Повесть
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2012
Марина БУВАЙЛО
Родилась в Баку. По
образованию врач. С 1981 года живет в Лондоне, где работает психиатром. Прозу
пишет много лет. Публиковалась в журналах «Знамя», «Новый мир», «Звезда» и др.
Автор книг «Эх, дороги» (М.: НЛО, 2006), «Игры» (М.: НЛО, 2009). В «Волге»
публикуется впервые.
ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ СТРАНИЦ
Повесть
Миродержцы
возвращались с патрулирования. Последнего официального патрулирования. Решение было
принято, бумаги подписаны, охрана населения полностью переходила к местной милиции.
Городок был маленький, смешанный из многоэтажных домов и коттеджей, старых и только
что построенных, но во многих местах сохранялись груды полуобгоревших кирпичей.
Мария протянула руку к кустарнику, заменяющему забор, осторожно, стараясь не раздавить,
открутила плод – по форме груша, но с тремя в треугольник слепленными плоскими косточками,
разломленные, они оставляли густо-вишнёвые несмываемые пятна на коже и одежде. Груша
была маленькая и липкая. Местные люди относились к этим фруктам презрительно, и
шлепки на плитах тротуаров постепенно превращались в маленькие компотные сугробы.
Весь город был заполонен запахами различных степеней брожения, и объевшиеся, пьяные
осы засыпали где попало. Каждый вечер Мария вытряхивала из своей одежды за окно
недовольно жужжащих, сонных насекомых, и всё равно под утро её будил скандал, устраиваемый
непрошеными гостями, рвущимися на волю. В комнате на рассвете бывало так же душно,
как и днём, несмотря на то, что Мария в нарушение правил оставляла форточку приоткрытой.
Мария надкусила плотную кожицу, удерживающую сладкую массу в надлежащей форме. Сок
заполнил рот. Груша сразу безвольно опала в ладони. «Эй, чего гадость есть, подожди,
хороших принесу, – окликнул с крыльца хозяин, – а то зайдите, вином угощу, хорошее
вино, вчера от брата привёз. Заходите, вам же теперь можно». Мария взглянула на
Димитроса. Он, улыбаясь, то есть это только Мария знала, что он улыбается, покачал
головой, и Мария крикнула: «Нет, спасибо, в другой раз». Они по привычке ещё ходили
тесной группой, но теперь это было только по привычке. Не было необходимости держаться
середины мостовой и настороженно оглядываться на заборы, подъезды, проезжающие машины.
Несмотря ни на что, они были оккупантами и как к оккупантам к ним и относились,
даже те, ради кого они и были здесь. Но теперь всё закончилось, наладилась нормальная
жизнь, дети ходили в школы, а не ползали в пыли, принося взрослым патроны, старики
вылезли из подвалов и сидели на лавочках. Еду привозили на телегах, машинах с надписями
«мясо», «молоко», а не на броневиках. Им стали улыбаться, простив объективность,
помощь обеим сторонам – они могли позволить себе быть равнодушными, это не их город,
это не их родственников убивали, им не надо было мстить убийцам. В конце концов,
они старались, доставляли продукты, медикаменты, охраняли больницу, правда, помните,
они разоружили наших ребят, и потом на них, на безоружных, те, с другой стороны…
Всё,
можно уезжать. Их было триста человек, осталось сорок восемь – разъехались по своим
странам, четверо убиты, двое погибли – несчастный случай, перевернулась машина,
один покончил с собой. Я поеду домой и попробую жить, как жила раньше, муж, друзья,
большой город, для которого этот городок, эта территория – только редкие крошечные
отчёты в международных новостях, «продолжается гражданская война в…». Приведу
в порядок свои записи, дневники, попробую вспомнить не только то, что лежит на поверхности
потрясённой памяти, буду ходить в гости, в театр, на выставки. Попробую жить, не
видя Димитроса. Липкий грушевый сок капнул с подбородка на голубую форму миродержца.
У ворот миссии их остановил часовой – итальянцы уезжают завтра, приглашают к девяти.
Вода в душе вяло свивалось в неровную тягучую струю. Как всегда, в это время дня
хотелось спать, но духота мешала. Мария встала, раскрыла окно. И словно дождавшись
официального разрешения, в других комнатах стали тоже раскрываться окна. Окно Димитроса
оставалось закрытым. Человек, который никогда не нарушает правил. Или уже заснул.
Мария представила, как спит Димитрос, – она много раз видела его спящим –
охраняя больницу, их группе по несколько суток приходилось оставаться без смены,
и они спали по очереди.
Через
открытую дверь вечеринка массивной каплей вытекла в коридор. Сидели на полу. Мария,
переступая чужие ноги, вошла в комнату. Ей протянули стакан с прозрачной жидкостью,
Мария осторожно понюхала – граппа. В отряде был сухой закон, который понемногу нарушали
все, кроме Димитроса. Мария нашла его глазами. «Пей, Мария, теперь можно, –
сказал он, улыбаясь, почему никто, кроме неё, не понимает, что это он так улыбается,
– наше дело сделано». Он подвинулся, уступая ей место, Мария села рядом с ним у
стенки, почувствовала спиной горячее место, к которому он только что прислонялся.
«Димитрос, что ты будешь делать, когда вернешься домой?» Он пожал плечами: «Ну,
как обычно, пару месяцев отдохну в офисе, отчёты, бумаги, всякое такое. Потом пошлют
куда-нибудь. Недели три-четыре на интенсивное изучение истории, обычаев, и вперёд,
я ведь профессиональный миродержец». «Почему ты стал миродержцем?» – спросила Мария
в свой первый приезд. «Так вышло». Интервью у Димитроса не получишь, это она поняла
ещё тогда. Во второй раз она приехала уже в голубой форме, для того, чтобы разобраться
самой. Он был её командиром. К командирам с расспросами не пристают. «Пей, Мария,
скоро будешь дома». Он, кажется, слегка пьяноват. Судя по скорости, с которой бутыли
граппы возникали из-под кровати и возвращались назад уже пустыми, все должны быть
уже пьяноватыми. Наконец притащили котёл спагетти, спагетти вместо надоевшего риса.
Марии как даме передали первую тарелку. Увертливые шнурки теста сваливались с вилки.
Димитрос показал, как придавливать, чтобы держались. Со следующей порцией Мария
справилась уже сама и протянула вилку ко рту Димитроса, он качнул головой – ешь
сама, мне сейчас передадут, – но рот раскрыл. Музыку включали всё громче и разговаривали
всё громче, чтобы музыку перекричать. Удвоенный перекомом шум становился непереносимым.
Мария нажала кнопку и сидела, просто слушая голоса. Димитрос что-то сказал. Мария
включила переком. «Пойдём погуляем», – сказал Димитрос, и Мария встала. Димитрос
повернул не к выходу во двор, из соображений безопасности не по-местному голому
– только маленький фонтан посредине, а в холл, откуда под углом расходились коридоры,
ведущие к их комнатам. Ему скучно со мной, подумала Мария. Димитрос не задержался
на развилке коридора, пошёл к себе, не прощаясь. Мария остановилась. «Спокойной
ночи, Димитрос». Димитрос оглянулся. На лице удивление. Как все эмоции на лице Димитроса,
скорее намечено, чем обозначено. Он взял её за руку, она пошла за ним, больше из
любопытства – она ни разу не была в комнате Димитроса. Димитрос распахнул дверь,
пропустил вперед – сигнал других отношений, раньше он всюду шел первым. В комнате…
«Нет, Димитрос, – сказала Мария, ей было грустно своей решительности, – нет». «Почему?!
Теперь уже можно», – не разжимая рук, сказал он. «Теперь уже поздно», –
освобождаясь как можно деликатней, ей не хотелось, чтобы это выглядело, будто она
вырывалась из хватки насильника, сказала Мария. Димитрос пожал плечами: «Раньше
было нельзя». Он включил свет. Мария пыталась разглядеть хотя бы сожаление, но даже
ей лицо Димитроса не сказало ничего. Мария подошла к окну, распахнула. Пусто хрустнули
выстрелы, где-то там, в темноте. Она попыталась определить где. «Девятый квадрат,
– сказал Димитрос, – всё! это нас больше не касается». – «Нелепо оставлять город,
пока ещё стреляют. Мы так многого добились». – «Если мы останемся, они никогда не
перестанут стрелять. Теперь им надо разбираться самим». – «Тогда почему мы вообще
были здесь? Для чего существуют миродержцы?» – «Ты видела когда-нибудь, как дерутся
мальчишки? В какой-то момент они теряют головы, и тогда их надо удержать, они остынут
и выяснят отношения сами. К тому же мы помогали в первую очередь тем, кто страдал
от этой драки». – «Они продолжают стрелять!» – «Теперь стреляют только фанатики,
оголтелые. Население разберется с ними без нас». – «У них оружие, мы разоружили
население». – «Перестань, это дамские эмоции. Всё это время ты была миродержцем.
Теперь ты превратилась в ту дамочку-журналистку, какой ты появилась здесь в первый
раз. Я думал, ты чему-то научилась за это время». – «Чему я, по-твоему, должна была
научиться?» – «Не расходовать свои эмоции там, где ты не можешь ничего изменить».
– «Поэтому…» – начала Мария, она хотела сказать, поэтому я не хочу, чтобы мы сейчас
разрешили себе постель. Димитрос перебил её: «Миродержцы не миссионеры, они не занимаются
обращением людей, они дают время людям образумиться, инстинкты жизни сильнее инстинктов
смерти. По крайней мере, у большинства». Мария по тону, по жестикуляции поняла,
что Димитрос всё-таки раздражен. Только из-за того, что… или он тоже считает,
что нас отозвали преждевременно, хотела бы я знать, о чём он думает. «Димитрос,
почему ты стал миродержцем?» – Мария повторила вопрос, с которого началось их знакомство.
«Ты пришла сюда задавать вопросы? – уже открыто разозлился он, – я думал, что нравлюсь
тебе. Какого черта ты вела себя таким образом? Чтобы дразнить меня? Ты взрослая
женщина, не девчонка, к чему это кокетство». Мария пошла к двери – объяснять было
слишком сложно, она и сама не вполне понимала, она не пуританка, случались у неё…
У
перекрёстка коридоров она остановилась в нерешительности, назад на вечеринку? к
себе? повернулась в сторону вечеринки… Взрыв был очень сильный. Заломило уши.
На несколько секунд наступила абсолютная тишина, как будто для того, чтобы враз
обрушиться шумом – треском, ударами, звоном осыпающегося стёкла, выкриками, топотом
ног. ещё взрыв. Коридор заполнился людьми. Мария повернула назад. Димитрос уже бежал
ей навстречу. «Быстро, всем в убежище! стреляют с той горы, похоже специально по
зданию. Кто живёт в восточном крыле – прямо в подвал! Остальным собраться по форме!»
Мария жила в восточном крыле. Погас свет, голос снизу запоздало прокричал «выключаем
электричество». Документы, компьютер, записи – год работы, всё осталось в комнате.
Мария оглянулась, паника затихала, свет фонариков больше не метался, двигался осмысленно.
Мария свернула в восточный коридор. Здесь, прямо за углом, она оказалась в пыльном
водовороте, Мария выскочила назад, натянула, как учил Димитрос, майку на нос, прищурила
глаза, защищая от пыли ресницами, и вернулась, двинулась, нашаривая дорогу, какие-то
неожиданные вещи попадались ей на пути, как будто шкаф, раньше его не было, и что-то
мягкое, противно обволакивающее ноги. Движение воздуха подсказало: окно, её комната
напротив. Обогнув косо свисающую дверь, Мария осторожно ногой проверила, есть ли
пол за дверью, надежен ли. Как будто в порядке. Ей повезло – сумка миродержца
ещё лежала в углу, Мария сразу нащупала её. Ободрав палец обо что-то острое, воткнувшееся
в брезент, вытащила фонарик, фонарик загорелся не капризничая, и у Марии задрожали
ноги – пол-то был, но на нём куски мебели, штукатурка, стекло, балка поперёк кровати,
и провал в потолке топорщится обломками. Не пытаясь дотянуться до компьютера, запертого
в сплющенной чем-то тяжелым тумбочке (на ней заряжался на будущее бесполезный
здесь мобильник), изо всех сил надеясь, что дискеты (она всегда списывала свою работу
на дискеты в двух экземплярах, один в шкафу, дома, другой в сумке, с собой, привычка
не раз оправдавшая себя, и сегодня, дай Бог, тоже) не повреждены, фонарь ведь не
повреждён, задом выдвинулась в коридор и, стараясь не застревать в столбняке перед
тем, что нависало над ней, выбралась в неповреждённую часть дома. Ей навстречу,
в лицо, двигался свет. Мария прижалась к стене, направила фонарик навстречу слепящему
пятну. Голубое пятно. Димитрос? Захлопали выстрелы. В отдалении. Ближе. Топот бегущих
ног… Это последнее, что она помнила.
Пришла
в себя от тряски. Тошнило, и тупо болела голова. Не открывая глаз, Мария подумала:
наверное, из-за граппы. События от вечеринки первыми медленно проявлялись в памяти.
Они с Димитросом сидят на полу шумной, душной комнаты, пальцы сплетены, потом…
потом темнота, крики. А! был взрыв! меня завалило, без страха подумала Мария. Она
все-таки сумела с трудом разлепить веки. Над ней было небо, яркая луна
кружилась среди облаков, звёзды в черных дырах скользили, двигались, спустились,
почти задевая лицо, прыгнули вверх, образовав купол. Мария попыталась пошевелиться,
не смогла, что-то держало. Засыпало, надо крикнуть, позвать на помощь, подумала
ещё раз Мария, но равнодушно, лениво. Глаза снова закрылись, и когда открылись,
луны и звёзд не было, зато посеревшее небо противно звенело. Темные тени
проплывали над головой, ветка, ещё одна. Меня везут куда-то. Меня ранило, и теперь
меня везут в госпиталь. Она ещё раз попыталась пошевелить руками, ногами. Забинтованы.
А может быть у меня уже вообще нет ни рук, ни ног, как у того парня, которого она
видела в госпитале. «А-а», – тихо сказала Мария, ожидая увидеть чьё-нибудь лицо.
Ничего не произошло. «Что со мной? Подойдите! А-а!» – ничего. Громче, ничего. Она
повернула голову как можно осторожнее – вдруг повреждён позвоночник. Взгляд уперся
в тёмное. С другой стороны тоже. Мария попыталась разобраться в своих ощущениях.
Голова болит, а ноги? болят? лежать неудобно, что-то мешает, впивается в бок, качает
с тошнотворной регулярностью, мягко. Она не оглохла – поверх звона слышны
какие-то знакомые, неопределимые звуки. Пахнет чем-то знакомым, но тоже невозможно
вспомнить чем. Снова попробовала подвигать ногами – пальцы, ступни шевелятся? или
только кажется? Почему я лежу в этом? Куда меня везут? Почему никто не слышит,
когда я кричу? я умерла, и меня везут хоронить? Нет, у мертвых не болит голова.
Может быть, они не знают, что я жива, и везут хоронить? Кто везёт? На чём? Где Димитрос?
её накренило в сторону. Вдали от головы, где-то у живота стало больно, кислой волной
из желудка обожгло горло. Мария стала стонать, сначала тихо, потом громче, никто
не подходил, качало всё сильней, потом её вырвало, и она забылась, просыпаясь не
до конца и засыпая снова, светлело, темнело, тошнило.
Потом
снова качало, но уже по-другому, тряско. Её куда-то несли, косо, косо, голова ниже,
затылок упирался в жёсткое, она чувствовала шершавость материала, охватившего её,
– брезент? Он касался ушей, щёк, царапал их. В щели пробивался плавающий свет,
внутри было темно. «Пить! дайте пить! Где я?» – повторяла Мария, приходя в
себя, но ей не отвечали. Она слышала голоса, негромкие, чужие, говорили не с ней.
Несли её долго, потом грубо положили на землю. Спиной она почувствовала неровную
поверхность. Брезент распался. Над головой висели низкие сумрачные звёзды.
Шаги
приближались, удалялись. Приподняв голову, Мария видела мужские фигуры, двигающиеся
в свете фонариков, что-то неспешно устраивающие. Стучали, гремели металлом. Она
уже понимала, что произошло. Она попала в плен. К кому? Что с ней сделают? Она ранена
или просто связана? Она одна или других схватили тоже? Димитрос? Где Димитрос? Она
боялась крикнуть, боялась привлечь внимание. Сознание полностью вернулось к
ней. Ей было страшно, как никогда в жизни. Стараясь не думать о том, что будет,
она попробовала молиться, попыталась вспомнить слова, которые в школе перед
уроками повторяли хором, жуткие кровавые образы мешали сосредоточиться. К ней подошли,
стали что-то делать. Звякнуло, к ноге прикоснулось холодное, железное. Меня собираются
распять, заметалось в голове. Мария начала кричать, биться, опять потеряла сознание.
Вероятно ненадолго. Очнулась от того, что её повернули, и в живот и ребра опять
что-то больно ткнулось. Теперь что-то делали с её руками. «Оставь, сама справится,
у неё времени достаточно», – сказал голос. Она не сразу удивилась тому, что стала
понимать их, а, удивившись, нашла объяснение – переком, от толчка заработал переком.
«Только узел», – сказал другой, и холодный металл прикоснулся к кисти. Шаги, один,
один за другим, вместе, дружно, стали удаляться. Исчезли. Унесли с собой узкие
лучи фонариков. Отталкиваясь лбом о землю, Мария сумела выпростаться из спеленавшего
её брезента, стать на колени. Пошевелила руками, сначала с трудом, потом свободнее.
Верёвка, стягивающая туловище, ослабевала. Извиваясь всем телом, Мария сумела вытянуть
затекшую кисть, после этого пошло легче, быстрей. Рядом шуршало, постукивало. Кто-то
тоже старался выбраться? «Димитрос», – позвала Мария. Ей не ответили. В конце концов
она освободила руки и села в изнеможении. Возня прекратилась. Что-то звякнуло. Мария
прислушалась. Ничего определенного, только неясные шорохи, как будто вода шелестит.
Пить. Пить! Стало немного светлее. Окружающее начало проступать, очерчиваться. Тёмный
прямоугольник, вокруг него стены? с одной стороны расплывчато – деревья? «Димитрос!»
– снова крикнула она шёпотом. «Кто-нибудь! Кто-нибудь здесь есть?» Никто не откликнулся.
Мария нашла узел, начала распутывать. Звякало, когда она двигалась, и Мария нащупала
на левой ноге, над щиколоткой, металлическое кольцо, скреплённое с цепью. Кандалы,
она прикована. Утро застало Марию врасплох. Пока она освобождала ноги – ноги были
связаны разномастными обрывками тряпок, каждая со своим узлом, – враз посветлело.
Журчало и шуршало совсем рядом. Мария откинула вонючий, грязный брезент, с
трудом поднялась, волоча ногу сделала несколько шагов. Цепь дернула, чуть не
свалив на землю, потом ослабела, дала продвинуться дальше, к каменной чаше,
наполненной водой, вытекающей из щели в скале. Мария легла на живот, дотянулась,
окуная лицо в жгуче холодное, пила хлюпая, захлёбываясь, задыхаясь, пока не
занемели лоб, нос, стало сводить губы.
Передохнув,
Мария попробовала осмотреться. Она находилась на небольшой, слегка выпуклой, наподобие
согнутого колена, площадке. Откуда-то спускалась цепь и, следуя за Марией, то сворачивалась
в петли, то, раскручиваясь, волочилась по земле. Тёмный прямоугольник оказался строением
из камня, слоисто проросшего мхом. Площадку окружали скалы. Вдоль одной шла тропинка.
Узкая, на одного, заворачиваясь за угол расщелины. Спускалась ли она к площадке,
за выступом скалы видно не было, и Мария сделала ещё шаг. Цепь натянулась. Мария
вернулась к источнику. Вода проела бороздку в камне и выливалась в другую чашу,
откуда свободным ручьём уходила вниз. Сзади каймой высовывались из узкого
обрыва астенические деревья. Она попила, теперь уже без жадности, не спеша, вымыла
руки и лицо и двинулась, осторожно, к строению. В какой-то момент цепь снова натянулась,
потом слегка ослабла, пустив дальше. Мария подняла голову. В раструбе скал туман
протаял неровно, но позволил увидеть – цепь скользила по проводу, натянутому между
скал. Как собаку, – подумала Мария. После пережитой ночи, страха не осталось в ней,
и сейчас, когда она напилась и умылась, сознание того, что её не убили, не мучили,
просто посадили на цепь, как собаку, привело Марию в состояние возбуждённого облегчения.
Она жива, не искалечена. Это самое главное. Осматривая себя, она поняла значение
предмета, мешавшего ей, – сумка миродержца. Как и одежда, перепачкана и пахнет кислым.
Не важно, успеется, прежде надо заглянуть в дом. Эйфория не дала ей подумать,
что кто-то может скрываться там. Дверь поддалась неохотно, шурша по камню, впустила
в строение, разгороженное надвое. Дальняя, большая часть за дверью-калиткой предназначалась,
видимо, для скота и топлива, два грязных окошка под потолком чуть освещают – на
каменном полу солома, засохшие испражнения, гора кое-как, неравномерно нарубленных
и сложенных в угол сучьев, поленьев, пачка склеившихся покоробившихся газет на
незнакомом языке. К дальнему углу – плотно набит грязным сеном – цепь не
подпускала. В меньшей части, посредине, огромный плоский камень с глубокой выемкой,
обожжённый, засыпанный мелкой золой, над камнем дыра в потолке – свет скудно
проходит через неё, но неба не видно. Помятый закопчённый котелок, несколько
пустых консервных банок. Сбоку под окошком, тоже очень грязным, широкая скамья,
покрытая пёстрой дорожкой, навалены вытертые шкуры. Душный гниловатый запах кожи.
В углу два ящика, схваченных наподобие бочек железными полосками. Первый, с рисом,
открылся легко, другой – цепь натянулась, но позволила подойти, – долго не открывался,
а когда открылся, Мария отшатнулась. Ей показалось, что ящик набит летучими мышами.
Запахло приторно, знакомо. Она осторожно протянула руку, достала сушёный фрукт,
он раскрошился в руке на лёгкие липкие осколки, оставив в середине слепленные треугольником
косточки. Мария почувствовала, что по щекам у неё текут слёзы, сами собой, без всякого
её участия. Она лизнула фруктовую пыль на ладони. Сладкое смешалось с солёным, слёзы
текли, не портя настроения. Мария грызла сухие груши, липкие ручейки ползли по подбородку.
Она вернулась к ручью, напилась, несколько раз посмотрев наверх и на тропу в скале
– не идёт ли кто-нибудь, разделась, вымылась, выстирала легкие праздничные
майку и брюки, с тоской вспомнив форму миродержца, притащила и держала, пока не
заломило руки, в ледяном ручье грязный брезент, оказавшийся огромной
плащ-палаткой. Железный обруч на ноге больно врезался, натирал кожу. Мария осмотрела
свою сумку. Как будто всё цело. Фляга, нож, фонарь – в наружных карманах. Перевязочный
материал, несколько шприцов в пластмассовой коробочке – обезболивающие, противостолбнячная
сыворотка, антибиотики, – опознавательный номер, компьютерные дискетки с материалами,
на вид не повреждены, блокнот, ручка, пачка бумажных платков, зажигалки, несколько
сигарет – половина раздавленных, тюбик губной помады, раскрошившиеся галеты, половинка
шоколадки. Странно, что ей оставили сумку. Наверное, не заметили в темноте. Сумку,
ради которой она рискнула жизнью и вероятно из-за этого же попала в плен. Поздно,
не изменить. Мария хотела разорвать перевязочный пакет, подложить бинт под обруч,
потом передумала – стерильный, может ещё пригодиться, подпихнула обрывки тряпки.
Она всё время оглядывалась на тропу. Ясно, что её взяли в заложники, рассчитывают
обменять на кого-то или что-то, иначе бы сразу убили. Вероятно, они скоро вернутся.
Интересно, у кого она в руках. Хотя… Становилось нестерпимо жарко. Мария надела
влажную одежду, ушла в дом. Там было прохладно, каменные стены остыли за ночь. Скинула
с лавки вонючие шкуры, легла. Проснулась на закате. Горло пересохло, познабливало,
несмотря на то, что в доме уже тоже было душно и жарко. Отвратительно пахло разогретой
овчиной и навозом. Никто не появился. Мария с облегчением и страхом обнаружила это,
выйдя наружу. Цепь позволила ей заглянуть за дом. Там был крохотный садик, несколько
кустов с продолговатыми терпко-кислыми – Мария дотянулась, раскусила и выплюнула
– ягодами, грядка засохших растений, закопчённая дыра-очаг, пень, усыпанный
щепками, ещё поленница, прикрытая шкурами. Цепь, больно защемив кожу, дёрнула ногу
вверх, не подпуская. На колышках ограды надеты несколько стеклянных и металлических
банок. Сбоку над садиком и домом косо нависала скала, откуда-то снизу, из расщелины?
глубокой? высовывались серые ветки, скудно покрытые мелкими листьями. От терпкого
вкуса во рту засосало под ложечкой. Марии вернулась, собрала и надела сумку, взяла
горсть сухих фруктов и села на пороге ждать, когда за ней придут. Рядом с ней,
у стены, лежала засохшая шкурка змеи, преодолевая отвращение, Мария придвинула
её и принялась разглядывать – тонкий узор, письмо владелицы, – я в ней жила. Пусть
лежит, решила Мария.
На
следующее утро – ночь прошла тревожно – ей все время казалось, что пришли, потом
она стала думать, что будет, если не придут, ну хотя бы месяц не придут. Может быть,
рис и фрукты не просто оставлены пастухами, а приготовлены ей, чтобы не умерла с
голоду, и будет она сидеть на цепи долго-долго. Она слышала о заложниках, сидевших
у похитителей годы. Я сойду с ума, я не могу сидеть на цепи одна, в горах. Где Димитрос,
что случилось с остальными? Убиты? Тоже взяты заложниками? Или схватили только её,
а остальные не заметили этого в темноте и ищут Марию среди мёртвых.
Это
мне за то что, что я не хотела домой, не хотела расставаться с Димитросом. И если
бы тогда, во время вечеринки, я не ушла… почему я не могу вести себя естественно,
почему во мне как будто сидит второй человек, наблюдающий и контролирующий, если
бы я не ушла от него, всё было бы по-другому. Димитрос, найди меня! Спаси меня!
Прошло
ещё несколько дней, за которые Мария вперемешку с парализующим отчаянием и страхом
налаживала хозяйство – научилась разжигать огонь на плоском камне и, главное,
поняла, как сохраняли его пастухи в железной банке с угольками и трухой. Научилась,
прилаживая на двух консервных банках котелок, варить рис – готовить в доме оказалось
легче, чем снаружи, костёр не задувало, нашла пакет окаменевшей соли и долго
мельчила её между двух камней, несколько раз вытряхивала сумку и пересматривала
свои пожитки, прикидывая, как справляться с жизнью, если за ней не придут в ближайшее
время. Блокнот, почти не использованный, она отложила в сторону. Через какое-то
время, неделю? две? она почти смирилась с участью Робинзона и стала вести счёт дням.
Может быть,.. может быть попробовать писать? Но как? Компьютера нет и бумаги совсем
мало. Попробовать?
Как-то,
проснувшись на рассвете, самое нелюбимое время суток, Мария выбралась наружу, посидела,
разглядывая натёртую, несмотря на все предосторожности, ногу; по тому, как высоко
стал подтягиваться металлический обруч, можно было судить, как сильно она похудела
за эти дни, хотя ела вовсе немало, в сотый раз поцарапала обруч острым камнем,
он легко ходил по гладкой поверхности, оставляя едва заметные царапины на стали,
зато, соскользнув, кожу прорезал глубоко. Натянув до отказа цепь, Мария повисала
на ней, надеясь, что канат наверху оборвется, но если бы и оборвался… даже тот
кусок цепи, который волочился по земле, Мария поднимала с трудом. Надо было бы умыться,
развести огонь, но… Димитрос, я надеюсь, что Димитрос понимает, что меня схватили,
и ищет меня. Или он давно вернулся к себе и не вспоминает обо мне? – я для него
одна из тысячи людей, с которыми его сталкивает жизнь. Когда убили одного из миродержцев,
он говорил, – подписывая присягу, надевая форму, мы признаём возможность быть убитыми,
мы взрослые люди и решаем такие вещи для себя. Мы также признаём возможность увидеть
своих товарищей убитыми. Мы не имеем право озлобиться, мстить убившим. Мы миродержцы,
не солдаты. Мария записала его слова, как записывала почти всё, что говорил Димитрос,
как записывала почти всё, что видела сама. На дискетках в сумке миродержца была
хаотически свалена жизнь Марии за последние полтора года. Нет, не вся жизнь,
оставалось то, на что никогда не хватало времени. Если бы… если бы она могла….
Сейчас,
не буду откладывать, сказала Мария, она уже несколько раз начинала думать вслух
и пугалась. Она принесла блокнот, ручку. Через несколько минут, глядя на исчерканную,
испачканную страницу, на которой уместились, ну может быть, две готовые фразы, и
фразы эти имели мало отношения к тому, о чем она собиралась писать, Мария поняла,
что за полдня такой работы она изведёт всю бумагу. Нужно было придумать другой метод.
Мария попыталась работать, держа фразу в уме, шлифуя, повторяя вслух и только потом
записывая. На это ушло ещё две страницы, и опять КПД оказался низким. Фразы плохо
ложились на бумагу, приходилось менять порядок слов, выбрасывать слова, снова получалась
грязь. Проклятый компьютер приучил к небрежному записыванию всего, что приходило
в голову, поправить, поменять не проблема, главное, не забыть. Дома дискеты накапливались
в пластмассовых коробках, аккуратно выстраиваемых на полках. Это был её архив,
в него она заглядывала редко, по необходимости, но он был. Понадобится –
разберусь. Теперь время ограничивалось не обязанностями и обязательствами, время
ограничивалось её, Марииной жизнью. Придут и убьют, умрёт сама от голода, болезни,
но до этого момента у неё оставалось неопределённость, отпущенная ей, которую нельзя
терять.
Бумаги
было мало, но прежде кончились чернила. К счастью к этому времени она уже открыла
ещё одну возможность. Сгребая пепел с камня, на котором готовился рис, Мария нашла
длинную обугленную палочку и почти машинально поводила по краю камня. Уголь, мягко
поскрипывая, легко лёг на камень, Мария нарисовала цветок. Написала – Димитрос.
Сейчас же стёрла пальцем. Нельзя, нельзя думать о Димитросе, о доме, о том, что
будет с ней. Мария написала на камне, – если думать нельзя, что же делать? Уголь
обломился. Мария нашла несколько аккуратных угольков, вышла наружу. Её окружала
великолепная каменная тетрадь, слегка волнистая на ощупь, на ней можно было писать,
исправлять, стирать, она никогда не кончится, как не кончалась школьная доска, несмотря
на усилия многих поколений записать её навечно. Уголь ненадежный материал, но потом
она перенесёт готовый текст в блокнот. Кончится рис, кончатся сушёные груши, кончится
топливо, от неё, Марии, останется только скелет на цепи, но придут люди и найдут
её книгу.
Из
экономии времени, дров и частично из лени она варила сразу целый котелок жидковатой
рисовой каши, приправляя её либо грушами, они окрашивали рис густо-вишнёвым, либо
для разнообразия терпкими ягодами, расцвечивающими рис красными пятнами. У неё уже
выработался определённый ритуал – она вставала очень рано, доедала сваренную накануне
кашу, мыла новую порцию риса и оставляла котелок на солнце. В середине дня, когда
тень скалы превращалась в узкую полоску, Мария переставала вырисовывать мелкие буквы
на камне и уходила в дом. Пила вместо чая горячий от солнца фруктовый настой,
дремала. К тому времени, когда тень снова наползала на площадку, Мария выходила
и снова принималась за работу. Потом в резко наваливающейся темноте она возвращалась
в дом. Маленький костёр заканчивал начатую солнцем работу и, доварив рис,
Мария, обжигаясь, пила отвар, отхлёбывая его через край котелка, ложилась, натянув
на себя шкуры, – с заходом солнца становилось прохладно, и повторяла вслух написанное
за день. Ни о чём больше она пыталась не думать.
Сначала
она писала о войне. О войне, которую она видела своими глазами и глазами тех, кто
стрелял, и в кого стреляли, и кого уже не было, и тех, кто ещё был, и тех, кто,
как собачку, посадил её на цепь. Она пыталась понять, объяснить, как люди, выросшие
вместе, ходившие в те же школы, певшие те же песни, что разводило их? голос крови?
пепел Клааса, стукнувший в сердце через поколения? борьба за власть? страх? поиски
справедливости? какой? к кому? Вопросов становилось всё больше, всё труднее становилось
думать, всё чаще Мария начинала повторять, повторять, повторять – зачем? за что?
тогда она разрешала себе отойти в сторону и писать там. Все, что приходило в голову.
Дом стоял на вершине холма,
на вершине холма, на вершине холма. И дорога текла от ворот к повороту, за которым,
за которым, начиналось шоссе, продолжалось шоссе, между пунктами А и Б. Кто там
живёт в пункте А? А?
Пока
она металась между паникой и ступорозным отчаянием, Мария не вела счёт дням и теперь
только приблизительно знала числа. Был конец сентября или начало октября, когда
она проснулась от забытого звука, шёл дождь, крупный, хлопающий по камням. Она лежала,
не решаясь выглянуть наружу, не решаясь посмотреть, что стало с её записями, потом
всё-таки встала и, накинув брезент, в котором её принесли сюда, вышла наружу. Скала
была похожа на лицо плачущей с накрашенными ресницами, мутно-чёрные слёзы стекали
по ней. Месяц работы, месяц жизни. Сколько жизни ей осталось вообще? Если за ней
не придут, риса хватит ещё месяца на три-четыре. Она может рассчитывать на три месяца,
если не заболеет, не умрёт раньше от авитаминоза, какой-нибудь болезни. Все страшные
мысли, которым она не разрешала мучить себя, пока у неё была её работа, вырвались
на волю. Мария вернулась в дом и весь день пролежала под шкурами, переворачиваясь
с живота на спину. Её бил озноб, хотя холодно не было, лавка больно давила на вылезающие
из похудевшего тела кости, она пыталась заплакать, надеясь заснуть после слёз, но
не могла ни заснуть, ни заплакать. Дождь перестал к ночи, было очень тихо, только
цепь звякала.
Почему
мне именно сейчас важно, чтобы книжка была написана, я имела сотни возможностей
писать и всегда откладывала, всегда отвлекалась на что-то, значит ли это, что мне
нечего сказать, по-настоящему сказать, и то, что я писала в течение месяца, только
трудотерапия, занятие «лишь бы», чтобы выжить, или как письмо самоубийцы, желание
объясниться, у кого из них есть что сказать, помимо перечня обид? услышьте, люди,
что вы сделали мне. Если в том, что я писала, есть что-то кроме желания быть услышанной
после смерти, я вспомню это. Мария достала котелок с разваренным рисом и стала есть,
аккуратно, стараясь не прикасаться к губам, сплёвывая в банку плоские косточки,
сваренные, они начинали выпускать тёмно-красную краску, почти не смываемую, и Мария
боялась подумать, какого цвета у неё зубы. Хороша же я буду, когда меня найдут,
почти не смывается. Почти не смываема… Господи, я идиотка.
Косточки
дали банку густых вишнёво-красных чернил, далеко не идеальных, но позволяющих как-то
писать. Пробовала она чернила на старых газетах. Сначала Мария обмакивала заточенную
палочку, потом вспомнила об авторучке и стала писать, обмакивая самый кончик пера.
Когда она овладела этой техникой, она достала блокнот.
Не
спешить, не спеши, говорила себе Мария. Подумай, осталось всего восемнадцать листков,
ты не можешь тратить их зря. Несколько дней Мария просидела над чистой страницей.
Всё, что приходило ей в голову, казалось пустым, ординарным, не стоящим драгоценной
бумаги. Страх исписать блокнот мешал думать. Она попробовала снова писать на старых
газетах, на скале. Ничего не получалось, газеты расплывались кляксами, дорожками,
ночные дожди оставляли скалу влажной даже в середине дня, когда последнее
облако растворялось в холодном солнечном свете, сырой камень не удерживал букв,
покрывался вишнёвыми разводами, можно было разглядывать их как картинки, но
прочесть нельзя. Не верилось, что ещё недели две назад эта же скала нагревалась
так, что к ней было горячо прикоснуться. О том, что скоро начнется зима, какая
она здесь в горах? а если будут морозы? а если замёрзнет ручей? Мария не
думала, это было за пределом воображения.
Пережить
только один, сегодняшний, день, за каждым наступившим днём лежала пустота. Как пустым
и глухим стал её рассудок. Почему я должна хотеть написать что-то? Я не хочу ничего
писать. Я хочу жить! Я хочу жить сейчас, я хочу жить, отпустите меня!! Мария
вышла и швырнула банку с чернилами, ржавая железка глухо шмякнулась о скалу.
А-а-А!
Мария слышала свой голос, чужой хриплый голос. Другой, контролирующей, частью сознания
она понимала, что кричать нельзя, на крики могут придти, придти враги, издеваться,
убить. В лучшем случае, кричать бесполезно. Но остановиться не могла, пока голосовые
связки не перестали слушаться её. Тогда её позвали. Она услышала женский голос,
тихий и ясный. Её звали, – Мария, Мария, окуме со, Мария. Окликали её вне дома.
Это галлюцинации, подумала Мария. У меня началось психическое заболевание. Голос
пел, – Мария. Галлюцинации, подумала Мария, нащупывая в темноте сумку миродержца
– переком. Мария, – продолжал звать голос, – не бойся, выйди наружу, мы долго искали
тебя и не могли найти. Мы услышали твой крик. Это галлюцинация, повторила себе Мария,
но голос был ясный, добрый, не пугающий. И разве сумел бы переком переводить «голоса»?
Значит надо ответить. Ответить Мария не могла даже шепотом и, подобрав цепь, вышла
наружу.
В
скудном свете, едва пробивающем редкое облачко, застрявшее после дождя на Марииной
площадке, нечётко вырисовывались две фигуры. Они медленно, словно боясь напугать,
двинулись к ней. Две женщины, очень высокая и пониже, в монашеских накидках, высокая
молча, пониже повторяя – Мария, наконец мы нашли тебя. Мы искали тебя высоко в горах,
и внизу, в пещерах, горы прячут молчащего. Ты была рядом. Идем с нами.
Выдохнув
из себя шипение, Мария указала на ногу. Высокая кивнула, ушла за дом, туда, куда
Марию не пускала цепь, пока другая продолжала успокаивающе повторять, – Мария, мы
так долго искали тебя. Мария хотела спросить, откуда они знают про неё? почему искали?
кто они? но кроме острой боли в горле попытки говорить не производили ничего. Через
несколько минут наверху звякнуло, загремело, Мария и монахиня отскочили от свивающейся
в кольца цепи, пока с грохотом не свалился верхний конец, притащив за собой металлическую
проволоку.
–
Придется нести цепь, самим не снять, здесь не очень далеко.
Мария,
волоча ногу, ходить стало намного труднее, вернулась в дом, в темноте, фонарик давно
перестал работать, ощупью собрала сумку, положив первым делом блокнот. Скорей, надо
идти, – поторопил голос снаружи, – скорей, горы разносят крик, кто-нибудь может
придти.
Цепь
несли втроём. Впереди шла высокая монахиня, свою часть ноши, начинающуюся от ноги
Марии, она положила на плечи, вокруг шеи, как дети, играющие в лошадок, свободным
концом цепь тянулась к говорливой монахине, посредине поддерживаясь Марией. Так
они шли долго, по узким каменным тропам между скалами и обрывами, по мокрым скользким
камням, подворачивающим ноги. Мария задыхалась и обливалась потом, то холодным –
от страха сорваться, то горячим, когда дорога шла вверх. От нагрузок она отвыкла,
и думала только о том, чтобы наконец дойти, не свалившись. Куда, с кем, почему она
идёт, значения не имело. Сейчас, по крайней мере.
Тропинка,
дав небольшую передышку, опять стала невозможно крутой и опасной – узкий след между
двух ущелий, Мария схватилась за цепь двумя руками, вцепилась. Понимая тем не менее,
что если сорвётся, её не удержат, она только утянет за собой высокую. Всё же цепь
создавала иллюзию опоры. Да и всё происходящее воспринималось как иллюзия, и хотя
она могла бы, вероятно, определить звон в ушах, сухость во рту, боль в горле, ступнях,
во всех суставах и вообще во всём теле, колпак нереальности отделял её сознание
от реальных физических ощущений. Усилия, затраченные на поднятие ног, поглощали
всё внимание, и Мария пропустила момент, когда тропинка, введя через ворота, превратилась
в дорогу и сразу же в площадь, на краю которой камни были стесаны в скамейки. Марию
посадили на ближайшую, и она смотрела, как монахини, освободившись от ноши, совершают
незнакомый обряд, одинаковый ряд движений, но не вместе, каждая сама по себе, то
отставая, то опережая, подчиняясь вероятно внутреннему ритму молитвы. Прозрачный
колпак вокруг Марии не пропускал ни любопытства, ни радости, она регистрировала
окружающее, но совершенно отстранённо.
После
свидания с настоятельницей, короткого и неожиданного, Марии дали понять, что она
останется в монастыре до тех пор, пока… Пока не настанет срок. Свистящей шёпот
Марии не был услышан, или понят, или взят во внимание. Её отпустили. Спрошу, когда
вернётся голос, решила Мария всё ещё в состоянии безмятежной отстранённости от собственной
судьбы.
Монастырь
был высечен из скал в начале прошлого тысячелетия, и кельи, тёмные, тесные, но
удивительно уютные, обжитые сотнями поколений, не отпугивали холодом или
сыростью камня, наоборот, казалось, что даже зимой камень отдавал тепло.
Строители несомненно знали свое дело, окна были прорублены таким образом,
каждое под своим углом, чтобы солнечные лучи застревали в них на максимальное
время, пластины слюды рассеивали свет в ровный полумрак, дверные проёмы,
вырубленные высоко и глубоко, покрытые просмолёнными шкурами, не пропускали
дождя и ветра.
«Как
вы понимаете друг друга без перекома?» – спросила Мария. Настоятельница улыбнулась.
«Нам не надо понимать слова друг друга. Мы понимаем слово Божье. Мы услышали тебя,
мы знали о тебе, о твоей цепи, мы должны были принять тебя. Ты первый человек за
последние двести лет, вошедший сюда без посвящения. Мы приходим сюда с языком, который
достался нам по рождению, и стараемся забыть его, избавиться от слов. Посмотри –
там за моей спиной библиотека, столетиями люди приносили с собой написанные слова.
Мы храним их, но не пользуемся ими, здесь не читают, не пишут, не говорят друг с
другом. У каждой из нас свой язык, который мы нашли, потеряв слова. Тебя привёл
Господь. Я не знаю, почему. Может быть, это испытание нам, может быть, тебе». «Когда
придёт слесарь?» – спросила Мария. Настоятельница привычным жестом поправила длинный
сарафан, встала на колени перед Марией. Мария отпрянула. «Подойди, Мария, –
сказала настоятельница, – мне в моём возрасте наклоняться трудно». Мария подошла.
Настоятельница осмотрела кольцо, цепь, дотронулась пальцем до воспаленной, вздувшейся
ноги, сказала: «Лечить надо, я пришлю тебе мази». «Но когда же снимут цепь, когда
придёт слесарь?» – спросила Мария. «Потерпи, – сказала настоятельница, – всё произойдёт,
всё произойдёт своим чередом, ты поймёшь».
Мария
жила в ожидании слесаря. Ожидание рождало напряжение, мешавшее жить, мешавшее даже
думать, не говоря уж писать. Каждый вечер, ложась на узкую, приятно жесткую койку,
– Мария уже со страхом вспоминала скамью со спадающими, скомкивающимися шкурами,
скамью, приютившую её на долгие, мучительные, и в тоже время незаметно пролетевшие
недели, недели, не оставившие после себя никакого материального следа, ни строчки,
ни слова, только цепь на ноге да невнятная память о процессе почти автоматическом,
после которого записанный абзац казался на следующий день неведомо откуда взявшимся,
ей не принадлежавшим, – каждый вечер Мария думала, завтра. И тогда я уйду.
Марии
казалось, что о ней забыли, ей приносили еду, лечили ногу, приветливо, но посторонне
улыбаясь, не мешали бродить, волоча цепь, где хочет, заходить в чужие кельи, но
при этом обращали не больше внимания, чем на ветер, неспешно передвигающий по двору
сухие листья. Только настоятельница изредка отвечала на вопросы, хотя Мария
была уверена, что и другие монашенки не потеряли слова, звала же её низенькая
там, на скале, говорила же с ней.
Нога
заживала, зажила, благодаря чудной мази только по младенчески розовой коже можно
было определить, где недавно было изодранная, воспалённая язва. Слесарь не появился.
Никто не замечал цепь Марии. По утрам она садилась на каменном пороге и смотрела,
как пробегающие через двор монашенки иногда останавливаются, каждая независимо от
других, словно настигнутая необходимостью, требованием, внутренним или внешним,
и совершают сложные ритмические движения, подчиняющиеся невидимому порядку, который
Мария пыталась увидеть, просчитать.
«Пусть
меня проводят, пусть только помогут донести цепь до какого-нибудь селения», – просила
Мария настоятельницу. «Это невозможно, ничто не происходит по нашей воле. Твоё пребывание
здесь тяжело всем, человек, не прошедший посвящения, приносит с собой суету и смуту
слов. Но мы не в воле прекратить его. Ты можешь попробовать уйти сама, но с цепью
на ноге вряд ли сможешь. Жди». Мария пыталась найти слова, убедительные и
весомые, но слова ускользали. Возвратившись к себе, она придумывала их, писала
пальцем на песке у порога.
С кем я спорю, у меня нет оппонента. Молчание останавливает
развитие, моя память, мои слова должны быть сохранены.
Слова
исчезали, сметённые ветром. Мария приходила в библиотеку, вытягивала том, раскрывала.
Книги, старые, затрёпанные на вид, на ощупь сохраняли ощущение новой, девственной
книги. На них не было пыли, страницы неохотно разлеплялись, не приобретя или утеряв
привычку. Слова, даже если страница была заполнена словами родного Марии языка,
распадались на буквы, скрывая текст. Буквы складывались в узор, загадочные картинки,
не мучающие своей непроницаемостью, а скорее занимающие глаз. Мария разучилась читать.
Книги не хотели быть прочитанными, скрывали себя. «Зачем они здесь? Почему вы
держите их здесь, ведь их никто не читает», – спрашивала она настоятельницу. «Мы
– только сторожа, мы оберегаем их для хозяина слов». Марии это казалось слишком
театральным, груженым странным, ненужным ей смыслом. У порога лежала сухая шкурка
змеи, похожая на ту, на скале, пыльный узор её значил больше, чем строчки букв.
Мария подобрала шкурку и принесла в свою келью.
Ей стали снится длинные, удивительно реальные сны, каждый можно
было бы додумать, записать. Они наслаивались один на другой, вытесняя друг
друга, Мария не старалась их запомнить или понять, но иногда они застревали в
памяти, становились частью её жизни.
Дни
капали рутинно и неотличимо, соскальзывая один за другим неведомо куда. Кап, жизнь
укоротилась на песчинку, кап, ещё на одну, как песчинки похожие друг на друга дни,
и только некоторые острым камешком застряли в памяти, не провалились в никуда.
День,
когда Мария…
День,
когда она…
День,
когда она…
День,
когда…
День,
когда она поняла, что ожидание бесконечно.
«Отпустите
меня, я не могу оставаться здесь», – сказала Мария настоятельнице. Настоятельница
наклонила голову. «Я ждала этого, Мария. Я знала, что ты не можешь понять. Сделай
то, что ты хочешь». – «Я хочу вернуться домой. Если вы меня отпускаете, снимите
с меня цепь, и я уйду». – «Мария, я уже говорила
тебе, это невозможно». – «На мне не вериги,
это цепь, которую на меня надели люди». – «Мы продолжим наш разговор в следующий раз». –
«Меня ищут, Димитрос найдёт меня. Если мне нельзя вернуться в город, к людям, я
должна вернуться туда, откуда вы привели меня, туда на площадку, здесь нет не
только слов, здесь нет времени, я поняла это, здесь не происходит ничего». Мария
вернулась в келью и долго плакала. Она должна вернуться и ждать своей участи. Здесь,
в монастыре, её никогда не найдут. Никогда. Здесь нет времени.
Проснулась
она на рассвете от холода и боли в боку. Подстилка сбилась в комок и давила на ребра.
Мария расправила овчину и проснулась окончательно. Кельи не было. Под ней была скамья,
покрытая шкурами, рядом камень, засыпанный углями. Мария снова была одна, на площадке
между скал. Всё было по-старому. Мне снился сон, решила Мария, но тут же стала находить
подтверждение реальности этого сна. Цепь оставалась, но к проволоке прикреплена
не была, лежала змеёй у лавки, рана на ноге затянулась, в углу стоял кувшин меда,
на ящике риса – банка с целебной мазью, сушёные ягоды, домодельные свечки и
спички, валяная обувь под лавкой, холщевая одежда.
Зима,
не заметная в монастыре, засыпала мелкой сухой сероватой крошкой площадку. Стараясь
не поскользнуться на мёрзлом камне, Мария заново изучала свою тюрьму. Вода
источника облила льдом края чаши, но сама была жива, выбивалась из скалы, юрко бежала
в хрустальном ложе. Неприкрепленная цепь тяжело тащилась, застревала, подтягивая
и освобождая её, Мария добралась до заднего двора – там, в тени, вдоль стены,
свисали с крыши сосульки, ссыпался валиком снег, – до аккуратно сложенной
поленницы. Промороженные обрубки тонких стволов сводили холодной болью кисти, но
оказались спасением, чуть отогревшись, поймали от сена и щепок огонь и горели
тихо и ровно, только изредка взрываясь маленьким фейерверком.
Это
не было сном или сон продолжался. Позже обнаружилась жестянка с темно-вишнёвыми
чернилами, которые она, ясно помнила, выплеснула в бессильной ярости, швырнув банку
через дверь. Мария вышла, осмотрелась – бурая клякса, не смытая дождями и
тающим снегом, раскатилась по жёлтому камню. По-видимому… по-видимому, только
часть чернил расплескалась, и те, кто привели её обратно, подобрали банку. Или сварили
чернила заново? её вернули, чтобы она могла писать?
Монастырь
был полон неслышных другим рассказов, но они существовали. Мариин рассказ уже
есть, здесь на странице, нужно только найти правильные слова, чтобы он
проявился, как проявляется картинка мозаики с каждым правильно найденным
кусочком.
Мария
больше не боялась испортить бумагу, она поняла, что ей нужно сохранить. Чем
меньше бумаги, тем чётче должен быть текст. Голова работала лихорадочно,
складывая слова. Не репортажи или наброски наблюдателя, постороннего, – они
останутся на дискетах.
Только
то, что я, я сама, часть меня. Занозы памяти, события, всё, что нельзя,
невозможно унести с собой в небытие, убить, потому что никто другой… – об этом
можно писать много, разглядывая, размышляя, рефлектируя. Но нельзя, нет ни бумаги,
ни времени. Моя теперешняя жизнь существует для спасения прошлой. Иначе в суете
я бы не собралась, не вспомнила. Если… вероятно… всё, что останется от меня, измеряется
страницами блокнота – надо писать по-другому. Это моя книга, пусть она будет короткой.
Я не должна никому ничего объяснять. Главное, ничего не оставить в запас.
Я не могу уйти, не отпустив их на волю, пленников моей
памяти или моего воображения, балеринка, вечно кружащаяся на темной сцене
разрушенного театра, худой старик, вечно бегущий за подружкой через луг к реке,
они живут во мне, без меня они погибнут, как погибает со смертью матери нерождённый
ребенок.
Как сохранить без названья, без слова
цветок голубой, прилепившийся к стеблю,
если в пальцах помять его,
пахнет травою, да и то еле-еле.
Она
вытаскивала то, что жило в ней долго неоформленными картинками, некоторые рассказы
появлялись практически готовыми, как будто существовали раньше, для других находила
нужные слова, складывала их, удаляла, возвращала, меняла местами, выбрасывала
лишние, проверяла на слух, представляла, как это будет выглядеть на бумаге. Чтобы
каждое попадало на своё место, без провисания и зазоров. И только тогда записывала.
Иногда в несколько строчек, пару фраз умещался рассказ, иногда занимал целую
страницу. Из-за отсутствия навыка к такой работе она то и дело впадала в
отчаянье, боялась, что не успеет закончить, что на бумаге текст выглядит сухим или
невнятным, её тянуло начать объяснять, и она останавливала себя – не хватит
места другим, нельзя. Плакала, закутавшись в шкуры, ложилась спать – больше не
притронусь. Наутро разжигала огонь, ставила котелок с водой, при скудном свете горящих
поленьев и зимнего рассвета доставала блокнот, ручку и, глядя в костёр,
начинала складывать слова.
Кажется
всё. Всё… Мария ещё раз проверила. Всё. Перечитывать нельзя, захочется править.
Оставалось ещё немного места, несколько, три-четыре, сантиметров последней
страницы. Это беспокоило её. Она могла найти в себе ещё один рассказ, чтобы не
оставлять пустоты, но тогда другие страницы стали бы такими необязательными. И страшно
было остаться совсем без чистой бумаги. Мария вытащила из-под лавки сумку миродержца,
покрытую пыльной паутиной, обтерла, удивившись – так долго не доставала? неужели
здесь есть пауки? аккуратно положила туда блокнот.
Всё.
Тревожно? Нет, пожалуй. Непривычно. Весь следующий дань Мария занималась запущенным
хозяйством, отчистила котелок, покрытый обугленными натёками рисового варева, воспользовавшись
сухой солнечной погодой, вытрусила и кое-как проветрила овечьи шкуры. Весна. Снег
свалялся во влажные неровные кучки. Площадка перед входом была почти чистой, но
у ручья и на каменных чашах наросты льда оставались такими же мощными, как в самые
холодные дни. Мария, осторожно волоча цепь, чтобы не повредить снова кожу на ноге,
за ногой она ухаживала тщательно и регулярно, обошла вокруг дома – строение это
после возвращения из монастыря стало ей настоящим домом. На кустах ещё висело несколько
продолговатых красных ягод. Основной урожай Мария оборвала давно, сразу, как смогла
подойти поближе. Несколько ягод входили в её ежедневный рацион. Вообще сегодня она
первый раз вышла из дома просто так, без дела. Зимой она экономила силы и светлое
время для работы. К тому же она боялась простудиться, а сегодня на солнце было почти
жарко. Мария сорвала ягоду, разжевала, холодную, терпкую, потянулась за следующей,
и ноги её поехали. Мария упала и продолжала ехать уже вместе со снегом. Кусты остались
позади, и хворостинки, за которые она хваталась, легко выдёргивались и скользили
вместе с Марией к расщелине. Цепь, обычно сковывающая движения, увы, уже не
прикреплённая к проволоке, свободно двигалась за Марией. Ноги Марии повисли над
пропастью. Судорожно, бездумно вцепившись в холодное железо, больше не за что, она
ещё не падала, но сползала вниз, через край, когда цепь дёрнулась, остановилась,
что-то держало её. Мария забарахталась, подтягиваясь, провисая всем весом над пустотой,
сейчас цепь освободится, и всё! Что-то хрустит на сгибе скалы, то ли лёд, то ли
металл, то ли камень. Сейчас…
Как
ей удалось выбраться, она почти не помнила, как-то выбралась и перебирая по цепи
доползла до кустов, обдирая о колючки руки схватилась, но на ноги встать не
смогла, доползла до дома. Цепь намертво застряла где-то и к лавке не пустила. Мария
дотянулась до шкур, сваленных в углу, завернулась, закрыла глаза, она промокла,
её колотил озноб, хоть холодно ей не было, скорее жарко. От пережитого ужаса и напряжения
она потеряла сознание или мгновенно заснула и пришла в себя с ощущением полёта –
сорвалась со скалы, но не падает, а летит. Шкуры облепили её, и лежала она как в
горячем компрессе. Страшно было раскрыться, страшно было снова начать двигаться,
но лежать нельзя, надо встать и освободить заклинившуюся цепь, иначе она все равно
погибнет – не сможет добраться ни до сундука с рисом, ни до ручья. Мария встала,
шкуры не держались на плечах, верёвки, с помощью которых устраивался её неандертальского
вида наряд, потерялись. Не всё ли равно, решила Мария, если освобожусь –
согреюсь, а если нет, то умереть от голода и жажды с пневмонией или без, не имеет
значения. Мария на дрожащих ногах выбралась за порог, отыскала щель, в которой застряла
цепь, и разодранными, распухшими руками принялась её выковыривать. Среди дров лежал
топор, но до него тоже не достать. Мария дёргала, тянула, пинала ногами камень,
безрезультатно. В изнеможении она села на порог. Вероятно, какое-то время она сможет
продержаться, есть снег, пока он окончательно не растает, надо опять кричать, может
быть её услышат и на этот раз, Мария попробовала крикнуть, но сил не хватило, не
хватало энергии вытолкнуть крик. Попробовала ещё крикнуть.
–
Это я, Мария, спасите меня.
Ещё
и ещё. Вяло. Отвыкшее от усилий горло подчинялось плохо. Никто не ответил. Зато
сверху, разбуженный криком, сполз пласт снега и завалил площадку. Мария отскочила,
потом принялась выкапывать цепь, чтобы вернуться к куче шкур, снова лечь и поняла,
что занималась ненужным делом. Кусок цепи, прикреплённый к кольцу на ноге, другим
концом свободно выехал из сугроба. Отрезок примерно в метр, все звенья выглядят
нормально, Мария подняла, внимательно осмотрела. Цепь как цепь, последнее кольцо
плотно замкнуто. Другой кусок, выцарапанный из снега, тоже выглядел более или менее
нормально. Створки кольца слегка разошлись, но только слегка, недостаточно для того,
чтобы цепь распалась. Освободись от груза, тогда цепь спадёт сама, – сказала ей
настоятельница. Я свободна, сказала себе Мария. Я сижу в горах, неизвестно где,
вокруг меня осыпаются лавины снега, но я свободна, я могу идти куда хочу. Первым
её импульсом было собраться и идти. Переждать до утра, сварить на дорогу риса и
идти. До монастыря, сколько они шли туда? Часов пять. Вышли утром и пришли, пока
ещё было светло. Тогда была осень, темнело рано. Как они шли? Насколько Мария помнила,
всё время шли одной и той же тропинкой, поворачивая вместе с ней. То опускались,
то поднимались, но в целом поднимаясь. А как несли её до этого, в брезенте? – пожалуй,
только вверх. Значит, тропинка где-то раздваивается и можно идти вверх или вниз.
Вниз, только вниз, я должна, не хочу опять попасть в монастырь. Попробую завтра,
решила Мария. Но назавтра страх перед новой лавиной и узкой, а теперь ещё вероятно
обледенелой, тропинкой не пустил её, потом принесло отвесный холодный дождь на неделю,
потом гору и тропинку завесил туман, редеющий к полудню и снова сгущающийся задолго
до захода солнца. У Марии почти кончилось топливо, хотя она теперь разводила огонь
только вечером, прогреть на ночь камень и сварить рис. У неё кровоточили дёсны и
появились сухие шелушащиеся пятна на коже. Ссадины на кистях заживали плохо,
несмотря на монастырскую мазь. В редкие минуты, когда на площадке появлялось солнце,
Мария садилась на пороге и, обнажая попеременно, чтобы не замерзнуть, то руку, то
ногу, лечилась. Снег исчез, и она, преодолевая страх, выходила в садик позади дома,
выковыривала единично проклёвывающиеся пёрышки незнакомых травок и тут же съедала
их, надеясь, что они не ядовитые. Каждый вечер она варила рис и заворачивала в марлевую
косынку, наливала воды во флягу – в дорогу, на случай того, что утро разгонит туман.
Наконец такой день настал. Мария надела сумку, накидку из шкур, взяла в руки огрызок
цепи и стала карабкаться по тропинке. Довольно скоро у неё начали дрожать ноги,
и, посидев, прислонившись к стене, она вернулась назад. Весь день и два следующих
Мария ходила по тропинке вверх-вниз, тренируясь, приучая себя к высоте, заходила
всё дальше за поворот скалы, на четвёртый решила, пойду! Сегодня или надо навсегда
оставаться здесь.
К
вечеру она все ещё была на той же тропинке, не раздвоившейся, никуда не приведшей.
Ночь просидела в крошечной выемке, стуча зубами от холода, почти не двигаясь, задремывая
и мгновенно просыпаясь от страха упасть. В темноте что-то шуршало, цокало. На рассвете
Мария долго растирала занемевшие ноги прежде, чем решилась встать во весь рост,
вода во фляжке едва плескалась на дне, и замёрзшие губы роняли половину глотка.
К середине дня не осталось ни воды, ни надежды. Она должна была бы уже дойти по
крайней мере до монастыря. По-видимому, одна из ниш, встретившихся на пути, скрывала
поворот. Другого объяснения не было. К ней вернулось ощущение её первых дней в горах,
безликости, безымянности. Повернуться и пойти назад? но сил на это не было, ни физических,
ни моральных. Я не дойду, упаду, свалюсь в пропасть, устало думала Мария. Никто
никогда не узнает. Я свалюсь в пропасть, и никто не узнает, что случилось со мной.
Ещё одна маленькая ниша. Сяду здесь и буду сидеть, пока не умру, решила Мария. И
сразу же, как будто это уже произошло, запружинила в воздухе перед ней горбоносая
птица. Начнут клевать ещё живую, ужас какой, Мария замахала на птицу руками, птица
поднялась вверх и исчезла из виду. Лучше свалиться в пропасть, по крайней мере быстро,
а может быть и не свалюсь, хоть какая-то надежда. Должна же тропа привести куда-то.
Я пойду, попробую идти, пока держат ноги. Не для себя, мне надо спасти мою память.
Мария
достала тетрадь, раскрыла, перед глазами была страница, покрытая знаками, узорами,
которые не имели никакого отношения к ней, Марии. В сухую шкурку змеи на пороге
превратилась её память. Мария стала укладывать тетрадь назад в сумку, с отвращением
поняла – нет, только не это. Замахнулась, чтобы сбросить её в пропасть, но остановилась,
может быть без неё тетрадь сохранится, и слова снова оживут. Поискала глазами, куда
бы пристроить. Всюду было влажно. Фляга! Мария вытряхнула в рот последнюю каплю,
поболтала в воздухе, высушивая, пропихнула внутрь бинт, вытерла, заодно пришла в
голову простая мысль – не тащить цепь в руке, а привязать тем же бинтом к поясу,
на последней странице, внизу, нацарапала сухой ручкой, – Прошу передать это настоятельнице Монастыря. Спасибо.
Скрутила
тетрадь в трубку. Оставила флягу в нише.
1998 – 2012 гг.