Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2012
Олег Демидов
Родился в 1989 году в Москве. Окончил филологический
факультет Московского гуманитарного педагогического института. Посещал
литературные мастерские Е. Вежлян. Аспирант МГПИ, мариенгофовед.
ЖИДОВОЧКА
Рассказ
Мы целовались в метро. Мои губы гуляли от шеи к лицу, от ямочек до бровей и вниз, впиваясь в ее жадные губы. Она давала волю лицу. Я успевал ей шептать какие-то пустяки и благоглупости.
Приёмник хрипел: «Поезд едет до станции Строгино».
Сели мы на «Арбатской» и, не отрываясь друг от друга, неспешно катились в свой спальный район. Напротив нас устроились девочки – молодые и смешливые. Они, похихикивая, сначала считали наши минуты, потом, осознав, что мы заняты всерьез и надолго, переключили свое внимание на кого-то еще, потом опять – с любопытством на нас, потом – куда-то еще и вновь – на нас, с застывшим в глазах вопросом «Как долго?».
Я наслаждался процессом и вспоминал мировые рекорды. Самый долгий беспрерывный поцелуй – чуть более 30-ти часов. Самый же долгий поцелуй в принципе – 17 дней. Нам-то далеко до мировых рекордов, но мы за ними и не гонимся, а просто наслаждаемся друг другом.
Скромная девочка. Милая девочка. Мы с ней провели последние несколько дней вместе – и это было большим потрясением. Редко удается найти человека, с которым можно молчать о многом и говорить так мало о такой ерунде. А молчать, да-да! А вместе молчать о чем-то очень важном. Вместе. Молчать.
Не знаю, о чем она думала. Интересно, о чем вообще люди думают во время поцелуя и думают ли вообще? Хотел спросить ее, но отрываться жуть как не хотелось. Я задумался – дотянем ли до нашей станции? И вот она открыла глаза, вырвалась из объятий и спросила ровно то, о чем я подумал.
– Дотянем! – уверено ответил я и снова прильнул к губам.
Поезд остановился – мы продолжали.
Мы продолжали – в вагон зашли пассажиры.
Приемник хрипел: «Поезд едет до станции Строгино».
– Посмотрите-ка на них, а! – запричитала бабулька, усевшаяся рядом с К. – Лижутся, как щенки! Прелюбодеи!
Поцелуй оборвался на этой самой дурной на свете реплике. Я повернулся к старухе, чтобы рассмотреть, какое же это чудовище оторвало нас от блаженства. Неказистая русская бабка. Серая курточка, бедные джинсики и непременные огромные сумки. Рыжие волосы, крашенные-перекрашенные, деревенским чубом спадали на лоб. Круги под глазами и сетка морщин. Потухшие глаза, будто их давний костер затушил молодой пионер.
– Места другого не нашли, а! – продолжала она надрываться.
Мы отвернулись и, как и любую сумасшедшую, предпочли не замечать.
– Что она сказала? – спросила чуть слышно ранимая К.
– Ничего интересного, – ответил я.
Между тем бабулька брызгала слюной – благо поезд мчался так, что заглушал большую часть ее истерик. Пассажиры с интересом наблюдали за сценой. Такой уж у нас народ: везде надо сунуть свой нос. А што енто там интересненькае, а?
– Жидовочка! – бабулька решила почему-то всерьез заняться испуганной К. – Посмотрите на нее – ну, чистая жидовочка!
Я прижал К. к себе и прикрыл ее ушко ладонью. Зачем ей слушать всю эту грязь? Хорошо хоть не вцепилась старуха ей в рукав, например, и не пристает, и не вторгается в личное пространство. Хотя с последним я, конечно, погорячился.
Старухе я что-то ответил. Словами. Руки распускать на женщину – не дело. Даже по такому поводу. Хоть и больно хочется.
Вот, при тебе поливают ушатами грязи твою девушку, а ты не можешь ничего толком сделать. Бесноватая изрыгает проклятья: «Жидовочка! Катись в свой Израиль и там прелюбодействуй!»
Пересаживаться от нее подальше? Принципиально нет. Я вновь ей что-то ответил. Без мата. Без оскорблений. Не смотря ни на что, максимально вежливо, но уверенно и грозно.
Приемник хрипел: «Поезд едет до станции Строгино». Пауза. «Следующая станция Строгино». Как быстро доехали. Из-за этой баталии и не заметил, куда делись «Кунцевская» и «Молодежная». Из-за этой баталии и не заметил, как смолкли смешливые девочки.
Настроение испорчено. К. недовольно и устало сопит на плече. Я же демонстративно достал книгу, поднял ее так, чтобы не видеть, чтобы загородить лицо старухи. Строчки проглатывались одна за одной, а в голове крутились шалости: «Было бы совсем хорошо, если бы собой были «Американские каникулы» Лимонова, где на обложке красуется девушка с обнаженной грудью. Или его же «Великая мать любви» с секс-куклой, которая широко открывает свой резиновый рот. Или…» Было много распрекрасных вариантов, чтобы пуще прежнего разозлить бабульку.
Такое рыжее чудовище могло бы вдохновить Пушкина на образ старухи из «Золотой рыбки». Такой, наверное, представляют себе дети Бабу-ягу – нашему экземпляру не хватает только бородавки на носу да метлы подмышкой.
Яга – костяная нога. Да язык без костей. Да окостенелый взгляд. На мир.
– Последний раз я такое видела, – сказала К., – когда подобная бабулька накинулась на двух «голубков».
– Хорошая ассоциация, – говорю я.
А в моей голове другое – им же глубоко фиолетово, на кого срываться. У людей счастье. У голубых, у простых, у любых – никакой разницы. Любовь есть любовь. Я давно повторяю одну простую вещь: истинная свобода может быть только в любви и в искусстве, все же остальное – фикция и условности.
Я прижимаю к себе К. и думаю: как раз вот эти рыжие старушки и выбирают себе невыносимых царьков. Им все равно. Они рабы по своей ментальности. А всю накопившуюся злость срывают на первых встречных: изрыгают проклятья, лупят локтями, толкаются в метро и так далее. «Россия – тысячелетняя раба», – говорили в 90-х. Я до этого момента как мог сопротивлялся подобным репликам: углублялся в историю, приводил весомые доводы и аргументы, но сейчас понял, что так и есть. По крайней мере, для той части народа, в которой преобладают вот такие странные существа… существа, не знающие ничего о Захер Мазохе и маркизе де Саде, но впитавшие их культуры насилия.
Приемник хрипел: «Станция Строгино».
Мы вышли из вагона, а вслед нам кричала старуха:
– Жидовочка! Шлюха!
Я не выдержал и обернулся:
– Заткнитесь. Иначе сброшу под поезд.
Дальше мы спешно удалились. К. заметно приуныла. Безмятежно радостная до этого девочка сейчас походила на свою фотографию в паспорте. И все из-за какой-то сумасшедшей в метро.
Жидовочка – ну-ну, уж кто-кто, а сама рыжая бабулька больше всего и походит на… евреечку. У меня даже язык не поворачивается это произнести. Откуда подобный расизм в ХХ веке? Но тут я понял, что, наверное, уже не стоит выделять никакие национальности, по крайне мере у нас в стране. Остались только социально-культурные статусы, в которых можно уловить какие-то отголоски прежних народностей. Жид и еврей – работящий и преуспевающий человек, которому все завидуют и на которого направлены все бесы фольклора. Русский – человек, способный на минимальные средства выжить в этой стране. Американец – забугорный человек, у которого все как будто хорошо.
Они могут и не быть евреями, русскими и американцами по национальности. Просто так сложилась судьба, и армянин, поднявшийся на торговле фруктами, а потом на торговле девочками, – теперь жид и еврей; а вон тот неудачник из средней Азии, который глушит водку, еле-еле сводя концы с концами, ругая правительство и вспоминая то Чингисхана, то Александра Невского, – вполне себе русский; а вот этот экземпляр, выросший под Ростовом биржевой брокер, уехавший в Штаты, так забавно воспроизводящий высокие манеры и уже по ту сторону океана растолстевший от бургеров – настоящий американец.
Но все это глупости. Все чушь и суета. Мы идем с К. к ее дому. На улице ураганный ветер – нас легко сдувает. Я крепко держу-берегу ее ладошку и прорываюсь сквозь бурю. Дома нас ждет тепло, уют, горячий душ, ужин и кагор.
Она идет угрюмая и чуть не плачет. Сначала я пытаюсь все свести к шутке:
– Евреечка-жидовочка, это уже что-то новое!
Дело в том, что с такой удивительной внешностью ее принимали и за цыганочку, и за татарочку, и за монголочку. А вот евреечка-жидовочка – в первый раз.
Свести к шутке не получается – она идет как в вакууме. Я путано пытаюсь объяснить ей что-то:
– Этот народ – вымирающий вид. Перегной и, дай Бог, удобрение. Это дерьмо нации. Не интеллигенция, а вот все эти тети Люси с соседнего подъезда со своими спившимися мужьями-козлами и есть дерьмо нации. Что их слушать?
Ответом мне служат редкие косые взгляды К., но я продолжаю:
– Свобод вам? Демократии? А вы ее заслуживаете? Быдло. Самое настоящее быдло. Правильно говорят про вас – э-лек-то-рат!
К. устало выдавливает из себя какие-то намеки на полуулыбку.
– Эти богобоязненные старушки ничего не видели в своей жизни и ничего не знают, – тараторю я. – Они реагируют на сильные чувства и эмоции посторонних им людей. Сильные эмоции дразнят их подсознание. Они беснуются и бесятся.
Она как будто слушает…
– На это и направлено все современное искусство, – продолжал я. – У «Бомбил» была такая акция, когда художник Антон Николаев с девушкой устроился на крыше жигуленка и поехали по Садовому кольцу, – они занимались сексом, демонстрировали… как это лучше сказать? Черт, в русском языке нет эквивалента для этого… Они делали любовь, make love. И это прекрасно!
Я говорил ей что-то еще про Милу Йовович и ее знаменитый плакат: «Make love. Not war». Я рассказывал про имажинистов и их любимое выражение – «дразнить гусей». Я рассказывал ей про арт-группу «Война» и их коронацию третьего президента в биологическом музее. Я ей чего только не говорил, наивно пытаясь отвлечь и поднять настроение. Но – увы…
Дома, пока я согревался душем, она успела переодеться в легкое черное платье и нашла кагор. Когда я, чистый и уже обо всем подзабывший, добрался до кухни, она пела старый романс, небрежно размахивая фужером:
Нет, нет, не зажигай огня,
Целуй смелей.
Раз меньше любишь ты меня,
Сильней тогда жалей.
Мы расстаемся при свечах,
И плачут руки на плечах.
Раз меньше любишь ты меня,
Сильней жалей.
Она пела с закрытыми глазами. Тихо-тихо. Красиво-красиво. Я до этого и не слышал, как она поет. Уже почти полгода вместе, а не слышал. Кагор плескался в фужере. Ее голос, чуть дрожа, доходил мне до сердца. Им-то я и слушал, не особо вникая в слова, но вливаясь в струящийся ручей голоса. Есть непривычные чернобурые лисы, а есть вот такие кареглазые и темноволосые певчие птицы, завораживающие своим тонким и пронзительным голосом, будто сирены.
По-над потолком бегали чьи-то босые ноги, громко шлепая всей ступней, за окном надрывалась расстроенная гитара, а К. все пела старый романс. Я подошел к ней со спины, любуясь столь чудесной картиной. Неслышно сел сзади нее на табурет и приобнял за плечи. Она, не прерываясь, сонно погладила мою руку и сплела наши пальцы в иероглиф любви.