Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2012
Ирина КОСЫХ
Родилась в 1976 году в
c. Александровка Знаменского р-на Тамбовской области. В 1999 году закончила МГУ им. М.В. Ломоносова (факультет иностранных языков), в 2009-м – Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького. В “Волге” публиковался рассказ “Нелегалы” (№11–12, 2011). Живет в Тамбове.
Рассказы
АДИ
Сереже Дроганову
I.
– Совершенно неудивительно, что ваша бессонница чередуется с беспробудным сном – это расстройства, родственные друг другу. Бессонница и летаргический сон, например, одного поля ягоды, так как связаны с нарушением функций сознания. Только в первом случае, грубо говоря, отказывают тормоза, а во втором – не схватывается зажигание.
Маргарита Вильгельмовна говорит так тихо, что я склоняю к ней свою выю в прямом и переносном смысле и ловлю каждое сокращение мускула на ее подвижном лице. Если бы не оно, я не разобрала бы и половины из того, что она говорит: слова у нее складываются большей частью из мимических морщин и броуновского движения зрачков, а рот она открывает только для того, чтобы не слишком шокировать собеседника. Она – очень, очень странная, часто думаю я.
Мне приходилось слышать где-то, что многие врачи обычно страдают теми заболеваниями, которые сами и лечат: кардиологи – сердечно-сосудистыми, окулисты носят очки, отоларингологи неважно слышат, гастроэнтерологи – все сплошь хронические язвенники и т.д. А вот Маргариту Вильгельмовну легко можно представить пациенткой психиатрической клиники: кроткой и бессмысленно улыбающейся старушкой, позитивно сумасшедшей, если хотите, но в то же самое время твердо уверенной в существовании другой, более прекрасной реальности, в которой она постоянно плетет венки из васильков, разговаривает с бабочками и светится непридуманным счастьем. Потом, черный лак на ногтях у женщины, по-моему, бесспорный признак безумия, если, конечно, она не выкапывает по ночам картошку у соседей.
– Интересно, а что происходит, если оба эти рефлекса не срабатывают?
– Такое случается, если кровообращение в головном мозге сильно нарушено. Глубокое торможение в его коре распространяется на подкорку и нижележащие отделы центральной нервной системы. Попросту говоря, человек теряет сознание и впадает в коматозное состояние.
– Да, Маргарита Вильгельмовна, умеете вы нарисовать радужные перспективы, внести оптимистическую нотку в серые будни…
– Лидочка, у вас явные проблемы с вегетативной нервной системой. Вы утомлены, перенесли много стрессов. Потом, это ваше невероятное чувство ответственности перед другими – обратите внимание на предлог “перед”. Ответственность должна быть за кого-то, а вы все играете в маленькую напуганную девочку, страстно желающую заслужить похвалу суровой матери или классной руководительницы, как будто вам и вправду надо отчитываться перед кем-то, кроме себя.
– Я так понимаю, вы опять хотите заслать меня в вашу “Лесную сказку” – нарезать круги в компании маразматических номенклатурных старух? Имейте в виду: там продается пиво, и с тоски я обязательно буду напиваться.
– Напиваться вам нельзя, деточка. Вам вообще противопоказан алкоголь, вы же знаете.
Маргарита Вильгельмовна неожиданно сует обе руки в карманы своего белого халата и начинает в них что-то искать. На самом деле, ничего она там не найдет. Это у нее такой отвлекающий маневр, когда ей (редкий случай) нужно время подумать.
– Лида, у меня к вам другое предложение. Я считаю, что вам просто необходимо кардинально поменять окружающую среду: и климат, и картинку за окном, и привычки, и даже культурный фон. Вам надо, что называется, освежиться, взбодриться, вдохновиться…
– Надеюсь, вы не пошлете меня за вдохновением и острыми ощущениями на Северный полюс?
– Гм… Предлагаю вам на выбор два варианта: клиника “Хирсланден” под Цюрихом, там работает моя знакомая, фрау Видмар, замечательный невропатолог – она позаботится о вашем устройстве в больнице и сможет вас наблюдать. Второй вариант – поехать на юг Франции, в Средиземноморье. Там нет клиники. Зато живет мой старый приятель Ив Ле Рэн. Он сейчас полностью ушел в психоаналитику и принимает частно, на дому, хоть и является компетентнейшим психотерапевтом – он по образованию врач, а не психолог. Я знаю, что он сдает квартиру на побережье, а сейчас декабрь на дворе, сезон давно закончился, и, скорее всего, никаких постояльцев у него нет. Думаю, я смогу договориться с ним о вашем размещении. Кроме того, вы опять же будете под наблюдением специалиста, так что мне вас не будет боязно отпускать одну в дальнее путешествие.
Решение было принять не трудно. Франция, конечно, Франция. Хочу море, хочу каракатиц, улиток, устриц, мидий, скампий, кальмаров и все эти хитроумные приспособления для их разделывания, хочу южных темпераментных французов, кричащих вслед: “Oh, la vache!”, хочу французские закусочные и кафе, вывернувшие свое нутро прямо на тротуар, хочу настоящий морской порт и маленькие бело-синие бухточки с посаженными, как морковки на огороде – бок о бок, – яхтами на глади морской, хочу солнца…
II.
Обстоятельства складываются наилучшим образом: квартира, действительно, пустует с ноября, профессор Ле Рэн любезно согласился не только меня принять, но и встретить из аэропорта, туристическое агентство взялось за небольшую мзду организовать визу и перелет без брони в отеле. Выяснилось, что Ле Баркарес, куда лежит мой путь, находится рядом с франко-испанской границей.
Ив Ле Рэн оказался весьма симпатичным мужчиной лет сорока от силы, с рябым и улыбчивым лицом, несуетливым, даже несколько вальяжным буржуа, со значительной проседью в темных, слегка вьющихся волосах и загипсованным запястьем (буквально пару дней назад он неудачно упал и сломал руку, катаясь на лыжах в Пиренеях). Все было бы прекрасно, если бы я еще понимала, что он говорит. Поначалу я подумала, что совершенно забыла язык, поэтому мое ухо не вычленяет из его речи ни одного знакомого слова. Я извинялась и переспрашивала, краснея до корней волос (самонадеянная дура!), пока Ив, наконец, не додумался сообщить мне, что он – бретонец. Натуральные французы, может быть, его и поймут, а я, иностранка, о бретонском наречии не имею никакого понятия, кроме того, что он считается одним из самых сложных во Франции. Все это я сказала Ле Рэну, и он пообещал мне стараться говорить на чистом французском.
Когда мы въехали в город, меня поразила мертвая тишина и отсутствие машин, людей, собак. В гордом одиночестве мы медленно двигались по центральной улице между рядов респектабельных вилл и неожиданно (после Москвы) зеленых кустов, деревьев, газонов. Ив пояснил, что в основном это летние резиденции, и зимой город вымирает.
Ковчег мой располагается на втором этаже маленького двухэтажного домика на четыре квартиры, в двухстах метрах от моря. Маленькая, уютная каморка с трехметровой кухней – да и ладно, все равно не буду себе готовить. В комнате, к моему неописуемому восторгу, целых два окна: одно выходит на морское озеро, окаймленное разноцветными камышами, а второе – на Средиземное море. “Вода, вода, кругом вода…” Ив помог мне поднять вещи и показал, как пользоваться обогревателем и душем – в доме, естественно, нет ни центрального отопления, ни горячей воды.
– Я обязательно заеду к вам завтра. Сегодня у меня родительский день: везу детей в Порт Авентура, – сказал доктор и уехал.
Делать было нечего: я распаковала чемодан, раскидала вещи в видавшем виде гардеробе, переоделась в белые джинсы и бордовый свитер и отправилась изучать местность.
Первым делом я исследовала пляж. Никогда не видала такого безлюдного курорта. Пустынная песчаная коса протянулась вдоль морского побережья на несколько километров. В самом начале пляжа возвышалось огромное допотопное судно, непонятно зачем вызволенное на сушу. Пьяный корабль, перепутавший стихии и навечно увязший в песках. Из-за него создавалось впечатление некогда реального, бурлящего жизнью и людьми поселения, которое внезапно, в силу какого-то трагического катаклизма оказалось заброшенным и всеми покинутым пристанищем мертвых вещей: упомянутый корабль, одинокая лодочная станция, покосившиеся таблички с предостережениями и угрозами штрафов, “долетавшиеся” воздушные змеи, бесхозно валяющиеся теперь на пляже, и ни души во всей округе. Разрушенный Эдем. Дрейфующий остров. Город призраков.
III.
Параллельно пляжу метрах в ста тянулись двухэтажные бетонные дома – такое ощущение, что здесь в свое время поработал посредственный советский архитектор. Дома – серого заунывного цвета с темно-красными балконами – безрадостные, неуместные, даже враждебные местному ландшафту. Общий вид набережной навевал мысли о насилии: ну нельзя живую, рвущуюся плоть (а море здесь такое своенравное, беспокойное, бесконечное, что больше напоминает океан) заключать в бездушный, искусственный камень…
Я обнаружила в небольшом отдалении от пляжа маленький ресторанчик “Caprice de
Mer”. Так, судя по всему, это и будет мой культурный фон. Странно, что он открыт. Для кого?Девушка-барменша не спеша готовила кофе, я листала меню. Да, из вожделенного только устрицы и мидии, и те, чует мое сердце, не первой свежести. В остальном – ассортимент скромного московского ресторана.
– Вы здесь проездом? – осторожно спрашивает молоденькая барменша.
– Можно и так сказать, – улыбаюсь я в ответ. – Я здесь пробуду неделю.
– Будете обедать у нас? У нас обедают почти все, кто остался в городе.
– И много таких? – с надеждой в голосе спрашиваю я.
– Мадам Боновируа, мадам Жизу, месье Жирарден и месье Штайнер.
– А месье Ле Рэн?
– Нет, он бывает очень редко. Его жена сама готовит.
– Да, наверное, я тоже буду приходить.
– Как вас зовут?
– Лида.
– Мадам Лида, вы можете заказывать что-нибудь особенное, не из меню. Если все ингредиенты возможно найти в Перпиньяне, то приготовим специально для вас.
– Даже так? Хорошо, я подумаю.
Гуляю по набережной, как по необитаемому острову. Где же ты, моя Пятница? Сажусь на скамейку, смотрю на набегающие и разбивающиеся о берег волны. Зачем я здесь? Какого черта ехать к морю зимой? Местные, наверняка, примут меня за невероятную скрягу: мол, решила по дешевке съездить на дорогущий курорт. Ив, действительно, запросил смехотворные для этих краев триста евро за шесть ночей и ни сантима за трансфер…
Неожиданно вдали возникает силуэт человека, двигающегося по бетонной дорожке в моем направлении. Я как-то вся внутренне собираюсь и с преувеличенной тревогой начинаю рассматривать свои коротко подстриженные ногти, дабы не произвести впечатление праздного зеваки (а кто я, собственно, есть?). Меня снедает дикое любопытство и желание заглянуть в лицо неизвестного, который проходит так близко, что я могу запросто ущипнуть его, но… я поднимаю голову только тогда, когда мне видна лишь его спина. И вдруг, пройдя уже метров десять, он резко разворачивается на пятках на сто восемьдесят градусов и что-то кричит, явно обращаясь ко мне. Я не расслышала и от неожиданности встала со скамьи, как будто меня вызвали к доске.
– Pardon, Monsieur? – переспрашиваю я, а он тем временем вразвалочку и, кажется, слегка кривляясь, приближается ко мне.
– Я – Адриан, – говорит он. – Здесь слишком многолюдно, пойдемте ко мне домой. Там вы найдете долгожданный покой и благостное уединение.
Не француз – тут же отмечаю я: слишком раскатистое “р” и царапающее, жесткое произношение. Но это мимолетно. Все мое внимание приковано к его лицу: оно… абсолютно детское, мальчишеское. Совершенно черные глаза, гримасничающий рот, сросшиеся брови. Темные волосы то ли намочены, то ли уложены гелем – блестят не хуже, чем у папаши Адамс. Не могу даже примерно определить, сколько ему лет…
– Это шутка? – пытаюсь я сохранить и лицо, и потенциального собеседника.
– Русская, – уверенно констатирует он. – Была у меня одна русская. Долгими зимними вечерами она писала мне душещипательные письма. Я рыдал. Вы тоже тонкая, чувствительная натура? Или с вами можно просто перепихнуться?
– Вам снова не повезло, – сухо отвечаю я.
К моему удивлению, незнакомец уходить не собирается, и это меня радует: все же пока он единственное живое и говорящее существо, встреченное мною в этой мертвой цивилизации.
– Так как вас зовут? Я же вам представился.
– Лида.
– Лида? Почти как “Атомная Леда” Дали. Холодное имя, асексуальное. Но вам идет.
– Сомнительный комплимент.
– А вы не сомневайтесь. Сомнения делают жизнь невыносимой. Блаженны верующие, слышали, наверное.
Я и не заметила, что мы уже идем вдвоем вдоль набережной, как заправские туристы. Адриан, чему-то ухмыляясь, нагло меня рассматривает. Я, в свою очередь, делаю вид, что этого не замечаю и с озабоченным видом гляжу по сторонам.
– Вы целыми днями сидите в офисе, сто процентов! – озаряется радостью первооткрывателя его лицо.
– Хм… Почему вы так в этом уверены?
– Солнца нет, а вы щуритесь, а значит, либо видите мало естественного света, либо близоруки от длительной работы у компьютера.
– Правда и то, и другое. Вы угадали.
– О, я великий угадыватель, поверьте. Я, собственно говоря, только тем и занимаюсь, что разгадываю разнообразные ребусы. I am a riddle solver!
– Я тоже кое-что могу угадать про вас.
– О, я заинтригован. Говорите!
– Ну, например, вы не француз.
– Боже, – хватается он за сердце, – кто же я? Кто же я, Господи? – кривляется этот зарвавшийся, самонадеянный шут.
– Немец, – наобум говорю я.
– Негусто, – корчит он скорбную мину. – На самом деле, вы взялись за трудную задачу. Лишь это и извиняет ваш конфуз.
– Не знаю, мне слышится немецкий акцент. Я, конечно, могу ошибаться.
– Вот так с ходу взяться определить мою национальность – какая вы все-таки дерзкая!
– Ну, так исправьте меня…
– Пойдемте ко мне домой, и я вам устрою целый спектакль с участием всех персонажей моего ветвистого генеалогического древа. Вам понравится!
– Спасибо. В другой раз.
– Отчего же?
– Я вас совсем не знаю. С какого перепугу я потащусь в дом к первому встречному? Вы вообще ведете себя так, что я не знаю, чего от вас ждать в следующую секунду.
– Ох, вижу, что вы меня боитесь. Я обещаю, что буду сдерживать себя и не наброшусь на вас с плотоядным ревом, как только захлопнется входная дверь. Мы же не животные, как вы думаете?
Не понимаю, говорит ли он в шутку или всерьез. Он сбивает меня с толку, и я предпочитаю просто промолчать. Адриан идет рядом и пинает мелкие камешки, валяющиеся на бетонной аллее. Начинает темнеть, и ветер становится пронизывающим. Не знаю, как закончить этот нелепый разговор, поэтому решаюсь соврать.
– Кажется, я заболеваю. Мне надо идти домой.
– Я вас провожу. Это так романтично.
– Как хотите. Дорогу я знаю.
Остаток пути мы преодолеваем молча. Адриан время от времени отстает от меня, а когда я оборачиваюсь, то он изображает из себя понурого, послушного осла, плетущегося за своей хозяйкой. А потом глупо хихикает. У дома он хватает меня за обе руки и начинает страстно их лобызать. Он просто издевается надо мной. Я вырываю руки и молча вхожу в подъезд.
– Пока, – кричит он мне вслед, но я не оборачиваюсь.
В квартире я не утерпела и взглянула в окно: рассевшись на скамейке напротив подъезда и раскинув на ее спинке руки, он смотрел прямо на меня. Я отпрянула от окна в то же мгновенье, покраснев от стыда, как школьница, застигнутая у замочной скважины. И тут же отругала себя за это: надо было просто улыбнуться или помахать рукой…
IV.
На следующий день меня разбудил громкий стук в дверь. Спросонья я подумала, что это милиция. Когда я жила в коммуналке с соседом-дебоширом, подобным стуком меня будили регулярно. Поэтому первым делом я кинулась за паспортом, потом одумалась и взглянула на часы. Половина третьего. “Ничего себе”, – подумала я и стала суетливо одеваться в то, что первым попалось под руку.
Это оказался Ив, с гипсом на руке и тревогой на челе. Он стучал около двадцати минут, но мой младенческий сон был неколебим. Ив вошел в комнату и сел в единственное кресло подле окна. Вечно психотерапевты, как опытные бизнесмены, выбирают позицию у окна: чтобы собственное лицо было в тени, а лицо собеседника как на ладони. Я села напротив прямо на кровати.
– Думаю, нам надо поговорить. Я здесь вроде вашего опекуна.
– Конечно, с удовольствием.
– С какими жалобами вы обратились к Маргерит?
– Меня беспокоит бессонница и проблемы с пробуждением. Попеременно.
Ив помолчал и заговорщицки взглянул мне в глаза.
– Мадам Лида, я понимаю, что это серьезная предпосылка полечить нервы, но не повод обследоваться у Маргерит, так как она – психиатр.
– Маргарита Вильгельмовна появилась в моей жизни гораздо раньше. Для этого были другие причины.
– Расскажите, пожалуйста, об этом.
– Ну… у меня были определенные состояния, которые, как выяснилось, надо лечить.
– Что конкретно вы имеете в виду?
– Трудно объяснить. Вы знаете такой термин: “суггестивность”?
– В психологии это обозначает внушение.
– Ну да, ну да… Но литературоведы, например, используют это слово для определения подтекста, второго или даже третьего плана какого-нибудь произведения. Так вот, у меня возникало ощущение тотальной суггестивности мира. Уф! Как сложно это объяснить словами. Ну, понимаете, в такой период каждый предмет, слово, звук имел какое-то особое значение, предназначенное только для меня. Вы вообще не задумывались о том, что все в мире – носитель информации: от текста до падающего снега, или вот до вашей загипсованной руки? Каждый предмет – это отдельная история, особый смысл. Много смыслов.
– Вы слышали голоса?
– Нет, совсем нет. У меня никогда не было галлюцинаций.
– Как вы сами для себя объясняли это ваше состояние сверхвосприимчивости?
– Я считаю, что это был Бог.
– ?
– Вы не любите Сэлинджера? Я очень люблю Сэлинджера. В одном из его рассказов маленький мальчик объясняет, как он осознал, что все – это Бог. Его младшая сестра пила молоко, и он вдруг понял, что она – Бог и молоко – Бог, и все что она делала, это переливала одного Бога в другого. Это очень понятная мне иллюстрация. Даже не знаю, можно ли объяснить лучше, доступнее.
– Понятно. Как часто с вами это случалось?
– Дважды.
– Вы не заметили какого-то определенного стечения обстоятельств, событий, эмоциональных вспышек, предшествующих этому?
– Заметила. Это случалось после того, как я видела мертвых людей.
– Гм… Ну, расскажите и об этом.
– Когда мне было двенадцать лет, я видела своего дедушку, который к этому моменту уже полгода лежал в земле.
– Где вы его увидели?
– В метро. В вагоне кроме нас никого не было. Он зашел на станции “Театральная”, сел напротив меня и улыбался.
– Вы пробовали с ним заговорить?
– Нет. А зачем?
– Ну ладно. А второй раз?
– Второй раз я ехала на машине и вдруг в соседнем ряду, в каких-то помятых “Жигулях” увидела своего недавно трагически погибшего приятеля. Все лицо у него было в ссадинах и кровоподтеках. Я очень сильно расстроилась тогда.
– Лида, а вы допускаете, что эти люди были просто чем-то похожи на ваших знакомых?
– Да, наверное, так оно и было.
– Ну, слава Богу. Честно говоря, я начал сомневаться в целесообразности вашего пребывания здесь. Сейчас, кроме бессонницы, вас ничего не беспокоит?
– Нет. Я чувствую себя совершенно здоровой.
Стараюсь убедительно улыбнуться. Вроде получилось.
– Хорошо, Лида. Я вам оставляю номер своего мобильного: немедленно звоните, если почувствуете просто какие-либо сомнения. Никаких препаратов я вам прописывать пока не буду. Просто старайтесь соблюдать режим, наслаждайтесь отдыхом, берегите нервы. Я заеду завтра.
V.
Проводив Ива, я переоделась и собралась идти завтракать. Вернее, ужинать. Подъезд мой был мрачен, пуст и пугающе безмолвен. Солнце уже начало садиться, и городской пейзаж приобретал зловещие красные тона. Зарево сгущалось над морем и казалось, что эта небесная кровь вот-вот капнет и окрасит неспокойные воды или, скорее всего, растворится в них без следа. Мне стало грустно и отчего-то жалко себя. Видимо, миловидная барменша заметила это и то и дело дарила мне смущенные улыбки и посылала импульсы доброжелательности из своего темного, освещенного зеленым светом бра уголка.
Я оставила соразмерные с улыбками чаевые и вышла на пляж. Никого. Честно говоря, я хотела встретить Адриана. Хотя он и взбесил меня своей наглостью, но и заинтриговал в то же время. От него веяло юностью, бесшабашностью, отвязностью, в нем чувствовалась какая-то необычайная внутренняя свобода.
Дойдя до конца набережной, я обнаружила разрушенную каменную стену. Кое-где высота доходила до метров трех, и сохранились маленькие глубокие оконца, сквозь которые, как в дорогой основательной раме, зияло мятежное, медленно угасающее море. Я села в том месте, где стена совсем осыпалась, и вытащила сигарету.
– Она пестует свое одиночество и безнадежно грустит о невозможном, – раздался тихий насмешливый голос над моим ухом.
Я даже не заметила, как он подошел. Облокотившись на каменную плиту, Адриан с некоторым сожалением смотрел на меня сверху вниз. Очевидно, он снова был в образе Пьеро и Арлекина одновременно. Я отвела глаза.
– Вы меня напугали.
– О, простите. Мне показалось, вам будет полезна небольшая встряска.
Адриан обошел стену и присел рядом со мной, отмахиваясь рукой от наползающего на него дыма.
– Вас не пугают эти чудовищные предсказания на пачках?
– Сигаретах? Нет, слава Богу. Я фаталистка.
– То есть безвольный человек?
– К сожалению, не все находится в нашей воле. Особенно то, что касается смерти. Здесь уместнее говорить о воле божественной.
– Что вы Бога-то все поминаете? Имейте в виду: на меня это не действует.
– Вы не верите в Бога?
– Послушайте, все религии придуманы для ущербных, психически неразвитых, вернее, неполноценных людей. Мне лично Бог не нужен. Мне не нужен Бог, чтобы не убивать – я не выношу чужого страдания и мне отвратительно насилие в любых его проявлениях. Мне не нужен Бог, чтобы, например, вас любить – это единственное, что я умею делать в совершенстве и чему я могу отдаваться без остатка. Мне не нужен Бог, чтобы не воровать – я даже в рестораны хожу редко, потому что мне неприятно пользоваться вещью, к которой прикасался другой человек. Я не завистлив, не ревнив, не тщеславен. Зачем мне этот ваш Бог, скажите?
– Вы что, святой?
– Нет. Я просто исключительно здоровый человек и не нуждаюсь ни в чьих указаниях и проповедях. Правда, я долго болел, как и все. А потом – раз и вылечился.
Адриан, прищурившись, смотрит на меня искоса, как будто проверяет, насколько ошеломляюще звучит его заявление.
– Как же вы сумели излечиться от пороков?
– Да как вам сказать… Это произошло неожиданно. Я, собственно, тут ни при чем.
– Что-то вроде божественного просветления?
– Хм… Скорее уж затмения. Впрочем, я не хочу об этом говорить.
– Почему?
– Не хочу и все. Для вас это недостаточный довод?
Я молчу. Хотя меня распирает любопытство. Я внимательно посмотрела на него, и мне вдруг стало необыкновенно уютно и спокойно. Я представила, что мы очень давно знакомы. Почти вечность. Будто мы всегда были здесь, и будем, и есть. И никуда не спешим. Потому что больше некуда.
– Но разве вас не страшит смерть?
– Немного. Но я живу в мире, где все конечно. Почти у всех нас есть время привыкнуть к этой мысли. Смерть необходима так же, как жизнь.
– Пусть так. Но неужели вам не кажется бессмысленным собственное существование в таком случае? Для чего оно? Посмотреть на планету Земля и оставить после себя кучу мусора? Народить детей, благополучие и счастье которых мы не в состоянии гарантировать? Мне кажется, что вероятность Бога придает хоть какой-то смысл нашему бытию…
– Вот-вот. Я же говорю: опиум для убогих – даже смысла в своей собственной жизни найти не могут. Придумали смысл – вечное блаженство. Только лентяй и недоумок может желать этого. Я ненавижу безделье и праздность. Для меня только в действии, делании и есть настоящий смысл. Не знаете, зачем жить? Поработайте над собой, и жизнь ваша наполнится и смыслом, и радостью и всем, чем захотите. Сделайте доброе дело, создайте произведение искусства или что-то, что будет радовать людей, заботьтесь о тех, кто вам дорог, родите нового человека, наконец, и постарайтесь воспитать его более совершенным, то есть здоровым, существом, чем вы сами. Да мало ли смыслов вокруг. Почему вы выбираете рай, который еще неизвестно, есть ли на самом деле, объясните?
– Потому что я хочу жить вечно. А вы?
– О, значит жизнь на Земле – не такая уж плохая штука? Так радуйтесь и будьте счастливы здесь и сейчас! Жить вечно? Нет, это не для меня. Думаю, я бы умер со скуки.
– А что вы думаете о Библии?
– Интересная книжка. Но мне больше понравилась Книга Мертвых. Очень смешная.
– Что в ней смешного?
– Вам не понять. Да и хватит об этом. Лучше расскажите, что вы здесь делаете в такое время года? Вас выгнал муж?
– Нет никакого мужа. Мне посоветовал приехать сюда доктор. Отдохнуть от суеты и привычного ритма жизни.
– А вы устали?
– Если честно, то да.
Адриан почесал затылок и протянул мне руку:
– У меня есть два предложения: во-первых, давай перейдем на “ты”, а во-вторых, пойдем ко мне домой. Я угощу тебя хорошим вином. У вас в России такого не найдешь.
– Ладно, – помявшись, отвечаю я. – К черту хорошие манеры. Мне и вправду любопытно посмотреть, как ты живешь.
VI.
Мы шли довольно долго, дорога уходила в сторону от города и вела вверх. Адриан время от времени поворачивался ко мне и участливо спрашивал:
– Ты не устала? Может, поймаем попутку? Ты любишь автостоп?
Это было смешно. За все время мимо нас не проехала ни одна машина. Когда закончились виллы, то земля обнажилась, и я смогла, наконец, как следует разглядеть местный ландшафт. Вокруг были невысокие холмы, засаженные какой-то растительностью и как будто поделенные на участки. Кое-где неожиданно возникали огромные валуны, словно специально разбросанные таинственным сеятелем.
– Тебе нравится здесь? – спросил Адриан.
– Не знаю. Здесь странно.
– Почему странно?
– Я чувствую здесь какое-то прошлое. А настоящее и будущее – нет.
Адриан рассмеялся.
– А как же ты? Ты же настоящая?
– Да. Но только благодаря тебе. Ты – мой единственный свидетель.
– А ты – мой, – вдруг неожиданно серьезно произнес Адриан и пошел быстрее.
Вскоре мы вошли в другое селение. Здесь дома были победнее и постарее. Зато была жизнь. У красного каменного дома нас облаяла маленькая серая собачонка. В окнах горел свет. Мальчишка проехал на велосипеде. Какая-то женщина выглянула в окно посмотреть на нас. Адриан остановился у деревянной калитки и, пропуская меня вперед, сказал:
– Мы пришли.
Вошли мы, видимо, с черного хода, потому что нам пришлось спуститься вниз по лестнице, чтобы попасть в парадную дверь. Мы сразу оказались в небольшой гостиной, половину которой занимал черный рояль и громоздкий камин. Адриан усадил меня на кушетку и ушел в подвал за вином. Я с любопытством осматривала комнату. На стенах висели черно-белые портреты, по всей видимости, начала прошлого века. На них была изображена одна и та же женщина аристократической красоты, в шляпе, с массивными темными бусами на длинной журавлиной шее. Губы ее были сомкнуты в то ли застенчивой, то ли загадочной улыбке. Глаза смотрели внимательно и серьезно. А на полке над роялем стоял, судя по всему, ее же гипсовый бюст. На каминной полке были расставлены несколько фотографий в рамках. Я встала, чтобы рассмотреть их поближе. Но, едва подойдя к ним вплотную, отшатнулась. На всех фотографиях были изображены… надгробия с именами усопших и датами рождения и смерти. Всего фотографий было пять. Даты рождений были разные, а дата смерти у всех одинаковая – 5 апреля 2003 года, кроме одной фотографии. Тут я услышала шаги Адриана и вернулась на место.
– Ты не скучаешь?
– Нет. Здесь интересно. У нас все иначе устроено.
– Это естественно.
– А кто эта женщина на портретах?
– Это моя бабушка. Я ее любил. Очень сильно.
– Она – француженка?
– Нет, она – хорватка. Из знатного рода. Вышла замуж за моего деда, а тот был евреем. Это по маминой линии. А отец у меня наполовину венгр, наполовину француз. Так что национальность мою ты бы не угадала ни за что.
– Кто же ты по паспорту?
– Француз, кто же еще?
– А сколько тебе лет?
– Двадцать семь.
– Не может быть! Мне кажется, ты младше меня лет на пять!
– А тебе сколько?
– Тоже двадцать семь. Но я тебе не верю.
– Хочешь, паспорт покажу?
– Давай.
Адриан вышел и поднялся по лестнице на второй этаж, вернулся с паспортом в руках. Все точно: Адриан Вилье, дата рождения 11 декабря 1979 года, француз.
– Ну что, теперь я представляю для тебя интерес? Видишь, я уже взрослый мужчина и полноценный француз. Ты можешь использовать меня в корыстных целях.
Я рассмеялась.
– В каких еще целях?
– Ну как же? Соблазнить меня и заполучить французское гражданство и состоятельного мужа. Я – состоятельный, я тебе не говорил? У вас же все хотят уехать за границу.
– Откуда у тебя такие сведения?
– Я же говорил, что у меня был роман с русской. Очень любила Элтона Джона. Я, честно говоря, с тех пор его без содрогания слышать не могу.
– Она тебя чем-то обидела? Ты отзываешься о ней не так чтобы очень лестно.
– Обидела? Да нет. Она меня замучила письмами и почтовыми открытками с видами Красной площади. И в каждой: “Люблю. Целую. Жду”. А что я ей напишу? Я ее видел две недели…
– И что ты сделал с ее письмами, если не секрет?
– Письма выбросил, а открытки наклеил на дверь туалета. Хочешь, пошли посмотрим?
Адриан схватил меня за руку и потащил в прихожую. На двери туалета, действительно, были приклеены штук десять открыток, текстом наружу. Мне было неудобно, но я все-таки пробежалась глазами. “Думаю о тебе… Не могу ни в кого влюбиться… Как мне жить?… Хочу от тебя детей… Помнишь, в ту ночь у пирса… Я дошла до крайней точки…”. “Ужас”, – подумала я, и мне почему-то стало стыдно.
– Жестокий мальчишка, – процедила я.
– У некоторых встреч не бывает продолжения, – несколько обиженно ответил он.
– Ты ей писал?
– Нет. Я не ответил ни на одно письмо. И дураку понятно, что не надо больше писать.
– Она надеялась. Может, думала, что письма не доходят. Тебе надо было объясниться с ней.
– Ей стало бы легче, если бы я сказал, что она мне не нужна?
– Смотря, как бы ты сказал ей это.
– Мне не хотелось с ней говорить. Она не знала меры. И вообще, какой смысл разговаривать с истеричками. Ты видела, что она пишет?
– Пока она была здесь, ее истеричность, по-видимому, тебе не очень мешала. Иначе откуда у нее возникли такие надежды?
– Она отдохнула? Нет, скажи, отдохнула?
– Ну?
– И я отдохнул. Отпуск закончился. Начались серые будни. Все.
– Все с тобой понятно. Ты у нас, оказывается, местный Казанова. Мальчик на сезон.
Адриан злобно зыркнул на меня своим бездонными черными вишнями и ушел обратно в гостиную.
VII.
Он, видимо, все еще немного сердился на меня и наполнял бокалы молча и сосредоточенно. Вино оказалось и вправду чудесным, немного терпким и бархатным, цвет его завораживал. На этикетке стояло клеймо “Мон Тош”, урожай 1998 года. Адриан вошел в образ рафинированного юноши и пил вино невероятно изысканно: маленькими глоточками, принюхиваясь и слегка покачивая головой. Он был похож на опытного дегустатора, не хватало только красного мясистого алкоголического носа, какой был у одного эльзасца-сомелье в московском “Винном доме”. “Наверное, любимая бабушка научила”, – подумала я и улыбнулась.
Мне очень хотелось расспросить его об этих странных, зловещих снимках на каминной полке, но я чувствовала, что сейчас это было бы бестактно и не к месту.
– Ты играешь? – спросила я Адриана, кивнув на рояль.
– Немного. Это бабушка музицировала. Я – так, под настроение.
– Сыграй что-нибудь.
– Сейчас? В такой романтический момент? Когда вот-вот зародится и распустится наше глубокое, прекрасное чувство? – Адриан придвинулся ко мне вплотную, заглядывая мне в глаза не то с иронией, не то с мольбой.
– Вот и сыграй что-нибудь легкое и лиричное, – осторожно отодвинулась я.
Адриан поставил бокал на журнальный столик и встал.
– Тогда это будет Зйчи.
– Кто?
– Это венгерский пианист, ученик Листа. С ним, знаешь ли, случилась прескверная история, когда он был подростком.
– Какая история?
– Он лишился правой руки.
– Как же он играл?
– Он научился в совершенстве играть левой.
– Разве такое возможно?
Адриан вдруг сел на корточки возле моих коленей и, взяв меня за руку, тихо произнес:
– Я и сам себе часто задаю этот вопрос. Правда, меня больше интересует, можно ли обходиться только левым полушарием мозга.
Потом встал и сел за инструмент. Сначала я пыталась вслушиваться и уловить гармонию, потому что игра Адриана мне показалась какой-то чудовищной какофонией. Но потом я пригляделась к его значительному, выспренному лицу и поняла, что он просто кривляется передо мной, изо всех сил ударяя по клавишам и запрокидывая назад свою дурную голову. Он так увлекся, что, по всей видимости, забыл о моем существовании. Я, улыбаясь, смотрела на него. Он, действительно, играл. Как умеют играть только дети: самозабвенно, с полным погружением.
Когда концерт закончился, я медленно похлопала в ладоши. Адриан жеманно поклонился и спросил:
– Ну как?
– Вне всякой критики. Ты – прекрасен.
– Рад, что ты это понимаешь. Все совершенное – прекрасно!
Я хмыкнула и допила вино. Адриан сел рядом и уставился на меня, как на забавного маленького зверька: с любопытством и умилением.
– Ты подвергалась когда-либо насилию?
– Ого-го! – поперхнулась я и закашлялась. – Отчего вдруг такие вопросы?
– Не знаю. Мне кажется, ты любишь чувствовать себя жертвой. Нет, чтобы наброситься на меня, как тигрица, оторвать зубами все пуговицы на моей новенькой рубашке, вгрызться поцелуем в мою мужественную грудь, ну и так далее. Я же тебе понравился, скажи?
– Ты – интересный человек, – чуть помедлила я с ответом.
– О, Господи… – взмолился Адриан.
Адриан молчал, кажется, что-то обдумывая.
– Слушай, давай откроем друг другу какой-нибудь секрет. Мне кажется, это нас сблизит.
– Ты хочешь, чтобы мы сблизились? Зачем?
– Я хочу? Я хочу с тобой переспать, если уж на то пошло. Но раз ты такая неприступная и морально устойчивая, то мне приходится идти на всякие ухищрения. Все по твоей милости. Может, просто пойдем наверх и займемся любовью, а?
Я не выдержала и расхохоталась:
– Адриан, ты такой непосредственный и прямодушный, что тебе трудно в чем-либо отказать…
– Это значит “ура”?
– Ничего это не значит. Не в моих привычках ложиться в постель с первым встречным.
– Ну какой же я тебе первый встречный, Лида?! Я тебе про бабушку рассказал!
– Спасибо, это очень мило и трогательно. Я тебе могу про дедушку рассказать. В качестве компенсации.
– Скажи, пожалуйста, почему мир настолько несправедлив? Вот мне совершенно необязательно знать о тебе что-либо, даже имя мне неважно – я и так тебя уже хочу. А тебе надо проверить мой паспорт, уточнить национальность и возраст, проэкзаменовать мои музыкальные способности – и все без толку. Наверное, тебе нужно предоставить мою подробную биографию, заверенную в полицейском участке, с приложением положительных характеристик всех женщин, с которыми я когда-либо имел дело? Только тогда ты согласишься возлечь со мной?
– Отстань.
– Что?
– Я не обязана спать с тобой.
Я начинала злиться. Поразительно самонадеянный тип! С какой стати он требует от меня взаимности? Все-таки я совершила ошибку, согласившись пойти с ним. Вечно я сама нарываюсь на неприятности. Адриан тем временем снова наполнял мой бокал:
– Ты не оставляешь мне выбора, – довольно мрачно произнес он.
– В каком смысле? – я струхнула: мне почудился в его глазах маниакальный блеск.
– Придется тебя напоить.
– Я больше не буду пить. Мне нельзя.
– Ну вот. Опять какое-то препятствие нашему счастливому единению… Тогда я тоже не буду пить, – сказал Адриан и в сердцах громыхнул бутылкой о столик.
Мы молчали, а мне вдруг захотелось сказать ему что-нибудь хорошее. Он ведь, в сущности, милый, забавный парень. И красавец ко всему прочему.
– Что ты там говорил про секреты?
Адриан недоверчиво посмотрел на меня.
– Могу тебе открыть свою тайну. А ты мне – свою. Идет?
– Идет.
– Ну, тогда слушай.
Адриан медлил. Видимо, все-таки сомневался, говорить или нет. А может, специально атмосферу накалял. Для пущего эффекта.
– Три года назад у меня погибли все мои близкие родственники: мать, отец, старший брат и дедушка. Я остался совсем один.
Надгробия на каминной полке получили свое трагическое объяснение. Я не знала, какие слова утешения тут можно придумать, поэтому опустила глаза и уставилась на носки своих туфель. Адриан же, напротив, казалось, развеселился и уже с немалой долей издевки сказал:
– Я очень страдаю. Я нуждаюсь в помощи. Конкретно в твоей.
– Никто не может тебе помочь, – помолчав, совершенно серьезно ответила я.
Адриан вдруг резко приблизился ко мне и взял мою голову руками. Его лицо было очень близко, я чувствовала его дыхание.
– Зато я могу помочь тебе, – неожиданно искренне заговорил он. – Прошу, разреши, мне помочь тебе.
Он поцеловал меня в губы, а потом в щеки и лоб: легонько и нетребовательно, как маленький ребенок зацеловывает в порыве благодарности свою мать.
Я как-то сразу сникла и размякла. Но все-таки отстранилась: мягко, будто извиняясь за это вынужденное отчуждение. Адриан немного отпрянул и вновь вошел в свой прежний, иронично-издевательский образ.
– Теперь ты. Что там у тебя за душой – рассказывай.
– Я могу видеть мертвых людей.
– Что?
– Если близкий мне человек умирает – неважно, где, – то через некоторое время я его встречаю. Живым.
– Какая прелесть! – заключил Адриан и дико расхохотался.
Я смотрела на него, недоумевая.
– Нет, ты, правда, прелесть, – немного успокоившись, повторил он. – И что же ты делаешь, когда встречаешь мертвых?
– Ничего. Смотрю.
– А тебе никогда не хотелось поговорить с ними, узнать, как они себя чувствуют?
– То же самое у меня спрашивал недавно один человек. Я не знаю. Мне не хотелось ничего спрашивать. Собственно, и так все было понятно.
– Что именно понятно?
– Я – здесь, они – там. Просто попрощались.
– Ты не любопытна.
– А что бы ты спросил у мертвого человека?
– Я? Я бы спросил о погоде. Вдруг там ветрено и дождливо. Я, знаешь ли, больше всего на свете люблю солнце.
– Мне не пришло это в голову.
Мы помолчали. Вдруг Адриан оживился:
– Пойдем, я покажу тебе свою спальню, – встал он с места.
– Ты опять за свое?
– Да нет, правда, просто покажу свою святая святых.
Мы поднялись на второй этаж. Спальня была не очень большой, из нее выходили двери на просторную веранду с изумительным видом на море и маяк. Лунная дорожка высвечивала морские ребра. Свет маяка был сонным и неярким. “Как бы я хотела здесь жить”, – подумалось мне, и Адриан взял меня за руку.
Я проснулась под утро. Уже начало светать. Розовый свет лился сквозь распахнутые настежь двери террасы. Первое, что бросилось мне в глаза – картина, на которой была изображена лодочка, прибившаяся к галечному берегу моря. По ее краям болтались оставленные кем-то весла, а в самой лодке был брошен букет акаций. Я сидела нагишом в чужой уютной постели и гладила волосы малознакомому мальчику. Горячему мальчику неопределенной национальности. На голове, под волосами у него был огромный выпуклый шрам. Мне хотелось плакать, проводя пальцами по нему. Неожиданно я вспомнила про Ива и растолкала Адриана.
– Я совсем забыла! Мне надо быть дома! Это срочно!
– Я тебя отвезу, – пробурчал Адриан и засунул голову под подушку.
Машина оказалась какая-то смешная: синий “Опель” с выкрашенной в бордовый цвет крышкой капота. Вещь видала виды, одним словом. Адриан был сонным и неразговорчивым. Я тихонько смотрела на него в зеркало заднего вида. Он был смешной и очень красивый. Доехали мы за десять, а то и меньше, минут. Адриан притянул меня и поцеловал в губы на прощанье. Опять как-то по-детски – не всерьез. Я вышла из машины и, не оглядываясь, вошла в подъезд.
VIII.
Оказалось, что зря я вернулась так рано. Ив приехал лишь в полдень, и до его приезда я провела время совершенно бесцельно: то пыталась читать книжку, то зачем-то переставляла посуду в кухонном буфете, то торчала на балконе и считала растущие во дворе кусты олеандра.
На душе у меня было радостно и тревожно одновременно. Временами мне жутко хотелось заплакать от какого-то немыслимого счастья, переполнявшего меня, когда я смотрела на подсвеченные изнутри, как китайские фонарики, облака, проплывавшие вдали, или на неподвижное озеро, переливавшееся всеми цветами радуги, и даже когда я просто рассматривала в зеркале свое осунувшееся бескровное, полупрозрачное лицо.
Я уже знала эту странную особенность за собой: после любовного соития я начинаю с особой остротой ощущать свое тело и существование в целом. Как будто впервые осознаешь то, что все это не снится тебе, что жизнь – вполне реальная, осязаемая штука, что все “пять неверных чувств” даны тебе не напрасно, что пока ты еще можешь поглощать всеми клеточками твоего организма каждую мелочь, каждый штрих, каждый звук, запах, цвет, форму, вкус бытия. В общем, вдруг понимаешь, что ты есть, и это открытие наполняет тебя банальной благодарностью всему сущему.
Ив прибыл в мрачном расположении духа. Расспросил про то, как я провела вчерашний день. Я решила не скрытничать и рассказать про Адриана (все равно ему рано или поздно нашепчут – нас ведь видели вместе). Да и о чем еще было с Ивом говорить? Но мой рассказ неожиданно встревожил его:
– С кем вы познакомились?
– С Адрианом Вилье, он живет недалеко отсюда.
– Где вы с ним познакомились?
– На набережной.
Ив взглянул на меня с недоверием и даже испугом. Я почувствовала, как его острые глаза пытаются что-то разглядеть на моем лице.
– Расскажите, как он выглядит, – наконец сказал он неожиданно сурово.
– Брюнет, выше меня на полголовы, карие глаза, улыбчивый парень. Вы что, его не знаете?
– Я-то его знаю, – пробормотал Ив и посмотрел куда-то мимо меня.
Потом он заставил меня описать, как выглядит его дом. Спросил, видел ли нас кто вместе. В общем, не знаю, что его так насторожило. Может быть, Адриан уже успел снискать здесь не самую лучшую репутацию, и Ив боялся, что это как-то негативно отразится на мне. Или, зная силу очарования Адриана, он боялся, что тот заставит меня страдать или что-то в этом роде. Я спокойно ответила не все его вопросы и добавила, что я – взрослая девочка, так что все нормально.
– Норма – понятие относительное, – ответил Ив.
Подумав пару минут, Ив спросил:
– Лида, когда вы улетаете?
– Через три дня, в субботу.
Ив стряхнул со своего светло-бежевого джемпера воображаемые пылинки и как-то необычайно вкрадчиво произнес:
– Лида, давайте сделаем вот как: вы сейчас вместе со мной поедете в агентство, и мы с вами поменяем билет на завтра. Это будет наилучший вариант.
– Зачем? Я не хочу уезжать раньше, – быстро выпалила я.
– Мне кажется, здешний климат вам идет не на пользу: вы неважно выглядите. Потом эти ваши новые знакомства… Не нравятся они мне. Совсем не нравятся.
– Почему? Что в этом такого? Я что, не имею права общаться, с кем хочу? Что за странные ограничения? – Ив начал меня порядком раздражать.
– Лида, как сказать… С человеком, о котором вы мне рассказали, случилось несчастье. Он… как сказать… немного не в себе.
– Да, я знаю про эту страшную трагедию. Но Адриан выглядит совершенно здоровым, я не заметила никаких признаков расстройства. Хотя, вы знаете, у него на голове огромный шрам. Он тоже был в той катастрофе?
– Что у него на голове? – встал с места Ив.
– Шрам…– пролепетала я, поняв, что сболтнула лишнего.
Не в себе был, по-моему, не Адриан, а Ив. Он нервно намотал шарф на шею, натянул куртку, подхватил свой портфель и торопливо бросил мне на прощанье:
– Лучше никуда не выходите, пока я не вернусь. Мне надо кое с кем поговорить.
IX.
Я прождала Ива полтора часа и вышла на улицу. Мне было необходимо, просто необходимо видеть Адриана. Я боялась что-то пропустить, забыть его о чем-то спросить или что-то сказать ему. Мне вдруг стало страшно, что он может вот так исчезнуть из моей жизни навсегда.
Я почти бегом добежала до набережной, где как будто целую вечность меня ждал Адриан, сидя на той самой скамейке, где я его впервые увидела. Я молча села рядом, все еще часто дыша, он положил мне руку на плечо, как давней своей подруге, звучно чмокнул в щеку и хитро заглянул мне в глаза.
– Адриан… – начала я.
– Ади, – тут же поправил меня он, – называй меня Ади – это подчеркнет новый уровень наших отношений.
– Ладно. Если тебе это нравится. Ади…
– А как мне тебя теперь называть, Лида?
– Называй меня просто Да, – неожиданно пришло мне в голову.
– Да? Тебя так называли в детстве?
– Нет. По-русски Да значит “да”.
Ади несколько секунд переваривал новую информацию и, наконец, расплылся в самодовольной улыбке.
– Мне нравится, – заключил он. – Ади и Да – звучит.
Ади взял меня за руку и повел по направлению к стоявшему в песках кораблю.
– Послушай, Ади, – снова начала я.
– Говори, – ответил он, продолжая тащить меня за руку к этому железному монстру.
– Послушай, Ади, – я остановилась и вырвала руку. – Я думаю, что я влюбилась.
Мне казалось, что это мое признание перевернет мир вверх тормашками, все изменит, начнет новый отчет. Не знаю, чего я ждала от Ади, но точно не того, что услышала тогда:
– Shit happens.
– Что?
Ади спокойно, с некоторым сожалением смотрел на меня. Я пыталась по его лицу угадать, что же он чувствует на самом деле. Но не могла. Он был непроницаем, как космический скафандр. Я была разочарована и даже пристыжена.
– Помнишь сказку про угольщика Петера Мунка? Иногда мне кажется, что у тебя вместо сердца холодный скользкий камень… – попыталась я пробить эту убивающую меня сдержанность.
– I have no stones yet, – весело парировал Ади, звонко похлопав себя по животу.
– У тебя душа – не потемки даже, а настоящая камера обскура. Когда я с тобой разговариваю, то все время боюсь споткнуться о какой-нибудь порожек или удариться головой о притолоку.
– Да-да, – рассмеялся Ади, – а ты мне напоминаешь слепого новорожденного котенка: хочешь лизнуть мой нос, но вместо этого слюнявишь мне подмышку. Открой глаза, my lovely Da…
Я не могла вынести этого шутливого тона и почувствовала, как слезы подступают к моему горлу. И то были отнюдь не слезы счастья. Я развернулась и пошла домой. Ади крикнул мне вслед:
– Люди все время забывают, что жизнь – это не смертельно.
Я тут же вспомнила, что где-то читала эту фразу. Я обернулась на мгновенье и одними губами прошептала “До завтра”. Но, кажется, Ади понял и помахал мне рукой, а сам пошел к кораблю.
X.
Я шла и думала, почему со мной все время случаются всякие нелепые, идиотские истории. Как можно влюбиться в мужчину, которого знаешь от силы пару дней, проведя с ним всего одну ночь? И любовь ли это? Что там, в постели, со мной произошло? Я же помню, что буквально еще вчера вечером я сидела на кушетке в гостиной, и близость Ади меня едва ли волновала: я еще была пуста и холодна, сильна и независима, отчуждена и неуязвима…
Я подошла к дому и неожиданно увидела Ива, сидящего на скамейке. Он сидел в какой-то неестественной позе, поджав ноги и склонившись над своими коленями. Видимо, услышав мои шаги, он вскочил и бросился ко мне:
– Лида, где вы были?
Лицо у него горело, зрачки были как у наркомана.
– Гуляла, – ответила я, вглядываясь в его взволнованное лицо.
Ручаюсь, он был в стельку пьян. Я уловила запах крепкого алкоголя.
– Я сначала ждала, но вас так долго не было…
– Да, мне пришлось съездить в Перпиньян, кое-что выяснить, убедиться, как говорится, своими глазами. Пойдемте наверх.
Мы поднялись по лестнице и вошли в мою хибарку. В этот раз Ив сел на мою кровать, а я заняла его прежнее место – в кресле.
– Лида, помните, вы говорили о мертвых людях?
– Да, помню, конечно.
– Расскажите про того приятеля, который погиб.
– А что рассказывать? Он разбился на машине.
– Вы видели его мертвым?
– Нет. Я не смогла даже на похороны пойти.
– Почему?
– Не знаю… Я не могла видеть его… таким.
– Но вы его все-таки видели после смерти? Живым, я имею в виду?
– Да.
– Как он выглядел, расскажите еще раз.
– У него было изуродовано лицо – много ссадин, синяков, шрамов.
– А как вы думаете, он мог быть, на самом деле, изуродован в этой страшной аварии?
– Думаю, да. Мне говорили, что он головой вышиб лобовое стекло.
– Вам говорили это до или после того, как вы его видели живым?
– Не помню.
– Понятно, – сказал Ив и совсем сник.
Помолчав, он спросил уже почти совсем робко:
– А дедушка?
– Что дедушка?
– Как он умер?
– Своей смертью, от старости.
– Ясно, – сказал Ив и вздохнул.
Воцарилась неловкая тишина.
– Хотите чаю? – нарушила я молчание.
– Да, пожалуй.
Ив еще полчаса мучил маленькую чайную чашку, не проронив ни слова. Потом резко встал:
– Мне пора.
– Может, еще чаю?
– Нет. Надо ехать.
Я проводила Ива и еще долго не могла уснуть, встревоженная его вопросами и престранным, не вяжущимся с первым впечатлением о нем, видом.
XI.
На следующее утро ко мне пришел Ади. Вообще-то мне снилась Маргарита Вильгельмовна. Я у нее спрашивала, можно ли мне выпить немножко водки – она почему-то ответила “Да”, а покурить травку? – снова “Да”, а легкие наркотики? – “Да, да, да”… Во сне я очень удивлялась и переспрашивала по нескольку раз, но в ответ слышался все тот же возбуждающий ответ. В конце концов, я открыла глаза и услышала явственное “Да”, несущееся с улицы. Я доплелась до окна и увидела Ади, рвущего глотку что было сил. На часах была половина седьмого.
Когда я спустилась вниз, Ади нетерпеливо кинулся мне навстречу:
– Как долго ты собираешься, с ума сойти можно.
– Между прочим, ты меня разбудил. Что за необходимость поднимать меня в такую рань?
– Мне надо кое-что тебе показать. Кстати, когда ты уезжаешь?
– Послезавтра. А что?
– Хорошо. Еще есть немного времени.
– Для чего?
– Для всего.
Ади снова взял меня за руку, и мы побрели к пляжу. Целью нашей ранней прогулки оказался все тот же корабль на берегу моря. Мы поднялись по какой-то потайной лестнице на палубу и спустились затем вниз, в отсек, где когда-то располагались каюты. Ади подтолкнул меня вправо, и я оказалась в маленькой комнатке с деревянной скамьей у стены и мутным иллюминатором, сквозь который была видна почти вся набережная.
– Садись, – показал на скамейку Ади.
Я послушно села и с любопытством уставилась на Ади.
– Дорогая моя Да! Это мое любимое место на всем побережье. Здесь я играю.
– Играешь? Слушай, прекрати меня морочить – тебе, кажется, на десять лет?
– Да, мне не десять лет, – задумчиво произнес Ади.
– Знаешь, Да, мне очень хотелось именно тебе рассказать и показать все это. Когда я прихожу сюда, то представляю себя Одиссеем, который ищет дорогу домой. Ищет и не может найти… Я гляжу в окно и высматриваю живых людей. Мне так хочется побыть с кем-то… С кем-то очень живым. Я тебя отсюда увидел. Еще когда ты из ресторана выходила. Ты была грустная. Почему ты так часто бываешь грустная?
– Не знаю. Наверное, потому что не могу найти чего-то очень важного…
– Черт! Ведь и со мной такая же история! Как ты точно это сказала!
Ади вырвал у меня из рук зажигалку, которой я игралась, зажег ее и смотрел на огонь минуту-другую. Потом, видимо, обжег пальцы и дернул руку к губам.
– Помнишь, ты говорила о Боге? Знаешь, я не верю ни в какой ад, ни в какие адские муки. Скажи, что какие-то пытки по сравнению с бесконечным одиночеством? Что может быть ужаснее того, чтобы оставить человека совсем одного, один на один с самим собою. Некому тебе пожаловаться, некого пожалеть, не у кого попросить прощения, некого простить… Только ты и твои мысли – кошмар.
Я помолчала, обдумывая его слова и искренне желая как-то его утешить.
– Ади, возможно, одиночество – это только дорога. Но где-то есть и цель, и смысл…
Ади засмеялся:
– Поначалу ты не показалась мне оптимисткой.
Весь день мы гуляли с Ади, не разнимая рук. Время от времени Ади преграждал мне путь, тихонько обнимал меня и, заглядывая мне в глаза, целовал меня в губы. Мы ни разу не вспомнили о еде и воде – просто шлялись, как потерянные дети: подбирали забавные камушки, строили башни из песка, толкали друг друга в море, промокли насквозь – так, что под вечер я основательно продрогла; Ади пел детские песенки на немецком и венгерском языке, а я ему в ответ – про маленькую елочку русской снежной зимой.
XII.
Накануне моего отъезда Ади напросился ко мне в гости: “Хочу посмотреть твои вещи”. Мы поднялись наверх и, пока я готовила ему кофе, он успел сообщить, что, к сожалению, не сможет завтра отвезти меня в аэропорт – есть неотложные дела. Я его успокоила:
– Меня отвезет другой человек. Мы уже договорились.
– Хорошо, – заключил Ади и неожиданно прыгнул в мою разобранную постель. Он обернулся простыней и впился зубами в подушку.
– Теперь я понял, какой у тебя запах, – проурчал он, выныривая своей озорной головой из простыней.
– Какой?
– Ты пахнешь мокрыми желудями.
– Какой ужас! – покраснела я. – Вот что значит – пренебрегать дезодорантом.
– Почему? Мне, наоборот, нравится.
Я накрыла столик и позвала его пить кофе, но он, видимо, не желал сидеть на месте и продолжил свои исследования. Ади заглянул в ванную и вышел со счастливой улыбкой, держа в руках мои духи.
– Это твои?
– Ага.
– Прекрасный запах. Подари их мне.
– Бери, – не задумываясь, сказала я, и Ади тут же засунул их в карман джинсов.
Потом его взгляд упал на единственную книжку, которую я взяла с собой в дорогу, пылившуюся теперь на прикроватной тумбочке.
– Что за книга?
– “Две жизни”.
Ади удивленно поднял брови.
– Почему две?
– Долго объяснять.
– Ну, пожалуйста.
– Ну, если коротко – то это про две жизни: телесную и бестелесную.
– Как это – бестелесную? Ты веришь в жизнь без тела?
– Да. Я верю в духовную жизнь.
Ади внезапно посерьезнел и начал листать книжку.
– Ади, там нет картинок, – усмехнулась я.
Он отложил книгу в сторону и, подперев руками подбородок, уставился на меня.
– Пей кофе.
– Не хочу.
В полной тишине я выпила свою чашку кофе, и принялась собирать чемодан. Ади выхватывал у меня из рук то юбку, то кофточку и примеривал на себя, кокетливо выставлял ножку вперед и накручивал на пальцы воображаемые локоны.
Уже за полночь Ади встал, и я поняла, что это все.
– Скажи мне что-нибудь на прощанье, – попросил он.
Я посмотрела на него и с чувством процитировала Есенина:
– Auf wiedersehen, mein Freund, auf wiedersehen. Du bist, mein Liebster, noch in meiner Brust…
Я заметила, как он вздрогнул на слове “милый” и попытался скрыть свое смущение, как всегда, сарказмом:
– Deine Brust ?.. Адриан вызывающе уставился на мою более чем скромных размеров грудь. – Боюсь, я великоват для нее… Я сам в себе не помещаюсь…
Так мы простились. Ади долго стоял, обнявшись со мной, и гладил меня по волосам. Потом ушел.
XIII.
Ив был как будто рад, что избавляется от меня навсегда. Всю дорогу в аэропорт он твердил мне, что я должна сразу по прибытии ехать к Маргарите Вильгельмовне. Я безучастно кивала головой и изо всех сил старалась вобрать в себя заоконный пейзаж. Скупой, но прекрасный.
Уже прощаясь, Ив со значением сказал мне:
– Лида, я видел его.
– Кого его?
– Адриана Вилье. Я специально ездил в Перпиньян. И я видел его, – вновь повторил он внушительно.
– Да? Странно, последние дни он почти все время был в Ле Баркаресе. Но, может, у него в Перпиньяне какие-то дела были…
Ив сокрушенно покачал головой и отвел глаза. Потом достал из-за пазухи свернутую в трубочку газету и сказал:
– Вот – почитайте в самолете.
Я взяла газету, мы пожали руки, и я пошла к стойке регистрации. В самолете было очень холодно. Так холодно, что временами меня била дрожь. Пледов не оказалось, а все свои вещи я сдала в багаж. Только под конец полета я вспомнила о газетке, которую сунул мне Ив. Я просмотрела ее без особого интереса: конкурс виноделов, выступление мэра, инвестиционный фонд, продажа акций какого-то завода и т.д. На последней странице были, как водится, частные объявления – ничего интересного, кроме одной заметки. Прочитав ее, я почувствовала, что теряю связь с реальностью. Вот полный текст этого объявления:
“Четыре года назад департамент Восточные Пиренеи потрясла чудовищная трагедия: в автомобильной катастрофе погибли сразу 17 человек, включая семью директора археологического музея, Рудольфа Вилье. В живых остался лишь его младший сын – Адриан, который был немедленно госпитализирован в состоянии глубокой комы в клиническую больницу Перпиньяна. С великой скорбью сообщаем, что сегодня ночью, в 02:15, Адриан Вилье, не приходя в сознание, скончался от гипоксии головного мозга. Похороны и панихида состоятся 12 декабря, в 15:00 на кладбище Сен-Поля”.
Я тут же вспомнила, чье имя было на надгробии на пятой фотографии в доме Ади. Это было его имя.
XIV.
Маргарита Вильгельмовна утверждает, что окончательно я смогу выздороветь, только если научусь любить живых людей. А я ей отвечаю: “Мертвые – тоже живые”.
ЗАКАЗНОЕ САМОУБИЙСТВО
Говорят, если человек серьезно думает о самоубийстве, то он об этом распространяться не станет. Не знаю, не знаю… Мне кажется, что если кто о чем серьезно размышляет, то ни о чем другом и говорить-то не может.
Мысли о суициде меня не покидали с двенадцати лет. Помню редкий день, когда я об этом не думала. Вот у какого-то писателя, кажется, было: “Детство – это то немногое, чего не стоит стыдиться”. У меня же, напротив, именно с детством связано чувство жгучего, бессильного стыда. Началось все, как это водится, с любовной драмы. В шестом классе я влюбилась в девятиклассника, которого звали Марк Штайнерт. Вообще-то говорили, что он поволжский немец, приехал откуда-то из Марий Эл, но в школе его дразнили “жидомасоном”, находя в его внешности что-то еврейское. Хотя я была уверена, что он больше походил на грека.
Грека я видела всего один раз, и то на фотографии – в новомодном журнале, который привез из столицы мой старший брат-студент и спрятал на книжной полке в альбоме ничего не подозревающего Дюрера. Но я его, естественно, нашла и внимательно прочитала от корки до корки. Тогда как раз началась эпоха “раскрепощения”, и первые желтые журналы упивались живописанием интимных подробностей жизни звезд, в основном, заграничных (наши еще, видимо, не раскрепостились в достаточной мере), будоражащих фантазию сексуальных отклонений, “творческих путей” серийных маньяков и т.д. Родителям такое бы вряд ли понравилось, поэтому брат и заныкал журнальчик от греха подальше. Там была статья, которая поразила мое воображение, об одном известном шведском корифее киноискусства, который был влюблен в прекрасного греческого юношу, носатого гомосексуалиста с лебединой шеей и длинными волосами. Юноша не отвечал ему взаимностью, а режиссер страдал: там было процитировано несколько стихов, написанных этим утонченным ценителем мужской красоты своему вероломному демону. Юноша и вправду был необыкновенно хорош, особенно взгляд – несколько отрешенный и, даже можно сказать, мудрый – вступавший в какое-то дикое противоречие с его молодостью и, конечно, горбинка на носу.
У Марка тоже был длинный нос с небольшой горбинкой, сросшиеся на переносице брови, придававшие его лицу довольно мрачное выражение, длинные медлительные глаза и тонкие саркастичные губы. Свои темные вьющиеся волосы, прикрывавшие уши, он обычно небрежно откидывал назад. У него была широкая спина, но он сутулился, будто стеснялся своего роста, поэтому выглядел долговязым и некрепким. Я никогда не видела, чтобы он во что-нибудь играл, носился как угорелый, дрался, хохотал над какими-нибудь сальными шутками одноклассников, бегал курить в соседний двор… Он хорошо учился, но “ботаником” его не считали. Наверное, потому что он часто дерзил учителям, и его родителей не раз вызывали в школу для проработки. Но все-таки был он какой-то необъяснимо странный, неадекватный какой-то: мог не ответить на вопрос или просто так посмотреть, что все вопросы отпадали сами собой. Когда я случайно (а чаще, конечно, далеко не случайно) попадалась ему на глаза, то под его тяжелым взглядом у меня потели ладошки и подгибались коленки. Я почему-то была уверена, что у него за душой какая-то страшная тайна, непостижимая глубина, трагедия.
Моя же трагедия заключалась в том, что надеяться на взаимность мне не приходилось. Дело было, конечно, и в возрасте – в то время три года разницы были просто пропастью (он уже практически сформировавшийся мужчина, а я – малолетка без размера груди). Но главное все-таки заключалось в моей внешности. Было очевидно, что такой тонкий, бледный мальчик с необычной фамилией не может обратить внимание на упитанную, розовощекую (кровь с молоком!) девочку с поперечно-продольным плоскостопием, неуклюжей походкой и не слишком благозвучной кличкой “Кобыла”, которой услужливо снабдили меня идиоты-одноклассники, творчески переработав мою фамилию Копылова.
Но все же я надеялась. Большей частью – на время. Судя по моим родителям и брату, детская припухлость должна была рано или поздно сойти, и из гадкого откормленного утенка я должна была непременно вырасти в стройную красавицу. Вот только дождется ли Марк той благословенной поры? – сомневалась я.
Надежды мои рухнули в одночасье, в какую-то долю секунды, когда я поскользнулась на кафельной плитке в раздевалке, убегая от мальчишек из своего класса. Выпало много снега, и они, налепив на улице снежков, устроили облаву на всех девчонок, пытаясь засунуть ледышки нам за шиворот. Я всегда была не особенно ловкой, но тут рухнула с таким эффектом, что вся беготня немедленно прекратилась, кто-то захихикал, а потом воцарилось тягостное молчание, которое длилось, казалось, целую вечность, нескончаемую вечность моего позора. Я лежала на животе, чувствуя, что у меня задралась школьная форма, но была не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. В этот момент я лютой ненавистью ненавидела свою гипертревожную маму, которая заставила меня утром надеть бабушкин подарок – голубые рейтузы с начесом. Прямо перед моими моментально увлажнившимися глазами стояли ноги в коричневых ботинках. Это был Марк – он, видимо, одевался, чтобы идти домой. Все просто молча стояли вокруг меня, а он вдруг присел на корточки и взял меня за предплечье, пытаясь помочь подняться. Я закричала от боли, и он отдернул руку. Ничего не сказав, он ушел и вернулся через некоторое время со школьной медсестрой. Потом неинтересно: отделение травматологии, перелом лучевой кости, гипсовая лангета. В итоге, я проходила в школу полтора месяца с вытянутой вперед рукой, как Ленин на центральной площади города. Более глупого вида и представить нельзя. В сторону Марка я больше никогда не смотрела.
С той поры и стали у меня возникать всякие фантазии. Я думала о возможности самоубиться безо всякого страха и брезгливости, не особо заботясь о том, каково будет моим родным. Наоборот, я испытывала чувство глубочайшего удовлетворения, неотделимого от мстительности, на которую, как мне казалось, я имела полное право, представляя, как сильно они будут страдать и мучиться, как невосполнима будет их потеря.
Сначала я думала о ванне. Утопиться было бы и эстетично, и романтично: отверженная Офелия, панночка-русалка, бедная Лиза… Потом я совершенно случайно наткнулась на крюк в нашей с братом комнате, который остался от моих подвесных качелей, и стала без отвращения думать и о повешении. Я даже нашла в кладовке моток бельевой веревки и попыталась смастерить петлю, но ничего не вышло – я не знала, как правильно завязать узел. Уже в конце школы я стала пропадать на крыше нашего дома (благо, выход никогда не был заперт на ключ), облюбовав угол, под которым находилась троллейбусная остановка – мне хотелось, чтобы очевидцев было как можно больше. Помню, как я стояла у самого края крыши, наступив одной ногой на невысокий бордюр или как это там называется, и счастливо улыбалась, живо представляя себе искаженные ужасом лица людей, которые будут лицезреть мою глухо шмякающуюся на тротуар тушу…
Тем не менее, дурное воображение не помешало мне закончить школу и без особых усилий поступить в пединститут, чтобы стать учителем русского языка и литературы. К учебе я была совершенно равнодушна – поступила, чтобы отвязаться от родителей, которые считали, что без высшего образования я не смогу “выбиться в люди”. Среди сокурсниц было много приезжих из области. Я испытывала (да и не скрывала) к ним откровенное презрение. Меня бесил их деревенский выговор, приторные улыбочки, пестрая одежка и тошнотворное дружелюбие. Обычно они сбивались в плотные стайки и перемывали косточки всем преподавателям и студентам. На лекции я ходила через раз, большую часть времени проводя либо бесцельно шатаясь по городу, либо с друзьями по двору – в распитии спиртного. К этому времени я, действительно, похудела и стала нравиться сверстникам.
Дома были нескончаемые скандалы. Мама, найдя в кармане моей куртки пачку сигарет, бросила в меня утюгом (я увернулась). Отец докапывался с этой учебой (завкафедрой был его дружком по тому же второсортному институту). Я вяло отбрехивалась и, в конце концов, перестала ночевать дома, оставаясь у кого-то из моих гостеприимных приятелей.
А приятели были исключительно парни. Даже не знаю, почему, но я сознательно избегала всяких дружб с девчонками. Нет, никто меня не обидел, никто не предавал. Мне просто было с ними скучно. Меня не интересовали все эти побрякушки и шмотки, краска для волос и маникюрные наборы, свежие сплетни и романтические влюбленности (кто как посмотрел, кто что сказал, кто что подумал). Плевать мне было на все это. С мужчинами я могла говорить о главном, что меня интересовало, и они не делали при этом изумленных лиц, будто я призналась, что я гермафродит (да даже если и так, они восприняли бы это с энтузиазмом), не теряли дара речи. Напротив, со свойственным им здоровым цинизмом они могли и посоветовать, и поддержать, и направить. Словом, я могла с ними п о г о в о р и т ь.
В один из очередных приездов брата я умыкнула у него прихваченную им в дорогу книжку Юкио Мисимы, где я к своему неописуемому восторгу наткнулась на рассказ “Патриотизм”, тут же проглоченный и оцененный по высшему баллу. Все еще пребывая в возбужденном восхищении, я старательно выписала технические подробности харакири. Это было выше всяких похвал, сверх любых ожиданий, просто “привет оттуда”. Моя фантазия заработала с утроенной силой, и вот я уже представляла, как на Воробьевском тупике, где, как всегда, многолюдно, я вспарываю себе живот. При этом мне очень хотелось, чтобы моей кровью забрызгало желательно каждого. Это был апофеоз моей концертной программы. Пусть каждый будет буквально з а п а ч к а н моей кровью, пусть ощутит ее влагу, ее густоту, ее липкость, а еще лучше – несмываемость. Это было бы действом настоящей сопричастности, коллективной вины, массового позора. Пусть никто не выйдет сухим из воды.
Когда я училась на втором курсе (папино знакомство с завкафедрой все-таки пригодилось), то у одного из моих друзей – Узбека – появилась машина. Ее отказал ему с барского плеча отец, потому что решил купить себе новую. Этот неожиданный сюрприз внес некоторое разнообразие в мою жизнь. Мы, набившись в машину под завязку, гоняли по городу, и картины рисовались одна другой краше. Я не только внимательно вглядывалась в траекторию движения несущихся навстречу фур, но и не забывала про участь пешеходов. Но это было слишком ненадежно, слишком многое зависело от случайностей и просто от других людей. А на них полагаться было никак нельзя.
В нашей компании время от времени появлялся некий чуждый элемент – Костик Сайкин. Чужд он был во всем: начиная от рода занятий и заканчивая внешним видом. В отличие от вечно праздношатающихся нас, он мутил какой-то бизнес: весь в делах, каких-то переговорах, стрелках, от мобильного не отлипал. Был он чуть выше меня ростом, тщедушный и хлипкий, как не знаю что. На его тонкой белой шее болталась, как у китайского болванчика, непропорционально большая голова. Он все время кивал, хихикал, нашептывал скабрезности и сучил ручонками, будто мысленно оглаживал чью-то аккуратную грудь. Костик носил только костюм и исключительно белые рубашки, манжеты которых всегда были грязными, что вызывало у меня особое отвращение. Вообще, его прыщавое лицо, длинные тонкие пальцы с черной полоской ногтей, глумливая улыбочка будили во мне сильное желание набить ему морду или просто взять брезгливыми пальчиками его за воротничок и повесить, как Буратину, на гвоздик. Самое интересное, что я даже не замечала, что нравлюсь ему. Он изредка отвешивал мне довольно сдержанные комплименты, а в остальном попросту игнорировал меня, будто я – пустое место, за керосином зашла. В нашей “мужской” компании он явно пытался доказать, что он такой же мужик. Но он им не был, это было видно по всему.
Однажды он позвал нас квасить к себе (какая-то удачная сделка у него там совершилась, и предки уехали на дачу). На стол был поставлен пятизвездочный коньяк, и мы все плотоядно облизнулись в предвкушении, потому что у нас обычно денег хватало только на пиво и хорошо, если не паленую, водку. Костик принес из кухни каких-то мясных нарезок, салатов в пластиковых контейнерах, маринованных огурцов – в общем, подготовился, потратился. Всего нас было пятеро: я, Костик, нежно любимый мною Узбек, Санек, его младший брат и Лапоть – наш личный специалист по отшибанию мозгов. Мы выпили пару рюмок, после чего Костик вдруг сошел с ума от собственной щедрости и воскликнул: “Господа! У нас тут, между прочим, девушка! Девушкам положены цветы!” “Лучше возложены”, – поправила я. Ребята загоготали. Но Костик не унимался и стал их уговаривать сбегать мне за цветами – деньги он, мол, даст. Сначала они кочевряжились, но потом нехотя согласились и после очередной рюмки двинулись втроем искать открытый цветочный ларек.
Мы остались с Костиком вдвоем. Он нес какую-то чушь про бизнес, я недвусмысленно бросала взгляды на остатки коньяка. Потом я сходила в туалет, и когда вернулась, то мой стаканчик был полон. Я в два приема осушила его и… больше ничего не помню. Хоть в чем-то мне повезло. Косте тоже повезло, но меньше. Видимо, из-за чрезмерной основательности он переборщил с дозой клофелина, потому что проснуться на следующий день самостоятельно я так и не смогла.
Я очнулась ночью и наткнулась на мамино лицо. У нее были совершенно черные круги под глазами, дрожали губы. Я никогда не видела ее такой. Заметив, что я пришла в себя, она тихонько сжала мою руку и прошептала: “Доченька… Доченька моя…” Во рту было сухо и горько, саднили вены на руках, меня сильно подташнивало, в ушах была какая-то вата, мне казалось, что я слышу мамин голос с каким-то опозданием, преодолевающим невидимые между нами сферы. Так и было, потому что я вернулась издалека. Я с каким-то усталым отвращением уставилась в окно напротив, в котором отражался фонарь у меня над головой. В его тусклом свете было средоточие всего этого жалкого мира, этой бесцветной реальности, этого затхлого пространства, в которое меня вернули, не спросив. Я поняла, что никогда и никому не смогу доверить свое новое знание, что теперь во мне бьется второе сердце, больше и лучше прежнего, что я родилась не здесь и не здесь мне умирать…
Из реанимации меня перевели буквально через пару дней. Потом приходил какой-то дядя из прокуратуры, но у меня уже было время подумать, поэтому процедура заняла всего полчаса. Моя версия не вызвала у него ни сомнений, ни комментариев. Он монотонно задавал свои скучные вопросы, я отвечала кратко, по делу, не ловилась на его провокационные уточнения по поводу занятий и знакомств моих друзей. Потом подписала бумажки, он сухо попрощался и ушел. Все.
После этого мысль о самоубийстве совсем оставила мою шальную голову. Да и к чему теперь это было бы? Ведь одну попытку я уже, получается, совершила, что зафиксировано и официальным протоколом, и актом судебно-медицинской экспертизы.
Костик вскоре после той истории женился и уехал в Москву. Иногда, раз в полгода, я получаю от него письма по электронной почте (Лапоть дал мой адрес). Пишет о работе, семье, настроении. Чувствуется, что он хочет похвастаться, но выходит такая тоска и безысходность, что хоть на Луну вой. Особенно меня веселит его подпись: “Всегда твой, Константин”. Я ему иногда отвечаю. Даже не знаю, почему. Может быть, хочу что-то доказать себе. Или ему. А может, мне просто его жаль, и я хочу его как-то утешить? Ведь сказать ему напрямую, что я давно его простила, я не могу – он никогда не просил у меня прощения.
Как-то Узбек спросил меня, поняла ли я что-нибудь особенное после того, что со мной случилось, открыла ли истину, стала ли мудрее. Я не нашлась, что ему ответить тогда. Да и нечего, собственно. То, что я поняла, знает каждый школьник: что я просто человек, не больше, но и никак не меньше; что самоубийство – это вроде той “свечки”, которую ловят в игре в “вышибалы”, и лучше ее приберечь на по-настоящему черный день; что и у черного есть оттенки; что жизнь… Что жизнь – это всего лишь жизнь.