Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2012
Олег РОГОВ
ВТОРАЯ КНИГА
Борис
Лихтенфельд. Метазой. Стихи
2002–1010. – Спб.: Юолукка,
2011. – 152 с.
Эта книга Бориса Лихтенфельда – вторая. Первой была «Путешествие из
Петербурга в Москву», которую я читал дважды, но написать о ней так и не
решился, – огромный поэтический замок с башенками и тайными переходами, ложными
окнами и просторными залами. Мы еще должны этой книге, но срок кредита, видимо,
не истек.
В своей автобиографии на
персональном сайте (http://borislichtenfeld.narod2.ru)
Борис Лихтенфельд так рассказывает о создании
«Путешествия» и подступах к «Метазою»: «В конце 1982 года я написал (буквально на одном дыхании)
довольно большой и не вполне ясный мне самому ямбический текст, который назвал “Лета
подо льдом”. На одном из вечеров в музее Достоевского я решился его прочесть.
Тогда я предварил своё выступление кратким изложением возможного сюжета, в
который этот текст должен вписаться. Как оказалось, это было началом
многолетней работы над большим произведением. “Лету подо льдом”, как и
некоторые другие части, в конце пришлось переписать заново. Собственно говоря,
вся работа так и шла: два шага вперёд, один назад. Название “Путешествие из
Петербурга в Москву…” возникло ближе к концу и стало
скорее всего чем-то вроде жанрового определения (понятия «романа в стихах» я
всячески избегал). В моей жизни это было удивительное время: все внешние
обстоятельства активно мешали и одновременно подсказывали, выводили из всех
затруднений; все попадавшиеся книги оказывались кстати, все события подпитывали
твёрдое намерение от них оторваться. На 15–17
лет я был просто выключен из литературного процесса, а результат, как теперь
очевидно, не имел никаких шансов в данный процесс вписаться. <…> После выхода книги в 2000 году (Издательство
Виктора Немтинова в Санкт-Петербурге) я почувствовал
себя в каком-то вакууме, долго не мог писать, утешая себя тем, что одного “Путешествия”,
в общем, достаточно». В начале 2000-х «стали появляться первые после перерыва
стихи. Постепенно они сложились в книгу, названную по одному из стихотворений “Метазой”. Если в “Путешествии” я старался максимально оторваться
от реалий времени, то в “Метазое” позволял себе
откликаться даже на сиюминутное. Возможно, это как-то связано с моим участием в
Маршах несогласных, в результате чего я весной 2007 года угодил в больницу и в
политические хроники. Стихи всегда были для меня фактором противостояния –
политического, этического и эстетического. Кажется, и в новых реалиях я
внутренне мало изменился».
«Метазой»
тоже производит впечатление цельного «поэтического куска», это тоже
путешествие, где дорога – связь от текста к тексту, а сами они – остановки в
пути. Значение слова «метазой», кроме сугубо
терминологического, еще и таит в себе спряг «мета» и «зой»:
«мета-жизнь», и уловить ее смысл можно с помощью стихов. О чем бы ни шла речь
(снова она куда-то идёт…) – об истории, политике, метафизике, слова
выламываются из значений, занимая друг у друга дополнительные обертоны,
сверкающие только в этом соседстве. Ну да, в этом и поэзия, что ж тут нового?
Ничего, кроме того, что новое возникает каждый раз по-разному, и это не устает
завораживать.
Лихтенфельд щедр на игры подобного рода, но
ему удается уйти от сугубо формальных приемов, в какие бы глубины
«внутренних форм слова» он не погружался и каких бы морфологических
экспериментов не ставил. Удивительно, но все смысловые наращения возникают
органично, как будто они ждали именно этого момента своего проявления.
Небо уходит из-над головы
Всепоглощающее увы
жизнь обесценивает без кавы—
чек предъявляя к оплате
Сбросив заботы побочные с плеч
тянется ввысь неспрямимая речь
обращена в никуда бесконеч—
на полувнятном
закате
Что ни захватит сведет к одному
то есть с ума истерзает изму—
чает что суть а окажется му—
тьмою протяжно мычащей
Но и во тьме не смыкает уста
гонит и гонит словесное ста-
до глухома— никогда не уста-
нет ни просвета за чащей
Век промелькнет невидимкою-век—
шей не щадивший фальшивейший век-
сельской дорогой меняющей век-
торными тропами в хвое
Небо затягивает как боло—
то и другое замкнут моноло—
где остановится на полусло—
веретено мировое
Формальная
изощренность соседствует в «Метазое» с образцами
гражданской лирики, жанра вновь актуального и многообещающего. И здесь, каким
бы прямым не было высказывание, тоже есть свои замки и отмычки. Так, в начале
стихотворения «1968»:
Вольнодумцев,
как новорожденных котят,
топит
Время в своём нержавеющем стиле, –
есть скрытая
отсылка к противоположным по смыслу строкам Александра Миронова:
Я и знать не хочу, как Центрального Пса
будет время топить в его красной блевотине.
Эти отголоски и переклички с текстами питерской «второй культуры»
пронизывают всю книгу. Обратимся снова к автобиографии: «В сущности, ни одно
ЛИТО не могло дать того, что дала вторая культура. Это была подлинная независимость,
жизнь как бы вне советской власти и вне советской поэтики. <…> Можно
было жить, как бы не замечая советской власти (чего нынешняя власть не даёт), а
вторая культура (в своей изначальной установке) ”воспитывала” пренебрежение к
участию в официальном литературном процессе и была сильна именно своим
противостоянием. То, что она всё-таки изменила этой установке, может быть, и
погубило её как явление».
Памяти этого незабываемого времени с его особым воздухом,
посвящено одно из первых стихотворений книги:
Тот
литературный мир
был
без направлений, но
был
некий ориентир,
мерцавший,
когда темно.
А
школа была, была! –
хоть
вряд ли судить о ней
возможно,
минувших дней
оценивая
дела.
Науке
тайной сродни
труды
были те и дни.
Нет
прока от прочих школ
тому,
кто эту прошёл.
Сплетались
в один клубок
и
дружба в ней, и вражда.
Но
след её в нас глубок.
Театру
была чужда.
На
орден иль монастырь
похожа
была скорей.
Нос
высунешь из дверей –
пустошный
кругом пустырь.
А
там – только хлам да глум.
В
ушах – только бам да бум…
Но
было открыто нам,
что
вечность цветёт не там,
где
вечны лишь прыть да сныть, –
и
благодаришь фартком
за
то, что выпало слыть
последним
учеником.
Акустику
вспомнишь ту
и
как чуть-чуть голова
кружилась,
когда слова
не
падали в пустоту;
окликнешь
мысленно всех,
чьи
боль, сумасбродство, смех
в
душе откликались вмиг,
как
правда запретных книг, –
и
чувствуешь до сих пор,
какая
же благодать
была
в тот нестройный хор
свой
слабый голос вплетать!