществующей норы, как только заслышит запах зверька. Он собирал монеты с бескорыстным энтузиазмом человека, пытающего доискаться до истины. Только неясно, какую истину он пытался раскопать. Монеты попадались почему-то все время древнеримские, император за императором, и Монти не уставал удивляться: “Что тут на Альбионе делали римляне со своими легионами?”
Монти – один из тех англичан, кто, при всей своей любви к родным местам, никогда не понимал, что в его английской окраине может привлечь иностранца? В отличие от строителей империи предыдущих поколений, он не считал ни эту точку земного шара, ни самого себя, упаси боже, пупом земли. В прошлые века он был бы послушным солдатом-наемником британской короны, коммивояжером или простым фермером где-нибудь в африканских колониях. Но империи больше не было. Прошлое стало археологической находкой, музейным экспонатом. Недоумение в связи с любопытством иностранцев к его стране было ни чем иным, как его скептицизмом в отношении себя самого: ему казалось, что никому на свете нет до него дела. В молодости он работал в школе учителем географии, но после загадочного скандала из системы преподавания ушел, увлекся буддизмом, пытался открыть пекарню, прогорел, жил в коммуне с хиппи, подрабатывал на стройке, потом долгие годы был продавцом в местном книжном магазине. При всей его брутальной армейской внешности – с крупными чертами лица, сильным подбородком, ежиком волос с легкой сединой, – его подростковую озабоченность самим собой и неуверенность в себе насквозь выдавали глаза: как будто воспламенённые изнутри так, что, казалось, ресницы и брови опалены этим внутренним тлением. Эти глаза не верили, что в них кто-то может заглянуть сочувствующе, и поэтому светились, как маяк, постоянным ожиданием этого встречного взгляда.
“
Эпоха Юлиана”, – информировал меня Монти с гордостью кладоискателя и музейного архивиста. Мы оба щурились от солнца, разглядывая затертый профиль императора, известного своим прозвищем Отступник. Как всякий коллекционер-любитель, Монти подробно изучал все, что не имеет никакого отношения к его ежедневной жизни. Он всегда сверял свои находки со справочниками и тут же на месте проинформировал меня, что язычник Юлиан отменил в Риме христианство и реабилитировал олимпийских богов. Я понял, к чему Монти клонит.От Виктора я наслушался об истории религиозной полемики между Монти и покойным Джоном. Джон, в отличие от Монти, был воинствующим атеистом. Если ты атеист и не веришь в загробную жизнь, какая тебе разница, где будет захоронен твой прах и что вообще будет с твоим телом после смерти? Этот вопрос давно мучил Монти. Мучил, в первую очередь, с практической точки зрения. На кладбище при церкви Св. Георгия на главной улице Киля есть могила всего семейства и родственников Джона Дана. Очень удобно. Умер за углом, тут же похоронили, помянули и выпили в соседнем пабе. Но Джону вздумалось быть кремированным. Это был его последний антиклерикальный жест, что довольно странно, поскольку с религиозной точки зрения тело может воскреснуть даже из праха – по крупинкам, из молекул, так сказать. А значит, он хотел преподать урок атеизма не церкви, а лично Монти. И этот урок чуть не довел Монти до банкротства и инфаркта.
Дело в том, что в прибрежном городке Киль крематория нет. Нет крематория и ближайшем Дувре. Крематорий есть только за тридевять земель в Кентербери, где заседает англиканский архиепископ. И вот в этот оплот клерикализма и пришлось тащиться Монти с гробом своего любимого воинствующего атеиста. А знаете, сколько стоит катафалк от Киля до Кентербери? Эта кентерберийская история с кремацией влетела Монти в копеечку. И еще неизвестно, чем закончится: урну надо где-то захоронить, чтобы не маячила перед глазами на каминной полке. Во время кремации было исполнено посмертное желание Джона-атеиста: гроб отправился в крематорную печь не под траурный марш Шопена, а под песню Элвиса Пресли “Return to Sender: Address Unknown”. Адрес Бога действительно никому неизвестен, даже верующим.
“
Говорят, в России возрождается христианство?” – спросил меня Монти с надеждой, как спрашивают адрес в справочном бюро. Я насторожился и стал прощаться: надо было всеми силами избежать разговора о покойном Джоне и его атеизме. Я пробормотал насчет своего агностицизма и неосведомленности в делах Русской православной церкви. “Я слышал, к вам прибывает кузен из России?” – не отставал он.Откуда он об этом слышал? Я вроде бы об этом никому не сообшал – кроме Виктора, конечно. Слухи распространяются с такой же скоростью в нашей местности, с какой древние римляне захватили Альбион, убивая друидов и разбрасывая по дороге монеты (эти дороги они строили сами). Я понял, что мне эта римская монета напоминает: телефонный жетон советской эпохи.
“
Ваш кузен не нумизмат, случайно? За эти годы мне ни разу не попалась русская монета!” – сетовал на судьбу Монти. Сплошной Древний Рим. В то время как ему хотелось найти что-нибудь древнерусское. Редкие древнерусские туристы на Альбионе не привыкли, видимо, сорить деньгами. В который раз Монти поведал о своем страстном желании побывать в России. И добавил все то, что в таких случаях обычно говорят британцы: нечто пафосное про жертвенную роль России во Второй мировой войне, про горнило истории и бремя страстей человеческих. Я представил себе Монти в Москве, с рыболовными удочками или без таковых, и как его, без знания русского, ловят на крючок разные Настасьи Филипповны, сжигающие иностранную валюту пачками.Мой кузен был заведомо не нумизмат, о чем я и сообщил Монти, распрощавшись, и двинулся навстречу с родственником. Даже если бы он и коллекционировал монеты, то заведомо не российские. Боюсь, что мой Саша совершенно не годился и на роль гида в Москве. И не только потому, что был робок в общении. Саша ненавидел Россию изощренно, художественно, во всех ее многообразных проявлениях. Саша был трогательной и поэтической натурой. Худой, как мыслящий тростник, он затягивался в пиджачки и джинсы на размер меньше, а его крашеные волосы – соломенные и торчком, под панка – делали его похожим на одуванчик. Он содрогался от каждого проявления грубости, жестокости, беспардонности, наглости и уголовщины. Все эти качества он отождествлял с ежедневной жизнью в Москве. Его отвращало не только население, продукты питания, но и климат. Климат был выражением российского хамства, рабской сущности нации и свидетельством вопиющего измывательства российских властей над человеческим достоинством. За день до приезда Саши в Лондон я расписал ему божественный апрель в Англии этого года и в ответ получил детальный отчет о склизкой мгле у него за окном, где уже которую неделю не переставая падает мокрый снег.
“
Каждую снежинку я бы лично расстрелял из револьвера”, – сообщил он мне конфиденциально. При любой погоде он ходил в английских бутсах на кожанных, довольно высоких каблуках – казалось, оступись, и он переломится пополам. На этих каблуках каждый проход по улице зимой по ледяным колдобинам асфальта (он подрабатывал редактурой в научно-популярном сайте) был физической пыткой и напоминал или балет Большого театра, или наказание шпицрутенами, когда тебя прогоняют через строй московской уличной толкучки. О Лондоне он мечтал с неистовой одержимостью, как иудей о Земле обетованной. Но при этом откладывал свой первый визит, как будто боясь разрушить собственные иллюзии. Недавно, однако, в результате длительной заочной переписки на сайте встреч и знакомств с одной резиденткой британской столицы, он, наконец, решился, купил билет и получил визу. Любовные незадачи Саши обсуждались непрерывно всеми родственниками. Подозревали, что Саша в свои двадцать с лишним лет – все еще девственник. С девушками Саше, действительно, не везет. То есть, он постоянно влюбляется. Но не в тех, кто готов ответить ему взаимностью. Так или иначе, объект его обожания об этом совершенно не догадывается: Саша не делает ничего, чтобы заявить о своих чувствах. В больших компаниях или даже у друзей он обычно сидит в углу и отмалчивается. На редкий флирт, из-за своей стеснительности, отвечает односложно. Саше нравятся девушки, похожие на иллюстрации к детским книжкам позапрошлого века, вроде эльфов неопределенного пола – образ, не слишком чуждый порнографическим журналам для гей-герлз. И действительно, у него на глазах такой андрогинный цветочек обычно подхватывала какая-нибудь дама-бутч со стрижкой ежиком, пока Саша вздыхал на расстоянии.Зная за собой эту порочную нерешительность, он готовился к лондонскому свиданию с тщательностью джихадиста перед самоубийством. Все на нем было комильфо – согласно тому образу модного лондонского мальчика-денди в умах тех, кто шляется из одного московского клуба-андерграунда до другого. Рубашка без воротничка, жилетка, сверху кардиган, из-под пятницы суббота, а джинсы, узкие как спички, закачивались остроносыми туфлями испанского идальго. Устроив его в своей лондонской квартире, я соблазнился солнечной погодой и отбыл на побережье в Киль, лишь предупредив его, что погода в Англии меняется так же быстро, как идеологические увлечения прогрессивной британской интеллигенции. И посоветовал ему не забыть зонтик, отправляясь на свидание. Но Саше было не до зонтика. А жаль – я оказался прав: дневная апрельская благость в тот вечер в Лондоне сменилась на накрапывающий дождь с сильным северо-восточным ветром. Когда cутки спустя я увидел его, в плаще-дождевике на фоне пронзительной голубизны солнечного дня, я понял, что эпохальная встреча в Лондоне закончилась проливным дождем по ночам в подушку. Случилось явно что-то катастрофическое. Он ждал меня у выхода с платформы, облакотившись на фонарь. На фонаре сидела чайка – первая, замеченная мной в это утро. Трудно сказать, что эта чайка делала на станции, но Саша явно нуждался в исповеди. Мы зашли в отель “Royal” (мраморная доска у входа извещала вас, что здесь адмирал Нельсон провел ночь с леди Гамильтон; такое впечатление, что нет ни одного прибрежного городка в Англии, где леди Гамильтон не провела бы ночь с адмиралом Нельсоном, кроме тех отелей, где останавливался Оскар Уайльд); он заказал “двойную” водку – без томатного сока и “всяких блядей Мэри”.
***
Интернетные дома свиданий, “лицевые счета” (если мне позволят вольный перевод названия сайта
Facebook) и всякие другие “встречные” сайты, созданы для таких скромников, как Саша. Но такие, как Саша, – и главные жертвы этой иллюзорной интимности в ее разоблачительной сверке с реальностью. Его “заочная пассия” в переписке была иронична, немногословна и легкоранима. Эта девушка Софи работала секретаршей в какой-то благотворительной организации помощи африканским беженцам, но судя по фотографии, была явно несколько другого, боевитого, я бы сказал, типа, из тех модных девиц ее поколения, кто поселился в эти годы в Ист-Энде. В этот район, трущобный и пролетарский в прошлом, со знаменитым блошиным рынком и бангладешскими ресторанами на Брик-Лэйн, с конца восьмидесятых двинулись банды артистической богемы – там до сих пор население пестрое, и заброшенные фабричные помещения можно было снять за копейки под мастерские. Но это было давно, и вместе с мастерскими и студиями стали как грибы размножаться кафе и рестораны, обновились курьезные пабы, все эти якобы блошиные рынки стали страшно модными, богатые бездельники и звезды стали скупать недвижимость и выживать богему из ее трущобного гетто. Но хиповые, так сказать, демографические вкрапления остались.Саша, естественно, про все это наслышался: в Москве знают то, что происходит в Лондоне, лучше самих лондонцев. В его воображении, однако, эта трущобность была какой-то милой, уютной, с бандой обаятельных карманных воришек из диккенсовского “Оливера Твиста”, с кроватью Трэйси Эмин, художественно замусоренной окурками и использованными презервативами, с порнографическими гей-витражами клоунов-близнецов Гильберта и Джорджа и с ресторанами, где подают фаршированных акул Демьяна Херста. С тех пор в Москве тоже усвоили “пролетарский” шик, сочетание высокого и низкого, с элементами китча, с ботинками Док-Мартын и сигаретными закрутками, картинными галереями в бывших гаражах и складских помещениях. Но: одно дело читать об этом феномене по-русски в модных журналах с глянцевыми фотографиями, или законтачить с такими персонажами в интернетном чате, и другое дело – увидеть этот кусок жизни в оригинале, во всем его первозданном уродстве.
Началась с географических блужданий. Выяснилось, что Софи жила не рядом с модной легендарной Брик-Лэйн, а в каком-то районе Дальстон (“дальный стан” – или “стон” – как тут же окрестил это место в уме Саша), куда можно было добраться лишь с пересадкой на двух автобусах. И Саша, естественно, проехал остановку. Софи сказала ему, что надо пройти мимо рынка, где Саша ожидал увидеть пестроту и спонтанность жизни этого экзотического квартала. Но было уже после шести, и вместо карнавала языков и лиц он оказался в лабиринте без окон и дверей, где фасады были забаррикадированы щитами рифленого железа – этого железного занавеса эпохи классовой войны между имущими и неимущими. После базарного дня мусор, подхваченный ветром, летел во всех направлениях, швыряя в лицо обрывками газет, огрызками и окурками. Саша уклонялся от обстрела, прижимаясь к стенам домов, как будто наглухо заколоченных и необитаемых: он не увидел ни единого освещенного окна или витрины, кроме прачечной-автомата на углу. В отсветах редких фонарей мелькали прохожие таких же колеров, что и их тени: население тут было не столько артистически богемное, сколько иммигрантское – к старожилам туркам и курдам присоединились в последние годы сомалийцы, не считая коренного населения бангладешцев. Весь район действительно выглядел как замусоренная кровать Трэйси Эмин. Ее самой видно не было. И Гильберта с Джорджем тоже. Такое было ощущение, что он оказался в животе у акулы Демьяна Херста.
Несмотря на невразумительность инструкций Софи по мобильнику, Саша вышел наконец в поисках указанного адреса к собесовской бетонной башне – близнецу крупноблочных высоток у него на Преображенке. Вход в дом не был освещен, но напротив было какое-то питейное заведение с рекламой из розовых и зеленых неоновых трубок. В отсветах этого неонового шика Саша нашел панель с номерами квартир, но все его усилия по нажатию кнопок были безрезультатны, пока он не заметил, что панель с кнопками вырвана из стены вместе с паутиной электропроводки. Домофон, впрочем, существовал лишь символически: дверь в подъезд не запиралась – замок был сломан. Он поднялся на седьмой этаж, натыкаясь в темноте на заплеванные стены (он не мог найти на ощупь кнопку – впрочем, лампочка, скорей всего, тоже была разбита), и постучал в нужную дверь.
Дверь открыл молодой человек странной наружности – в шортах-бермудах, то есть цветастых, ниже колена, и при этом в распахнутом халате с голой волосатой грудью. Он был явно нетрезв. “Got a fag?” – спросил он Сашу, почесывая небритый подбородок. Саша не понял. (Ему послышалось fuck – со словом fag он был незнаком.) Джентльмен затянулся невидимой сигаретой, скрестив два пальца перед носом у Саши. Саша не курил и сообщил об этом. “Shit”, – сказал молодой человек и направился в другую комнату – оттуда резануло психоделической музыкой и не менее дикими пьяными воплями. На мерцающем экране телевизора в общей комнате мелькала реклама овсянки. В этом момент из еще одной двери и вышла его интернетная пассия.
Саша попытался описать ее мне довольно подробно, но тут достаточно упомянуть вязаную шапочку с тесемками и военизированные штаны с кармашками ниже колен, чтобы догадаться о ее вегетарианстве, пацифизме и крестовом походе против глобального потепления. Ее комната без окна была похожа по размерам на стенной шкаф. Там, где полагалось быть окну, на стене красовался фотомонтаж: из трех фабричных труб исходили облака дыма в виде джунглей реки Амазонки, тающих айсбергов и японских китов. Полкомнаты занимал ее велосипед. Он стоял перед постелью – как джин, охраняющий невидимую спящую красавицу. Впрочем, велосипед служил еще и бельевой веревкой: на раме было развешено для просушки ее нижнее белье. Софи спросила, не хочет ли он что-нибудь выпить. Она предложила ему на выбор ромашковый чай или воду из-под крана с лимоном.
“
Может, выйдем куда-нибудь в кафе?” – предложил Саша. Софи подумала и сказала, что да, рядом на углу есть очень симпатичное “органическое” кафе. Она почему-то взяла с собой велосипед, причем велосипед этот двигался между ними, как передвижной полицейский барьер. Пару раз Саша поскользнулся на какой-то гнилой шкурке – его туфли на высоких каблуках были столь же неуместны тут, как и на обледенелых московских тротуарах. Вход в кафе был забаррикадирован строем переполненных помойных баков, откуда, как будто в поисках политического убежища, тянулся по всему тротуару мусор. На кафе висела табличка “закрыто”. Софи сказала, что Саша должен обязательно посетить это кафе, когда оно будет открыто, потому что здесь все совершенно натуральное, без химических примесей, и тут лучшая в городе вегетарианская самоза. Саша не понял, что такое самоза, но почувствовал, что страшно голоден. За углом сияла, как маяк, одинокая витрина турецкой кебабной. Саша с облегчением почувствовал себя в знакомой атмосфере восточной забегаловки. Официант, не здороваясь, разложил перед ним приборы и меню.“
У вас есть вегетарианский шашлык?” – вежливо спросила его Софи. Официант-турок со сталинскими усами долго и молчаливо таращил на нее глаза. Потом убрал приборы и повернулся к ним спиной. Они снова оказались на улице. Саша попробовал взять Софи за руку, но их разделяла велосипедная рама. Софи объяснила, что у нее уже три раза воровали велосипед и поэтому она теперь с велосипедом не расстается. “Интересно, что она делает с ним в кровати?” – подумал Саша и решил купить бутылку виски в магазине с фасадом из рифленого железа и тюремной решеткой: деньги надо было передавать сквозь стальную форточку-задвижку.Обратно к себе в шкаф Софи не приглашала. Она пошла его провожать на автобусную остановку. В ожидании автобуса они присели на мокрую лавочку под фонарем. Саша стал прихлебывать виски прямо из бутылки и молчал, глядя на театральную афишу у входа в помещение напротив, напоминающее гараж. Софи объяснила, что это местный районный театр, где прогрессивный турецкий режиссер ставит пьесы белорусских драматургов-диссидентов. Упоминание этого театра и стало причиной окончательного скандала между ними. Саша стал рассуждать про пьесу “Копенгаген”. Перевод этой драмы про визит Гейзенберга из Германии к Нильсу Бору в Копенгаген шел в эти дни с аншлагом в Москве. Софи никогда про эту пьесу не слышала. Я сам пропустил в свое время лондонскую премьеру и разговоры вокруг этой пьесы давно утихли. Насколько я помню, в этой истории про встречу Бора и Гейзенберга никому достоверно не известно, когда, где конкретно и сколько раз они встречались. Известно лишь, что речь шла о создании атомной бомбы, и кому до какой степени секрет ее производства известен в нацистской Германии.
“
Представляешь? – восклицал Саша. – Да чего там пьеса! Она про принцип неопределенности Гейзенберга никогда не слышала!” У меня у самого лично были довольно смутные представления об этом самом принципе. Саша тут же стал втолковывать мне, как процесс наблюдения меняет сущность объекта. И что ты не можешь одновременно знать и местоположение объекта и интенции его движения. Потому что объект может быть частицей, а может быть волной (морской волной? что бы это ни значило!), то есть может существовать и не существовать одновременно, в зависимости от того, кто и как этот объект наблюдает.Я, скорее, наблюдал и слушал Сашу, чем следил за его – ускользавшей от меня – логикой. Меня восхищал его энтузиазм. Я чувствовал, что дело тут не в самом принципе и не в Гейзенберге, а в том факте, что эта идея вошла сейчас в оборот в его московских кругах. Как говорил Тургенев (в романе “Дым”): наши мыслители подцепят в Париже старую туфлю, свалившуюся с ноги какого-нибудь Фурье, напялят ее себе на голову и носятся с ней по московским салонам. И действительно: как, скажите, такой амбивалентной идее, как принцип неопределенности, не стать популярной в России, где обожают подростковые спекуляции об иллюзорности мира, об обманчивой и двойственной сущности реальности, о конспирации и заговорах, о том, что нашей жизнью манипулируют невидимые силы, которые за тобой постоянно наблюдают (если за тобой наблюдают – значит ты существуешь).
Софи из Дальстона об всем об этом совершенно не подозревала. У Саши возникло впечатление, что Софи не имела понятия даже о том, что такое расщепление атома. Возможно, она никогда не слышала – о, ужас! – про теорию относительности Эйнштейна. Саша был в шоке. Они не поругались явно, но между ними возникла атмосфера недоброжелательности и глубокого взаимного непонимания, сказал Саша (особенно в виду того, что он выхлестал к тому моменту полбутылки виски натощак). Софи долго отмалчивалась, выслушивая упреки насчет принципа неопределенности, а потом спросила Сашу, знает ли он, что такое зыкр?
“
Знаешь ли ты, что такое зыкр?” спросил меня Саша. Саша произнес это слово именно так, с буквой “ы”. По дороге домой после свидания с Софи, на втором этаже красного автобуса, Саша сверился с интернетном по мобильнику, и выяснил, что зикр – это молитва-повтор, своего рода благодарение Богу, Аллаху, вроде мантры, но в учении суфи. Софи была не настолько глупа, как показалось Саше. Совершенно ясно, что Саша столкнулся вовсе не с полуграмотной дурой, а с очередным персонажем спектакля альтернативной жизни в гигантской метрополии.Мы все читали про нищую богему и мансарды Парижа двадцатых годов. Так вот, Саша увидел нынешний лондонский вариант этой богемной жизни и почему-то ужаснулся. Я пытался объяснить Саше, кем оказалась его интернетная корреспондентка, явно диссидентка из приличной семьи. Про культ велосипеда и ромашкового чая, антиглобализм и манеру немногословности, когда вегетарианство и пацифизм – это еще и символика бунтарства против системы, против родителей и правительства, против агрессивной толпы мясоедов и милитаристов, против элитарности в образовании. Она хотела сказать: да, я никогда не слышала про принцип неопределенности Гейзенберга; но ты ничего не знаешь про учение суфи и мистику Ислама (от Дальстона до Стамбула – один шаг: тут на каждом углу исламские мистики). Безграмотность в вопросах ядерной физики или римской истории не означает, что человек не знаком с листом Мебиуса. Или с Чеховым. Или с учением суфи. Каждый учит то, что хочет.
По ходу моих объяснений лицо Саши все больше мрачнело. Он сказал, что я подтвердил его худшие подозрения о его собственном идиотизме. Его заклинило и он явно все испортил своими спорами про принцип неопределенности. Он понял, что заехал не туда со своим вектором и импульсом в поведении с ней в тот вечер, и уже натуро попытался назначить еще одно свидание, но было уже поздно. В ответ на его “текст” он получил сообщение: Софи чувствовала, что явно не понравилась Саше, что разговора у них никогда не получится, отношения не сложатся, и поэтому она решила вернуться к своему прежнему партнеру, психоделическому музыканту, с которым она рассталась год назад. Тем более, далеко ходить не надо – он жил в соседней комнате, они давно делят квартиру. Это был тот самый небритый тип в бермудских трусах, который попросил у него сигарету.
В глазах у Саши стояли слезы. Он был безутешен.
“
Блин, это значит, мне надо валить обратно”.“
Куда?” – я подумал было, что он решил вернуться в Лондон.“
Куда-куда? В Россию! – надежда на переселение в Дальстон в дальней перспективе явно грохнулась. – Не могу. Мне в России страшно”.“
Отчего?” – Саша был не первым и не последним, кто говорил мне про этот российский страх.“От всего страшно, – сказал Саша. – Если ты, идя по улице города, не знаешь, что страшней – прыгнет на тебя бандит или подойдет к тебе мент, то ощущение постоянно такое: ты точно знаешь, что ты жив, ты есть, ты здесь, но одновременно ощущаешь, что тебя здесь нет”.
“
Принцип неопределенности Гейзенберга?”Саша ничего не ответил. Его дождевик был как будто вакуумным пакетом, в котором он аккуратно законсервировал непогоду с дождем и ветром в своей душе – весь душевный неуют его лондонской встречи. Мы вышли из бара на солнечную улицу, медленно, прогулочным шагом двигаясь в направлении моего коттеджа. По дороге к дому мы прошлись по рынку, осмотрели пестрые барахолки и комиссионки (Саша тут же приобрел себе антикварную рубашку с кружевными манжетами и экзотическую соломенную шляпу), заглянули от нечего делать в отдраенный под викторианскую старину музей мореплавания. Городок застыл в пятидесятых годах – в Киле, как во всякой непрезентабельности, было нечто советское. И меланхоличность этой ностальгии по пятидесятым постепенно передавалась Саше – он почувствовал себя тут в своей тарелке, в эпохе, о которой ностальгически вспоминали его родители. Мы переоцениваем уникальность советского убожества. Городок Киль всем своим неброским видом говорил ему, что сердечные неудачи и душевные провалы вовсе не уникальны, той же природы в любую эпоху и в любой части света, с той же частотой рождаемости и смертности, как и у тебя в душе, и поэтому не столь фатальны, как кажется. Лицо Саши, вопреки его собственным внутренним интенциям, векторам и импульсам, стало проясняться. В конце концов он снял плащ.
Мы вышли к пустынному пирсу, обычно облепленному рыбаками. Но в этот день тут красовался один единственный рыбак – гигантских, впрочем, размеров, отлитый из бронзы, позеленевшей от морских ветров и дождей. Это было монструозное произведение местного скульптора послевоенной эпохи. Рыбак боролся с рыбами. Или они овладевали рыбаком? Рыбы тоже были гигантского размера. Одну из них рыбаку удалось оседлать так, что она вырастала у него между ног, свидетельствуя его эротической мощи. Другие рыбины облепляли его со всех сторон так, что трудно было сказать, где в этой скультпурной оргии пролетарского фрейдизма начинается голова одной и заканчивается хвост другой. Я решил не комментировать другие синкретические аспекты символа рыбы, тем более, что Саша с гораздо большим восторгом разглядывал настоящих живых тварей в рыбном магазине в двух шагах от пирса. На развалах льда среди морских водорослей были выложены местные дары моря, не превышающие европейскую квоту по отлову, но – всех видов и размеров, все чешуйчатые и панцирные, головастые и с клешнями, раскрасневшиеся от посмертного стыда. Тут же живая рыба бесстыдно плескалась в жестяном контейнере с морской водой. За углом плескалось само море, где нас, как я опасался, поджидал Монти.
***
Вся надежда была на то, что он сидит, отвернувшись к прохожим спиной, глубокомысленно уставившись в горизонт или в римскую монету. Не тут-то было. Монти снова вышагивал кругами в своем танцующем поиске античной валюты вдоль прибрежной полосы, но я не без основания подозревал, что он высматривает меня с кузеном на набережной. И действительно, стоило нам показаться из-за угла, как он стал махать руками и своей бейсбольной кепкой.
“Ahoy! Сюда, сюда!” – выкрикивал Монти. Мы приблизились. Я представил Сашу. Они пожали друг другу руки. Некоторое время Саша и Монти смотрели друг на друга, не шелохнувшись, в полной тишине (лишь шуршала галька под осторожный всплеск прибоя), как в ковбойских фильмах – в ожидании, кто первый рванет из кабуры с бедра пистолет. Образ Монти в виде усатого заматерелого мексиканского ковбоя-злодея в портупее рассмешил меня самого. Я хмыкнул, и Саша, заметив мою усмешку, вдруг покраснел, отвернулся и отошел в сторону, к воде. Он стал кидать гальку в море, но, снова перехватив взгляд Монти на себе, понял, что распугивает рыбу. Я, главным образом чтобы его успокоить, заметил, что с рыбой все равно сегодня дела плохи.
“
Кто это вам сказал?” – нахмурился Монти.“
Нет чаек, – сказал я, повторяя рассуждения Виктора. – Значит, нет рыбы”.“
Чаек нет, но клев продолжается”, – возразил Монти. И он стал рассуждать про приманки и грузила, где и когда какая рыба ловится на блесну, а какая на наживку. Рыба ловится при любой погоде: зависит от того, кто ее ловит и на какой глубине, сказал Монти. В блеске Сашиных глаз читался восторг, когда Монти вручил ему одно из удилищ. Он боялся дотронуться до мистического механизма оснастки. Монти стал инструктировать Сашу, пересыпая свою речь профессиональным жаргоном рыболовов: замелькали катушки, федеры, вертушки, спиннинг. Он стал демонстрировать Саше приемы забрасывания лески с наживкой на дальнее расстояние. Из чудака и эксцентрика Монти превратился у нас на глазах в опытного ментора с незаурядной спортивной сноровкой. Его лицо отливало загаром в послеполуденном солнце, седина на висках серебрилась, сильные руки ловко орудовали огромными удочками, когда он стоял в своих резиновых сапогах, расставив ноги, по колено в прибое.Оставленный без внимания, я начинал серьезно скучать. Саша же глядел на Монти заворожено. Неясно, что его заинтриговало больше – сам Монти или его рыболовные орудия. В этом взгляде было восхищение, любопытство и, одновременно, смелость, выдававшая себя в скрытой улыбке, как будто он наконец догадался, чего он в самом деле хотел. Из-за его сдержанности и стеснительности Сашу часто принимали за надменного чудака, брезгливого и необаятельного. Однако стоит ему раскрыться (это происходит у него с редкими людьми, вроде меня), и нет на свете более обаятельного и отзывчивого существа на свете, чем Саша.
“
Клюет! Клюет!” – закричал он, подпрыгивая от радости, как ребенок. И указал Монти на другое удилище рядом на триноге. Поразительно, как он, новичок в рыбной ловле, умудрился тут же углядеть глазом профессионала, что происходит с поплавком в ряби волн на таком расстоянии. Рыбак рыбака видит издалека. Монти подбежал к удилищу и стал орудовать катушкой, регулируя натяжение лески.“
А ну-ка”, – и в воздухе, как отколовшийся кусок солнца, блеснула чешуйчатая добыча. В руках у Монти трепыхалась гигантская рыбина. Он держал ее за жабры, она виляла хвостом подобострастно и разевала рот. “Морской окунь”, – сообщил не без гордости Монти и победоносно взглянул на меня. Как этот самый окунь, разевал от удивления рот и Саша: только этот разинутый рот выражал не бессловесное возмущение пойманной врасплох рыбы, а невероятный восторг. Я тоже был поражен таким экземпляром даров моря на полном, казалось бы, безрыбье. (Виктор, с его теориями, был, судя по всему, большой сочинитель.) Через мгновение рыбина плескалась в ведре.“
Давай купим эту рыбу и зажарим ее на ужин”, – сказал мне Саша, переходя от возбуждения на русский. Монти улыбался сдержанно, не без гордости. Но, расшифровав намерения Саши, рыбу продавать категорически отказался. Он готов был отдать ее даром. На этот раз отказывался Саша: для него идея покупки рыбы у Монти была как бы жестом восхищения талантом профессионального рыболова. Между ними начался шуточный торг. Монти предложил компромисс: он зажарит рыбу сам и приглашает нас на ужин. А за это – в качестве символической оплаты – Саша подарит ему русскую монету.Саша в панике стал рыться в карманах пиджака, но, к своему стыду, ничего найти не мог. Он развел беспомощно руками, вывернул один из карманов наружу – в кармане оказалась дырка. Саша стал шарить сквозь эту дырку под подкладкой. Это был странный черный двубортный пиджак – под панка. Где он его откопал? И тут Саша выудил из этих двубортных недр и вытащил на свет свою находку. На ладони у него лежала монетка.
“
Советский гривенник!” – сообщил он мне с гордостью, сам как будто удивляясь: откуда взялась советская валюта в панковском пиджаке? Монти взял монету осторожно, как коллекционер, двумя пальцами. Потом достал из внутреннего кармашка миниатюрную лупу и свою римскую монету: он сравнивал их в лучах послеполуденного солнца. Они выглядели совершенно одинаково, но римская монета оказалась, как ни странно, меньше по размеру, чем российская. Может быть, она просто истерлась за столетия.“
Это вам в виде сдачи”, – сказал Монти. Он торжественно вложил юлианский “пятак” в ладонь Саши и конфиденциально сжал его пальцы в кулак. Рука Саши задержалась в руке Монти. У одного в кулаке был Древний Рим, у другого – Московия. Эпохально! Заключив этот обмен национальными символами, не имеющими никакого отношения к личной истории каждого из них (советский гривенник был ностальгичен, скорее, для меня), Саша с энтузиазмом принял предложение отужинать пойманной рыбиной у Монти. Я же уклонился: мне обычно хватало разговоров с Монти на первые полчаса – перспектива целого вечера в его компании внушала мне ужас. Солнце заходило. Становилось зябко. Сославшись на усталость, я вернулся домой к сэндвичу с холодной говядиной и стакану виски “Famous Grouse” перед телевизором.
***
Саша вернулся лишь под утро. Он разбудил меня часов в шесть, в тот час, когда нас посещают сны, где прокручиваются в сюрреалистской версии события прошедшего дня. Пока я, кутаясь в халат, заваривал себе чай, Саша плескался под душем. Он вышел из ванны, обтираясь полотенцем. Я отметил про себя, как изменилась неожиданно его внешность. Обычно робкий и неловкий, он кружил сейчас в четком свинге боксера на ринге. Или я давно не видел его тела: затянутый в свои курточки и узкие джинсы, он казался тонким, как тростник. Выяснилось, что у него сильное тело – крепкие плечи, мускулистые ноги чуть ли не римского дискобола.
“
Всё решено”.“
Всё?”“
Мы едем в Россию”, – сказал он, плюхаясь в кресло.“
Кто – мы?”“
Я и Монти. Монти назначил меня своим гидом”.“
И по какому маршруту? Россия страна большая”.“
Сначала в Москву. А оттуда пешком в Мурманск”.“
Пешком? В Мурманск? – я несколько опешил. – И в чем же цель вашего паломничества в эти святые места?”“
Джон завещал Монти развеять его прах в порту Мурманска”, – сказал Саша, и в голосе его прозвучал вызов – непонятно, правда, кому и чему. Видимо, собственному чувству реальности: было нечто запредельное в сопоставлении двух имен – Монти и Мурманска. Однако завещание Джона, как оказалось, было вовсе не макабрической шуткой. Монти можно было лишь посочувствовать. Мало того, что этот атеист Джон посмертно довел его чуть ли не до инфаркта перевозкой трупа из Киля в Кентербери на кремацию. Теперь выясняется, что урну с прахом надо экспортировать за бывший железный занавес. Об этом даже Виктор не подозревал. Я представил себе Сашу в качестве проводника-партизана, пробирающегося через города и веси, леса и болота России к Мурманску с урной Джона – священным Сосудом Каббалы, Чашей Грааля, Олимпийским Кубком его атеистической души. Теперь я понимаю, почему Монти, сталкиваясь со мной на улице, хватает меня за пуговицу, так сказать, и начинает рассуждать о России. Может быть, Джон был не только атеистом, но еще и коммунистом, и посмертно стремился на свою идеологическую родину?Я и тут ошибался.
“
Дюнкерк”, – сказал ему Монти, указывая на горизонт, когда я оставил их вчера вдвоем на пляже. На какой Дюнкерк указывал Монти, мне трудно сказать, поскольку в этот день французский берег, как я уже говорил, был скрыт в тумане. Вполне возможно, вместе с моим уходом со сцены развеялся и туман над морем. Саша утверждал, что никого тумана вообще не было, и я с ним не стал спорить. Так или иначе, Саша с Монти стояли на берегу, взирая на горизонт, как Герцен с Огаревым на Воробьевых горах. Чуть позже – о клятве, которую они дали другу, но без темы жертвенности не обошлось с самого начала. Прежде всего Монти поведал Саше трагическую историю о высадке британских войск в Дюнкерке во Вторую мировую войну. Этот эпизод должен был подействовать на воображение Саши. Вполне сознательный взрослый юноша, он с подростковой одержимостью сочувствовал всем великим неудачникам, романтическим самоубийцам и безвестным героям. Он был как будто создан для культа “победоносных провалов” в английской истории.Самый извращенный пример этого героического отношения к великой неудаче можно найти в истории английского крикета. Столетие назад англичане потерпели настолько оглушительное поражение в крикетном матче с Австралией, что английская команда с героическим самоуничижением сожгла все свои биты и урну с прахом отправила австралийским соперникам. С тех пор каждый год англичане пытаются как бы вернуть на родину эти сожженные биты в ежегодным чемпионате за обладание “Урны с прахом”. Я, естественно, не случайно вспомнил эту крикетную историю, потому что завещание Джона насчет его праха оказалось связанным географически с военной катастрофой в Дюнкерке, ставшей в памяти ветеранов войны – типично для британцев – героической датой.
Британцы никогда не были великими стратегами (вспомним Крымскую или Первую мировую войны) и руководствовались в военных операциях скорее инстинктом, чем расчетом. Тысячи войск десанта британцев и их союзников были высажены на французский берег в Дюнкерке – прямо под бомбы гитлеровской авиации и артиллерийский обстрел. Это был ад. Героический, естественно, ад. Из этого ада и стали спасать – опять же героически – жертв этого катастрофического военного просчета. Весь британский народ, можно сказать, участвовал в спасении: переплывали Ла-Манш на весельных лодках, шлюпках, рыболовных баркасах, яхтах и катерах. Никакой квоты в смысле отлова жертв не было. Теперь отмечают юбилей этой катастрофы как героическую дату.
“
Ты, дядюшка, у нас циник”, – сказал Саша. Я не люблю, когда меня называют дядюшкой, тем более Саша мне не племянник, а кузен. “Дядюшка” возникал, когда Саша на меня злился. Моя ирония и скептицизм как будто подстегивали его эмоции. “И поражение от победы…” – процитировал он Пастернака чуть ли с дрожью в голосе, как будто защищая стратегию и тактику британского генштаба. С горящим взором восхищенного пионера он пересказывал невероятную историю военных похождений Джона (со слов Монти) – некий гибрид Чапаева и Джеймса Бонда.Джон, отколовшись в Дюнкерке от осажденных войск под обстрелом, потерял направление, забрел сквозь дюны довольно далеко вглубь оккупированной территории – и попал к немцам в плен. Он был отправлен в концентрационный лагерь для военнопленных на территории Польши. Ему удалось бежать. Пробираться на Запад обратно в Англию через оккупированные немцами страны было безумием. Он направился на Восток, в земли союзника – в Россию. Он ночевал в полях, лесах, придорожных канавах, заброшенных избах и стогах. Вроде Оливера Твиста, сбежавшего от гробовщика. Питался ягодами и корнями. Делал силки из веток орешника, ловил птиц и ел их живьем. Всему этому можно было поверить – до некоторой степени. До того момента, пока он не попал в Москву.
“
Как же его не арестовали, иностранца в сталинской России?” – недоумевал я. Саша, естественно, затруднялся ответить на этот вопрос. Представьте себе англичанина, небритого, в лохмотьях военной формы британской армии, бредущего по улицам Москвы или какого-нибудь Благовещенска. О’кей, возможно он был уже не в британской военной форме: может быть, в телогрейке с чужого плеча и в валенках. В стране война – кто только не бродит в обмотках и в лохмотьях по городам и весям. Может быть, он от рождения обладал таким талантом к языкам, что уже свободно говорил по-русски с акцентом (выучив его в лагере для военнопленных в Польше) и выдавал себя за литовца. Может быть. А может быть, его и арестовали, он попал в какой-нибудь лагерь для иностранцев и оттуда снова бежал? Чем убедительней я опровергал те ли иные детали этой легенды о невероятных маршрутах Джона, тем вдохновенней Саша отстаивал версию событий в изложении Монти. Я сразу понял, что фактография и логика в этом сюжете играли вторичную роль. Легенды не нуждаются в логике.В загадочной стране СССР Джона всегда кто-то спасал. Хлебом кормили крестьянки его, парни снабжали махоркой. Добрые люди прятали его от властей. Они же подсказали ему, что в Мурманск заходит британский “арктический конвой” – военная помощь Советской России. Как Джон добрался из Москвы до Мурманска, одному Богу известно. В Бога Джон, как мы знаем, не верил, и поэтому этот маршрут остался для потомков загадкой. Мистический многострадальный русский народ выводил его на верную дорогу. И Джон в конце концов воссоединился с соотечественниками на борту британского фрегата. Потом было путешествие через ледяные просторы северных морей, атака гитлеровских эсминцев и подводных лодок, ураганы, крики чаек и, наконец, белые скалы Дувра.
Вполне возможно, что моя ирония тут неуместна: все в действительности так и было. Россия, как и вся Европа эпохи Второй мировой, была гигантским лагерем перемещенных и пересыльных лиц, затерявшихся железнодорожных составов, исчезнувших районных уполномоченных. В советской России, как и в нацистской Германии, не только доносили на шпионов и врагов народа, но и спасали друг друга. В долгие зимние вечера в Киле, под суровый рокот штормового моря, Джон в компании с Монти рассуждал о судьбах России: “Может быть, пройдя горнило сталинизма, – говорил Джон (в пересказе Монти), – Россия поняла то, чего Западу никогда не понять?” Где еще на свете бремя молчаливого страдания неразлучно с весельем духа, кровавые расправы с интимной задушевностью, убогость ежедневного быта с размашистой щедростью? В память об этой диалектике русского духа, парящего над бездной, Джон и завещал развеять свой прах в порту Мурманска. И Саша на берегу Ла-Манша обещал совершить вместе с Монти это паломничество. Это и стало их “клятвой Герцена и Огарева”.
“
Ты же боялся туда возвращаться”, – напомнил я Саше.“
До сих пор боюсь, – кивнул он утвердительно. – Но это другой страх. Помнишь, что ты мне сказал однажды в детстве, когда мы с тобой удили рыбу на Преображенском пруду?”Я, естественно, не помнил. Но промолчал. Я много тогда чего говорил. Это было во время моего первого – после эмиграции из России три десятка лет назад – визита в Москву в начале девяностых. Система рухнула, но страна все еще сохранила советский облик, а на городских окраинах время как будто остановилось, выжидая. Я прекрасно помню Преображенский пруд. Там еще рядом стоял на берегу кинотеатр. Это была большая городская лужа. Никакой рыбы там, естественно, не было. И быть не могло. Но на берегу всегда можно было застать нескольких местных граждан с удочками, особенно по выходным. Они предавались этому лирическому занятию, делая вид, что вокруг не рухнувшая советская власть, а сплошной пейзаж художника Левитана.
“Помнишь, ты мне сказал: важно не что, как и почему, а с кем, где и когда?” Какие только сентенции мы не выдаем в присутствии восхищенных мальчиков! То есть, я понимаю смысл сказанного, но не помню, почему я это сказал. Я, однако, хорошо помню нашу с ним прогулку к пруду. Я помню и свое впечатление от Саши тех лет: неловкий школьник, краснеющий от каждого неосторожного слова, он не общался со своими сверстниками, держался в стороне. Может быть, поэтому его постоянно тянуло ко мне, вообще к старшим. Ну и мой статус иностранца несомненно гипнотизировал. Он ловил каждое мое слово. Неважно, что, как и почему, а важно где, с кем и когда. Что же я все-таки имел в виду? Можно переставить слагаемые, и в других обстоятельствах совершенно противоположный по смыслу афоризм звучал бы с неменьшей убедительностью. Мы произносим безответственные силлогизмы, спровоцированные нашими личными обидами и счетами. Мы эти сентенции довольно быстро забываем. Но рядом всегда оказывается случайный свидетель, внимательный слушатель, в уме которого эти подслушанные хаотичные обрывки мыслей становятся руководством к жизни, заповедью Моисея, новым Евангелием.
“
Я знаю теперь, кто я, где и с кем я сейчас, – повторял Саша. Голос его становился звонче. Он весь как будто светился изнутри. – У Монти тоже страх перед Россией. Мы говорили об этом всю ночь”.Всю ночь? О России? Я смотрел на Сашу широко открытыми глазами. Вот уже который год я месяцами живу в Киле, несчетное число раз сталкивался с Монти, комической для меня фигурой, на улице, в пабе, на берегу, но так и не удосужился узнать, чем же, в конечном счете, был одержим всю жизнь этот человек. Наши разговоры, как вы заметили, сводились к моим ироническим репликам по поводу его коллекционирования римских монет и того, что я воспринимал как обывательское любопытство к России – державе, чья история похожа в его глазах на роман готических ужасов. Действительно, мы, родившиеся в советской стране, пионеры светлого будущего всего человечества, плохо себе представляем, какой ужас внушал Советский Союз за границей своей ядерной мощью. Западный мир не знал скуки и убожества советской жизни, бездарности, бардака и бессилия советской системы. Запад жил в апокалиптическом ожидании ядерной катастрофы, парализованный страхом – готическими ужасами за Железным занавесом с кровавыми подвалами Лубянки, вечной мерзлотой Сибири и, наконец, советской Атомной бомбой.
Для Монти Россия тоже была неким кошмаром его детства, от которого он до сих пор до конца не избавился. Но, как выяснилось из его разговоров с Сашей в ту ночь, Монти вырос в Ирландии, мальчиком был отправлен в католическую школу-интернат, и признавался, что в детстве по ночам молился за спасение многострадальной христианской России, русской души, затоптанной сталинским сапогом. Этот страх он ощущал как грех. Потому что этот страх делал его слепым – ко всему светлому и христианскому, что пряталось за железной советской маской. Эта маска отпала от лица России, и теперь у Монти появилась надежда преодолеть этот страх: отправиться в Россию и, развеяв прах Джона, отдать дань памяти всем тем русским людям, кто помог Джону добраться обратно, домой, до берегов Альбиона – до Монти.
“
Но ты Россию не просто боишься: ты говорил, что ты ее ненавидишь, – напомнил я Саше. – Откуда, кстати, у тебя взялся советский гривенник в пиджаке?”“
А это советский пиджак. Я его на Преображенке купил, на рынке. В таком Брежнев мог ходить. Античная древность. Чистый панк”. Он помедлил. “Понимаешь, – он взъерошил свои волосы, глядя в одну точку. – Понимаешь, я ненавидел Россию, потому что считал, что от нее некуда деться. Сейчас, вдвоем с Монти, я увидел другую страну – его глазами: с другого берега – глазами иностранца”.Я мог лишь догадываться, что он имел в виду. Чтобы узнать собственную страну, нужно из нее уехать. Одиночка и чужак у себя дома, Саша здесь, за границей, в компании Монти, вдруг осознал себя частью большого сюжета, где все с большой буквы: Вторая мировая война, Сталин и Гитлер, Атомная бомба, Перестройка, Русская мафия. Он воображал паломничество в Мурманск как своего рода преодоление их обоюдного страха перед Россией, очищение от прошлого. Каждый, мол, развеет прах своего прошлого по ветру, и оба будут свободны.
Я решил не уточнять смысла этой свободы: совершенно ясно, что он повторял эту романтическую белиберду про некую “другую Россию”, потому что впервые в жизни понял, чего он на самом деле хочет. Чисто лично. Чем дольше я его слушал, тем четче понимал: у меня на глазах отношение к отечественной истории менялось в зависимости от личных отношений. Личный сюжет был важней исторических последствий. Так, наверное, и должно быть.
“Ты мне не веришь?” – допытывался Саша. Я взглянул ему прямо в глаза и прочел там ответ на его вопрос: ему было все равно, верю я ему или не верю. Я видел перед собой совершенно преображенное существо. Он не превратился из Савла в Павла, но по дороге в свой, так сказать, Дамаск он даже внешне изменился. Исчезла присущая ему подростковая зажатость (как будто в ожидании удара невидимого врага), стеснительная уклончивость взгляда:
“Мы сможем быть вместе, Монти и я. Понимаешь?” Легкая улыбка пробежала у него по губам. “Куда мне девать мокрое полотенце? – спросил он, поднимаясь с кресла. – Я валюсь с ног – целую ночь не спал”. И затопал ногами по лестнице наверх в спальню.
***
Как будто смущенное этим рассказом, солнце исчезло. За окном моросил весенний дождь. Я не спеша позавтракал, проглядел газеты, послушал новости по радио, но в конце концов решил совершить утренний моцион. Я вышел на набережную. Штормило. На берегу было полно рыбаков, но Монти среди них я не заметил. Кричали чайки. Это значит, что рыба вернулась к нашим берегам. И действительно, когда я дошел до поворота к пабу, я увидел Виктора. Это был его выходной, поэтому он стоял не за стойкой бара, а на берегу. В руках у него была самодельная удочка.
Знаю ли я, спросил меня Виктор, что Монти наконец-то нашел себе гида для поездки в Россию? Он оторвал свой взгляд от горизонта и в глазах его, как будто постоянно подмигивающих, я прочел зуд профессионального сплетника – желание поделиться сенсационной новостью. Он сказал, что перед ужином Монти с Сашей зашли в паб и что Саша обучал Монти пить водку. Вдох, рюмка, выдох, и так далее, своего рода йога – “водка-йога”, как говорил Саша, повторял странное слово “зыкр” и смеялся.
“
А потом они сидели на берегу, взявшись за руки”, – доложил мне Виктор.“
Что вы имеете в виду? Молились? Удили рыбу?” – Виктор не ответил. Лишь глянул на меня внимательно и отвернулся к горизонту.“Кстати, откуда у Монти взялась рыба в безрыбный день?” – спросил я, напомнив Виктору его теории насчет туманов, чаек и рыб.
“
Ну да. Морской окунь. Огромный!” – подтвердил Виктор.“
Где же он его выловил?” – спросил я.“
Как где? Сбегал в рыбный магазин на углу, пока вы ходили встречать кузена на станцию”.
2012