Повесть
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2012
Дебют
Алексей Григорович
Родился в
Саратове, живет в Санкт-Петербурге. Образование и работа с литературой не
связаны.
Пыльная буря
Повесть
Алексей
Моя жизнь подбиралась к концу, и вот вдруг
неожиданно я испытал острую потребность перенести произошедшее со мной на
бумагу, начиная с последних событий, послуживших причиной приближавшемуся концу
– желание, в сложившихся обстоятельствах больше похожее на насмешку. Записывать
свои мысли для меня вообще не свойственно – несмотря на то, что я всегда испытывал
склонность к гуманитарным наукам, я никогда не писал ничего, что представляло
бы собой художественную ценность, ограничиваясь сухими научными работами и
докладами, не имел никогда личного дневника или популярного в наше время блога, и даже мой блокнот для заметок находился всегда в
идеальном, каком-то лабораторном порядке. До чего же, должно быть, будет
неприятно и скучно в литературном плане повествование, написанное человеком,
привыкшем к писательскому моциону, ограниченному сухим набором заученных фраз.
Если бы у меня были читатели, я бы, должно быть, сделал кокетливый реверанс в
их сторону, попросив простить нудность моего слога, однако таковых у меня не
имеется и быть не может – и потому еще более удивительно то, что я все еще
держу в своей левой руке ручку, а не бутылку плохого портвейна.
Право же, я уже достаточно рассказал о себе –
рассказал даже слишком много, потому что этот рассказ посвящен вовсе не мне, и
только мой вечный, переходящий все границы эгоцентризм и то, что уже с утра я
уже успел изрядно набраться – все же
я сумел выжать из своего закостеневшего рассудка хоть одно живое, нормальное
слово – так вот, только не вытравленная любовь к апломбу и общая нетрезвость не
дают мне приступить к главному. Должно быть, если размышлять с литературной
точки зрения, я сделал довольно изящное вступление – в меру краткое и в меру
честное, и перед глазами воображаемого мною же обладателя этих записок уже
успел бы возникнуть достаточно обыденный образ, нещадно эксплуатируемый
писаками всех мастей: спившийся интеллигент, в прошлом явно интересный мужчина,
теперь же подверженный перманентным приступам самокопания
и, вероятнее всего, глубоко разочаровавшийся в женщинах: одна из них, юная
красотка с ореховыми глазами, бросила его, предпочтя какого-то молодого балбеса
на дорогой спортивной машине. Возможно, это и соответствует правде в какой-то
мере, но теперь, теперь меня уже не интересует уже ничего, связанное с этим
человеком.
Если бы у меня осталась бы к нему хоть капля
участия и любопытства, я бы, должно быть, начал бы следующий абзац так: «я
встретил ее на вечеринке у своей старинной знакомой», или же даже с чего-то еще
более безнадежного – вроде «однажды я женился». Но, конечно же, за неимением
этих бесполезных качеств, я, пожалуй, начну с самого начала, насколько только
оно мне известно.
***
Ее мать была родом из Югославии – именно ей
главная героиня моего повествования обязана своим прекрасным, непривычным для
русского слуха именем. На какую-то часть хорватка, на какую-то – русская, она
была амбициозной молодой девушкой, которая точно знала, чего хочет от жизни, –
поэтому в семнадцать она покинула Загреб и переехала к сердобольным
родственникам в Ленинград. Она поступила на физический факультет университета и
совершила лучшее, что только могла сделать в своей жизни – влюбилась в отца
моей драгоценной знакомой, который имел историю еще более занимательную, чем
его любовь. Он учился на последнем курсе химфака и был сыном одного советского
дипломата, имя которого я, говоря по правде, запамятовал – память стала в
последнее время подводить меня – весьма важной шишки, и столь же безымянной для
меня – память, память! – индийской девушки, наверняка такой же черноглазой, как
и моя давнишняя знакомая. Как водится, они были едва знакомы. Поначалу это была
довольно бестолковая влюбленность, основанная на выдумках, редких
переглядываниях и подслушанных историях; ее первое время – три осенние недели –
были для хорватки самыми невыносимыми за всю ее короткую жизнь: прекрасный
молодой человек, богатый по меркам времени сверх всякой меры, красивый и почти
столь же умный, как и гениальная юная студентка, не испытывал никакого интереса
ни к чему, кроме единственной своей возлюбленной – химии, о чем давно знал весь
университет, уже махнувший на безнадежного одержимого рукой. Никто не помнил,
чтобы когда-нибудь он оказывал кому бы то ни было, женщине или мужчине, знаки
внимания, и она, одна из десятка влюбленных в него студенток, ничем поначалу не
выделялась для него среди прочих. Он, конечно, о ней слышал – она тоже стала
чем-то вроде местной знаменитости из-за своего выдающегося ума, но никакой
заинтересованности не проявлял – первые личные встречи были лишены и намека на
взаимность, как только ни старалась она понравиться ему.
Девушка без конца винила свою нескладную
наружность или же слишком бойкие, неженственные манеры, полагая, что причина
его холодности может лежать в ней самой и только в ней, и уже успела пройти все
степени любовный тоски, когда в один из ничем не примечательных дней на границе
зимы и осени он сам не подошел к ней с заветным и простым предложением –
пройтись по городу после занятий, и улыбнулся, и ничем не объяснил этот
неожиданной переход от полного равнодушия к юношеской напористости. Этот
поступок не получил никаких объяснений даже после их женитьбы, после того, как
родились дети, но, как полагает главная героиня моего повествования, ее отец, будучи
мало сказать просто расчетливым и прагматичным, понял, что едва ли в жизни ему
встретится человек более близкий по духу, чем эта неказистая югославская
девушка. Я видел ее фотографию – быть может, она действительно не отличалась
красотой, зато обладала невероятным интеллектом и набором прочих полезных
качеств, редко разом встречающихся у молодых девушек: самодостаточностью,
простотой в общении, полным отсутствием любви к глупому кокетству и отличным
чувством юмора, что позволило ей стать для своего мужа прежде всего даже не
любовницей, а другом, человеком, которому он мог доверять как никому в жизни.
Впрочем, после их сближения стало известно
другое, не менее интересное обстоятельство жизни прежде равнодушного ко всем
химика: только последние годы, проведенные целиком и полностью в Ленинграде,
были для него столь целомудренны, однако школьная пора, когда он следовал за
отцом по всему свету – Лондон, Москва, а в основном – далекий жаркий Дели, –
изобиловала любовными приключениями всех мастей, закончившимися не вполне
безобидно – в Индии он оставил свою внебрачную дочь, ненужного, случайного ребенка,
из-за которого его родитель вынужден был ежемесячно раскошеливаться на определенную
сумму. Впрочем, легкую на подъем молодую жену это не смутило, и через восемь
лет в их доме появился «законный наследник» – маленький крепкий мальчик с черными
глазами и упрямым характером. Я почему-то отчетливо запомнил их совместную
фотографию. На ней молодая женщина, худенькая, со впалыми щеками и озорным
подростковым взглядом, сидела на стуле, придерживая на коленях очаровательного
ребенка, линия век которого из-за густых ресниц казалась сплошь черной; позади
нее стоял матово-смуглый мужчина, смотря почти безо всякого выражения прямо в
объектив. Он был по-настоящему красив, и черты лица его были мягкими, будто
даже немного женскими, однако короткая бородка и этот странный, строгий взгляд
добавляли ему мужественности.
Этот ребенок стал первым из их трех детей –
через пять лет появился на свет второй мальчик, неожиданно заметно отличавшийся
от старшего брата как характером, так и внешним видом, а еще через три –
младшая дочь, единственная из всех героев моего повествования, которую я назову
по имени, по ее прекрасному нерусскому имени – Драгана.
Со старшим братом, с которым Драгана была во
многом схожа, из-за разницы в возрасте она почти не общалась – тем более, что
сразу после школы он уехал в Москву, решив пойти по стопам своего удачливого деда.
Он был – хотя, почему же был, если до сих пор он жив, и в последнее время даже
реже стал выезжать из страны, из-за чего я вечно боялся наткнуться на него на
улице – человеком сдержанным, немного самовлюбленным, проницательным более, чем
нужно, и, несмотря на то, что на вид казался скорее мягким и добросердечным,
большинство знакомых – и я в том числе – старались как можно быстрее сглаживать
все острые углы в отношениях с ним. К тридцати четырем годам он достиг
невероятных высот, и жизнь его была будто написана, а не прожита. Каждый шаг
был просчитан, и все восхождение к вершине напоминало великолепную шахматную
игру. Если подобная аналогия уместна, он кажется мне отличником, над которым
никому не хочется насмехаться, – редкое явление, и за свою долгую жизнь я не
встречал человека, настолько соответствующего какому-то форсайтовскому,
буржуазному идеалу успешности. У него есть всё – деньги, карьера, семья, даже
парочка-другая старинных университетских друзей, с которыми он порой может
скоротать вечерок и выпить ровно столько, чтобы не быть ни пьяным, ни трезвым.
Иногда я думаю, есть ли все это для него счастье: власть, богатство,
непримечательная жена, столь же безупречная, как и он сам, блестящая репутация
и это особое, по-взрослому скрываемое детское хвастовство и самодовольство,
заметное в каждом его движении и поступке? При всей его внутренней силе и
остром уме странно было бы довольствоваться подобной жизнью, напоминающей
скорее бессмысленное соревнование, однако что тогда мешает ему прожить ее
по-своему? Я не могу ответить на этот вопрос; Драгана, должно быть,
единственный человек, который точно знает ответ на него, – но, конечно же, она
никогда никому не скажет.
Средний ее брат, однако, вырос человеком совсем
другого толка, если не сказать противоположного. Из-за их «чудовищной разности»
в детстве они находились в состоянии перманентной войны, причин и поводов
которой не помнил уже никто, будто Драгана родилась уже с глубокой обидой на
брата. Он обладал определенным умом и сообразительностью, как и все члены
семьи, однако у него они выливались скорее в какую-то ловкость и практическую
хитрость, позволявшую ему проворачивать ему любые незаконные дела, оставаясь
безнаказанным. Этим своим талантом он гордился и, по слухам, активно
пользовался – я говорю «по слухам», потому что никто, даже старший брат, ловко
совавший нос в чужие дела, не мог сказать точно, чем сейчас он занимается. В
Петербурге он отучился несколько лет на юридическом, потом бросил учебу и,
промотавшись года три между двух столиц, переехал в США, где его след и
теряется – конечно, он звонит домой (чаще брату) пару раз в месяц, бодрым
голосом сообщает о том, что у него все прекрасно, с некоторой иронией
спрашивает о своей «любимой» младшей сестренке и кладет трубку, проговорив без
остановки полчаса, но ничего точно не сказав. Я ни разу не видел его лично,
только знал по рассказам Драганы – сейчас она относилась к нему более спокойно,
но все же не без некоторого презрения, полагая его весьма бестолковым молодым
человеком, который зря растрачивает свои способности. Ему уже почти тридцать,
говорила она, однако он до сих пор остается непослушным ребенком; свои слова
она подкрепляла рассказом о том, как три года назад он неожиданно, без всякого
предупреждения (что уже говорило для Драганы о многом) приехал в Россию, пробыл
недолго у старых друзей в Питере и далее поехал в Москву, где безудержно пил все
оставшееся время. На вопросы об источниках своего дохода он, просадивший в
городе кучу денег, не отвечал, но от внимательного взгляда Драганы ничего нельзя
было скрыть – в конце концов, она оказалась абсолютно убеждена в том, что брат
ее весьма нечист на руку (скорее всего, наживается на незаконных финансовых
операциях), знает не понаслышке о наркотиках и только чудом не проводит годы
своей молодости за гостеприимной и крепкой американской решеткой. «Я не совсем
понимаю, как люди могут быть… такими», – говорила она мне, и в этот момент ее
обычно непроницаемое и застывшее, словно у статуи, лицо приобретало, наконец,
живое, человечное выражение, и дальше я мог слушать ее уже только с превеликим
трудом.
Я так долго разорялся о ее семье – право, сам не
знаю, зачем, хотя нет никакого смысла и в совершении других действий, поэтому
я, пожалуй, продолжу в своем прежнем занудном ключе исписывать один за другим
бесполезные белые листы.
***
Драгана родилась двадцать седьмого июня тысяча
девятьсот восемьдесят четвертого года. В раннем детстве она мало чем отличалась
от прочих детей, и назвать ее вундеркиндом было, пожалуй, нельзя, хотя она
много раньше обыкновенного срока научилась говорить и читать. Ее образование
было не принудительным, какое обычно получают дети в школах: весь процесс
обучения проходил как бы между играми и общением с родителями и братьями, но
даже если временами он переходило в занудство, это нисколько не утомляло ее. В
восьмидесятых ее семья много ездила по Югославии, часто оставаясь на лето в
Загребе, где маленькая Драгана умудрилась почти не напрягаясь выучить
сербскохорватский до того хорошо, что в речи ее даже по приезде обратно в
Ленинград путались русские и иностранные слова. Однако, несмотря на подобную
способность к языкам, главным образом она с самого детства тяготела к
математике – позже, в школе, на уроке ей было решительно нечего делать, а мать
совершенно не знала, чем занять ум дочери, считавшей в уме, как калькулятор.
Впрочем, подобное можно было сказать почти обо всех предметах: и биология, и
химия, и уж тем более языки казались ей делом пустяковым, и дневник безо
всякого напряжения со стороны обладательницы наполнялся исключительно отличными
отметками. Учителя, тем не менее, ее недолюбливали: в первую очередь, должно
быть, за то, что она все-таки была умна много более их самих, а так же за ее
известную высокомерность и даже снобизм. Драгана не обращала ни на них, ни на
школу никакого внимания, часто прогуливала без объяснения причин, но вела себя
столь безупречно, что никто не мог обнаружить в ее словах и тени дерзости, хотя
в последние годы она и дала повод для вызова родителей к директору.
В связи с вышеупомянутым происшествием, пожалуй,
теперь бы мне хотелось прекратить это бессмысленное перечисление талантов и
вспомнить ее характер, а главным образом – одну ее отличительную черту, из-за
которой, говорю я себе, все и началось, и случилось так, как случилось, хотя
знаю прекрасно, что во всем виноват я и только я сам. Выдающийся ум давал Драгане повод для гордости и вполне обоснованной
самоуверенности, которую она проявляла редко, но сама ощущала непрестанно:
чувство постоянного превосходства над прочими людьми вылилось в полное безразличие
к их делам, исключая события ограниченного родственно-дружеского круга, к
которому она всё же проявляла подобающее участие. В этот круг было сложно
попасть: Драгана редко была довольна общением с кем бы то ни было, постоянно
выискивая в человеке недостатки – по собственным ее словам, женщины были
слишком глупы и не самодостаточны, а мужчины никогда
не были готовы довольствоваться простой дружбой с подобной девушкой.
Тут-то я и подошел к главному: главному, о
котором бы мне не следовало вспоминать, но тогда мои записки потеряют последнюю
каплю смысла – и было бы глупо обрывать их, потому что никакого другого занятия
у меня сейчас нет, разве что только тратить на выпивку последние деньги.
Драгана бы одобрила подобный выбор – всяко лучше заниматься любым бестолковым
делом, чем просаживать когда-то заработанные тысячи на то, что только разрушает
организм. Хотя нет, сейчас я не так уверен насчет ее мнения – да, должно быть,
для меня она скорее бы предпочла второе.
Естественно, тех мужчин, которые желали общения
с ней, привлекал в основном не ее удивительный ум, а ее не менее потрясающая
красота. Думаю, внешность Драганы была тем редким случаем совершенно
классической красоты, которая не может подвергаться критике, потому что она
была прекрасна объективно, и это математически просчитанное совершенство
рифмовалось с ее склонностью к точным наукам. Мне бы так не хотелось повторять
ее портрет еще и здесь, на бумаге – во-первых, он и так неизменно присутствует
перед моим внутренним взором, а, во-вторых, все эти записи не имеют никакого
отношения к литературе и я освобожден от каких бы то ни было писательских
обязанностей: описания нрава героев, их внешности, даже озвучивания их имен, но
нет, нет, все же во мне горит непреодолимое желание оставить здесь хотя бы
малейший отпечаток ее облика. Итак: средний рост, стройная, не полная, но
гладко-округлая фигура, сильные руки с прекрасными острыми пальцами, матовая и
темная, почти как у отца, кожа и овальное лицо, которое действительно походило
на лицо античной статуи и своим точеным великолепием, и тем, что выражение его
чаще было холодным и безучастным, словно Драгана не могла пошевелить ни единым
мускулом и только следила за всем внимательно черными бархатистыми глазами. Я
до того хорошо помню его, что, наверное, если решусь нарисовать Драгану, вспомню точно число ресничек и каждую точку
родинки посажу на нужное место. Если я закрою глаза, я знаю, что увижу ее так,
будто сейчас она стоит передо мной, и тогда уже точно не смогу ничего с собой
поделать, а только отброшу ручку в сторону и забуду про свои дурацкие записи:
такое бывало много раз, и я знаю, что за мимолетной эйфорией меня сразу накроет
с головой стыд, который с каждым разом делается будто сильнее, окончательно
омрачая единственное счастье, доступное мне сейчас, поэтому – я пишу дальше,
медленно, старательно подбирая слова, подробно останавливаясь на всяком
пустяке, потому что это так же, как и выпивка, помогает мне выправить свои
мысли, чтобы они перестали виться вокруг одной точки, будто пчелы около улья.
Между прочим, я забыл про то, от чего недавно
отступил – о том случае, когда родители ее неожиданно были вызваны в
директорский кабинет. Случай, в общем-то, был едва ли не типичным: на перемене
один из местных лоботрясов, конечно же, давно отметивший про себя красоту
одноклассницы, наполовину в шутку, наполовину ради собственного удовольствия,
со смешком шлепнул Драгану пониже спины. Вполне
обыденной была реакция школьников: смех, улюлюканье, какие-то возгласы, однако
сама Драгана повела себя немного иначе, чем прочие девушки в подобной ситуации,
– резко развернулась и со всей силы ударила мальчишку в нос, отчего тут же по
его лицу потек красный ручей, и, не давая ему опомниться, весьма метко и
ощутимо пнула в коленную чашечку. Парень взвыл; нос был сломан, ноги сами
подкосились, и он упал, пачкая кровью пол. Ученики сразу замолкли. В
растерянности они переводили взгляд с корчившегося на полу парня на Драгану, которая, казалось бы, меньше всех была испугана
этим происшествием. Она, на несколько секунд задержавшись взглядом на стонущем
однокласснике, пожала плечами, будто не имела к этому никакого отношения, и
отошла в сторону, доставая из сумки учебник.
Конечно же, она получила выговор, нос
неудачливого шутника был сломан, и родители были вызваны немедленно. Директор
посоветовал сводить к Драгану к психологу, но мать
только хохотнула в ответ на это предположение, добавив, что все это совершенно
нормально. Быть может, на это бы действительно никто не обратил внимания, если
бы всё остальное время девушка была такой же вспыльчивой, но она впервые повела
себя подобным образом – это и вправду наводило на определенные размышления, и,
вернувшись домой, она как бы против своей воли вспомнила другие странности в
поведении дочери: например, она никогда не слышала от Драганы, что ей нравится
какой-то молодой человек или же приглянулась внешность известного музыканта или
актера; кроме того, перебирая в уме любимые ее книги и киноленты, она отметила,
что во всех них не делается акцент на любовной линии, или же она отсутствует
вообще. Эти неприятные и непривычные размышления привели к тому, что вечером
она зашла в комнату дочери без всякого повода, растерянно оглянулась вокруг
(нагромождение вещей, однако очень чисто и нет беспорядка, Драгана сидит на
диване и читает книгу), несколько секунд помолчала и вдруг заметила среди
прочих компакт-дисков (Драгана – страстная меломанка) один с удивительно
красивым молодым человеком на обложке; она взяла его в руки и спросила как
можно непринужденнее:
– Ты считаешь, он красивый?
Это был, в целом, невинный вопрос, но он имел
свой подтекст – и Драгана, от которой не ускользнет ни единый намек, тут же
встрепенулась и ощетинилась, напоминая девушку, сломавшую сегодня нос
озабоченному мальчишке:
– Со мной все в порядке, мама, но мы никогда не
будем говорить на эту тему.
Это была последняя осень ее родителей. Мать,
резко и безнадежно заболевшая в тот год, все больше к концу жизни думала о своем
последнем странном ребенке, в котором было слишком мало от животного. Она
начала думать, что Драгана, может быть, лесбиянка, но спросить не решалась.
Зная, что ее средний сын ведет весьма беспорядочную половую жизнь, она
почему-то испугалась той мысли, что ее дочь предпочитает женщин. Драгана
догадалась об этих мыслях по тем взглядам, которые мать на улице бросала сначала
на привлекательных женщин, а затем на нее, пытаясь уловить в ее глазах интерес
или похоть. О том, что «вопросы пола» не занимали в определенный период и ее
мужа, она будто забыла, и мысль о полной асексуальности Драганы не приходила,
видимо, ей в голову. Она все собиралась сводить ее к врачу, однако не успела,
умерев в один ноябрьский день, впервые за всю жизнь обеспокоенная и
изнервничавшаяся.
Ближе к лету за ней последовал и отец. До
последнего дня он оставался, пожалуй, лучшим другом Драганы – между ними было
какое-то молчаливое понимание, любовь, не требовавшая слов. В девяностых он
забросил науку и занялся предпринимательством, в чем и преуспел. У них было
достаточно денег, и теперь отец, ранее человек скорее скупой, принялся тратить
большие деньги на дочь – зная ее характер, покупал во множестве пластинки,
книги и фильмы, приобрел увесистый фотоаппарат, съездил с нею в Англию, Италию,
Францию и Индию, в которую они теперь были влюблены вместе. Он был единственным
человеком, с которым Драгана позволяла себе мечтать вслух – признак столь же
серьезный, как и совместное дуракаваляние. Драгана ничего не говорила ему, но
он знал, что ее не интересует то, что занимает обыкновенных девушек в ее
возрасте, и никогда не считал это ненормальным; ничто не могло помешать ему, до
того довольно холодному в проявлении чувств, найти в дочери последнее счастье,
почти столь же глубокое, как не угасшая до последних дней любовь к жене.
В мае он умер – сбила машина. Драгана осталась
одна в пустой гулкой квартире. Закончив предпоследний класс, она переехала в
Москву к старшему брату, который теперь заменил ей отца – если его можно
представить как друга и помощника, с которым установлено бессловесное согласие.
Дома он бывал редко, но, когда по вечерам или праздникам им удавалось, наконец,
остаться вместе, они понимали, как похожи, несмотря на разницу в возрасте:
схожее точное, почти лишенное эмоций мышление, та же умеренность во всем и
одиночество среди глупого мира. Брат тоже не интересовался ее личной жизнью, и
она не задавала ему лишних вопросов, и они жили спокойной, полной участия
жизнью, в которой не нужно было объяснять причину своей грусти, чтобы получить
нужное тепло.
Это было трудное время, и именно брат помог Драгане пережить его. После школы она поступила на мехмат
МГУ, однако почти до последнего курса по вечерам посещала занятия в Независимом
Университете, находя их гораздо более полезными. Драгана верила числам больше,
чем чему-либо на свете: любые законы могли меняться, даже общечеловеческие, но
неизменными оставались правила математики, лишенные какого бы то ни было окраса.
Числа в чистом виде, алгебра и геометрия, существующие в голове, совершенны,
потому что они не привязаны ни к чему вообще, и именно этим заставляют говорить
правду. Даже в физике существуют свои приближения, в физике возникают и
исчезают теории, все бесконечно далекие от истины, присутствует подобное в
химии; вовсе нечего говорить про науки «человеческие» вроде истории или
лингвистики. Математика была для Драганы формой, в которую было облечено всё
вокруг. Странно, говорила она, – в сущности, человек познает мир сразу с двух
сторон: с субъективной и неточной, основанной на приближенных личных
впечатлениях, – и со стороны математики, которая является самой логикой всех
процессов. Ей все это казалось похожим на чтение одновременно и вопроса, и
ответа к нему.
О, конечно, Драгана была превосходной
студенткой. Не думаю, что у нее возникали какие бы то ни было трудности с
обучением – все ее университетские проблемы были связаны с человеческими отношениями.
Немногочисленные девушки, учившиеся с ней, считали ее невероятно заносчивой и
высокомерной, стараясь насолить по каждому поводу, однако молодые люди, привлеченные
ее невероятной красотой, подобного не замечали, и этим досаждали ей больше
недоброжелательниц. Я помню, как она с раздражением говорила обо всех своих
настойчивых ухажерах (самых разных – от умных красавцев до обыкновенных
прыщавых первокурсников): я совсем не уверен, что они показались бы мне
действительно столь мерзкими, если бы я встретился с ними сам, но Драгана
своими словами заставляла меня в это верить. С точки зрения того, что можно
было бы назвать «здравым смыслом», они не делали ничего плохого: никогда еще не
считалось грехом чуть поухаживать за привлекательной девушкой, напротив –
мужское внимание, тем более – внимание довольно интеллигентных молодых людей
неизменно льстило женщине или же, по крайней мере, не казалось неприятным. Но
Драгана – нет, Драгана была совсем иным случаем: она была рада видеть, что
окружающие ее люди хотя бы не глупы, рада была разговорам и случайным встречам,
но всё хорошее настроение сходило на нет, когда эти разговоры делались все
более личными, а встречи – намеренными и длинными. Некоторые мужчины внушали ей
непреодолимое отвращение с самой первой встречи, с того самого момента, когда
она ловила на себе их заинтересованный взгляд; другие всё же как-то могли
завоевать ее расположение, и отношения их даже порой перерастали в дружбу, но
она знала, что это не продлится и года – они сорвутся, и вот знакомые сцены,
повторяющиеся почти без изменений: она спокойным, уставшим голосом объясняет всё
ничего не понимающему молодому человеку, он смотрит ей в глаза, и Драгана точно
знает, о чем он думает (всегда оставалось два варианта: «мне же говорили!» и
«ничего, постепенно это пройдет и тогда…»), либо же, в редких случаях (такое
бывало несколько раз), он пытается ее поцеловать, сам уже обезумев от близости
такой красоты, и тогда Драгана ведет себя, словно ничего не изменилось со
школьных времен: удар кулаком в нос или в пах коленом, она сильная, ее нельзя
назвать хрупкой, крики, взаимная злость, она уходит и больше не разговаривает с
ним.
Кажется, только один из всей этой череды мужчин
не обманывал ее, сохранив ни к чему не обязывающую дружбу до самого конца, притом
будучи способным действительно ее заинтересовать. Он учился с ней вместе и
буквально жизни не мог мыслить без математики, до самого конца соответствуя
стереотипам о подобных людях: свитер с оленями, толстые очки и полное
отсутствие даже элементарных знаний о женщинах – именно такой собеседник при
всей своей нелепости был идеальным для Драганы. Они общались редко, поскольку
оба, в общем-то, были увлечены наукой сверх меры, но когда им удавалось
выкроить время для разговора, неизменно получали от этого удовольствие: он не
делал никаких попыток к сближению, она не подтрунивала над ним и с легкостью
находила интересные темы (они никогда не разговаривали о личном, и Драгана даже
не знала, где он живет). Наверное, они до самого конца жизни бы встречались
иногда и сидели, на вид две совершенные противоположности, разговаривали бы о
никому больше не понятных вещах и были этому рады, но такого не произошло:
после нескольких лет в МГУ он уехал в Германию и потерял всякий контакт с Драганой, потому что для таких людей это было слишком –
искать общения специально, когда времени едва остается на сон.
Однако в одном Драгана все же разительно
отличалась от него: ее жизнь не была полностью заполнена только наукой. Я даже
не берусь сказать, что было для нее главным – всё, чем только она не
увлекалась, будто было равнозначно для этого удивительного создания, и среди
прочих своих любимых занятий она не выделяла ни одного. Наверное, многим она
казалась существом каким-то нечеловеческим, похожим на машину, но как были бы удивлены
эти люди, когда бы узнали, сколькими интереснейшими вещами была заполнена жизнь
Драганы; к примеру: музыка – самая разнообразная, от классических симфоний до
тех малознакомых мне искусственных жанров, названия которых я запоминал с
трудом, – особенно ей нравился дабстеп (так, кажется,
это называется) и хардкор; далее – живопись, прежде
всего – картины импрессионистов, умелые карандашные зарисовки и то, что сейчас
в изобилии можно отыскать в Интернете – нарисованные при помощи компьютерных
программ фантастические пейзажи с откровенно нереалистичными красками,
какими-то невозможными крылатыми созданиями и прочими атрибутами параллельных
вселенных, – она сама обожала рисовать такие картинки и часами просиживала над
своим планшетом, который стал для этой серьезной взрослой женщины любимой
игрушкой (у нее получалось здорово, просто невероятно здорово); кроме этого –
кино (особенно старое, как главная ценность – Михаил Калатозов,
Эйзенштейн и, как ни странно, Квентин Тарантино), книги (русская классика, ХХ век, фантастика),
языки (про английский и сербскохорватский не стоит говорить, с отцом вместе
занималась хинди, сама к концу студенческих лет почти в совершенстве выучила
французский), теоретическая физика, путешествия, история – да всё, всё, что
только есть в мире, о чем только мог узнать ее пытливый ум. Ее эрудиции хватило
бы на трех профессоров, и день Драганы был расписан по минутам: конечно,
большая часть – университет и учеба, работа (она всегда каким-то образом
умудрялась сделать ее в максимально короткие сроки), но далее до самой ночи, и
все выходные – множество самых увлекательных занятий, и на сон почти не остается
времени; Драгана никогда не думает об этом, но я могу сказать с полной
уверенностью – в этом мире, где существует еще что-то неизвестное, где всегда
есть чем заняться и занять себя, даже если никто, кроме нее, не видит в этом
смысла, она – счастлива, и так должно было тянуться вечно, – сказал человек,
который сам же все это и разрушил.
Меня всегда поражал стиль жизни ее старшего
брата – но, по сути дела, до определенного момента столь же безупречной была и
ее жизнь. В двадцать лет она усиленно занимается, не оставляя себе и часу для
отдыха, затем – блестящее окончание университета, далее, как несложно
догадаться, отъезд из России – Англия, больше года заграницей, потом – вот,
первая осечка, скандал, о причинах которого никому не было известно, она
возвращается в Москву, где тут же находит новое место – высокая зарплата, даже
некоторая известность, перспективы и, наконец, последнее, чего можно достичь в
этом возрасте – брак по любви. Все это было действительно так, мне нечего
добавить – разве только то, что о том, что произошло в Англии, я не знаю
ничего, и только с полной уверенностью могу сказать, что эта история ни коем
образом не связана с личностью Драганы и некоторыми ее особенностями – нет, все
было куда серьезнее, и я полагаю, что подобными вещами скорее должен заниматься
ее старший брат, а не простой преподаватель истории. В Лондоне Драгане нравилось куда больше, чем в Москве, потому что она
наконец-то была оставлена в полном покое: ей даже не приходилось говорить
«нет», все устраивалось как-то само собой, и она была бы рада уехать из России
снова, как только закончит здесь все проекты, но тут на сцене появляюсь я, и всё
летит к чертям.
***
Бесчисленное множество раз я встречал в
рассказах и фильмах подобные фразы: «мы встретились» (как более душевный
вариант – перестановка этих двух слов) или «я познакомился с ней», и,
признаться, они мне набили изрядную оскомину, но, похоже, в подобном случае и
вправду не придумаешь ничего иного. Мы встретились на дне рождения у одной
нашей общей знакомой – Драгана работала с ней бок о бок и называла даже своей
приятельницей, а я, признаюсь честно, спал с ней довольно долгое время и был
даже влюблен, а теперь сумел сохранить дружеские отношения. Это знакомство было
следствием почти невозможного стечения обстоятельств: она совершенно не любила
шумные компании, но в этот день приглашением не пренебрегла, мы больше не имели
ни единого общего знакомого и не могли познакомиться более нигде, работали в
совершенно разных сферах и вращались в разных кругах, а я умудрился приметить
именно эту женщину среди прочих молодых красавиц и с упрямством барана решить,
что она непременно должна быть моей.
Любовью с первого взгляда это назвать было
нельзя, но красота Драганы задела меня сразу (признаю: конечно же, я испытываю
большую симпатию к привлекательным женщинам). Она не показалась мне какой-то
особенной, и я решил, что она ничем не отличается от прочих молодых девушек,
возможно, только чуть более умна и горделива. Я понаблюдал за ней немного,
отметил, что она будто бы чем-то недовольна, но пытается этого не показывать, и
совершенно не пьет, большую часть времени сидит в углу и изредка
перебрасывается фразами с виновницей торжества. Мне было тогда тридцать семь, а
ей – около двадцати пяти, но я был преисполнен решимости, потому что уже успел
выпить и к четвертому десятку еще не растерял свою самоуверенность. Она была
даже частично небезосновательна: тогда я еще неплохо выглядел, хорошо одевался
и считал себя достаточно образованным для того, что бы парой эффектных фраз
произвести впечатление на молоденькую «девчонку». Нас познакомили, Драгана вела
себя достаточно презрительно и порывалась уйти, раздраженная обилием людей
вокруг. Я же тогда подумал, что поводом для ее скверного настроения послужила
что-то обыкновенное женское вроде «он меня бросил», и даже попытался подвести Драгану к откровенному разговору, чем изрядно ее повеселил.
Она начала подтрунивать надо мной, но я не обижался, напротив – ее штуки были
небанальны и остры, что притягивало с первого разговора; глупость спасла меня –
мы проболтали минут тридцать, Драгана упражнялась в остроумии, и настрой ее
явно стал лучше, – но потом она же меня и подвела. Моя новая знакомая была
одета строго – черные брюки, к тому же довольно широкие, похожая на мужскую
белая рубашка и волосы собраны в хвост – однако даже так она выглядела
чертовски привлекательно. Уже вскоре, где-то через три четверти часа после
нашего знакомства она решила уйти, пробыв на празднике совсем немного, и я тут
же увязался за ней, даже не попросив у хозяйки дома прощения за свой скорый
уход, и, когда мы вышли на теплую московскую улицу, совершенно уже опьянев,
начал нести какую-то чушь про то, как она великолепна и как редко в наше время
можно встретить подобную красоту. Если бы я читал эти записи, а не сам бы
создавал их, то я бы сразу догадался, что дальше произошло: короткая ссора,
непонимание, Драгана уходит без прощания и неудавшийся герой-любовник в
остолбенении остается стоять на тротуаре, провожая взглядом удаляющееся
прекрасное создание.
Всё было именно так. Несмотря на то, что я был
изрядно навеселе, всё же я не нарушал никаких правил приличия и даже не
прикасался к ней, и подобная однозначная злость была мне непонятна, – тем
более, что несколько минут назад эта женщина вовсю смеялась моим шуткам и не
без энтузиазма поддерживала разговор. Я был уверен, что понравился ей, пускай
она даже смеялась надо мной! Объяснение подобному поведению я найти не мог. Мне
хотелось выбросить ее из головы – подумаешь, не получилось, я как раз приметил
парочку симпатичных студенток – но все время продолжал думать о своей странной
знакомой и, протрезвев, с ужасом осознал, что я сумел за прошедший день
влюбиться самым безобразнейшим образом, с первой
короткой встречи, будто бы какой-то престранный волшебник взял и сменил за одну
ночь мои чувства.
На следующий день я позвонил нашей общей подруге
и довольно жалобным влюбленным голосом попросил рассказать побольше о той
девушке с непривычным именем, с которой она успела познакомить меня вчера. В
трубке раздался злорадный смех; я попросил ее говорить серьезно, но она
ответила только коротким «забудь», не желая объяснять более ничего. Я спросил о
характере Драганы: она перестала смеяться и кое-что рассказала, но это была
достаточно сухая характеристика: умная, трудолюбивая, немного самовлюбленная и
обыкновенно достаточно сдержанная, – пока что меня ничего не пугает, сказал я,
продолжай. Она отнекивалась, и я начинал злиться. Слово «забудь» повторилось еще
несколько раз. Наконец я спросил достаточно раздраженным тоном:
– Она что, лесбиянка?! Может быть, вы
встречаетесь?
Она хмыкнула:
– О, ты далеко не первый мужчина, который задается
подобным вопросом. Нет. Совершенно мимо.
– Может быть, она замужем за каким-то кавказским
Отелло, который сейчас уехал в командировку и дал бедняге наконец погулять
спокойно?
– Еще холоднее. Не угадал.
– Тогда что, черт тебя подери, ты можешь сказать
нормально?!
Тут она наконец сдалась, напряженным тоном рассказала
о главном, мрачно попыталась пошутить и почти бросила трубку.
Я был в растерянности. Я вспомнил, что после
первой встречи у меня осталось послевкусие, будто бы предчувствие; в ней есть
что-то уникальное или, вернее, – редкое и странное, что еще предстоит
разгадать, но уже успел решить, что это лишь обманчивое впечатление от
неожиданного сочетания внешности, образованности и технической профессии, а
теперь… Я не знал, что и подумать; не укладывалось у меня в голове, как
молодое, полное сил существо закрыло для всех путь в свою любовную жизнь. Чем
она занимается целыми днями? неужели в действительности ее любопытство
возбуждают только ряды цифр? Интересно, есть у нее какие-то настоящие,
искренние друзья или она вовсе держится от всех в стороне? Я думал, это
напугает меня, размоет ненужную пелену внезапной влюбленности, но с каждым
часом я только чаще возвращался к мысли об этой удивительной женщине; сам я не
заметил, как мысленно начал разбирать каждый ее мимолетный жест, каждое
услышанное за короткое время слово; словно я был возвращен в романтические
школьные года, ее образ, ее взгляд преследовали меня во снах. Началась поздняя,
нежданная, непредсказуемая влюбленность, из милой штуки постепенно
перерастающая почти что в одержимость. Мне захотелось задать ей сотню вопросов;
запоздало я понял, как прекрасна, точна, литературно богата была ее речь,
сколько тончайших отсылок и искуснейших намеков я успел пропустить. Невозможно
было изгладить из памяти и ее экзотическую, темную и томную красоту. Пораженный
ею и тем, как быстро и глупо может возникнуть чувство, я несколько дней
пребывал в смешении эмоций.
В Москве, в этом гигантском муравейнике, через
пару дней я встретил Драгану совершенно случайно,
праздно шатаясь по городу после лекций. Стояла осень, и небо было тусклым и
будто пыльным, как асфальт под нашими ногами; к обеду заметно похолодало, и она
шла, кутаясь в пальто. Ее волосы растрепались, ветер спутал их, бросал пряди ей
в лицо, в глаза, отчего Драгана щурилась и пыталась отвести их рукой. На ней
были джинсы, неаккуратные, предназначенные для длинных комфортных прогулок
ботинки, похожие на мужские, и простое коричневое пальто, слишком тонкое для
такого дня. В треугольнике выреза темнела водолазка, и я сразу подумал, что ей,
должно быть, холодно без шарфа. На плече Драганы висела сумка для ноутбука (впоследствии
я узнал, что с этим техническим устройством она не расстается почти никогда).
Налетел новый порыв ветра, она отвернулась, закрыв глаза, и подняла воротник,
опустила ниже рукава, стараясь отвоевать хотя бы частичку тепла, и в этот
момент ее, отстраненную, далекую от всего «земного» женщину, занимали самые
естественные проблемы: было в такой ситуации что-то невыразимо трогательное, и
против моей воли улыбка появилась на моем лице.
Она остановилась, чтобы поправить сумку
(опущенный взгляд, я вижу, какие пушистые у нее ресницы), и я, даже не подумав
ни о чем, подошел к ней и спокойно, будто не было никакой ссоры, сказал:
– Здравствуйте.
Драгана подняла на меня взгляд, не совсем еще
понимая, кто перед ней. Ее брови были чуть сведены к переносице, и между ними
пролегала небольшая складка, а правый глаз закрывала непослушная прядь. Узнав
меня, она с раздражением ответила:
– Здравствуйте. Как ваши дела?
– А ваши? Кажется, в Англии именно так отвечают
на этот вопрос? – она уже успела немного рассказать мне о своем прошлом.
– Вы правы, – она снова не смотрела на меня, – а
после сразу – «до свидания» и уходят.
– И все же, заметьте, мы с вами сейчас в России.
– Вам что-нибудь нужно? – с наигранной
деланностью поинтересовалась она. – Что-нибудь хотели спросить?
– В какой-то мере да. Вы гуляете?
– Да, – ответила она и замолчала, явно не желая
продолжать разговор.
– Отлично. Не разрешите ли сопровождать вас?
– Послушайте, – она снова внимательно посмотрела
на меня. – Вы же уже позвонили…? – она назвала имя нашей общей подруги.
Предложение вышло полуутвердительным.
– Да, – признался я, и улыбка сразу исчезла с
моего лица. Почему-то до тошноты не хотелось говорить ей неправду.
– Она… она вам сказала, – снова этот тон,
Драгана не совсем уверена. Я промолчал, и она все поняла. – Все, что она вам
говорила – правда.
– И что?
Она расстроенно, будто
в сотый раз приходилось повторять одно и тоже, бросила:
– Не будьте же так самоуверенны. Почему же все
вы так убеждены, что вам удастся…
– Драгана, я ни в чем не убежден. Мне просто
хочется поводить вас.
Она издала грустный смешок, и я залепетал что-то
вроде:
– Простите, я, кажется, вас обидел в тот день.
Если можете, извините меня, я не хотел причинять вам боль. Драгана, теперь я
постараюсь…
– Что же вам нужно? – Драгана неожиданно
рассмеялась, совершенно не весело. Со страхом я понял, что каждое новое слово
отдаляет меня от этой женщины, будто любой шаг становится фатальной ошибкой;
она даже отошла от меня, и я плотно сжал губы, выпрямился, стал серьезнее. –
Послушайте, кажется, сейчас у вас нет подруги, так? По крайней мере,
постоянной… И вам… Лет тридцать шесть. Все верно? В общем, вы меня простите, но
давайте поговорим до конца откровенно, – тут Драгана вновь оказалась ближе, придвинула
свое лицо к моему, и в ее взгляде появилось любопытство, даже какое-то
озорство, что не предвещало для меня ничего хорошего. – Несмотря на ваш
возраст, семья – это последнее, что вам нужно, верно? Вам нравится красивые
женщины, и винить вас в этом было бы глупо. Вы не могли не заметить меня, и,
поверьте, я не хвастаюсь, потому что… – она запнулась, думая, хлестнуть ли меня
по лицу словами или пощадить. – К черту! – она отпрянула и заговорила громко,
зная, что прохожие всё слышат. – Вы хотели бы хорошенько трахнуть
меня пару раз, а, может быть, вас бы даже хватило месяца на три так называемых
«отношений», но вы же слышали, что сказала наша подруга: я не интересуюсь этим,
я – синий чулок, сушеная вобла, хуже того – фанатичный программист, простите за
крепкие словечки. Если вас интересуют подробности, пожалуйста: я не люблю,
когда ко мне прикасаются, не люблю смотреть на… да идите же вы в самом деле
куда подальше, у меня нет никакой охоты продолжать. Один мой сокурсник сказал,
что я фригидная галоша, и это определение весьма точно, – профессор, несмотря
на то, что вы гуманитарий, я надеюсь, вам не стоит объяснять значение термина
«фригидность»?
В этот момент пошел дождь. Зарядил невероятный
ливень, капли были тяжелыми и крупными, и через несколько секунд мы уже
промокли до нитки. Одежда прилипла к моему телу, и на лоб упала мокрая светлая
прядь. Драгана поморщилась, быстро огляделась по сторонам и побежала к
ближайшему магазину. Ни у одного из нас не было зонта. Я ринулся за ней, хотя
тогда этот поступок казался мне безнадежной глупостью.
Это была бестолковая сувенирная лавочка, тесная
и душная. Драгана стояла внутри у дверей и недовольно отвернулась, когда я прошел
мимо. Подумав с минуту, она бросила:
– Зачем вы это делаете?
– Потому что мне плевать, Драгана, – ответил я
честно. Я стоял в шаге от нее и подумал о том, что даже вследствие самых
невероятных и счастливых совпадений этот шаг навечно останется между нами. В
магазине почти никогда не было, и мы отчетливо слышали шум дождя за неплотно
прикрытой дверью.
– Сколько раз в неделю вы дрочите?
– следующий вопрос Драгана задала, даже не обернувшись, но нарочито громко.
Пожилая парочка, стоявшая рядом, с подозрением покосилась на нее. Сделать мне
больнее она уже не могла, и я готов был ответить на любой ее, даже самый
унизительный вопрос.
– Когда у меня есть женщина, я, конечно, этим не
занимаюсь. Но сейчас у меня временное затишье…
– Так сколько?
– В среднем выходит раза два или даже меньше.
Она цокнула языком.
– А с тех пор, как мы познакомились?
– Ох, Драгана, да вы же знаете ответ.
– Каждый день, да еще и по нескольку раз. Вам
почти сорок, профессор, а вы дрочите каждый божий
день. Видно, что вы по уши влюблены.
Я вздохнул.
– До какого числа я должен увеличить частоту,
что бы доказать вам серьезность своих намерений? Пощадите мою руку, Драгана,
мне еще в зачетках расписываться.
Неожиданно она засмеялась, заливисто и весело,
даже чуть согнулась и схватилась за живот, и я сам начал посмеиваться, хотя
готов был сгореть со стыда. Старики поспешно исчезли из магазина, хотя дождь все
еще лил как из ведра. Отсмеявшись и прокашлявшись, Драгана покачала головой и
сказала:
– Да, в чувстве юмора вам все-таки не откажешь.
Но все равно…
– Вот видите, я делаю успехи.
– …и все же это не приведет вас к желанным
результатам.
– Драгана, в ваших глазах я начинаю видеться уже
просто каким-то чудовищем. Мне, конечно, лестно слышать из уст женщины
предположение о том, что в таком возрасте я еще настолько, кхм,
«молод» в плане…
– Ну, все, хватит об этом, – ее взгляд вдруг
резко похолодел, и ямочки на щеках, от которых я не мог оторвать взгляд
последнюю минуту нашего разговора, беспощадно исчезли. Мне стоило заткнуться еще
тридцать секунд назад, а теперь мне уже точно лучше было помолчать.
Драгана нахмурилась и бросила напряженный взгляд
на улицу. На лужах появились пузыри. Она тихо чертыхнулась, задумалась на
секунду, а затем неожиданно, резко открыв дверь, выбежала наружу и понеслась
куда-то вперед. Я застыл, пытаясь от самого себя добиться ответа на очередное
«что же мне теперь делать», но в голове было абсолютно пусто, и, конечно, я
бросился за ней.
– Драгана! – окликнул я ее, пытаясь перекричать
шум города и барабанную дробь падавших капель. Она, не сбавляя темпа,
обернулась. Мокрые черные волосы облепили по бокам ее лицо.
– Куда же вы? – в отчаянии спросил я, пытаясь ее
догнать.
– Мне надо бежать! Дела! – крикнула в ответ она
и, как ни странно, улыбнулась.
– Но…
– Поеду на метро! – Драгана отвернулась, и
последующие ее слова я расслышал уже с большим трудом. – Ненавижу его, но что…
Последнее я не разобрал: полагаю, это было что-то
вроде «делать» или нечто похожее. Она убежала, скрылась за поворотом, на долгие
недели исчезая из моей жизни.
До этого момента я все же иногда задумывался о
природе незаурядного поведения Драганы – нет, вернее, я вообще думал порой о
ней как о единичном, ненормальном явлении (обычно в этих случаях употребляется
определение «больная», но оно всегда вызывало у меня непреодолимое отвращение),
а теперь, после этой непредвиденной, неожиданной встречи у меня ни осталось и
тени сомнения: Драгана была полностью уравновешенным, гармоничным человеком,
много более «нормальным», чем все мои остальные знакомые, которые на ее историю
реагировали бы только чем-то вроде «у этой девицы не все в порядке с головой».
Она умела шутить, была спокойна, может быть, эксцентрична самую капельку.
Теперь, после того, как я видел ее снова, мои бледные воспоминания о
непреодолимой красоте снова ожили и наполнились новыми красками, и с того дня
за этим безукоризненным фасадом я сумел увидеть силу, внутреннее спокойствие,
которого сложно было бы ждать даже и от мужчины, и, кроме того, то, что
называется не слишком изящным словом «самодостаточность». Драгана представляла
собой замкнутую на самой себе, на своем удивительном внутреннем мире женщину,
что пугало и притягивало одновременно. У стороннего наблюдателя непременно бы
возник вопрос – откуда ты знал все это, проведя с ней в сумме едва ли больше
часа? Сам я не мог бы дать вразумительного ответа – наверное, уже тогда я умел
улавливать малейшую перемену ее настроения, словно приемник, настроенный на
нужную волну. Иногда я сам думаю, будто бы знал ее характер, оттого так быстро
развилась нездоровая влюбленность из минутной симпатии, и каждое ее слово было
как будто бы только напоминанием о давно забытой, уже случившейся истории.
С тех пор каждую впервые узнанную грань ее
натуры, даже самую мелкую и незначительную в глазах других, я готов был лелеять
как самую большую ценность на земле. «Господи о Боже, она не любит метро, – думал
я с идиотической радостью, готовый сорваться с места
и кружить по комнате сам не зная от чего. – Нет, она его ненавидит, ненавидит,
да!» – это было, конечно же, то, что называется любовью, большая дурость и
желание полностью угодить объекту своего поклонения, не забыв ни одного его
мельчайшего желания (Драгана, до сих пор ради тебя я готов взорвать все метро
мира), – но при этом (не нахожу уже для себя определений, поэтому просто – я) я
не мог перестать в своих мечтах раздвигать своей прекрасной музе ноги и трахать ее, забыв обо всех клятвах, заверениях и готовности
быть для нее лишь неприметной тенью.
От Драганы, от любви к ней, мне было больше не
уйти – это стало ясно. Но что мне было делать? Для нее на моем лбу зиял
светящийся штамп «озабоченный идиот» (а может быть,
что и похуже); у нас, в сотый раз пишу я здесь, не было почти ни одного общего
знакомого, и мы жили в огромной, кишащей людьми Москве, – более того, несмотря
на мою ученую степень, я и вправду был чисто по-человечески глуп,
неизобретателен, необаятелен – как мне было добиться встречи, располагая
скудными умственными способностями и дурной славой? Нечего было вовсе говорить
о том, чтобы понравиться ей, и, в общем, мне не оставалось ничего, кроме как днем
вкалывать в университете, строчить статьи и работы с невиданной доселе
скоростью, а вечером предаваться бесплодным мечтаниям в гордом домашнем
одиночестве, которое со мной разделяли лишь старый проигрыватель с пластинками
и бутылка коньяка.
***
Так прошло несколько месяцев (какая книжная
фраза – Боже, у меня появляется ощущение, что я и вправду пишу нечто
художественное). На Новый год друзьям все же удалось вытащить меня из пучины
рефлексии и онанизма – я встретил первое января на квартире у одного из них,
напившись в хлам, но впервые совершенно счастливый от звенящей пустоты в мозгу.
Я ничего в точности не помню касательно самого празднования, однако первое
пробуждение наступившего года было не из приятных – с головной болью,
разрывавшей меня на мелкие кусочки, я очнулся в постели с какой-то незнакомой
обнаженной девицей весьма юного возраста. При виде ее я поначалу пришел в ужас
– нет, дело было не в самой загадочной незнакомке, а в том факте, что я, будучи
по уши влюбленным в женщину такой любовью, которую не испытывал ни разу в
жизни, спал с другой, другой, имени которой я даже не знал! Пытаясь не обращать
внимания на невозможную боль, я в панике принялся собираться – нашел брюки,
рубашку, между делом успел отпить из какой-то бутылки, чтобы хоть чуточку
прийти в себя, – и уже собрался уходить, как тут моя безызвестная любовница
очнулась и все разъяснилось.
Оказалось, вся наша прошлогодняя близость
ограничилась тем, что я весь вечер называл ее каким-то иностранным именем
вместо ее собственного, русского и привычного (трудно не догадаться, кем мне
хотелось видеть эту случайную красавицу), под утро затащил в постель, раздел и
на том уснул, по-собственнически положив ей голову на
плечо, так и не посягнув на ее честь. Несмотря на то, что все, можно сказать,
«обошлось», я был противен сам себе – мне казалось, что все, что произошло этой
ночью, было чудовищной изменой Драгане. Я едва не
плакал, когда оказался на промерзшей улице, однако через секунду холод возымел
надо мной странное действие: я моментально пришел в нормальное состояние из полуистерики, которая заставляла меня яростно сжимать и
разжимать кулаки, бормоча невнятные ругательства, и впервые в моей голове
появилась очень простая, очевидная в данном случае мысль: жизнь Драганы и моя
жизнь – две линии, которые более никогда не пересекутся, и те две встречи,
которые произошли осенью по какому-то недосмотру небесной канцелярии, навсегда
останутся единственными моими воспоминаниями о ней.
Эта девушка, которую я затащил в постель, так и
не претворив своих желаний в жизнь, попросту не существовала для Драганы, как и
я сам, все мои мысли о ней и то, как я старался оставаться ей «верным»; я был
для нее не более, чем один из вереницы докучливых кавалеров (я верно угадал,
что их было великое множество), и даже наши встречи, знакомство и диалог в той
душной сувенирной лавке остались в ее памяти не как истории, а как впустую
потраченные часы, и, главное: ей нет ровным счетом никакого дела до того, что я
чувствую к ней, она не испытывает ко мне ни жалости, ни презрения, ни интереса
– и я могу делать что угодно с ее образом в своем сознании – возводить ее в
ранг Бога или же втаптывать в грязь, – меня нет в этом мире, мое имя – только
пустой звук, и я не мог сделать ее счастливее, не мог подарить и секунды
радости! Я – абсолютно бесполезное, никчемное создание!
Все это сильно напоминало измышления некоторых,
решившихся призадуматься о Боге и вседозволенности: возможно, Он когда-то и
вправду создал нашу прекрасную планету, но уже давно о ней забыл, и теперь
нисколько не озабочен тем, что творят на ней созданные по его «образу и
подобию». Ему глубоко безразлично то, что мы называем «грехом» или же «добрым
деянием», потому что он не заботится о делах своих созданий – так вот, эти
философствования в точности раскрывали мои отношения с Драганой,
и теперь я имел: безразличного Бога (Драгану),
страстного, но забытого поклонника (себя), а так же огромное множество
различных возможностей, которые предлагает мир, ни одна из которых не могла
быть для меня интересной.
Можно сказать, что домой я вернулся другим
человеком – что ж, по крайней мере, мне удалось начать новую жизнь с первого
января. До недавнего времени я справедливо полагал последующие недели худшими в
своей жизни. Потеряв интерес ко всему, я даже бросил пить и почти перестал
выходить из дома, теперь уже вовсе ничем не занимаясь, и только лежал весь день
в спальне, наблюдая за тем, как секундная стрелка часов проходит свой
неизбежный круг. Только в университете мне удавалось хоть капельку оживиться (я
хоть чем-то мог быть полезен!), да и то было ложным признаком выздоровления, потому
что на самом деле я оставался безучастен ко всему, что творилось в этом мире, и
работал только потому, что это было времяпровождение не хуже и не лучше разлагающего
безделья.
Моя любовь, словно бессмертная гидра, жила безо
всякой подпитки, без встреч, с одними только мимолетными воспоминаниями. Более
того, она, кажется, как болезнь, как рак, всё только развивалась и росла.
Поначалу я думал, что всё это пройдет довольно скоро – право же, попросту
смешно – какая-то совершенно чужая женщина, о существовании которой я не
подозревал всего несколько месяцев назад, вдруг становится для меня важнее и
прекраснее всего на свете. Я не делал ничего, и ничего и не происходило – я
вставал с мыслью о ней, завтракал, работал, ложился спать, и с утра – всё
заново. Я захотел побороть болезнь, как всякий нормальный пациент, – специально
запрещал себе возвращаться к воспоминаниям о ней, работал на пределе
возможностей, старался спать подольше, лишь бы только откреститься от воспаленного
сознания, попытался даже закрутить нелепый роман – но не смог. Я возвращался
неизменно к своей точке отправления, к нескольким благословенным минутам,
словно бы они стали центром всей жизни. Становилось ясно – я неизлечим.
В середине января я встретил ту женщину – нашу
общую с Драганой подругу. Мы говорили очень мало, она
больше не пыталась меня уговорить. О Драгане мы не
сказали и слова, хотя во время разговора между нами будто находился ее призрак,
слабая тень, которой мы не могли пренебрегать. Она заметила, в каком я
состоянии, и определенно испытала ко мне жалость – это чувство, казалось бы,
столь унизительное, меня нисколько не тронуло: от него не было ни противно, ни
хорошо. Никакого удовлетворения или неудовольствия я не получил и от секса с
ней – несомненно, она видела его как некий «акт милосердия», и мне все время
чудилось, что я вижу на ее лице глубокое сострадание, что в прошлом стало бы
достаточным поводом для отказа от любой связи, – но, конечно, не тогда.
У меня до сих пор сохранилось стойкое ощущение,
что следующий яркий эпизод моей жизни был ни чем иным, как еще одним подобным
«подарком» от давней подруги, – впрочем, ни ее, ни Драгану
я никогда не расспрашивал на этот счет, так что не могу знать в точности. В
зимнюю сессию, несмотря на мою флегматичность, одному первокурснику все же
удалось вывести меня из себя. Ситуация была довольно неоригинальной: он ничего
не учил, я отказался ставить ему оценку выше заслуженной, а речь уже заходила
об отчислении, благо с другими предметами ситуация была схожая. Он грозил мне
какими-то своими «связями» и прочими эфемерными вещами. Его родители
действительно оказались людьми небедными, – все началось с обычных уговоров, а
закончилось предложением энной суммы денег. Однако с самого первого дня, самой
первой лекции я возненавидел этого слащавого папенькиного сыночка – всегда
одетый по какой-то абсурдной моде, манерный, невыносимо глупый молодой человек,
он являл собой олицетворение всего, чего я не могу вынести в людях:
несамостоятельности, трусости и непобедимой уверенности в том, что деньги решают
любые вопросы. Даже в этом окоченении всех чувств, в котором я пребывал тогда,
я не мог пропустить этот случай, не придав ему никакого значения, – и наотрез
отказался ставить ему приличную оценку, пока он того не заслужит, и парень ушел,
что-то провизжав и истерично хлопнув дверью, а я впервые за долгое время
испытал нечто, похожее на моральное удовлетворение, искренне надеясь, что в
последний раз видел это омерзительное существо.
***
Далее произошло то, чего я меньше всего ожидал,
о чем я даже не смел мечтать – событие, взорвавшее мой старый мир и вернувшее
мне новый, и таким я не помнил его даже в самые счастливые минуты беззаботного
детства.
В тот момент, когда я запирал аудиторию и
собирался уходить из университета (включен автопилот, движения точны и
бездумны), безразлично уставившись в пол, за моей спиной вдруг раздался
вкрадчивый, низкий голос (великолепный, прекрасный – о, я забыл написать о нем
прежде, теперь придется говорить здесь – волшебный голос, мягкий и упругий,
говоривший в минуты волнения с каким-то акцентом, – черт, никогда не мог
разобрать, какой он в точности, – голос моего Бога, неожиданно появившегося
передо мной, как ни в чем не бывало, наивный и беспощадный), – да, это была
Драгана, да, она, она.
– Профессор?
Впоследствии она часто насмешливо обращалась так
ко мне.
Сейчас, вспоминая этот случай и заново его
переживая, я готов скакать и прыгать от радости, – мне чудится, будто я вновь
слышу это скрытно-ироничное «профессор», знакомые нотки, тон, акцент, да, все-таки
она говорит немного странно – о Боже, я даже сомневаюсь, что первое ее слово
было русским, – какой язык она считает родным? – дурень,
я же час назад сам расписал подробно, когда и каким языками она занималась! Я
влюблен в этот голос, это довершение красоты, – черт, какой на редкость
бессмысленный текст, как же я рад, что никто, кроме меня, его не увидит.
Но тогда я даже не вздрогнул. Я непонимающе
повернулся, медленно, думая, что всё это иллюзия и меня окликнул очередной
студент. Но она стояла передо мной, такая же прекрасная, какой я ее помню. Зима
была холодной, и в руках она держала длинный пуховик с небольшим меховым
воротником: он был весь мокрый от растаявшего снега. Ее темные кудри, как
обычно собранные в хвост, были почти сухи, а на сапогах оставалось еще немного
грязного московского снега. Мне потребовалось некоторое время, чтобы выйти из
оцепенения, и вместо того, чтобы хотя бы поздороваться с неожиданной гостьей, я
внимательно разглядывал ее наряд, от обтягивающего плотного свитера и знакомой
мне сумки до крепких сапог без каблука – интересно, подумал я в эту секунду,
есть ли у нее вообще хоть одни туфли на каблуке или нет? – этот глупый вопрос я
бы непременно задал, если бы Драгана не опередила меня:
– Здравствуйте. Профессор, очнитесь же!
– М-м… – неопределенно
промычал я, поднимая взгляд от сапог на разом повеселевшие глаза. – Да?
– Хм, подобного холодного приема я не ожидала, –
Драгана рассмеялась, выглядя чрезвычайно беззаботно. – Вы не ждали меня, верно?
Или все же не теряли надежду и верили в лучшее?
– Не знаю, – это был единственный ответ, который
я был способен дать. Она удивленно вскинула брови.
– Может быть, мое положение в вашем сознании
переменилось, и визит будет бесполезным?
Я не знал, что сказать, и продолжил разглядывать
ее молча. В конце концов, она вздохнула и спросила:
– Как у вас с онанизмом, профессор? Все те же
неконтролируемые приступы?
– Ох, Драгана, – только и сказал я. Она явно не
знала, что еще сказать, впервые растерявшись: я стоял, как истукан, едва
реагировал на вопросы и взгляд мой был лишен смысла и туп. Немного помолчав,
она продолжила уже не так уверенно:
– Я к вам по поводу… – Драгана назвала имя того
студента, который умудрился вывести меня из себя. Воспоминания об этом
бездельнике несколько привели меня в чувство: я вздрогнул, потер лоб, будто
только что проснувшись, и голос у меня был такой, какой обыкновенно можно
услышать утром:
– Да, конечно, помню его. А в чем дело?
– Я хочу, что бы вы поставили ему тройку.
– Вот как? – я отвел взгляд, стараясь не
смотреть на Драгану, потому что и чувства мои
оттаяли, и теперь с ними творилось нечто невероятное. – Хорошо.
Других вариантов ответа и не было. Я мог хоть
чем-то быть ей полезен! Я исполню ее желание, и она будет довольна! Господи, на
подобное я не мог надеяться. Плевать мне было на эту оценку – я готов был
отдать этому идиоту хоть свою квартиру, только скажи
об этом Драгана. Никогда, никогда в своей жизни я не чувствовал себя таким
нужным!
Сердце усиленно билось, но на вид я оставался
холоден, все так же недвижимо стоя перед ней.
Драгана явно не ожидала, что я так быстро
сдамся, однако только пожала плечами и несколько изумленно сказала:
– Вот и отлично. Вы уходите?
– Да… ухожу.
– Пойдемте к выходу.
Пока мы шли к дверям, в голове моей возникло и
исчезло столько мыслей, сколько не побывало в ней за всю жизнь. Почему она
пришла? Ее ли это просьба? Какое отношение она имеет к этому парню? Она всегда
носит с собой ноутбук? Интересно, вся ее квартира завалена техникой? Почему она
согласилась попросить у меня, если это – чужая просьба? Думает ли она, что
безвольный и бесхребетный преподаватель? И, черт, в конце концов, есть ли у нее
хоть одна пара туфель на каблуке? Вопросы не кончались, но я, словно онемев, не
мог задать ни один – так мы и шли в тишине, нарушаемой только шумом шагов.
Но вот – выход, и мы на улице. Она быстро
надевает пуховик и шапку – забавную шапку-ушанку крупной вязки, она смешная и
очаровательно смотрится на ней. Снег прекратился, но холодно в этот день
ужасно, и я поежился, жалея, что не надел свитер теплее. Мы постояли немного у
университета, разглядывая заснеженную Москву, а затем Драгана спросила:
– Куда вы сейчас?
– Домой.
– Где вы живете?
Я безразлично объяснил. Мы должны были
расстаться, но она вдруг улыбнулась и воскликнула:
– Слушайте! Мне же по работе нужно в соседний
дом. Пойдемте вместе?
– Что? – я обернулся, думая, что неправильно
расслышал, и в непонимании уставился на нее. Драгана пожала плечами и снова
улыбнулась.
– Пойдемте же, проводите меня.
Я еще некоторое время смотрел на нее, пытаясь
убедиться в точности, шутит она или нет, но она и не думала смеяться, только
сделала шаг вперед, жестом попросив идти за ней, и я прошептал хриплым, не
своим голосом:
– Пойдемте.
Самое удивительное заключается в том, что я не
помню, что произошло дальше. Сколько бы я не мучил свою память, я не могу
вытрясти из нее ни единой секунды этой решающей прогулки. Я знаю только, что
весь путь говорил без умолку – наверное, Драгана только и успела задать парочку
своих ядовитых вопросов, как вдруг один из них «зацепил» меня, и я уже не смог
остановиться. Возможно, я говорил об истории и работе – все же это моя любимая
тема; с той же вероятностью допускаю, что мог все это долгое время
разглагольствовать о книгах, что было также одним из излюбленных моих
предметов, или же о студентах, дальше, чтобы охватить предмет шире – о людях,
которых встречал, да и попросту и вероятнее всего – о своей собственной жизни,
обо всем, что когда-то заполняло ее, – ох, я действительно не помню эту
прогулку. Не могу даже припомнить, когда начался снег и как медленно менялось
выражение лица Драганы от насмешки до заинтересованности: это изрядно походило
на провал в памяти или во времени: вот мы стоим возле университета, и у нее
озорной, немного детский взгляд, а в следующий миг мы уже у моего дома, снова
валит снег, и в ее глазах я вижу то, что не мечтал увидеть в них никогда – в
них я вижу уважение, и я уверен, что не ошибаюсь. Я даже дернулся в первую
секунду, будто бы вынырнув из-под воды на воздух: эта минута показалась мне
лучше всех моих развратных фантазий, лучше любой сладкой сказки о двух влюбленных
– мы были равны и стояли друг напротив друга, оставив в прошлом бессмысленную
пикировку, шуточки и отвращение.
Мы опять стояли молча – да, что-то в этот день у
нас было слишком много подобных переглядываний, – но в этот раз все было
по-другому. Я не верил своим глазам и боялся спугнуть волшебство; она – готов
поклясться, что она лихорадочно соображала, перебирая в уме все то, что я
наговорил, высчитывала, что может выйти из этого, боялась решить, взвешивала все
с идеальной точностью – решение было готово через несколько секунд.
Я затаил дыхание. На ее ресницах были снежинки.
Она несмело улыбнулась.
– Спасибо, – хрипловато и непривычно тихо
проговорила Драгана, – за интересную беседу. Мне сейчас нужно бежать… Мы еще
увидимся, думаю.
На этом она исчезла.
Я не припомню, что бы когда-то в моей жизни
происходило нечто чудесное (я имею в виду нечто действительно мистическое и
необъяснимое), и ко всему подобному я всегда относился с долей ироничного
скептицизма, но то, что произошло в этот день, иначе кроме как чудом назвать
невозможно: остается только догадываться, какие силы в этом поучаствовали, но
те минуты, что мы шли от университета до дома, говорил определенно не я. Я теперь
знаю Драгану достаточно, чтобы сказать определенно: я
не мог ей понравиться – это не пустое самобичевание, а вполне твердое
заключение, которое в конечном итоге и подтвердилось трагической развязкой
наших отношений. Наш союз был противоестественным в самом глубоком смысле этого
слова, – думаю, даже если бы я вдруг воспылал страстью к тому безалаберному
первокурснику и изнасиловал бы его где-нибудь в темной подворотне, это было бы
нормальнее, чем то, что было между нами. Мы различны по самой своей сути –
замкнутая, самоуверенная Драгана, на все имевшая свою точку зрения, – и я,
слишком многое делающий напоказ, лишенный особых способностей человек; я не
могу жить без людей – она их ненавидит, я ничего не понимаю в том, что связано
с техникой, – она – один из лучших русских программистов; равнодушие к вопросам
пола – и чрезмерное сладострастие, неугасающий интерес ко всему в мире – и
лень, и далее, далее по списку, слишком много пунктов, чтобы говорить о том,
что противоположности притягиваются. Нас могло свести вместе только чудо – оно
произошло, и, думаю, это было худшее, что могли сделать для нас все загадочные
силы вселенной.
***
С того момента, конечно, ничего уже не могло
идти по-прежнему. Не знаю уж, что я успел наговорить Драгане
за те полчаса, но с тех пор мое положение резко переменилось. Через неделю она
вновь оказалась в университете, и мы снова прошли от ворот до моего дома:
говорила в основном она, а я все больше молчал. Драгана рассказывала мне о
какой-то книге, которую я посоветовал ей прочесть, – по правде говоря, я так и
не понял, о каком сочинении в точности идет речь: ее речь была быстра и
тороплива, и я не поспевал за ее рассуждениями и, кроме того, был слишком
счастлив, чтобы о чем-то усиленно думать. Ситуация была не слишком
реалистичной, и мне всё хотелось проверить, не сон ли это; Драгана же шла, как
ни в чем не бывало, будто подобная дружба (или, пожалуй, симпатия) существовала
между нами всегда, – хотя всё же в ту первую, испытательную встречу наших
приятельских отношений она проявляла некоторую осторожность, изредка поглядывая
на меня с опаской, будто я мог неожиданно превратиться из приятного собеседника
и внимательного слушателя в какого-то мерзкого типа. Я все время боялся
сболтнуть лишнего и свести всё к очередной обиде, и точно так же посматривал
иногда и на нее, стараясь уловить малейшее колебание настроения. И всё же я
выдержал этот экзамен; мы очутились у моего подъезда, я чувствовал себя
неудобно, потому что подобные встречи были мне в новинку (что будет далее?
Дружба? Отношения? Ссора? Ничего? Всё же мы привыкаем к некоторой определенности
в таких вопросах). Драгана, напротив, к концу повеселела и даже начала
отпускать свои обычные безобидные шуточки. Ей явно было легко со мной, и в это
трудно было поверить. Не совсем вменяемый от того, что она подпустила меня так
близко, я спросил, когда мы сможем увидеться в следующий раз. Драгана
таинственно улыбнулась и ответила:
– Всему свое время, профессор.
В тот вечер мне позвонила моя давнишняя
любовница, ставшая уже для меня какой-то доброй волшебницей, и радостно
сообщила, что по случаю ее невероятно удачного повышения через пару дней
состоится небольшая пьянка. Я вначале помрачнел – Драгана вряд ли бы пришла
ради алкоголя – и принялся лихорадочно думать, как бы ненавязчиво выведать,
будет ли моя любовь на празднике, но она сразу же верно растолковала тишину в
трубке: издав смешок, сказала:
– О да, Драгана будет.
И она действительно пришла: ненадолго, совсем
ненадолго, но достаточно было и этого. Естественно, она не пила; это стоило мне
многого, но я сам не взял в рот ни капли. Я старался, как мог, быть умен и
вежлив, постоянно напоминая себе, что ведь у меня – мыслимо ли в это поверить!
– докторская степень, черт ее подери. Героические мои потуги Драгана оценила и,
если не учитывать хозяйку, говорила тогда только со мной, а после вечеринки –
невероятная щедрость! – позволила проводить себя до дома. И дальше – дальше
наступила самая правильная, нет – единственно правильная пора наших отношений.
Мы иногда
встречались – снова встречи были слишком короткими, потому что она вечно была
чем-то занята: час, полчаса между двумя важными занятиями Драгана позволяла
себе расслабиться и отдохнуть. Каждый раз я встречал ее со счастливой улыбкой и
одной тревожной мыслью: вдруг я забуду нужные слова, перейду черту, причиню ей
боль, – все это напоминало какую-то азартную игру, которою я, как ни странно,
неизменно выигрывал. Сколько было подобных свиданий? Я могу вспомнить и
сосчитать их все, но слова уведут меня в сторону, и мне станет лень писать
дальше – и потом в конце концов напьюсь, как уж повелось. Всё же, если
вдуматься, этих встреч было не так уж и много, а мне казалось, что моя жизнь
заполнена Драганой от начала до конца. На смену
депрессии пришла необоснованная веселость: время между свиданиями летело
быстро, и я был счастлив, верно, чувствуя, что наш союз находится на пике гармонии.
Я нравился самому себе оттого, что мог дарить Драгане
радость, и мир казался не таким уж мерзким, когда я видел ее перед собою и она
улыбалась. Мне тяжело вспоминать это время, – собственно, я потому и дописываю
это предложение после длительной паузы.
Дальше разговоров о чем-нибудь отвлеченном дело
не заходило. Я мало знал о самой Драгане – знал, конечно,
об МГУ, о ее работе, об Англии и о весьма необычной ее семье. Она редко
рассказывала о своих планах и прошедшем дне. В первое время я действительно
довольствовался этим: внимательно слушал ее рассказы об Индии и Европе, о
фильмах, об истории (впрочем, тут я с полной уверенностью уже сам вступал в
разговор – это была единственная сфера знаний, в которой мы с ней были равны,
исключая, пожалуй, еще литературу), провожал иногда Драгану
до дома и никогда не подходил слишком близко, помня о дистанции. Даже при всей
непродолжительности наших встреч Драгана увлекала меня все больше и больше,
хотя уже казалось, что дальше некуда, – какие стандартные, штампованные слова,
они раздражают взгляд, но, Боже, в которого до того я никогда не верил, ты же
знаешь, что все было именно так!
У Драганы было кого любить – старший брат,
родители, пускай они уже умерли, несколько достойных ее друзей, а остальное,
что существует в мире, от математики до меня, было создано для ее развлечения,
для наполнения жизни интересными минутами, и ни к чему из этого слишком
глубоких чувств она не могла испытать – это было бы против всех законов, и не
мне против этого возражать. Драгана создала себе жизнь, равной которой еще
никто не проживал: все в ней было взвешено, все отмерено и закреплено, и я
идеально вписался в эту картину – служил самым обыкновенным развлечением для нее,
нечто вроде быстрого лекарства от одиночества и скуки, от болезней, приступы
которых были коротки и исчезали слишком быстро.
Но ведь слова появились позже! Эти надуманные
определения не существовали в то время, и я жил простейшими эмоциями, как
животное живет инстинктами. Перечитывая предыдущую страницу, вижу, до чего
глупо у меня все выходит: больше всего это напоминает какое-то идиотическое и неискреннее самобичевание, подложное
раскаяние, обыкновенную лень, бездействие, слабость! Тогда, год назад, я попросту
не мог думать ни о чем подобном. Может быть, я был еще глупее, но, по крайней
мере, я не растрачивал свой немощный интеллект на оправдание перед самим собой,
и хотя бы был честен.
Вернусь к прошлому. Для меня все шло прекрасно.
Я был нужен и счастлив, ненадолго даже оставив свою настойчивость и
похотливость. Драгана относилась ко мне безо всякого подозрения, будто забыв
напрочь о наших самых первых разговорах, о своих прежних мыслях, хотя, при всем
моем желании, невозможно было назвать то, что нас связывало, крепкой дружбой. С
ее стороны это был интерес; с моей, естественно, слепое обожание, как и во всех
подобных случаях, но все же отличавшееся от «обыкновенной» любви «нормальных»
людей. Иногда я вовсе забывал о всяких чувствах в разговоре с ней – повторюсь в
третий раз, в жизни не встречал я подобного интеллекта, работавшего столь же
точно, такого ума, который, как губка воду (давно пора уже смириться с тем, что
я – любитель избитых фраз), впитывал все знания и факты, позже из них составляя
свои – только свои, самостоятельные, ничьи больше – теории, блестяще верные;
нигде не видел такого умения быстро и точно излагать свои мысли, такой
начитанности – а ведь ей не было и двадцати шести! Должно быть, если бы Драгана
была мужчиной и мы действительно были бы просто приятелями, в ее присутствии я
бы чувствовал обжигающий стыд, но, конечно, второго такого человека нет и не
могло быть на свете – даже ее старший брат не мог равняться с Драганой: в нем слишком сильна страсть к условностям и нет
этого странного и уникального отношения к миру и знаниям, нет того, за что
сплетники могли бы называть его «ненормальным», нет слишком многого, что было у
Драганы.
В общем, всё было относительно неплохо до ее дня
рождения.
***
Я знал об этой дате и ждал ее, как в детстве
ждал Нового года: было точно такое же предвкушение праздника, точно то же
ожидание волшебства – мне все чудилось, что в этот день, обычный будничный день
для всего остального земного шара, что-то должно было резко перемениться.
Приглашения я тоже ждал до последнего. В знаковый день я, проснувшись, первым
делом позвонил ей, волнуясь едва ли не больше, чем в нашу памятную случайную
встречу на улице. Драгана была много веселее обычного, совершенно не
равнодушна, много смеялась и говорила «спасибо», пока я высказывал все свои
путаные мысли, – под конец я и сам начал хохотать над своей нескладной речью.
Это было здорово, хотя я в сотый раз выставил себя идиотом.
Но счастье закончилось довольно быстро. Наши разговоры и прежде были не слишком
длинными, однако сегодня она сказала «до свидания» быстрее обычного и слишком
резко, явно куда-то спеша. Когда разговор только-только окончился, я пребывал в
искренней, наивной растерянности, как ребенок, не нашедший первого января под елкой
подарков. Мысли, и до того не отличавшиеся стройностью и точностью, были
неповоротливы, словно я спал, и медленно до меня доходило, что сегодня для
Драганы я был лишним.
Эта дурацкая «дружба»,
которую я придумал, не существовала! Удивительное открытие, хочется мне сказать
себе тогдашнему. О чем ты только думал, старый осел?
Если бы я сам не пережил этого, я бы спросил – ты правда во все это верил?
Верил, верил, как и полагается верить. Я превратил этот ненавязчивый, даже
какой-то ленивый ее интерес в любопытство совершенно иного толка. Достаточно
ведь было одной улыбки, чтобы в моем сердце зажглась надежда, и Драгана была
щедра на улыбки – о, она меня попросту разбаловала, довела до полного
размягчения мозга! Сравнение с ребенком, с Новым годом попало в самую точку – я
вел себя, будто мне было все еще пять лет, и весь мир кажется полным дружелюбия
и понимания, на каждом шагу одаривая меня прекрасным и щедрым чудом.
И вот здесь я уже не мог довольствоваться тем,
что зимой казалось едва ли не пределом мечтаний. С девушками я всегда был
довольно настойчив, но с Драганой я обычно
превращался в податливое беспозвоночное, послушным кивком головы отвечающее на
любую просьбу, – теперь же, после такого «обмана чувств», я сказал себе что-то
вроде: «всё, с меня хватит», явно пытаясь изобразить нечто вроде решительного
мужчины-победителя. Хотя тогда это еще не было для меня решением всех проблем,
в тот день я напился: пошел в какой-то дешевый и грязный бар, порядочно выпил и
едва не затеял драку на ровном месте – подобного со мной не бывало уже
давненько, так что наутро я очнулся больным, разбитым и, к несчастью,
настроенным еще более решительно, чем вчера. Вечером я позвонил ей. Мы
договорились встретиться через пару дней. Теперь я замечаю, что, когда разговор
заходит о чем-то действительно важном, я вдруг перестаю плести вульгарные лингвистические
узоры и перехожу к нормальному, хорошему русскому языку.
Встреча. Мы давно не виделись, и она даже рада
моему появлению – впрочем, скорее это были «остатки» радости от великолепно
отпразднованного дня рождения в кругу любимых людей. Если бы она хмурилась,
если бы она хотя бы просто не улыбалась поминутно, стараясь постоянно обогнать
меня на ходу, не задавала бы тысячу разных вопросов, не дождавшись ответа, – в
общем, не вела бы себя как ребенок, что окончательно разбило в щепки мою
оборону, – может быть, все и дальше бы шло по той же колее. С каждой секундой я
мрачнел. Драгана поначалу ничего не замечала, продолжая это беззаботное веселье
(а ведь был самый разгар лета, и она сама будто светилась от солнечного света,
а жара вынудила ее одеться легче – свободная юбка до колен, майка с вырезом –
хватило бы, наверное, даже и этого), но потом всё же спросила, не меняя тона:
– Что с вами сегодня, профессор?
Она думала, что я скажу: «ничего», и я сам был
бы рад сказать это, но уже не мог; к собственному стыду, я готов был уже
расплакаться от отчаяния, поэтому прошептал на грани слышимости, с трудом
продолжая смотреть ей в глаза:
– Знаете, Драгана, мне уже тридцать семь, но в
такие глупые истории я еще, кажется, не влипал.
– Вы действительно думаете, что это глупо? –
спросил она, мигом перейдя к абсолютной серьезности. – Мне кажется, всё идет
так, как и должно идти.
– И к чему это приведет?
Драгана пожала плечами.
– Откуда мне знать? Может быть, у вас отвалится
наконец левая рука. Может быть, вы подхватите от какой-то шлюхи…
– Да понял я уже, понял, что вы считаете меня
мерзким кобелем! – воскликнул я наконец, неожиданно действительно грубым тоном,
затем впервые посмотрел на нее без восхищения, не чувствуя почти ничего, кроме
застарелой тоски. Даже ее красота не казалась мне теперь столь же бесспорной, и
уже начинали надоедать ее бесконечные хождения вокруг да около, непомерная
самооценка, уверенность в том, что я могу простить все… – Я уже знаю, знаю это
прекрасно! Я не столь совершенен, как вы – но что же, вам достаточно только
того, чтобы я это признал? Чтобы еще один человек сказал вам, что все его
«способности» рассыпаются в прах перед вашим умом? Вы довольны? Нет, правда же,
я не такой идиот, что бы никогда не понять, что
никогда не смогу вас трахнуть – и вы, поскольку
умеете делать выводы быстрее меня, сами догадываетесь, что я потерял последнюю
надежду. В моей жизни действительно много пошлого – простите меня, простите,
что я вечно напоминаю вам об отвратительных вещах. Прошу простить меня и за то,
что я вообще появился в вашей жизни, но и вы, Драгана – неужели и вправду
думаете, что я верчусь возле вас, словно волчок, только из-за желания? Можно
было бы за это время понять, что я вас люблю? – я немного помолчал и продолжил
с еще большим напором. – Сказать это снова? Я люблю вас. Я люблю вашу
надменность, переменчивое настроение, то, как вы играете с людьми, которые вам
безразличны, то, как вы относитесь к этому миру – будто витаете над ним, не
соприкасаясь с обыкновенной реальностью ни единой точкой. Люблю, что вы такая
одна на свете, и это уже не та фраза, которую каждый влюбленный говорит своей
подруге – вы и вправду единственная! Я люблю ваши рассуждения, люблю то, что вы
свободно знаете четыре языка, люблю, что вы так хорошо разбираетесь в технике.
Нет, постойте, кажется, я не могу вас убедить… Скажите, а кого любите вы,
Драгана? Своих родителей? Брата? Вы не допускаете возможности, что и другие,
пускай много более приземленные существа, способны испытывать подобное? И
давайте совершенно отбросим в сторону влечение – бог с ним, Драгана, это же
ерунда! Так вот – что же…
– Я поняла, – неожиданно прервала меня Драгана.
– Дальше.
Что сказать – ничего подобного из уст женщины я
никогда не прежде не слышал! Я даже рассмеялся от того, как все это было странно
и в то же время – логично для нее.
– Хорошо. Но подождите – скажите, вы верите моим
словам? То есть, я имею в виду…
– Не знаю, – она снова не дослушала.
Отвернувшись, Драгана смотрела в сторону, и я видел, что разговор этот
неприятен ей так же, как и мне, но что самое важное – она действительно думала
над тем, что сказать мне, не смеялась, не отвечала без чувств! – Мне кажется,
что вы не совсем понимаете…
Она задумалась, подбирая слова.
– …чего хочу? – подсказал я.
– Нет, не то чтобы… Просто вы не до конца
разбираетесь в том, что это может означать для вас и… для меня.
– Вы по-прежнему!.. – воскликнул было я, но она
тут же меня оборвала.
– Нет. Совсем нет. Мы же отбросили влечение,
верно? И вы спросили моего мнения. Я считаю, что вам нужно хорошенько подумать
над тем, нужно ли это вам?
Я глубоко вздохнул. Мне хотелось поскорее
расправиться со всем этим, перечеркнуть историю раз и навсегда; даже Драгану мне уже не хотелось видеть, до того я устал. Она
внимательно наблюдала за мной, и в глазах ее не было ничего, кроме холодности и
абстрактного и невыносимого интереса к поступкам людей, очередного желания
провести занятный опыт. Мне казалось, что я понимаю, к чему она клонит – уже
догадываясь об окончании этого диалога, я, стараясь держаться спокойно, сказал:
– Да. Отлично. Теперь давайте договоримся раз и
навсегда: вы знаете, что я ничего с собой не могу поделать, не могу прекратить
искать общения с вами – хотя после этого разговора меня хватит на пару недель
молчания, – но дальше ведь всё пойдет как прежде! А я не хочу, не хочу
бесконечного круговорота идиотских поступков!..
Вернее – хочу, но… Черт, в общем, Драгана, вы должны пресечь все это! Никогда
не поверю, если вы скажете, что не сможете найти друга лучше меня – друга
умнее, интереснее, вежливее… Драгана, у меня есть к вам единственная просьба:
не подпускайте меня к себе! Если буду звонить – не отвечайте, не слушайте,
когда говорят обо мне, пожалуйста, если увидите меня на улице – отойдите,
никогда не останавливайтесь, не говорите мне даже «здравствуйте»! И… я думаю,
вы… Нет, не хочу вас задерживать больше ни на секунду. Сейчас я уйду. Уйду…
– Нет, стойте, – сказала она, не меняя тона. Я
пожал плечами, тут же остановившись.
– Ну вот, Драгана. Вы же знаете, что я останусь.
– Знаете, мне хотелось бы вам сказать, что вот
это взрослое поведение вам ну совершенно не идет. Я вам не верю, профессор. Вы
переигрываете, – она зачем-то подошла ближе, – и это выглядит плохо. Тоже
самое, что и все мои шуточки – это не мое, это просто способ заполнить
несколько впустую потраченных минут чем-то хоть капельку интересным. Нет,
сегодня – сегодня мне действительно весело, но это редкий, очень редкий случай,
я такая оттого, что все эти дни никак не могу перестать вспоминать свой день
рождения, и еще потому, что мой брат приехал надолго, потому что эта жара
напоминает мне Индию, я закончила один отличный проект и вот, наверное, через
несколько недель поеду к сводной сестре в Дели, в ее новый дом, увижу ее
маленьких внуков – я их так люблю, вот, пожалуйста, еще несколько милых существ
для вашего списка моих «любовей»… Но я отвлеклась,
верно? Я счастлива. Я очень счастлива, но так редко радуюсь и веселюсь, – звучит
абсурдно, но ведь это же правда! Вы, наверное, этого и не заметили, потому что
с вами, как ни странно, я радуюсь чаще в тысячу раз! Вы… Знаете, из нас двоих
вы – младший. Вы – ребенок, несмотря на ваши тридцать семь, которыми вы так
гордитесь, – она засмеялась, и улыбка ее была живой и искренней. – Мне
действительно нравится проводить с вами время – вы делаете меня такой, какой я
бываю слишком редко.
– Зачем же вы всё это говорите? – упавшим, тихим
голосом прошептал я: ничего более жестокого я еще от нее не слышал. А Драгана
явно не жалела о сказанном. – Может, вы отпустите меня, наконец? Отпустите,
пожалуйста, – чего вам это стоит?.. А, нет, подождите – последнее предложение
на прощание, хорошо? – я действительно готовился проститься с ней в эту минуту.
– Я бы хотел бы пожелать вам, чтобы вам вечно было к чему стремиться, и в жизни
оставалось всегда что-то неузнанное и неиспробованное, потому что, кажется, это
единственное, что вам нужно. И теперь…
– Да, знаете, – сказала Драгана вдруг совершенно
изменившимся (мечтательным и теплым) голосом. – Знаете… – она посмотрела в
сторону и будто о чем-то глубоко задумалась, закусив нижнюю губу, – Н-да, – неожиданно она живо обернулась, и глаза ее
засверкали; она заговорила очень торопливо и быстро. – Да, да, именно это я и
имела в виду – я не скажу, что мне не нравится моя жизнь, но, честное слово,
невозможно всю жизнь жить как в пятнадцать лет, – а особой разницы, по правде
говоря, не видно. В общем, пока я не знаю, – может быть, я дура
дурой, может быть, я поступлю правильно, – эта мысль
мне пришла в голову совсем недавно, и я еще ничего не решила. Нужно было
пригласить вас на день рождения, так бы все прояснилось куда быстрее. Я
поговорю, наверное, еще с братом, – хотя нет, я заранее знаю, что он скажет,
лучше ему ничего не говорить; лучше я сегодня позвоню сестре – вот сестра
хорошо разбирается в таких вещах и никогда за меня просто так не волнуется.
Нет, конечно же, я приму решение сама, но мне нужно с кем-то посоветоваться – с
кем-то, кто разбирается в таких вещах. А то брат!.. Он же просто упрется в одно
и никогда с места не сдвинется, никогда не поверит в то, что это мы с вами решили
отбросить, – а я доверяю вам, к тому же, – черт, хватит заговаривать вам зубы,
до свидания, профессор, скоро увидимся.
И вот тут, оборвав свою пламенную и довольно
бессмысленную речь, Драгана развернулась, собираясь уходить, но остановилась,
не сделав и шага, подумала и вдруг подскочила ко мне вплотную и поцеловала меня
коротко и быстро в губы. Этот невинный, детский поцелуй не длился и секунды, я
ничего толком не почувствовал; затем она взъерошила мои волосы и, подарив одну
из самых очаровательных своих улыбок, умчалась.
Я заметил, что Драгана, даже никуда не
опаздывая, любила бежать, словно ребенок, которому некуда девать энергию. До
самого момента нашего расставания мне трудно было ходить с ней вместе, потому
что она вечно шла быстрее.
***
Я запретил себе думать о том, что сделала
Драгана. Половину дня я провел в механическом режиме: ходил, вечно на что-то
натыкаясь, ставил предметы не на свои месте, не замечал, что звонит телефон, – но
потом мне стало все же слишком тяжело бороться с назойливыми вопросами, все
никак не оставлявшими меня в покое. Я попробовал поработать – как ни странно,
это у меня получилось, и наконец-то голова была занята чем-то полезным, и я
просидел над книгами до часу ночи, а затем лег в постель и моментально уснул,
ни разу не вспомнив прошедшего дня. Наутро я только посмеялся над своими
воспоминаниями и подумал: «боже, какой же бред иногда лезет в голову», и ничто
бы не заставило бы меня поверить в реальность произошедшего. До трех часов
ничто не нарушало привычного распорядка дня (я даже начинал мечтать об
очередной дружеской встрече с Драганой, забыв, что
хотел порвать с ней раз и навсегда), но потом, как только я вышел из
университета, она позвонила мне сама.
– Да, – сказал я, не ожидания от нее ничего,
кроме обыкновенных вопросов или, как максимум, – пожелания встретиться.
– Приходите ко мне сейчас, – скороговоркой
выдала она. – Вы же знаете, где я живу?
– Да, – ответил я, по-прежнему не допуская мысли
о том, что все вчерашнее происходило на самом деле.
Драгана бросила трубку. Не ожидая никакого
подвоха, я направился к ней.
О, ей пришлось говорить долго. Очень долго.
Думаю, она была на грани того, чтобы потерять всякое терпение. Я не верил. Под
конец она, не выдержав, вылила мне на голову кувшин воды, будто я был пьян,
пару раз хлестнула по щекам и затем поцеловала, неумело, но очень настойчиво.
Теперь я все же пришел в себя.
– Драгана, но зачем? – был первый мой разумный
вопрос. Она в отчаянии хлопнула себя по лбу.
– Я же объяснила тебе уже три раза! Неужели еще
повторить?
– Наверное, – неуверенно ответил я. Я очень
смутно помнил всё, что она пыталась мне втолковать.
– С самого начала?
– Да.
– Всё?
– Всё.
– Отлично. Слушай, – она опустилась на стул
рядом и теперь не отрывала взгляда от моих глаз, надеясь, что так я смогу
запомнить хоть что-то. – У меня никогда не было отношений. Это ты знал еще до
того. У меня есть и всегда были друзья, – но тоже, знаешь, не то что бы мы
особенно нуждались друг в друге. Постоянно с кем-то теряла контакт, кто-то
уезжал, вот, остались только двое, – я имею в виду настоящих, верных друзей. И
еще брат, конечно. Но, понимаешь, все это было так не потому, что я сознательно
отказывалась от отношений, а просто… мне никто не нравился до такой степени,
что бы я могла к нему «прицепиться». И когда мы познакомились с тобой, я была о
тебе не лучшего мнения. Потом, когда нам удалось нормально поговорить, я
подумала, что неплохо было бы с тобой иногда встречаться – просто так, как и со
всеми до того. Прости уж, но я не верила, что твои чувства – это что-то действительно
серьезное. Я подумала: «а, это пройдет». Конечно, было немного страшно, ты мог
начать ко мне приставать, но мы так хорошо общались, что я обо всем забыла. Ты
говорил про ум, но это, на самом деле, не так уж важно. С тобой мне было лучше,
чем с кем-либо другим. Я даже не знаю, что мне нравится в тебе, – просто с
тобой я расслабляюсь, и мне становится легко думать и говорить. С другими я
иногда чувствую дистанцию, и иногда начинает казаться, будто я участвую в
какой-то интеллектуальной дуэли. Я говорю с ними о серьезных вещах, о точно
таких же, о каких мы говорили с тобой – ну, например, той же самой истории, – и,
знаешь, можно было бы поставить рядом с нами камеру и потом показать это на
канале «Культура». От всего этого несет таким самолюбованием. Или ужасной
сухостью. Знаешь, я сама до ужаса увлекающийся человек, но терпеть не могу всех
этих «синих чулков», которые помешаны на одном
предмете. Даже если это – математика. С ними можно иногда побеседовать о науке,
но какие же из них друзья – и уж, тем паче, любимые? Или, другой, самый частый
случай, который я ненавижу больше этого – когда всё начинает медленно
скатываться к бесконечным комплиментам в мой адрес – так, как бы невзначай и
очень изящно. Даже не хочу продолжать. Мои лучшие друзья – это моя семья, они
вне обсуждения. Остальные просто не стоят того, чтобы о них говорить. Но сейчас
не про это. Мне действительно хватало того, что было в моей жизни, – до
недавнего времени. Удивительно, но все наши встречи проходили очень гладко, ты
заметил? Мы как-то умудрялись даже вскользь не касаться щекотливых тем. Я могла
бы долго разоряться, описывая то, как постепенно я поняла, что ни с кем больше
не испытываю ничего подобного, но не хочу. Просто попытайся уложить, наконец,
это в свою дурью башку.
Она сделала небольшую паузу, что бы передохнуть;
я слушал, чувствую, как сердце медленно, словно старый мотор, разгоняется до
невиданных темпов. Драгане было тяжело, но оба знали,
что мы должны договорить до самого конца.
– Мне самой было страшно и непривычно, – продолжила
она тем временем. – Обычно я позволяю себе все, но тут мне хотелось бежать от
своих желаний, поджав хвост. Оказалось, что я иногда бываю жуткой трусихой. Но
я точно знаю, что испытываю. Несмотря на то, что я люблю одиночество, мне
ужасно хочется, что бы ты всегда был рядом. Даже если я занимаюсь своей
очередной ерундой, работаю или просто сижу в интернете, – мне все равно хочется
чувствовать твое присутствие. Даже не разговаривать. Знаешь, – она
прокашлялась, начиная будто немного смущаться, – нужно было позвать тебя на день
рождения. Но моя, кхм, семейка этого бы не поняла.
Они должны были бы прежде познакомиться с тобой, узнать тебя получше, а я
должна была бы убедить их, что ты не причинишь мне вреда… А я тогда еще сама ни
в чем не была уверена. Можешь угадать, что сыграло решающую роль? Я долго
собиралась, пыталась все просчитать, словно решала очередную задачу… И тут ты
желаешь мне бесконечного движения вперед. Вечно новой жизни. Перемены! Это
настолько попало в точку, настолько ты все угадал – меня как током ударило. Моя
жизнь была неизменной все эти годы. Я никогда не думала о любви свободно –
точнее, о любви в моей собственной жизни, не о дружеской любви, не о любви к
родителям и брату, а о любви к… ты понял. И ты собрался уходить. Я готова была сразу
орать тебе «я люблю тебя, постой, давай никогда не расставаться!», но нет, все
же я никогда не буду такой смелой. Вместо этого я наплела тебе что-то про
сестру и «подумаю», хотя в голове у меня было что угодно, только не серьезные
мысли. И еще я думала ежесекундно в панике: вдруг он меня разлюбил, вдруг он
меня больше не любит… В общем… надо заканчивать. Прости меня за все то, что я
творила. Я еще слишком не привыкла к тому, что должна думать о ком-то кроме
себя. Надеюсь, ты не злишься. А сестре я действительно позвонила, – Драгана
улыбнулась и легонько коснулась пальцами моей щеки. – И она сказала, что это все
правильно. Она пожелала мне счастья.
Драгана помолчала несколько секунд, осторожно,
будто я был стеклянный, провела рукою по моим скулам, а затем резко ее отдернула
и спросила гораздо более строгим тоном, мрачно нахмурив брови:
– Ну, на этот раз ты все понял, идиот?
Вот так вот у нас все началось.
Тот день выдался суматошным. Я, конечно, поверил
ей, но все казалось еще не до конца реальным, будто я мог в любую минуту
проснуться. Мы сидели до поздней ночи и говорили так, будто не виделись год.
Только говорили и больше не делали ничего, – даже не целовались, хотя против
этого Драгана не имела ничего (позже мне еще придется учить ее этому), – а
говорили, главное, о какой-то ерунде, над которой поминутно смеялись.
Единственной серьезной темой, которой нам все же пришлось коснуться, был секс.
Она сказала это сама: ничего серьезнее поцелуев между нами не будет. Это
единственный запрет, который не может быть нарушен ни при каких
обстоятельствах. И снова, без встречных вопросов, без моего любопытства она
призналась, что никогда не испытывала и малейшего влечения и никогда не бывала
в чьих-либо объятиях; затем прозвучало самое ужасное в своей искренности заявление,
уродливое оттого, что оно было нужным: я был волен удовлетворять свои
потребности как и когда мне заблагорассудится, не стесняясь, что связан с нею
отношениями. Мне так хотелось убедить ее, что ничего подобного не случится и я
останусь ей верен! Чего я только не говорил, какие клятвы не произносил; умная
женщина, она знала, чего стоят подобные заверения. Но потом все снова стало
хорошо и спокойно.
Когда вечером (точнее сказать, ночью) я уже
собрался уходить от нее, Драгана, стоя на пороге, вдруг сказала:
– Кстати, забыла спросить – ты меня по-прежнему
любишь, или я тут зря старалась?
Мы оба зашлись в диком хохоте до слез.
***
Я прекрасно могу представить, как она позже
объяснялась с братом. Несмотря на то, что Драгана всегда была свободна и могла
решить все проблемы самостоятельно, этот человек был для нее тем, что можно
назвать «крепким тылом», готовый вести ее по этой жизни, защищая от любых
горестей. Но она была девушкой более чем разумной, и потому в его помощи
нуждалась крайне редко и всегда могла ненавязчиво и мягко ее отвергнуть, однако
теперь это казалось невозможным. Едва ли не впервые между ними возникло подобие
разногласия. Почти весь следующий день мы не виделись, потому что Драгане пришлось изрядно потрудиться, пытаясь доказать свою
точку зрения и мою благонадежность. Думаю, он был на грани того, чтобы без
приглашения заявиться ко мне домой и устроить допрос с пристрастием, но она
сумела все же каким-то волшебным образом отговорить его от этого опрометчивого
шага и выбила для меня «официальную» встречу через пару дней в его квартире, о
которой я думал с большим страхом, чем о знакомстве с родителями любой другой
девушки. Под вечер Драгана пришла ко мне, бледная и уставшая, опустилась рядом
на диван и сказала:
– Я думаю, у нас все получиться.
После мы просто сидели вместе. Ничего подобного
ни с одной женщиной я не знал – я забыл о ходе часов. Она молчала, ничем не
пытаясь нарушить тишину, и хотя она была так близко, и я чувствовал тепло и ее
запах, мне не хотелось даже целовать ее. Если бы мы пребывали в каком-нибудь
адекватном, земном состоянии, я непременно бы удивился тому, что такая
деятельная, энергичная девушка может получать удовольствие от полного
бездействия и покоя, словно бы сна с открытыми глазами. Я тихонько гладил ее
волосы, и она иногда проводила рукой по моей спине. На ее губах играла мягкая
детская улыбка – о, боже, какой же она все-таки еще ребенок! При всей своей
резкости и горделивости Драгана была много чище и невиннее любой послушной
серой мышки, и главным было даже не ее физическое целомудрие, а то особое
душевное состояние, которое я мог сейчас отчетливо чувствовать. Это было самое
удивительное открытие моей жизни: в таком дерзком, язвительном существе
обнаружить подобную любовь и нежность, выводившую нас за пределы физического. В
ее любовь было сложно верить, когда Драгана говорила о ней, но сейчас это было
что-то столь же явное и естественное, как небо и солнце, и даже прежняя острая
радость, от которой я едва не терял сознание, перешла в одно спокойное счастье,
которое вводило нас обоих в эту волшебную полудрему.
Когда мы вышли из оцепенения, Драгана
рассказала, что пообещала брату не видеться со мной до моего с ним личного
знакомства, и что впервые она видела его таким злым.
– Я не могла ему не обещать. Прости, нам, наверное,
действительно лучше не встречаться эти дни.
Это показалось мне довольно забавным;
усмехнувшись, я сказал:
– Что же, он меня убьет, если я ему не
понравлюсь?
Она пожала плечами:
– Ну, убить-то не убьет, а так… кто знает.
– А скажи-ка: если я ему решительно не
понравлюсь, ты меня бросишь?
– Нет, конечно, дурак, – она рассмеялась и
вскочила с дивана, окончательно пробуждаясь от нашего сна. – Ты думал, я во всем
его слушаюсь? Я не слушаюсь никого, но иногда – редко, очень редко, а это как
раз такой случай, – приходится идти на уступки – даже если ничего нельзя будет
потом проверить, лучше я… Слушай, дай мне попить, пожалуйста. У тебя есть
что-нибудь холодное?
Следующие несколько дней мы и вправду не
виделись. Но ничто уже не могло изменить моего состояния: думаю, даже если бы я
точно знал, что мы никогда больше не увидимся, я все равно превратился в
клинического идиота, который не слышал, когда с ним
здоровались на улице и норовил поставить книги в холодильник. Это было
удивительно. Драгана была счастлива и влюблена в меня! Я был ей приятен, да,
боже мой, это какое-то глупое определение, – она была в меня влюблена и хотела,
что бы я всегда был рядом. Что-то невероятно! Подобное не должно было
произойти. Резкое развитие отношений напоминало события фильма. Неужели она и
вправду давно думала над этим? Я готов был поклясться, что до самых недавних
пор ее отношение ко мне было неизменным; прокручивая в голове события последних
месяцев, я решительно не мог увидеть ни единой зацепки, ни одного слово,
которое бы выдало ее привязанность. Может быть, подумал я, вздрогнув, это
обман? Я в те дни был эмоционален, как школьница. Господи, какая глупость. Зная
всю нелепость этой мысли, я все равно постоянно к ней возвращался; впрочем,
предположения сменяли друг друга с невиданной быстротой, и их было бесчисленное
количество, и сам я то готов был прыгать от радости, то впадал в панику.
Оставалось неизменным только одно: в мире больше не существовало никого, кроме
нас двоих. Драгана была постоянно со мною, и я не расставался с ней ни на
секунду: что бы ни случилось, мы не должны были разлучиться никогда, если бы
только это неповторимое чувство не покинуло кого-то из нас, – но в те дни это
казалось столь же невероятным, как допущение, что Земля – плоская, и я сам
знал, что все предположения об обмане и лжи – бред сходящего с ума. Как бы
неправдоподобно это не звучало, она действительно любила и была счастлива.
В эти два дня мы только и делали, что говорили
по телефону (маленькая лазейка – звонки не были запрещены), – все время, пока
было можно, пока она не работала, и я не был занят. Я постоянно спрашивал ее,
точно ли она любит; ее это доставало, она обзывала меня «бараном» и бросала
трубку, но через четверть часа звонила снова, чтобы продолжить разговор, словно
ни в чем не бывало: думаю, ей самой немного нравились эти бесконечные заверения
в преданности, как бы грубо она потом меня не называла. Я признался, что раньше
никогда не мог найти темы для телефонного разговора; она отвечала, что вообще
больше привыкла к скайпу и электронным письмам.
– Честно говоря, я смутно представляю себе, что
такое скайп.
Она была сражена наповал моим невежеством. Пару
раз пораженно переспросив: «ты серьезно?», она воскликнула:
– Безграмотный ты лопух, что же ты раньше
молчал?! Мне срочно надо заняться твоим образованием!
Но вот настал «оценочный» день, как я успел его
окрестить про себя. Мы должны были предстать перед строгим взглядом ее брата.
Мы встретились у подъезда. Драгана была одета
очень строго и аккуратно, и эта одежда напоминала о прошлой жизни, в которой мы
были только хорошими знакомыми. Совершенно не соответствовала этому официозу
озорная улыбка и ее взгляд, который заставил меня улыбнуться в ответ. Мы оба
выглядели как-то нелепо. Это напоминало знакомство с родителями в шестнадцать
лет, когда любая мысль о чем-то серьезном кажется смешной. Несколько секунд мы
молчали, явно ожидая от другого первого слова, только эта тишина была не
неприятной заминкой, а скорее походило на игру, правила которой мы усвоили без
слов. Поразительно, как иногда совпадали наши настроения. Наконец, я сказал:
– Я всегда проходил мимо этого дома и молча
завидовал.
Мы были в самом центре Москвы.
– Он очень подходит для подобных знакомств, – со
смешком ответила Драгана. – Есть в нем что-то чопорное, согласись.
– О, совсем немного.
– Да, только чуть-чуть.
– Драгана, какого черта мы вообще это делаем?
Почему ты не приходила ко мне в эти дни? – я подошел ближе и навис над ней,
благо разница в росте у нас была значительная. – Тебе не кажется, что подобные смотрины
подозрительно похожи на маразм?
– Пошли?
– Пошли.
Я схватил ее за руку, и мы понеслись прочь от
этого великолепного дома.
Казалось, что в моем возрасте подобных свиданий
уже не бывает. Поначалу мы долго ходили, останавливаясь у магазинов,
осматривали витрины, словно нищие, беззастенчиво громко обсуждали прохожих,
сидели на детских площадках; мы зашли в какой-то дешевый кафетерий и съели
ужасно вкусное мороженое (никакого алкоголя, никаких ресторанов), пошли в кино
на какой-то безмозглый фильм и хохотали над ним до упаду, а, главное, – болтали,
болтали все это время без умолку. Трудно было вспомнить, о чем в точности шел
разговор, но это имело значение только тогда. Ни в одном из произнесенных слов
не было никакой нужды и цели; мы изъяснялись не самыми изящными выражениями и
позволяли себе все – говорили несусветные глупости, обсуждали то, что плохо
знаем и подкалывали ненароком друг друга по всякому поводу. Слова «любовь»,
«секс» и прочие подобные не задевали нас, и ничто не могло заставить вспомнить
о важном; мы смеялись над ее братом (сейчас уже не верится, что она позволяла
мне даже это), над тем, как она слушалась его эти несколько дней, над своими
страхами и ошибками. Было слишком поздно, слишком темно, но и речи не шло о
возвращении домой; день превращался в вечер, вечер – в ночь. Закрылось метро.
Центр был залит электрическим светом. Драгана хотела рассказать мне о
созвездиях, но я предложил придумать свои. Это напоминало то, как дети пытаются
увидеть в проплывающих по небу облаках очертания знакомых предметов, а еще –
один известнейший фильм, который она обожала. Естественно, Драгана вновь
оказалась много изобретательнее меня.
– Ты слишком умная.
– А ты слишком сильно деградировал, что бы я
могла позволить тебе быть одному.
И все же потом мне пришлось встретиться с ее
братом. На следующее утро он устроил Драгане
невиданный скандал, но на сей раз она была попросту возмущена подобным
настойчивым вторжением, позволительным лишь по отношению к малым детям, и
впервые поссорилась с ним едва ли не до разрыва отношений. Странно, но эта
беспрецедентная ссора не мешала ей быть счастливой, однако долго это, конечно,
не могло продолжаться: через пару дней они благополучно помирились и решили
устроить нам встречу – на сей раз, слава богу, обставленную менее идиотским образом.
Если мне не изменяет память, я уже писал о ее
брате выше, и первое впечатление о нем немногим отличалось от позже
составленного мнения. Он был одет безупречно, дорого, не вызывающе и не
скромно, и вел себя порою слишком сухо: по правде говоря, весь этот лоск
выглядел немного забавно, и мне все хотелось сказать ему какую-то колкость, но я
знал, конечно, что делать этого нельзя. Все прошло благополучно: я был
благодарен ему за то, что он не касался щекотливых тем и не требовал справку о
моей «благонадежности», а так же за то, что он примирился с Драганой,
которая теперь сияла от счастья. Не скажу, что с ним было скучно, – он был
почти так же умен, как и его сестра (между прочим, они удивительно похожи
внешне – настолько, насколько могут быть похожи родственники разного пола),
умел подбирать темы для разговора и всегда оставался безупречно корректен:
сразу становилось понятно, что помогло ему добиться успеха в карьере, однако
поначалу я никак не мог взять в толк, отчего он так близок Драгане.
Она казалось слишком живой и пристрастной для него; это уже позже я заметил,
что они понимают друг друга с полуслова, умеют молчать вместе и что только,
пожалуй, ей удается добиться от него по-настоящему искренней улыбки. Ему
совершенно не подходила его жена; конечно, она была красива, смеялась, когда
было нужно, была учтива и добродушна, но всегда умолкала, когда разговор
становился слишком сложным, и была будто тенью своего супруга, оттеняя своим
внешним великолепием блеск его жизни. Уже после этого ужина я спросил Драгану:
– Почему такой человек, как твой брат, женился
на этой болонке?
Она немного помолчала, и я понял, что она вполне
согласна с этим определением.
– Во-первых, я плохо разбираюсь в подобных
вещах, во-вторых… были свои причины.
Не могу представить, что за причины могли
толкнуть такого умного и успешного мужчину на этот мезальянс; я был с разными
женщинами: глупыми, некрасивыми, женщинами с дурным характерами (с этими даже
чаще, чем со всеми прочими), но никогда бы не вынес подобной статистки, которая
была не глупа, но, боже, походила на прозрачный стакан, в который можно налить
что угодно. Драгана старалась относиться к ней с пониманием, но иногда
ненароком в ее тоне возникали нотки раздражения или жалости; впрочем,
разговаривали почти только мы трое, и моя новая знакомая не успела нам слишком
досадить.
Однако в остальном вечер оказался удачным: мы
неплохо поговорили, посмеялись, я попытался изобразить из себя человека
культурного – признаться, блеснуть умом рядом с Драганой
было трудной задачей, – и, кажется, был определен как заслуживающий доверия.
Теперь абсолютно всё в нашей жизни было устроено.
***
Мы виделись каждый день. Эти встречи бывали
разными: иногда казалось, что ничего не менялось с поры нашей дружбы, и мы
ходили вместе, бесконечно споря и разговаривая; узнав о моем поразительном
техническом невежестве, Драгана вызвалась ликвидировать пробелы в моем
образовании – рассказывала о компьютерах, нужных программах, о том, что люди
часами могут делать в Интернете (признаться честно, этого я до конца так и не
понял), а позже, когда «теоретический минимум» был пройден, перешла к
математике и физике, читала мне своеобразные «лекции» о точных науках, из
которых я почти ничего не понимал, чем изрядно выводил ее из себя. В другой раз
мы могли не произносить ни слова весь вечер, – тогда, чаще всего, мы сидели
дома, рядом, иногда слушали музыку или проваливались в ту волшебную и
счастливую дрему, когда-то так меня поразившую. Порой у нас случалось что-то
похожее на ту прогулку, которой мы заменили знакомство с ее братом: немного уже
непривычное для моего возраста веселье, глупые шутки и слишком долгие пешие
прогулки. Мы любили все без исключения эти дни – их разнообразие делало проведенное
вместе время еще ценнее, и я не знаю, что мне нравились больше: я любил слушать
ее голос, любил, когда она говорила умные вещи, но мне так же сильно нравилось,
когда она молчит, смеется или несет какую-то чушь.
Мы часто целовались. До этого казалось, что она
недолюбливала прикосновения, но теперь я точно знал, что это не так – мы всегда
ходили, взявшись за руки, обнимались, и я гладил ее по волосам и спине. Она
была очень ласковой и неопытной. Мне нравилось, что я могу хоть чему-то ее
научить. Но я мог увлечься, слишком увлечься, особенно, если мы были одни, – и
тогда гармония наших отношений оказывалась разрушена. Когда подобное произошло
впервые, мы сидели у Драганы дома, я обнимал ее, почти повалив на диван. Со
мной творилось что-то невероятное; я думал, что после этого с моей жизнью уже
можно делать все, что угодно. От нее исходило тепло и слабый и особенный запах,
и мне хотелось расцеловать ее всю, от макушки до пяток. Я совершенно потерял
голову и поплатился за это.
– Стой, – сказала Драгана, резко отстранившись.
Я непонимающим и затуманенным взглядом смотрел на нее, силясь понять, что
происходит. Она замерла и замолчала. Я не смог вспомнить, что идет не так, а потом вновь
потянулся к ней, но тут она неожиданно дала мне пощечину – несильную, но от нее
я очнулся. И, Господи, все вспомнил.
– О, черт, Драгана, прости меня, – хриплым от
желания голосом пробормотал я.
– Отойди, пожалуйста, – она подняла в воздух
ладонь, будто в попытке защититься. Она пыталась выглядеть спокойно, но я
видела, что она испугана и не знает, что делать.
– Боже… Боже, Драгана, – кажется, я даже залился
краской от стыда.
– Просто отойди, ладно? – явственно
чувствовалось, что ей отвратительно все происходящее. Я отвел взгляд,
пролепетал какое-то несвязное прощание и ушел, нелепо споткнувшись обо что-то в
коридоре.
Это повторилось раза четыре за два последующих
месяца. Я делал все, что мог, но иногда был бессилен. Мы не говорили об этом, и
Драгана предпочитала забывать обо всем плохом на следующий день. Все эти два
месяца я держался и был только с ней.
Потом я не выдержал и пошел к своей бывшей
любовнице – не хотелось бы говорить о ней ничего плохого, но она была настоящей
нимфоманкой и готова была спать с любым, кто ей предложит. У меня было такое
чувство, будто меня с мороза бросили в костер. Я настолько отвык от подобной
вседозволенности, погрузившись в свою любовь, что был едва ли не в
растерянности и действовал механически, будто мне ничего не хотелось. Она был
неутомима, но я вскоре ушел от нее; я не знал, как оценить свой поступок, не
знал, стоит ли говорить об этом ей и что будет с нами потом – я был в ступоре.
Мне казалось, что я перешел какую-то черту, после которой невозможно вернуть
прошлое – право, это звучит банально до зубного скрежета, но этот поступок
настолько выбивался из череды любовных признаний и невинных разговоров, что я
не нахожу другого сравнения. Это было нормальным, разрешенным действом, или я
совершил ужасное предательство? Неужели и дальше все будет продолжаться в
подобном духе? Я не знал даже, могу ли я теперь говорить ей о любви.
Тогда я действительно подумывал о том, что бы
больше никогда не возвращаться к ней. Следующим утром мы должны были свидеться,
но я сказал, что мне надо подумать в одиночестве. Полдня я шатался по Москве,
словно бесполезная бумажка, переносимая ветром с места на место, а вечером пришел
к ней домой – совершенно вымотанный, неопрятный, плохо выбритый, – и сказал:
– Выходи за меня замуж, а, Драгана? И переезжай
ко мне.
Как ни странно, она согласилась.
***
Неделя перед свадьбой была одной из самых
лучших. Драгана напоминала самую обыкновенную девушку. Мы вместе ходили по
магазинам, и это было здорово и совершенно не скучно. Мы покупали какую-то
ерунду, одежду, подарки друг другу: Драгана, увидев мой полуживой нетбук, еще сильнее разочаровалась в будущем супруге и тут
же побежала за новым компьютером. Конечно, речи не могло быть о каких-то
традиционных свадебных нарядах, и потому мы просто купили новую одежду. Драгана
активно подбирала мне рубашку и джинсы, иногда давала мне надеть что-то нелепое
и плохо сшитое, только чтобы посмеяться. Я удивился тому, как внимательно подбирала
она платье для себя, – мне все казалось, что подобные вещи она должна покупать
быстро, едва обращая внимания на красоту. В итоге она остановилась на нарочито
простом платье медного цвета и каких-то невероятных колготках с ярким цветочным
рисунком. Когда она понесла это на кассу, я не выдержал и все же сказал:
– Не думал, что ты выберешь что-то подобное.
– Потому что это не в моем стиле? – она быстро
обернулась и хмыкнула. – А помнишь, что я тебе когда-то говорила? Я стараюсь ни
в чем себе не отказывать. И если мне хочется купить яркое шмотье, я его
покупаю.
– Для тебя это действительно что-то значит?
– Шмотки? Нет, ничего.
– Но тебе бы было приятно, если бы мы оба были
хорошо одеты в этот день, да?
– На самом деле, я люблю красивых людей. И людей,
красиво одетых, – она вздохнула. – То, что меня ни к кому не влечет, не значит,
что я не умею ценить внешние качества.
Она рассказала мне, что иногда, если ее мысли не
заняты каким-то одним предметом, она наблюдает за прохожими, пассажирами в
метро, мужчинами и женщинами за соседним столиком в кафе. Ей нравились красивые
люди, прежде всего те, во внешности которых было что-то уникальное: она
смотрела на них, как смотрят на картины в музее, не желая ни подойти ближе, ни
познакомится – они были для нее как бы частью неодушевленного мира. Драгану не занимали их разговоры и характеры, но ее
внимание приковывала внешняя оболочка, – было странно узнать это после того,
как она обычно отзывалась о тех, с кем ей приходилось общаться. Оказалось, что
она любит яркие татуировки и интересные прически. Я никогда не видел в ее
гардеробе чего-то, выходящего за грань приятной современной классики, тем
более, она не собиралась делать татуировку или прокалывать язык; мне стало интересно,
что она думает о собственной красоте. Этот вопрос оказался ей неприятен; даже
немного скривившись, она ответила:
– Ну, это уж слишком банально. Но, ладно… когда
я вижу свое отражение, я не думаю ни о чем. То есть, мне как-то все равно. Я
слишком привыкла к самой себе. Я… ну, вроде как фон, который не отвлекает.
Именно поэтому я одеваюсь неброско. Я хочу видеть красоту прежде всего вокруг
себя, мне лениво вертеться долго возле зеркала, лениво продумывать свой внешний
вид… – она умолкла, задумавшись, будто не совсем закончив фразу. Наверное, она
все же не до самого конца разбиралась в этом вопросе, просто потому, что у нее
не оставалась времени для раздумий над подобной ерундой.
– Ясно, – глупо подытожил я, рассеянно блуждая
взглядом по интерьеру очередного магазина.
– А ты? – вдруг резко повернулась ко мне Драгана
– боже, какое знакомое выражение! Эти движения навеки останутся со мной:
поворот головы, быстро вспыхнувший взгляд, детская полуухмылка.
– Ты-то сам что думаешь о своей внешности?
Меня удивил этот вопрос. В ее глазах было
любопытство и какая-то легкая ирония. На некоторое время я задумался, пытаясь
даже не понять, а вспомнить, что я могу думать о самом себе (за время, проведенное
с Драганой, я от этого, право, отвык), а затем с
некоторым стыдом понял, что когда-то давно, когда мог еще раздумывать о
подобных вещах, я, взрослый самодостаточный мужчина,
явно уделял своему внешнему виду больше внимания, чем она – привлекательная и
молодая женщина. Она уже знала все ответы, и ухмылка стала окончательно
ироничной.
Мне было неловко.
– Знаешь, – я будто бы в задумчивости почесал
лоб. – Наверное… – к черту! Я отвечал быстро, стараясь скрыть смущение. – Да,
ты уже все угадала. Себя-то я считал когда-то достаточно привлекательным
всегда. Как-то не приходилось мне страдать… неуверенностью, – я пожал плечами,
под ее взглядом начиная испытывать глупый стыд, словно признаваясь в каком-то
мелком грешке. Я вспомнил, как мне завидовали в школьные годы прыщавые
одноклассники. В меня до сих пор влюбляются женщины в два раза моложе,
студентки и случайные знакомые. Они называют меня красивым. Они фотографировали
меня на свои полупрофессиональные фотоаппараты, и от этого мне не бывало
неуютно и стыдно, как сейчас. Драгана некоторое время наблюдала за моим
выражением, а я с опаской ждал ее последующих слов. Наконец она разочарованно
покачала головой:
– Послушай, ну неужели ты думаешь, что из-за
этой ерунды что-то может измениться? Господи, иногда ты бываешь таким бараном.
Ну что ты на меня так смотришь, а? – она засмеялась и обняла меня, и от ее
тепла мне стало лучше. – Ты и вправду очень красивый, – прошептала она,
уткнувшись в мое плечо. – Расслабься, это такая глупость. В конце концов,
уверенность в себе – это всегда хорошо, – она снова хмыкнула. Какими-то
деревянными движениями я приобнял ее. В самом деле,
это было малозначащее несоответствие – рядом со всем остальным, что разделяло
нас. Боже, думал я. Боже. Даже если я изменюсь до неузнаваемости ради нее, в моем
прошлом навсегда останется сотня осколков мелких прегрешений, о которых
невозможно говорить на полном серьезе – и, господи, как они будут саднить,
словно мелкие ранки по всей коже.
***
На свадьбе было мало гостей. Мне было как-то
неудобно звать слишком много своих друзей – не то, чтобы они были неприятны или
вульгарны, но все же самому мне они слишком сильно напоминали о том, что я
творил в своей жизни, о том, что составляло пропасть между мной и Драганой; она же, конечно, не хотела видеть никого, кроме
самых близких. Мы уже давно жили вместе, она любила меня, но это не помешало
мне почти потерять рассудок в этот день. Она разбудила меня рано утром,
забравшись ко мне в кровать, что-то тараторя без умолку, а мне уже стало в
буквальном смысле физически плохо от счастья. Я чувствовал, как по каждой
крохотной венке несется с бешеной скоростью разгоряченная кровь, мысли
путались, в голове пульсировала беспричинная боль. Мир расплывался перед
глазами. Драгана постоянно улыбалась, трогала меня, смеялась, торопила. Она
почти стащила меня с кровати, я несильно ударился о пол.
– Ну, не будь же таким вялым! – воскликнула
Драгана, помогая мне подняться. – Что с тобой? Горюешь о вольной жизни?
Жалеешь? Никогда не поздно отказаться. Ну же, пошли, пошли, быстрее.
Мне тогда очень хотелось остановиться,
попытаться объяснить ей, как я люблю ее, рассказать, как много для меня значит
сегодняшний день, но неуправляемый поток ее энергии нес меня вперед, не
позволяя останавливаться. Не могу сказать, что она была «особенно прекрасна» в
этот день – надо же, я преодолел хотя бы один веками испытанный штамп, – по-моему,
она вся, от макушки до пяток, начиная от глубоких черт характера и заканчивая
внешним видом, оставалась все той же каждый день, но почему же, почему же тогда
именно в этот день, который ничего, по сути, не менял в наших отношениях, я был
на грани достижимого счастья? Ответ мог быть только в том, что она сама была
счастлива. Думаю, Драгана все же не до конца верно оценивала свое отношение к
официальным и «торжественным» случаям – бессознательную симпатию к ним она все
же незаметно для себя самой успела перенять от старшего брата. Хотя все лучшее
между нами уже свершилось, и дурацкий штамп в
паспорте никак не мог повлиять на наш мир, это событие, о котором с раннего
детства мечтают девочки, – глупые девочки, вырастающие в простеньких пустышек,
некрасивые, привычные, неинтересные, непохожие на нее девочки, – так вот, это
было всё же для нее чем-то большим, чем приятный пустяк. Обыкновенность в Драгане? Я не думал говорить ей об этом, но сам не заметил,
как проболтался – кажется, я совершенно не мог управлять собой. Драгана только
посмеялась и спросила, не разлюблю ли я ее, открыв в ней подобные
посредственные черты. Я с упрямством барана повторил свой самый частый вопрос –
какого черта ты любишь меня, меня, одного из тысяч кретинов,
гуляющих по Москве, – и вместо ответа получил только подзатыльник.
Мои записки слащавы, как мысли восьмиклассницы.
Я превратился в сентиментального слюнявого дурака.
Бывают мастера, с ловкостью акробата балансирующие на грани приторно-сахарных
словесных экзерсисов и грубой реальности; они облекают жестокость в прозрачную
карамельную оболочку, умеют в нужном моменте приправить нежность ядом и резко
обрывают надежды одним-единственным полунамеком; книги без жала реальности –
ничто. Дальше, дальше, через несколько десятков страниц моя мечтательность
разлетится в щепки, прекрасная романтика обнажит свое истинное лицо, словно
уродливая старуха откинет широкий капюшон с лица, я закончу свой смертный
приговор, но пока то, что разливается в этих строках – только идиотическая мечтательность, почти невозможная для мужчины.
Что мне ответить? Я не обязан писать эти записки. Не обязан делать их
правдивыми, но зачем-то я описываю всё именно так, как оно происходило – или,
вернее, так, как я видел это. Я обязательно закончу свой рассказ, рассказ без
цели и, признаться честно, рассказ далеко не высшего литературного качества.
Обидно лишь то, что выходит у меня что-то несуразно сладкое, слишком
«любовное», словно у девочки, – право, я не знал, что я способен на подобное.
Впрочем, это такая ерунда рядом со всем, что я сделал. Хм, возможно, теперь мне
можно простить даже случайные орфографические ошибки.
Итак, гостей было мало. Четверо моих друзей. Ее
старший брат с женой, оба выхолощенные, похожие на героев кинофильма. Еще трое друзей
невесты. «Когда невеста – вдовица, а жених – вдовец; когда она прожила в “нашем
славном городке” меньше двух лет, он – не больше месяца; когда мосье ждет не
дождется, чтобы кончилась глупая канитель, а мадам уступает ему со
снисходительной улыбкой; тогда свадьба обыкновенно бывает довольно “скромная”»
– мы не отвечали ни одному из этих тезисов, но и наше торжество не отличалось
пышностью. Какого черта мне вдруг вспомнилась эта совершенно неподходящая
фраза, интересно мне было бы узнать у самого себя? Было ли в отношениях
незабвенной литературной пары Долорес Гейз и ее «папочки» что-то схожее с нашими? Не оттого ли я
вспомнил эту книгу, что точно так же ворвался в полудетский мир Драганы своей
порочной пошлостью, как Гумберт окончательно разрушил
эту глупенькую американскую девочку, – изуродовал, подчинил, подавил?
Тогда мне
и в голову не приходили подобные мысли. У нее был букет полевых цветов. Я шел
неуверенным шагами, боясь упасть. Драгана впервые надела обувь с каблуком –
коричневые остроносые туфельки, немного похожие на жеманные мужские ботинки. Все
прошло идеально, наша маленькая церемония, о которой нечего рассказать, не была
нарушена ни единой нелепостью. Мои друзья провожали невесту вполне
предсказуемыми взглядами. Позже я выслушал много завистливых слов, каких-то фразочек вроде «ну, отхватил» или «она в сто раз лучше, чем
на фотографии, дружище». Я был очень рассеян, постоянно смотрел на нее, хотел
вечно что-то сказать, но не мог, потому что слова путались еще в моей голове:
каждый раз, когда я начинал опять нести какие-то любовные нелепости, она смеялась
и целовала меня в губы, чтобы я замолчал. Я был неопасен в этот день, снова
превратившись в былого безмолвного обожателя.
Иногда я поглядывал на ее брата. Я не уставал
поражаться его внешнему шику и лоску, его отточенным манерам и, главное, тому,
как с ними он умудрялся смотреться естественно даже в самой непринужденной
компании, – по правде говоря, безупречное соблюдение этикета само по себе не
так затруднительно, как это редкостное умение. Он выглядел добродушным,
улыбался, пожимал руки моим друзьям и иногда некрепко приобнимал
сестру; он рассказал несколько простеньких занимательных историй и выпил пару
бокалов шампанского. Все было спокойно, но мне все казалось, что он непременно
в конце торжества отведет меня в сторонку, и тогда я, счастливый новоиспеченный
жених, могу ждать совершенно чего угодно: легких намеков, от сути которых можно
похолодеть, прямых угроз, будто безобидных напоминаний о сути «нашей маленькой
девочки» – словом, всего того, что должно предостеречь меня от разнообразных
неосторожных действий; однако, как это ни удивительно, ничего так и не
произошло. Ни одного предостерегающего взгляда не было брошено в мою сторону; я
был удивлен, мне даже самому захотелось поговорить с этим человеком, но каждый
раз он как-то ускользал от меня, и наедине мы так и не остались, – впрочем, это
было и к лучшему, потому что я едва ли представлял, что могу ему сказать. Да и
не так это было важно – главное, главное, не стоило забывать про главное – это
был все-таки не самый обычный день.
Возвращаясь к теме Набокова, надо признать,
литературный герой оставался более честен, нежели я. В Лолите уже восходил
росток порока, ее кровь была отравлена интересными детскими играми, в то время
как Драгана оставалась чиста и шла на гибель с завязанными глазами, ничего даже
не получая взамен за свое падение, – даже самого простого звонкого цента,
всегда теплевшего в кармане у маленькой Ло.
***
Мы приехали домой, когда уже совсем стемнело. То
болезненное счастье, от которого я почти страдал на празднике, будто бы совсем
улетучилось. Она хмурилась. В молчании мы вошли в квартиру, разулись; я
потянулся, Драгана у зеркала провела расческой по волосам; наступил самый
неловкий момент. Это должно было назваться первой брачной ночью? И что же
полагается делать нам в этой ситуации? Я застыл в прихожей, не зная, куда
смотреть. Драгана, думал я, ты умнее меня во сто крат, соверши для меня всего
одно чудо – реши эту задачу, вновь недоступную моему уму и опыту. Она
оглянулась на меня (я старался не замечать испуг в ее взгляде), отвернулась,
прошла вглубь квартиры.
Мы спали в разных комнатах. Ее новая спальня
была уже завалена разнообразной техникой: по полу змеями тянулись провода, в
углу ждала своего часа пара системных блоков; устройства непонятного мне
назначения лежали повсюду – разобранные, целые, старые и новые, – я всегда
шагал осторожно, боясь наступить на очередную мелкую, но крайне важную деталь.
Ее спальня – ее пространство, там я бессилен, не знаю, куда себя деть среди
этих странных машин. Она, конечно же, пошла туда. Раздались какие-то шорохи;
пару минут помявшись, я направился к ней. Уже переодевшись в домашнюю одежду,
она сидела на полу и разбирала содержимое какой-то коробки. Домашняя одежда,
переодевание, обнаженная кожа – против воли в голове возникают картины: платье
на пуговицах расстегивают темные пальцы, нижнее белье, голый живот, платье
снимается через голову, затем – колготки, лифчик, на спину и острые лопатки
падают черные смоляные кудри. Эта картина может быть более великолепна – от
одной мысли об этом кровь в секунды разгоняется до предела. Драгана услышала
мои шаги, но не обернулась; я остановился в дверях, не решаясь войти. Постояв
так немного, я нашел силы развернуться и как можно скорее уйти в свою комнату,
где со вздохом, почти со стоном упал в кресло и замер, откинувшись на спинку.
Какой антураж – противно тикают часы, мрак,
герой в отчаянии, в соседней комнате индийская роза предпочитает вычислительную
технику его обществу. Полный набор неудовлетворенных, рвущихся наружу желаний,
скованных тем, о чем не хочется вспоминать. Господи, думал я. Она не любит
секс. Замечательная причина. Как можно любить или ненавидеть то, чего ты
никогда не пробовал – это что, демон с левого плеча нашептывает мне на ушко? Почему
я не смог полюбить ее как сестру, почему ее красота разбивает любую мою защиту,
почему она согласилась на все это? Я дурак, – прежде всего, виноват во всем я,
старый баран, будто бы влюбившийся в очередную юную барышню. Мое упрямство
заслуживает какой-нибудь премии. Странно, – невозможно не согласиться с тем,
что даже подобная тактика, укомплектованная неплохим внешним видом и хорошими
манерами, действует далеко не на каждую женщину – как и каждый, я встречал в
своей жизни полные отказы, ледяное, как холод Арктики, безразличие, однозначное
и железное «нет». Я слышал это слово от женщин много хуже, откровенно глупее,
женщин, в которых был немного влюблен когда-то давно, – так почему же мое
затасканное очарование сумело сломить именно эту душу? Единственную, с которой
мы могли шагать только к пропасти? А я поверил в лучшее, подхватил ее и понес к
алтарю. Господи, почему ты создал меня таким дураком?
Что любопытно, в глубине души я до сих пор
надеялся, что сейчас она войдет в эту комнату и разрешит мне делать все, что я
пожелаю. Мне было очень тесно и неудобно в штанах.
Драгана вошла.
– Спокойной ночи, – неуверенным тоном сказала
она. Останется в дверях или уйдет? Уходит, она много более решительна, нежели
я. Но тут я уже не выдержал.
– Драгана! – я подождал, пока она обернется. –
Только выслушай меня спокойно сейчас! – у меня стоит колом, все-таки тебе
действительно нужно быть аккуратнее. – Один раз. Один раз в жизни. Проси, что
хочешь. Поклянусь этим миром. Один раз. Видишь, я сижу здесь. Я клянусь всем, что
есть на свете, что не сдвинусь с места. Я клянусь богом. Стой там, где стоишь.
Запрись потом в своей комнате, я тебя пойму. Клянусь. Один раз. Разденься.
Просто разденься.
Мой голос был настолько хриплым, что я сам едва
ли узнал его. Я понял бы ее, если бы она юрким зверьком сорвалась с места прямо
сейчас, выбежала из квартиры и больше бы никогда не появлялась здесь – я ждал
этого, это было так очевидно. Мне нельзя было верить; я дышал, как загнанный
зверь, и всего меня трясло от разрывающего желания. Драгана дернулась было, но
не ушла. Я видел, как ее взгляд затопил детский, нет, древний страх, словно
страх перед смертью. Она отняла руку от дверного косяка, – рядом книжный шкаф,
запустить в меня увесистым фолиантом – довольно удачная идея. Странно, она не
сделала этого. Я таял, наслаждаясь уже даже самыми мелкими движениями: легкое
дрожание ее тела отдается дикой пульсацией в висках, – будто бы сейчас
разорвутся вены, чувство, будто я весь состою из взбесившейся крови. Драгана
легонько провела по ткани белой футболки – я смаковал один этот путь ладони по
животу, короткий блик лунного света на ногтях, полузаметные
тени венок, – рука в нерешительности остановилась, пальцы дернулись, и она
начала медленно, словно стараясь не сделать лишнего жеста, стягивать майку.
Я действительно впервые видел ее совершенно
голой. Из душа она всегда выходила в халате, уже через минуту была в своей
комнате, переодевалась за закрытой дверью и только после снова показывалась мне
на глаза. У меня хватало совести не просить ее об этом раньше, но я так жадно
поглощал взглядом каждый изгиб ее тела – украдкой, таясь, как задыхающийся
извращенец, – что мог предсказать все до последней впадинки. Внутри я выл, без
всяких прикосновений был готов взлететь на самую вершину. Драгана сняла шорты и
трусы, неловко нагнувшись; выпрямилась, не поднимая глаз. Она не знала, куда
себя деть, хотела было глупо прикрыться рукой, затем со вздохом бессильно ее
опустила. Прошло секунд десять. Она переступала с ноги на ногу, нервно куда-то
оглядывалась, снова смотрела на меня – исподлобья, загнанным взглядом; я
молчал, сидел недвижимо (боже, ты знаешь, чего мне это стоило) и просто пожирал
ее взглядом; наконец она, кажется, тихонько вскрикнув, – я слышал только
собственный пульс, не могу сказать в точности, – коротким движением подняла
одежду и бросилась прочь.
***
Я был счастлив этой ночью? Нет, это невозможно
назвать счастьем. Это был верх всех развратных желаний, которые когда-либо
возникали в моей голове, – можно было искать удовлетворения в самых разных
женщинах и самых отвратительных актах, но настоящий пик удовольствия до того
был недостижим – я вечно бежал вперед, не понимая, чего мне не хватает, и вот –
кажется, это именно то, что забралось в самую корку моего подсознания и гнало
меня дальше, то, что называется недостижимой целью – оно почти у меня в руках.
Это не счастье, это чувство не наполнило меня теплотой и радостью; оно
разогнало меня до самого предела, взорвало мои мысли, до самой последней черты
искоренило из моих фантазий других женщин. Я остался замкнут на Драгане; и раньше я мечтал о ней, но теперь будто бы все
переменилось, – произошло что-то непоправимое, отвратительное, прекрасное. Я не
могу подобрать слов, чтобы описать ее целиком, такой, какой она открылась
передо мной в ночь после свадьбы; должно быть, я уже тогда любил ее меньше.
Утро было неловким. Драгана молчала, старалась
делать вид, будто ничего не было, была со мною боязливо ласкова и учтива, – какой
поразительный стандартный набор, еще один аргумент в пользу тех, кто считает, что
все мы одинаковы. Мы вместе завтракали, она сидела напротив меня, бездарно
пытаясь изобразить непринужденность. Я думал даже не столько о том, что рядом
со мной любимая женщина, которой я до сумасшествия хочу сделать больно, а – кристально
объективно – личность поразительного строя, гений, человек, рядом с которым мне
стыдно называть себя умным (я старше на двенадцать лет, защитил диссертацию,
преподаю в одном из лучших университетов страны), – и вот, она, кроме того,
молодая девушка, совсем близко и боится меня до дрожи. Эта мысль вызывала
странные эмоции: кроме отвращения к себе (это будто бы галочка в анкете, без
которой я не могу считаться разумным), приступ бессильной нежности в самом
мерзком проявлении – хочется плакать, валяться у нее в ногах, уничтожать себя
ради бессмысленных вещей, – и, в самом сердце нервной системы, где-то там, где
я уже не контролирую себя – слабые импульсы возбуждения, довольство древнейших
инстинктов, осознание полной победы. Тогда это было еще неявным, размытым,
словно наблюдаемым сквозь запотевшее стекло, безобидное начало конца – Гумберт позволяет маленькой Лолите сидеть у него на
коленках.
Я мог еще долго молчать, уныло ковыряясь в
яичнице; в конечном счете, прождав несколько минут, Драгана со стуком уронила
вилку в тарелку и сказала:
– О-ой, как мне
надоела твоя кислая рожа. Дай-ка угадаю. «Я такой урод, как может она любить
меня, почему я продолжаю делать ей больно!»… Эх, ты. Неужели ты не способен на
что-то большее, чем трагедии в стиле Карамзина, а?
– А это? – ответил я с неожиданной даже для себя
ухмылкой. – Штампованная фраза, абсолютная классика любовной белиберды.
– Тоже не самый оригинальный ход.
– Этой фразы я и ожидал, милая.
Мы немного искусственно рассмеялись. Диалог,
призванный разрядить гнетущую атмосферу искоркой остроумия, увял на первой же
неуверенной фразе. Мы продолжали завтракать в тишине. Иногда я поднимал взгляд,
но мог только наблюдать за полетом ее пальцев с тонкой серебристой вилкой,
стрелявшей солнечными лучами мне в глаза. Драгана не отрывалась от своей
тарелки, а, закончив свой завтрак, встала неловко и торопливо и поспешно
прибрала за собой, двигаясь упруго-встревоженными движениями. Мы оба не знали,
с чего начать перемирие после ссоры, которая почти не состоялась; в конечном
итоге, к следующему утру мы снова были прежними, оставив между собой только
легчайшее, как полупрозрачная и липкая паутина, напоминание о тревоге.
***
Поначалу, первые пару месяцев, все шло волшебно.
Наш быт был гармоничен, как будто мы всю жизнь провели вместе. Она была не
слишком аккуратна, я сам всегда оставался сторонником чистоты и порядка, но мне
никогда не бывало лень прибрать за ней, никогда я не злился из-за оставленной в
неудачном месте вещи. В ее комнату (к слову, это была моя бывшая спальня –
теперь я сам ночевал на диване в кабинете) я старался не заходить по описанным
выше причинам; кроме того, она все же слишком часто и много работала, и я
опасался отвлечь ее от чего-то важного. Иногда я казался себе бездельником –
неполный рабочий день, дома – максимум пару часов за компьютером или книгами, а
она будто бы не знала усталости; я поражался и восхищался ее работоспособностью
и, более всего, тому, как она умудрялась оставаться свежей и веселой к концу
дня. Когда-то это была только неприятная маленькая черточка наших совместных
дней: ее любимая работа и увлечения; я убеждал себя, будто бы знал, на что шел,
и что это лишь крохотный недостаток для сверкающего великолепия.
Она всегда была ласкова и внимательна; я не
знал, что может вывести ее из себя, – наверное, ничего, кроме человеческой
глупости. Иногда, возвращаясь с работы, она, по-детски хмурясь, рассказывала
мне раздраженным голосом о том, каких дураков носит
Земля; я сажал ее к себе на колени, гладил по волосам и говорил что-то легкое и
приятное – постепенно она успокаивалась, тон становился размеренным, и она
затихала; мне ужасно нравились такие вечера, – как правило, их она проводила не
с компьютером, а всё же только со мной. Как я позже скучал именно по этому
времени! Вот оборотная сторона Луны, постепенно разрастающаяся тень, которой я
поначалу мог только восхищаться: в другие дни, когда я был слишком настойчив и
надоедлив, она не отталкивала меня, но постепенно мне самому становилось
совестно ее отвлекать, и я уходил, даже немного завидуя этой преданности делам.
Когда-то их действительно было мало, она не могла еще предпочесть меня
железкам. Иногда мне казалось, что мне чего-то не хватает, чего-то еще, кроме
физической близости; в глубине души я понимал, что хотел бы оторвать ее от
строк кода и вскрытых системных блоков, но сделать этого мне не позволяла
совесть – любовь не была поводом к таким непозволительным переменам, и, в
итоге, у меня оставалось столько же свободного времени, сколько и до женитьбы.
Постепенно его стало становиться все больше и
больше. Тень на нашей Луне разрасталась, перекрывая мраморно-белесую
поверхность. Я не хотел упорно видеть медленное гниение ее любопытства,
закрывая глаза на очередной одинокий вечер, сам придумывая ей оправдания:
гениальные проекты, усталость, необходимость разом сесть и до последней глубины
разобраться в новой задаче. Она ничего не замечала, сохраняя невинность и
преданный взгляд маленькой кошечки. Один вид хрупкого, матово-мягкого, будто бы
окруженного сиянием существа, склонившегося в пронзительном интересе над грубой
техникой, воскрешал разом все чувства, и кощунством казалось прервать ее
работу. Я уходил, повторяя – потом, всё потом. Я еще не понимал, как много
времени тогда разделяла она со мной – час, полтора в день манной небесной
смотрелись бы ближе к лету! «Каждая любовь меняется», – твердил я себе, перед
сном читая случайную глупую книгу. – «Все это совершенно нормально».
Кроме того, тучи сгущались и на другом фронте.
Казалось, чем больше касался я ее, тем больше хотелось мне открыть ее тело до
последней точки, – теперь малейшее дрожание густого воздуха могло вызвать
нежелательное раздражение. Мне снились прекрасные и развратные сны, ненасытно сжиравшие мое самообладание, каждый раз я видел ее в
красноватой дымке желания. Красота Драганы не теряла новизны, будто лучшее
произведение искусства. Под ее внушением, оглушенный, обожествляющий свою
женщину, я сам верил в то, что обращаюсь, как оборотень под полной луной, в
безобразное чудовище. Моя маленькая святая вежливо-осуждающе
смотрела на меня, и я повторял про себя слова нашей Библии: прости же меня за
то, что я жалок, как всякий обыкновенный человек. Даже чувство юмора, кажется,
чуть было не изменило мне в этот момент.
Однако идеи о бунте не существовало пока даже в
преломлении ночных кошмаров.
***
Мои друзья долго не знали, в чем главная
проблема моих отношений с Драганой. Для них она была
идеалом во всем – умна, спокойна, красива, кроме того, внутренне стыдясь, я
врал про то, что у нас прекрасный секс. Они знали, как долго я ее добивался; в начале
этой истории они звали меня идиотом, говорили, что к
моим годам уже невозможно влюбляться, как в старших классах школы, но позже,
когда все произошло – их удивлению и зависти не было предела. Мы любили
подтрунивать над любовными похождениями друг друга (кто-то женился из-за
беременности, кто-то жил с истеричкой, я пару раз умудрился закрутить роман со
своими студентками – в общем, было много чего любопытного), но тут им уже
сказать было нечего. Они долго не верили в то, что такое возможно,
расспрашивали меня о ней, просили познакомить, и позже им оставалось только
сказать – что же, я не знал, что так бывает. Они поздравляли меня, хлопали по
плечу, иногда, когда мы замолкали, один после нескольких минут молчания говорил
– «счастливый же ты, дружище». Я решил не расстраивать их, оставив навсегда в
заблуждении о том, что идеальные отношения и люди встречаются, но все же в один
прекрасный момент проболтался.
Это было в один из дней после Нового года.
Праздник мы провели вместе – я ожидал, что буду вынужден сидеть всю ночь с ее
братом, интеллигентно пить шампанское и стараться поддерживать светскую беседу,
– но нет, от этой затеи она отказалась. Это напоминало мне праздники из
детства: никакого алкоголя или шумных компаний, в воздухе – запах мандаринов,
что-то полуслышно бормочет телевизор. Драгана
наконец-то посвятила целый день мне, не отвлекаясь на свои незабвенные коробки
с электроникой; под бой курантов, сидя, как пятиклассник, с бокалом сока в
руке, я загадал, не зная чего еще пожелать, чтобы все было хорошо. Я так подумал
– пусть, пусть все будет и дальше хорошо, и эти слова почему-то застряли в моем
мозгу: в последующие дни я периодически вспоминал их, и они были назойливы,
неприятны; что-то начало раздражать меня, мне хотелось отдохнуть – от чего, я и
сам не понимал. Числа четвертого или пятого, ближе к рождеству, я договорился
встретиться со своим лучшим старинным (еще со школьных времен) другом, выпить,
выбраться ненадолго из идеально правильного мира моей новой жизни.
Он был женат давно – сам не понимая уже, любит ли
он ее или нет. У него была дочка чуть младше подросткового возраста, пятилетний
сын, не выплаченный до конца кредит за квартиру и небольшая лысина на макушке.
В первом классе нас посадили за одну парту, и с тех пор мы никогда не
переставали общаться – нас не смогло разлучить ни то, что учился он в
Петербурге, ни его женитьба, ни дети, ни домашние дела, – мы встречались редко,
но на протяжении всей жизни он оставался человеком, которому я мог доверять. В
студенческие годы мы ездили друг к другу, вспоминали школьные годы, шатались по
чужим квартирам, много пили, нам вечно было о чем поговорить, – это было
отличное время, мы были совершенно одинаковыми молодыми раздолбаями.
Со временем в моей жизни не слишком что-то поменялось – я оставался
великовозрастным дураком без особых обязательств,
лишь иногда увлекаемый наукой, он становился серьезнее, упорно работал,
женился, что называется, обустроил быт, – его жизнь стала скучнее, иногда я
замечал, как он завидует мне. Но и это не могло разрушить нашу долгую дружбу,
проверенную уже сотни раз; я был рад, что смог наконец-то снова увидеть его, он
и сам был счастлив отвлечься ненадолго от вечных обязательств. Мы немного
выпили, он рассказал о своих детях, о работе, о том, что, в общем-то, всё
по-старому; мы посмеялись, выпили еще, он купил сигареты – не выдержал, хотя
минуту назад говорил, что бросил уже как месяц. Он не решался спросить, как
дела у меня: кажется, Драгана впечатлила его немного больше, чем нужно, и он
стеснялся о ней говорить, но постепенно разошелся от алкоголя; немного даже
покраснев, спросил:
– А как Драгана?
– Отлично, – сказал я, вдруг остро вспоминая,
что не все так прекрасно.
– Ясно, – протянул он и на минуту задумался. –
Знаешь, я не думал, что у тебя все так сложится.
– А что ты предполагал? – со смешком спросил я.
Не припоминаю, что бы мы говорили о чем-то подобном. – Давай, выкладывай, что
ты там про меня на самом деле думаешь.
Он прокашлялся и посмотрел на меня исподлобья
ироничным взглядом – я настолько хорошо помнил эту его манеру с самого детства,
что не смог не улыбнуться воскресшим воспоминаниям; мне показалось, что мы оба
помолодели. Показалось, что вечер может быть прекрасным.
– Я думал, – начал он неторопливо, – что в итоге
очередная красавица от тебя залетит – может быть, одна из твоих пустоголовых
студенток, – ты, как несчастный честный человек, на ней женишься, будешь
влачить весьма унылое существование, вечно нам об этом ныть и очень неумело и
регулярно ходить налево. В итоге, твоя красотка с тобой разведется – правильно,
между прочим, сделает, – и оставит тебя старого, потасканного, никому не
нужного и – очень может быть – без квартиры. И ты будешь пить на съемной хате,
морально разлагаться и оплакивать свое бурное отрочество, молодость и зрелость,
а также наблюдать голые женские ноги только на картинках.
Он театрально взмахнул руками, чтобы подчеркнуть
драматический эффект своей речи; мы оба громко рассмеялись. Сейчас как никогда
он напоминал себя прежнего, ехидного, легкого на подъем молодого человека,
разговор пошел так, как надо. Я забыл о своих проблемах и о том, что меня
что-то тревожило. Час или чуть больше мы еще проговорили в подобном тоне,
непрерывно шутя, вспоминая давнишние истории, разобранные уже тысячу раз, часто
обращаясь к событиям школьной и студенческой жизни. Довольно стандартная
встреча двух взрослых женатых мужчин, понимаю я сейчас: говорить о нынешнем дне
скучно, а о прошлом, сколько бы времени не прошло – совершенно другое дело. Но
в итоге интерес как-то сам сошел на нет. Он снова вернулся в свое обыденное
бесцветное состояние, я вспомнил о том, что происходит в моей жизни. Повисла
пауза. Он взял новую сигарету и после первой же затяжки закашлялся; я посмотрел
на его лицо и понял, что, в сущности, он выглядел довольно молодо – не морщины
или дряблая кожа делали его старше. Молодость? В связи с нашими разговорами
минуту назад это слово все еще смотрелось дико. Неужели мы так быстро успели
постареть? Я хотел бы заметить это вслух, но он меня опередил, стараясь
заполнить неудобную тишину первым пришедшим в голову вопросом.
– Детей… не планируете? – спросил он, немного
запнувшись.
На меня неожиданным образом подействовал этот
вопрос. Настроение резко переменилось, я хмыкнул, отодвинул от себя стакан.
Дети, понял я только теперь. Черт, я хотел, чтобы она родила мне детей, – в
конце концов, мне тридцать семь лет, я женился на ней, люблю ее – почему же,
почему она лишает меня даже малейшей перспективы этого? «Скучный» друг
показался счастливее меня, а я в собственном сознании стал несчастнее. Немного
подумав, я хмуро ответил, внутренне содрогаясь от того, что сейчас выложу ему
все начистоту:
– Я-то хочу.
– А она?
– Нет.
– То-то, надо было соображать, – сказал он,
посмеиваясь. – Конечно, двадцать пять лет, в голове одна работа. Чего ты
ожидал?
– А не в этом проблема, – резко бросил я, ожидая
дальнейших расспросов. Он заметил, что что-то не так, нахмурился, даже как
будто немного протрезвел.
– У нее… что-то не так со здоровьем?
– С головой у нее что-то не так, вот в чем дело.
Не дождавшись последующий вопросов, я рассказал
ему всё. Он с трудом в это поверил; переспросил несколько раз, верно ли он все
понял, – я промолчал, уставившись в столешницу. Осознав всё, он протянул «м-да»
и замолк. Мы просидели пару минут в тишине. Я был зол; мне хотелось получить все,
что есть у обычных людей, пусть не сейчас, пусть через пару лет – я хотел
только обещания, что все будет, мне надоело уже это чувство, будто моя женщина
мне не принадлежит. Я взял у него сигареты, достал одну и неумело закурил.
– Я правда не знаю, что на это ответить, – кроме
того, что так, наверное, бывает, – сказал он после затянувшийся паузы. Мне
стало совестно – он пришел отдохнуть, а я так загрузил его своими проблемами;
Драгана не заслуживала тех слов, что я о ней сказал – снова стыд. Разговор зашел
в тупик.
– Ну, теперь ты не слишком мне завидуешь, верно?
– горько спросил я. Он подумал немного, затем ответил – не совсем то, что я мог
от него ожидать:
– Почему же? Она прекрасная женщина, ты ее
любишь. Тебе не хватает секса – иди к другим, она тебе разрешила, в чем же проблема?
Знаешь, а то моя – как собака на сене, ей-богу.
Я не ждал такого совета. Он казался мне
приверженцем классических моральных норм, даже не лишенным некоторой
жертвенности. Удивленный, я сказал:
– Мне стыдно.
– Эх, – мой друг вздохнул, – кажется, ты еще не
совсем понял, с какой женщиной ты живешь. Ей безразлично, как ты удовлетворяешь
свои потребности. Все-таки ты не совсем еще вырос, дорогой товарищ. Быть
романтиком в сорок – это диагноз.
– Я сам себе эти слова говорил тысячи раз.
– По крайней мере, у тебя все еще кипит жизнь. А
я, знаешь, стал забывать, что это такое.
Я пожал плечами. Остаток вечера был скомкан: мы
много молчали, я пытался курить и пил, он иногда грустно посмеивался, глядя на
меня. У нас снова были свои проблемы, застарелые и новые; готов поклясться, он
думал обо всем, что упустил в своей жизни, и, может быть, о том, что не против
был бы поменяться местом со мной. К ночи я был пьян до чертиков, он довез меня
до дома, извиняясь, передал лично в руки Драганы. Я думал, что она непременно
обидится, однако наутро у изголовья дивана меня ждал аспирин и стакан воды, а
она только посмеялась, когда я принялся извиняться. Ее мое состояние
позабавило, а не оттолкнуло; она только спросила: «это же не будет повторяться
часто, да?», и на этом разговор закончился. Как я могу ее хоть в чем-то
укорять, подумал я после этого, прости меня, Драгана! Я вновь ненадолго забыл о
том, что меня может что-то в ней не устраивать.
Единственное, что изменилось с этого дня –
иногда я возвращался снова к мысли о детях, и тогда в сердце становилось
немного пусто; передо мной возникало уставшее лицо моего друга, жизнь которого
казалась такое скучной до самого недавнего момента, и я завидовал ему черной
завистью. Неужели я наконец-то захотел остепениться? Это было непривычное
ощущение, но, похоже, что-то действительно поменялось в моей голове. Дети. С
ними было бы столько проблем, но я не мог перестать представлять себе такое
будущее. Я думал о том, что кто-то мог бы называть меня папой, – кажется, такая
нелепая вещь, она едва ли укладывалась у меня в голове. Сын или дочь со своими
проблемами, характером, жизнью. Мне тридцать семь лет, господи, наконец-то
настал тот момент, когда я это осознал.
***
Через несколько недель, ближе к началу второго
семестра, я впервые за время нашего супружества изменил Драгане.
Когда-то я боязливо задумывался о том, чтобы снять проститутку или найти еще
какую-нибудь девицу не слишком тяжелого поведения, но она была женщина не той
категории: ей было немного за тридцать, только что она защитила весьма
достойную работу практически по точно тому же предмету, каким и я занимался в
то время, – мы были коллегами, и я не мог не признать, что она была неглупа и
по-своему интересна. Она не выглядела на свои года и умела умно, как-то немного
по-мужски вести беседу (свободный юмор, уверенность, умение перевести разговор
в нужное русло); у нее были поразительно рыжие от природы волосы и полное
отсутствие всяческих предрассудков. Мы встретились практически случайно; будучи
знакомы до этого, переговорили немного о науке, поняли, что нам было бы неплохо
иногда видеться – о, эти встречи «по работе», сколько на самом деле эмоций и
желаний скрывается за этим абстрактным предлогом!
В итоге, вскоре мы сходили в кафе, она явно
заметила кольцо на моем безымянном пальце, как заметила и мой интерес; я плюнул
на все и старался себя не сдерживать. Я снова вспомнил, каково чувствовать себя
умным – Драгана одним предложением могла принизить мою самооценку до
абсолютного нуля, с ней же – дело совсем другое: это уже похоже на равноправную
борьбу, победитель в которой не совсем ясен. Довольно быстро всё стало
откровенным, хотя она была не так проста и любила поиграть, – право же,
несколько лет назад я мог бы серьезно ей увлечься, и она была того достойна.
Приходя домой, я старался забыть обо всех «противозаконных» свиданиях, и,
поразительно, мне это удавалось: я вижу Драгану,
занимающуюся своими вечными делами, и, как всегда, внутри обрывается что-то
очень важное, и на второй план уходили любые другие люди. Я не вспоминал о той женщине
весь день; если что-то неожиданно напоминало мне о ней (такие же рыжие волосы
случайного прохожего, высказывания Драганы, незаметно перекликающееся с нашим
разговором, случайным жест, похожий на ее манеры) – я содрогался, испытывая
удар холодной волны, легкую панику, тут же старался подальше забросить подальше
воспоминания. Моя любовь к Драгане не изменилась ни
на каплю: нежность, обожание, горечь от всего, чего между нами не было –
знакомый, не ослабевающий со временем порочный круг, за пределы которого я не
мог выбраться. Иногда мне даже делалось немного страшно от того, какую власть
имеет надо мною она, – ни одна из предыдущих любовниц не могла до такой степени
завладеть моей жизнью, – и вот тогда-то моя рука сама тянулась к телефону, что
бы набрать номер новой знакомой. Я пытался внушить себе, что все в порядке,
вспоминал все ее позволения и собственные заумные рассуждения, но стоило только
Драгане улыбнуться мне своей чистой молодой улыбкой,
как я сразу чувствовал себя великим грешником, предателем Бога – и ведь всё это
было еще до того, как мы переспали с моей рыжей коллегой, поразительно!
До первого секса это всё действительно было
несерьезно. Кольцо на пальце давало мне право отступить в любой момент, и она
сама меня не держала. Иногда я делал маленький шаг назад, но на следующий же
день позволял себе двусмысленную шутку и легкое касание рукой. О ее готовности
к большему я знал, дело было только за мной. Я долго мучился. Думать о сексе с полузнакомой женщиной и о Драгане
одновременно было трудно, я не мог принять взвешенного решения. Я искал ответ в
глазах моей любви и в собственных желаниях; после нашей памятной первой брачной
ночи, если только ее возможно так назвать, другие женщины вызывали во мне
странные чувства. Какая-то часть меня уверяла, что это мне попросту ненужно;
одна продолжала кричать об аморальности и бесстыдстве, другая уверяла, что все
идет ровно так, как и должно идти. Меня бросало из стыда в смелость; во мне
вечно горела неутолимая похоть, корень всех наших проблем и страданий.
Я скучал по физической близости, настоящей
физической близости с раскрепощенной женщиной, так, как только можно скучать, и
мечты о древнейшем удовольствии с каждым днем набирали обороты, невыносимой
тяжестью сдавливая организм. Один вид Драганы мог вывести меня из неустойчивого
равновесия, – одно объятие, невинный, как всегда, поцелуй, секундное
прикосновения, даже – очередное метко брошенное замечание, расцветающее
ядовитыми цветами предложение, одновременно задевавшее ум и влечение, – ни одна
другая женщина, пожалуй, не могла завести меня с пол-оборота одними сухими
словами, философией в контексте резких фактов; горделивость, уникальность,
неожиданная легкость – еще пара пунктов для списка вещей, раздражавших мои
чувства. Но иногда ей не хватало резкости. Она могла говорить удивительные
вещи, которых я не слышал ни от кого, а затем задавать глупые детские вопросы.
Только эта наивность могла пристыдить меня. Она так много знала, но не имела
почти что никакого практического опыта. Даже в ее точных и острых суждениях
прослеживалось в конечном итоге что-то идеалистическое, – впрочем, для нее это
было логично, ведь она искренне не понимала, чтО
мешает человеку быть совершенным. Я замечал, что временами она тяготеет к
книжной, абсолютно классической морали; она не желала видеть несовершенства
мира, и, боже, поразительно, ей почти удавалось его избежать – единственным
демоном ее жизни был я, все остальное она могла преодолеть, составив из своей
судьбы идеальную музейную композицию.
Господи, я ведь писал о той рыжей бестии. Да, в
конечном итоге мы действительно переспали. Она привела меня в свою квартиру под
каким-то крайне благовидным предлогом, без умолку о чем-то говорила, все еще
обращаясь ко мне на «вы». Я подыгрывал ей, стараясь держаться в рамках
приличия, постоянно делая при этом легчайшие, острые и двусмысленные намеки; я
всегда обожал состязания в остроумии. Она была, кажется, лучшим соперником в
подобных развлечениях, с отточенным мастерством заставляя меня напрягать всю
свою сообразительность. В ее квартире было чисто и строго, словно в нежилом
помещении, и сама она выглядела слишком хорошо для обыкновенной женщины и
слишком быстро отвечала на мои выпады. Каждым словом, каждым моментом она будто
бы снимала с меня корку морали и здравого смысла, я плыл по реке разговора, все
менее и менее ощущая эфемерные понятия ответственности и долга. Она
расплывалась перед моими глазами, я переставал уже видеть в ней человека и
личность, оставляя место только абстрактному объекту желания. Жадно я следил за
тем, как она ходила по комнате, о чем-то рассуждая, пожимая плечами, улыбаясь,
хмурясь, – становилось очевидно, что это ее последний шаг, и сейчас уже нас
поджидает пропасть – невозможно было ошибиться ни на секунду, и вот, когда я
только промолчал в ответ на ее долгую тираду, она подошла ближе и поцеловала
меня.
Я долго описывал ее достоинства, но, в сущности,
на них мне стало в определенный момент наплевать, – мне было плевать даже не
то, как она выглядит, что за женщина вообще стонет в моих объятиях – если это
не Драгана, я не вижу ничего, кроме собственного удовольствия. В этот миг она с
новой силой воскресла в памяти, полностью заменив своим образом случайную
любовницу. Сконцентрировавшись на неудовлетворенных желаниях, я никак не мог до
конца насладиться всем, чего был так долго лишен. В тот момент, когда я
по-настоящему дотронулся до нее, мысли о каком-то стыде, страхе и прочих
высоких вещах испарились сами собой, – с этой едва ли знакомой женщиной я был
не особо нежен и ласков, и всё это время, не испытывая ничего, кроме чистого
наслаждения, представлял вместо нее Драгану, и эти
фантазии были поразительно реалистичны. Я едва ли мог говорить – единственная
причина, по которой я не обидел ее, назвав чужим именем, – и слабо помнил то,
что делал. Единственное, что по-настоящему осталось в памяти, – то, что это
было великолепно. Я был вне закона, меня не пытала совесть или чувство долга, я
получал все, чего только хотел. Драгана оказалась в моей власти, лишившись всех
своих странностей, всех лишних ненужных забот. Несколько часов полной
вседозволенности и бесстыдства; в молодости со мной случалось многое, но ни
один акт не сопровождался таким фейерверком удовольствия, и я не мог бы
объяснить это только тем, что почти с самого лета не был с женщиной, – нет, это
удовольствие происходило именно из моих мыслей, из полуреальных картин того,
как со мной оказывается Драгана, и тогда мой восторг ею (всей, каждой ее частью
без исключения) достигает предела. Я явственно слышал, что кричит именно она (ее
голос, легкий намек на знакомый тон), я вожу руками по ее смуглой коже, она –
нет, ни кто другой, именно Драгана, – становится моей. Всё. Мне казалось, что я
покорил Эверест, что я могу теперь умереть со спокойной совестью. Казалось, что
я сделал все, что мог, что я выжат до конца, израсходовав всего себя в это
время. Я остался без сил; удивляюсь, как я еще сумел взглянуть на нее. Нет,
слава богу, я умудрился не переступить черту, даже полностью лишившись
самоконтроля, – она была довольна.
Я натянуто улыбнулся этому; она как-то сразу показалась
мне чужой, ненужной, неинтересной, было странно, что я так много времени уделял
ей. Мне захотелось уйти, едва я успел отдышаться. За несколько минут она уже
стала мне противна, начало чудиться, будто мне не нравится ее запах; я снова
перевел взгляд на нее – нет, не только он, весь ее вид уже стал неприятен. Я
быстро встал, раздражаясь будто бы от ничего, начал одеваться. Она сказала
что-то вроде «ты очень красивый», а я не ответил; я мечтал только о том, что бы
поскорее уйти из мигом опостылевшей квартиры, больше не слыша от этой женщины
ни слова. Она лежала в кровати, улыбаясь в никуда, не желая шевелить ни единым
мускулом – тем лучше, подумал я, счастливо оставаться. Быстро собравшись, я
пулей вылетел из квартиры, уже разозлившись не на шутку.
Я сам не знал, отчего был зол. Меня выводило из
себя всё, чего бы ни коснулся взгляд или мысль, от райского наслаждения не
осталось и следа; не в состоянии сконцентрироваться на чем-либо, что-то бормоча
себе под нос, я брел прочь, сам не зная куда. По чистой случайности вскорости
оказался у метро, совершенно автоматически спустился вниз. Взглянув на схему, я
немного пришел в себя. Как же я ехал сюда, как добраться домой быстрее? И нужно
ли вообще мне туда? Эта мысль почти полностью отрезвила меня. Сейчас я, только
что оттрахав какую-то чужую женщину, поеду домой,
поднимусь наверх, открою дверь квартиры и увижу Драгану.
Она будет заниматься какими-нибудь своими делами, ей будет безразлично, с кем я
провел сегодняшний день, она снова вспомнит обо мне только к ночи, а я – я всё
это время буду помнить об этих часах и хранить в себе осколок бесполезного
греха. И снова знакомая картина – стыд сытой удовлетворенности, отвращение,
желание все вернуть назад, острая необходимость загладить несуществующую вину –
знакомые круги ада, в плену которых я находился с самого начала. Кроме того,
непонимание Драганы, самое страшное – ее наивная любовь, гармоничный быт, то,
что наша любовь действительно может существовать.
Я сел на скамейку на станции, не решаясь пройти
в вагон. Я знал, что дальше всё так и продолжится. Сказочная, нереалистичная,
приторная любовь, потом – «срыв». Какой поразительный контраст составляют они
друг с другом. Когда мне было двадцать восемь лет, у меня были очень серьезные
отношения с одной женщиной, о которой я мог бы писать долго, – у нее были
тысяча маленьких и уникальных черт, словно кто-то собирал ее из разноцветных
осколков, и это можно было почти назвать настоящей любовью, – но это уже даже
не так важно, вопрос лишь в том, почему я не остановился с ней навсегда? Я
испугался быта. Я посмотрел на своего лучшего друга и заметил, что волосы на
его макушке сильно поредели. Дети казались кошмаром наяву. Худшим было то, что
она всего этого хотела, – может быть, не прямо сейчас, но уже через пару лет,
она хотела видеть меня вечно рядом, оказаться самой значимой частью моей жизни,
но я разглядел в этом только бесконечную череду обязанностей и одну большую,
вечную, неизлечимую усталость. Мне начало казаться, что я уже совсем ее не
люблю, нашел повод, чтобы порвать, а через пару месяцев ее сбила машина. Мне
даже некуда было отступить.
Случилось всё так, что и рассказывать нечего. Я
купил ей огромный букет – пошлый и банальный ход, призванный оправдать еще
более пошлые проступки. Хмурясь, стараясь не смотреть ей в глаза, я рассказал Драгане всё, о чем думал по дороге домой, обо всем, что
случилось. В ответ она тяжело вздохнула и терпеливо, как маленькому ребенку,
принялась объяснять в тысячный раз правила игры; я выслушал, кивнул, она
добавила, что больше бы не хотела никогда слышать о моих похождениях, и на этом
ушла снова в свою комнату, сказав, что ей срочно нужно доделать кое-что крайне
важное. Мне хотелось бы удержать ее, остановить, по десятому кругу извиниться
самыми убедительными словами, хотелось бы даже, что бы она накричала на меня,
выгнала, как-то выразила свое отношение, – но она ушла, отмахнувшись от меня,
как от назойливой мухи. До следующего дня она ничего мне больше не говорила.
Нужно было бы быть круглым дураком,
чтобы подумать, будто она не обиделась; и ей было обидно не столько оттого, что
я провожу время с другими женщинами, а оттого, что я выкладываю ей эти истории,
бесполезные и довольно-таки омерзительные. Я был в тупике. Я бы мог досконально
изучить устройство компьютера, выучить хинди, совершить всё невозможное, но – я
оставался бы при этом собой и больше никем другим быть не мог. Только в самом
раннем, самом неосознанном возрасте личность человека пластична и подвижна,
далее – это только каменная скульптура, которую можно, пожалуй, поцарапать или
раскрасить, но не перестроить. Это тот факт, на который можно обратить внимание,
только влюбившись по-настоящему, когда разговор заходит уже не об идиотической силе воли, но о самой глубокой структуре,
которая – вечная неожиданность – именно с этим вторым человеком кажется
неуместной и неверной.
Делать было нечего – оставалась жить так же,
делая вид, будто у нас все в порядке, – и я настолько был еще влюблен в нее,
что сам верил в это почти все время. Когда она работала, в очередной раз
оставляя меня в одиночестве, я вдруг особенно хотел разделить время с нею, но с
каждым днем она все чаще исчезала в своем эфемерном техническом мире, забывая
обо мне. Ей перестали нравиться наши посиделки без дела, и мечтательная
бездеятельность в хрупких руках перестала быть моей последней радостью; она
отвечала мне быстро, быстро целовала, быстро уходила. Мы прекратили вместе
смотреть фильмы и гулять. Можно было подумать, будто бы она «наигралась» в
любовь, как ребенок, но в действительности происходило не совсем то – снова она
была слишком увлечена чем-то сторонним, чтобы вспомнить о том, что и так должно
навсегда остаться с нею. Очередной период медленно подходил к концу. Она
изучила любовь до конца, пережила пик, узнала, что такое счастье и обида, и
теперь это отступило на второй план как очередной тон в фоне к настоящей жизни.
***
Это произошло, конечно, не сразу: наши отношения
медленно скатывались в глубокую яму в течение остатка зимы и всей душной весны.
Она не испытывала ни малейшего дискомфорта, будто бы все шло так, как и нужно,
я же постепенно становился безумным от этого увядания. Поначалу боязливо, затем
уже потеряв последнюю каплю стыдливости, я находил других женщин, – просто ради
похоти, затем – уже из глубокой скуки чувств. В каждой я без устали искал малейшую
черточку, напоминающую о Драгане, выдумывал не бог
весть что, думал о них лучше, чем следует. Тогда, после длительного перерыва, в
первую близость с «чужой» женщиной, фантазия сама предложила мне прекрасную
картину, которую я поддерживал безо всяких усилий; с каждым разом все труднее
становилось сделать что-то подобное. Я видел только то, что происходило в
действительности. Каждая была по-своему хороша, красива или умна, или даже всё
вместе, – но это были лишь тени того, что я искал. Даже никак не могу
придумать, что бы такого о них рассказать. Я им нравился, они хотели, чтобы я
остался, завел с ними настоящие отношения, бросил жену – поначалу я хмуро
молчал в ответ, позже разошелся и начал выдумывать всякие невероятные истории,
вроде того, что Драгана больна и я не могу бросить ее из чувства долга, или что
на самом деле я женат на старой неприятной женщине почти анекдотичного типа. Я
полюбил такие выдумки, с ними было веселее жить. Впрочем, пару раз я говорил
чистую правду, но, помнится, мне так и не поверили.
Я стал раздражительнее, скучнее. С работой были
странные отношения – то я занимался ею ночь напролет, пытаясь как бы догнать Драгану, то забывал обо всем на несколько недель. Я читал
лекции без особого интереса, только иногда подшучивая особенно язвительно и
зло. Радость от чего бы то ни было проходила слишком быстро, с другими я стал
вспыльчив, злопамятен. Кто-то даже сказал, что я сильно изменился. Я мог с легкостью
и садистской точностью обидеть свою очередную любовницу и не испытывать ни
малейших угрызений совести, бросить ее на следующий день, исчезнуть, не оставив
следа. Находясь в соседней комнате, я сходил с ума от одиночества или желания,
думая теперь о Драгане чаще, чем в период первой
влюбленности. Все время порываясь поговорить с ней, я не решался этого сделать,
она же даже не думала о подобном – скажите ей, что у нас что-то не в порядке, и
она не поверит. Она до сих пор наивно любила меня, господи, хотя так было
трудно в это поверить, – хотя, конечно, делала это как умела и как позволяло само
ее устройство. Иногда, когда в «загруженном» расписании находилось место для
меня, Драгана размышляла о нашем будущем, спрашивала, куда бы мне хотелось
поехать летом; мне все время хотелось съязвить или высказать все в одной фразе,
но я был слишком еще скован призраком обожания, которое в действительности уже
начинало гнить. В квартире был порядок, мы никогда не ругались и были почти до
странности учтивы друг с другом. Она улыбалась мне искренне, но я знал, что это
только короткая вспышка, после которой она вновь оставит меня, упорхнув в свой
мир, – поэтому я мало улыбался.
Я подхожу уже к самому концу. Настало лето. Всё
происходило медленно, но почти физически чувствовалось, как неумолимо и ощутимо
с каждым днем одиночество становится тяжелее. У студентов началась сессия,
работы стало в два раза меньше. Я стал скучать в тысячу раз больше. Жаркие дни
были неумолимы, у нее была работа в самом разгаре. Я был словно призраком в
собственной квартире, и моя любимая женщина была счастлива без меня. Может
быть, черт подери, я преувеличиваю. Да, скорее всего, в основном это были
очередные мои рвущиеся наружу фантазии, подавленные реальностью, это
неожиданное желание продолжения рода, о котором я попросту боялся с ней
заговаривать, недостаток внимания, скука, ревность к ее достижениям – все
навалилось сразу, перемешалось с жарой, тупостью моей сто двадцатой любовницы,
мелкими обидами, обиженными инстинктами. Я начал часто думать о том, что она
зарабатывает гораздо больше меня. Что она намного умнее меня. По сути дела,
весь этот год я оставался полностью подчинен и побежден, не получая взамен
практически никакой отдачи, считая ее внимание за единственное благо, – впервые
явственно осознав всю картину, я скорее мыслил это как сухой факт, не имеющий
эмоциональной окраски, но каждый день кто-то будто добавлял в чащу по капле яду,
и я переменил настроение.
Я делал для нее все, что только мог. Я предложил
любовь – Драгана согласилась и использовала ее только тогда, когда захочет;
нужно было уйти и оставить в покое – я уходил, побыть рядом и обнять – я тут же
бросал все свои дела. Нельзя было рассказывать о том, что вызывает у нее
отвращение, даже если проблема скорее в ней, чем во мне. Откуда она могла
знать, что ненавидит секс, если ни разу даже не целовалась до того, пока я не
появился в ее жизни? Почему она так просто могла лишить меня надежды даже на
самое светлое и достойное – на детей, на нашего маленького сына или дочь? Мысли
поражены неспешно развивающейся язвой.
***
Наступил ее день рождения. Я едва ли
сдерживался. К этому времени наши жизни почти перестали соприкасаться. Она
проводила дни напролет в своей комнате, засиживалась в офисе до позднего
вечера, ездила по каким-то конференциям, командировкам; чужие города, чужие
страны – ей не было дела до нашей московской квартиры. Я помнил, конечно, что
именно с этим праздником был связан перелом в наших отношениях. Я не мог забыть
и ту «роковую» фразу, переключившую какой-то неизвестный тумблер в ее голове –
«чтобы в твоей жизни вечно было что-то новое», – черт, она начинала звучать
насмешкой. Можно было быть абсолютно уверенным, что ее жизнь до меня была
абсолютно неотличима от того, чем она снова жила сейчас. Я безумно скучал по
ней, хотя, в сущности, не терял ничего – она ни на секунду не изменяла себе,
оставаясь искренней и честной. В преддверии праздника она вновь была улыбчивее,
красивее, ярче – это помню я только как образ, основанный на догадках и
коротких взглядах. Хотелось бы описать все перемены ее настроения, все
маленькие ее шаги и незначительные слова, но мы стали, право, так мало
общаться, что оставшиеся крупицы времени не говорили почти ни о чем. Меня
бросало из отчаяния в злость и снова в прежнюю нежность; Драгана, как водится,
ровным счетом ничего не замечала и только, наверное, сохраняла свою
изначальную, тихую, больше углубленную в саму себя любовь.
За пару дней перед Днем рождения она сказала:
– Кажется, скоро у меня для тебя будет небольшой
сюрприз!
– Да? Какой же? – спросил я, напрягаясь.
– Если я скажу, это уже не будет сюрпризом,
верно? – иронично ответила она и приобняла меня
сзади. Я так скучал по ее теплу, что мигом забыл обо всех тайнах и сюрпризах,
вздохнул, улыбнулся, начал было возвращаться памятью к прежним дням, но это
оказалось только мимолетным обманом – уже через пару секунд она потрепала меня
по волосам и убежала, закрыв за собой дверь.
Это маленькое событие подействовало на меня
критическим образом. Меня приводило в бешенство всё – то, как быстро она
убежала, будто бы ей было противно обнимать меня, то, что она ничего не
замечает, и даже этот дурацкий сюрприз – я готов был
спорить на что угодно, это окажется какое-то очередное мелкое, эгоистичное,
непонятное мне событие, бредовая идея, которая еще больше отдалит нас друг о
друга. Она никогда не скажет – знаешь, мы стали проводить слишком мало времени
вместе, или же – дорогой, я решила, что была слишком категорична в некоторых
вещах, или – что бы ты думал о детях? Нет, нет и еще раз нет, – а я ведь
надеюсь на это до зубовного скрежета. Драгана, я уже кое-как научился
преодолевать влечение к тебе – мне плохо, до сих пор плохо, когда я думаю о
тебе, каждый раз я критическим взглядом оглядываю любую женщину и знаю, что
видел кое-что лучше, я ни за что бы не хотел причинять тебе боль, – но, черт,
мне бы просто хотелось вернуть хотя бы частичку твоего внимания, пусть даже не
любовь – только дружбу, но не то, что творится сейчас.
Она сказала, что не нужно никакого подарка на день
рождения, и мне, по правде говоря, не хотелось даже ломать голову над этим.
Драгана решила устроить очередной традиционный праздник – брат, пара друзей,
тихий вечер, я по давнему обычаю безуспешно пытаюсь выглядеть естественно.
Словно зуд, надоедливую боль, назойливое жужжание помню я несколько последних
дней июня, и даже писать эти строки мне неприятно почти физически. Я уже хочу
пролистнуть несколько страниц. Раздражительность, то, что пару раз мы были на
волоске от глубокой обиды, непонимание, – всё кажется таким смешным перед
разразившейся катастрофой, что до глупости нелепо останавливаться на этом.
Мелкие детали, на которых я неторопливо заострял
внимание раньше, только гонят меня вперед, дальше – полузнакомые
песни, разговоры, которых я не понимал, чужие люди в моей квартире, Драгана,
вертевшаяся только вокруг них, то, как она была красива, – и то, как это
вызывало во мне еще большую нетерпимость. Я оставался мрачен; я убеждал себя,
будто бы хочу, чтобы меня оставили в полном покое, и строил недовольное лицо,
едва ли не как ребенок; в глубине души клокотало ожидание того, что все, словно
в пресловутом детстве, спросят, всё ли со мной в порядке. Меня оттеснили в
угол, оставив наедине с шампанским; забаррикадировавшись парой бутылок, я
наблюдал за происходящим, распаляясь больше с каждой минутой; я ревновал к
вниманию, оказанному этим людям: брат обнимает ее за плечи, она без умолку
болтает с одной и внимательно слушает другого. Время растянулось до
бесконечности; я не мог уже исправить ничего, – если я вмешаюсь прямо сейчас в
разговор, разобью его, словно хрупкий сервиз. Я совершенно не подходил этой
компании.
Интересно, думал я, стараясь оставаться в
стороне от праздника, все эти люди, осчастливленные ее обществом, хоть раз
тосковали по ней так, как это случилось со мной? Допустим, ее брат. Или друзья.
Она любит их по-другому или же попросту один я не в силах оставаться самим
собою без других? Будто бы их всех подбирали специально: самодостаточные,
слишком взрослые даже для меня, – кто-то бросил всё ради карьеры, кто-то
физически не успевал тратить деньги; наука, финансы, влияние – всё нереально,
словно в кинематографе: я не мог думать, что такое существует. Встреча мира
обывателя и людей, достойных увесистых жизнеописаний. И вот он я. Сижу в темном
углу квартиры, доставшейся мне от родителей, пью и молчу, мрачно сдвинув брови;
в моей голове нету уже ни черта, кроме никому не нужной ерунды, и впереди меня
ждет только тихая старость в чине преподавателя; пока все эти люди едва ли не
меняли мир, создавая из себя идеальных, я мог похвастаться только любовными
похождениями с московскими красотками. Я никогда не мог претендовать на титул
лучшего, вечно оставаясь вторым, третьим, четвертым, пятым, покуда они не могли
стерпеть самого мелкого поражения; я знал самые глубокие отношения, различал
десяток степеней влюбленности, но ничего не мог противопоставить им. Я был
побежден, оставлен в дураках. Каждый из них мог
вытерпеть без общества годы, вечность без дружбы и любви; вместо души в них
всех были стальные стержни, окруженные неловкой и тонкой пленкой чувств.
Неудивительно, повторял я про себя все более ядовитым тоном, что она предпочитает
мою лень их твердости; неудивительно, что она отдаляется от меня с каждым днем.
Надо за это выпить, говорил я себе, выпить за упокой наших отношений. Господи,
как она счастлива, какая у нее красивая улыбка. За это я тоже, пожалуй, выпью.
И за ее день рождения – еще раз, и еще.
Только когда гости собрались уходить, стало
очевидно, насколько я пьян. Все встали, образовалась случайная пауза; я тоже
встал, пошатнулся, едва не упал – меня тут же пронзил взгляд пяти пар глаз,
словно меня поймали на месте преступления. Неловко выровнявшись, опустил глаза
и прокашлялся. На их лицах не отразилось почти ничего, будто они обернулись
случайно, только сама Драгана как-то глупо растерялась, непонимающе глядя на
меня. Секундная заминка быстро разрешилась: все засуетились, засобирались,
исчезли через несколько минут; я хотел извиниться, сказать что-нибудь
остроумное, но все же сумел сдержаться и просто опустился обратно в кресло,
схватившись за голову. Мне было стыдно. Едва ли щелкнул замок, я молча встал и
торопливо, пьяно спотыкаясь на ходу, пошел в свою комнату; Драгана окликнула
меня – или же мне просто показалось, – но я уже задвинул щеколду и остался
наедине с самим собой.
***
Первое июля. Бумага в этом моменте мокрая,
потому что я, пьяный вдребезги, рыдаю.
Первые мгновения утра были неприметны – ленивая
нега, бездеятельность мышц, назойливый жар с улицы, – не открывая глаз, я мог
только слышать легкое шуршание в прихожей. Я смутно подумал о Драгане, не до конца еще очнувшись ото сна: она
представилась мне в утренних золотистых лучах, торопливая и улыбчивая, и даже
одно это зрелище стоило утреннего блаженства – я решил немного полежать и затем
сразу же пойти к ней, надеясь перехватить ее у очередной работы, но опоздал на
пару приятнейших неторопливых мгновений – несколько секунд сонного бездельного
утра и – клац! щелчок замка – она ушла. Снова я
оказался один, как в былые годы, – со мной даже не попрощались.
Почему-то
именно сегодня это ставшее привычным событие вывело из равновесия последнюю
часть моей души, и произошло что-то неожиданное и неуправляемое, словно приступ
эпилепсии: будто бы вспышка взорвалась перед моими глазами, и, как животное,
ослепленное внезапной яростью, я резко поднялся, слепо схватил с полки
будильник и, замахнувшись, швырнул его с неимоверным усилием о стену.
Послышался треск и лязг: он разлетелся на кусочки, пластик растрескался,
пружины и винтики, блеснув в утреннем свете, как стая маленьких стрекоз, с
громким звуком ударились о пол. Я застыл на миг, пытаясь осознать, что только
что случилось. Очень осторожно я отступил назад, не отрывая взгляда от обломков
под ногами, медленно, будто за мной следили, опустился на диван, по-прежнему
только разглядывая поломанные детали. Вокруг них собиралась тишина, без тиканья
стрелок обретшая физическую тяжесть; комната обрела какую-то грозовую
молчаливость. Тридцать секунд назад я проснулся, а сердце колотится, будто я
бежал через всю Москву; в совершенном ступоре я взглянул на свои руки и увидел,
что они дрожат до того крупной дрожью, что сейчас я не смог бы взять те
злополучные часы; на лбу, кажется, уже выступили капельки пота, хотя все это
было не так страшно – гораздо ужаснее (хуже, чем в жесточайших душащих
кошмарах), было то, что я чувствовал мгновение назад.
Гнетущая недвижимость, парализованная воля.
Сердце нехотя успокаивалось, перестала выстукивать молотом кровь в ушах; я
старательно глушил любую разумную мысль, возникавшую в мозгу, не зная, к чему
она может привести. Нужно было бы выпить успокоительного, но я боялся встать,
нарушая хрупкое, едва достигнутое равновесие. Произошедшее не могло иметь
приемлемого объяснения. Только что приключилось нечто большее, чем очередной
приступ злости: я не мог подобрать тому описания – до того была каждая
клеточка, каждая крохотная венка тела пронизана белой клокочущей яростью; я
обернулся на миг то ли сумасшедшим, то ли зверем. Мне было страшно, как
детстве, страшно, будто я остался один в неизведанной темноте, полной
мистических шорохов; осторожно оглядевшись, я понял, что тишина и одиночество
квартиры нарастают, волнами накатывая на меня, и у меня появилось снова столь
же безотчетное, инстинктивное желание бежать прочь, куда только угодно.
Лучше бы
мне действительно было поддаться этому дикому желанию, побродить по Москве
бездумно пару часов и вернуться обратно, но с чего-то я вдруг решил сыграть
роль сильного мужчины: вздохнув, я изо всех сил постарался взять себя в руки,
встал, стараясь унять дрожь, убрал обломки. Они блестели и переливались в моих
руках, словно я держал пригоршню маленьких блестящих жуков с разноцветными
спинками. Тихо, думал я. С кем не случается. Я двигался медленно, потому что
иначе маленькие звонкие осколки просто бы валилось у меня из рук. Буря страха
постепенно утихала; закончив заметать следы кошмарного приступа, я некоторое
время просидел без дела и мыслей. Тишина била в уши. Я судорожно стал искать
какое-то занятие, с которым я мог бы не думать об этом. О работе не заходило и
речи, на улице я только что и останусь наедине с дурной памятью; случайно
взгляд упал на телефон. Мигом я схватил его и принялся отыскивать номер своей
нынешней любовницы, пару раз пролистнул его мимо, затем нажал красную кнопку
вместо зеленой и долго потом не мог заново зайти в адресную книгу. В душе снова
загорелась искорка злобы; я сжал пальцы крепче, но на это раз ничего не разбил.
Наконец, я сделал все верно. В трубке послышались гудки.
– Алло? – ленивая дура,
она до сих пор спит.
– Разбудил, – без вопросительной интонации
сказал я.
– Да, – ответила она, явно надеясь, что я
принесу извинения и отключусь, но я был не в том настроении.
– Можно я зайду к тебе часа через полтора?
Она недовольно засопела. Она любила спать,
сидеть дома целыми днями, не работала и заканчивала какой-то идиотический ВУЗ с невнятным названием: типичная
современная дармоедка, кроме обычного, еще мнившая себя интеллектуалкой, – ее
спасала в моих глазах молодость и удивительная податливость при показной
недоступности; это все в совокупности придавало ей неповторимый старокнижный образ шлюхи, и это
было по-своему великолепно. Она испытывала ко мне необъяснимую для таких
куриных мозгов слабость: возможно, причиной тому было то, что я не уставал
повторять, сколько она остроумна и оригинальна. Меня всегда удивляло, как легко
разбудить самый искренней восторг такого сердца банальной и неумелой мужской
ложью и несколькими незначительными показными фразами. Подумав немного, она
нехотя протянула:
– Хорошо, приезжай.
– Извини, я позже уже сегодня не смог бы, – запоздало
и без всякого стыда в тоне отчеканил я. – А затем у меня кое-какие дела.
Надолго. Пару недель.
– Хорошо, хорошо.
Я подумал, что пора бы было бросить уже эту идиотку.
Я не спеша собрался, побрился, оделся. В
подкорке мозга оставался страх, я силой воли пытался безуспешно рассеять его и
только и сумел, что нагнать лишней спеси. Что же, все происходящее достаточно
логично, думалось мне. Она (боже упаси произнести ее имя!), она, эта женщина –
она совершенно не уделяет мне никакого внимания. Весь день я, вне себя от
желания или любви, с воображением, закольцованным на нежности и похоти, не нахожу
себе места; каждый миг и действие я проживаю с мыслью о том, что она есть на
свете, я согласен от полного принуждения на любые уступки и компромиссы, – взамен
получаю только сияющее белозубой улыбкой ничего. Разве я мечтал только об этом?
Мечтал, мечтал – думал я, запирая дверь, специально позвякивая ключами громче.
Где была моя гордость эти полтора года – не имею ни малейшего понятия.
Я сбегаю вниз по лестнице. Наступало время лжи,
возвышения моей фиктивно заниженной самооценки с фанфарами и геройскими слоганами. Напоследок я готов был подписаться под тем, что
она безукоризненна, как совершенный механизм, как компьютер с подобием
человеческого мозга; она способна на всё – перевернуть мир, добраться до сути,
заработать несчетные миллионы, – всё, о чем мог бы мечтать человек за всю
жизнь; на реализацию любой прихоти уйдет максимум несколько лет; я – ничто
рядом с ней. И снова мы возвращаемся к началу, – и все же, она не имеет
никакого права… – далее фразу можно было заканчивать самыми неоспоримыми и ядовитыми
упреками, самыми злобными мелкими недостатками, которые оборачивались вдруг
кровоточащими трещинами. Шаг назад, шаг вперед: мысль заперты в одном круге;
каждый оборот все больше распаляет ненависть, страх делает выпад вперед, я
отвечаю ему вычурно-решительной стеной гордости. Темп ускоряется одновременно
от злобы и желания перебороть малодушную сущность, перед самой квартирой я едва
ли не перехожу на бег, задыхаюсь ни с чего, дышу, как зверь; люди шарахаются в
сторону от меня, и это пробивает еще большую брешь в моем долготерпении.
От глубокой обиды женщины отчаиваются, мужчины –
доходят до жестокой ярости. Хорошо, если эта жестокость заставляет только
разбивать кулаки о стену в кровь и истязать самого себя, много хуже – когда
смесь злобы и страха выплескивается на посторонних. Я взлетел вверх по
лестнице, забыв о лифте, по дороге едва не сбил с ног какого-то проходимца.
Звонок я жал, пока моя несчастная любовница не подошла к двери. Едва только она
распахнула ее, как я грубо ворвался в квартиру и схватил ее, едва успев
оглядеть. То, что произошло дальше, длилось недолго. Бунтовавшая гордость
хотела видеть в этом акте торжество мужского начала, страх дергал ниточки
неуверенности и плохих воспоминаний, и в итоге из меня получилось довольно дешевое
подобие отчаявшегося героя. Она недоуменно посмотрела на меня, и даже ее
пустующий взгляд приобрел некоторый смысл. Показная жестокость прикосновений
могла привести только к некрасивым синякам оттенка разлитого бензина, и я не
только не смог удовлетворить свое полуутвердительное
желание мщения, но даже и эту молоденькую дурочку,
извечно глядевшую на меня снизу вверх. Наступила предсказуемая тишина,
гармонично укладывающаяся в общую картину неловкости. Она отвернулась,
прокашлялась, поудобнее устроилась на кровати. Я полежал спокойно некоторое
время, пытаясь понять, что же стоило бы сделать дальше. Наконец, она сказала:
– Ты не хочешь чаю?
– Знаешь, мне, наверное, уже пора, – торопливо
пробормотал я, вставая. Какое позорное отступление это было! – Знаешь, у меня
снова проблемы с женой.
– Какие? – спросила она, как бы стараясь
поддержать разговор, но меня один звук ее голоса уже едва ли не заставлял
краснеть, и потому разговор я резко обрубил неясной фразой вроде «это
совершеннейшая глупость, поверь». Я одевался, она, забыв про свой глупый чай,
сидела на краю кровати. Через минуту я уже был у выхода, стараясь не оглядываться,
бросил ей слова прощания. Боже, от глупенькой маленькой девчонки с самыми
мещанскими вкусами я уходил, поджав хвост, подобно бродячей собаке, – а ведь я,
кажется, еще по пути пытался рисовать роскошные картины нашего расставания,
наполненные театрализованным пафосом. Моя никчемность была теперь будто бы
официально утверждена, как совершенно ясный факт; я думал о том, что не умею
быть мужчиной.
Итак, первая половина нашей роковой даты прошла.
Я унижен собственным страхом, Драгана, красочная свежая пташка, где-то порхает
по своим делам, не вспоминая о земных проблемах. Мое желание самоутвердиться и
ее невнимательная легкомысленность не спеша подводят нас к полному завершению
нелепого союза. Наверное, он неплохо бы смотрелся со стороны, и я бы с
удовольствием прочитал чью-нибудь подобную диковинную историю, сидя дома с
кружкой теплого чая. Тягу к книжной жесткости легко обнаружить в себе в моменты
наиприятнейшего жизненного комфорта и благоустроенности, тогда, когда острейшая
волна счастья уже спала, но каждодневная серость еще не наступила. Иногда
прекрасными, словно классическая картина, кажутся неоправданная и мучительная
смерть или угасание героя, и разочаровывает до глубины души приторно благостный
для всех конец; крайне любопытно наблюдать за чужим разложением, будучи
уверенным в собственной домашней идиллии. Но стоит ли напоминать то, что ни
единый из этих странноватых и пресыщенных читателей не захотел бы никогда
поменяться местами со своим любимым «прелюбопытнейшим»
героем, повергнутым легкой рукой автора на дно человеческих чувств? Как же все-таки
удивителен, в сущности, человек, способный восхищаться красотой чужой смерти,
как противоестественно видеть прекрасное в разложении – черт подери, наверное,
это одна из моих любимейший, тайно драгоценных и бесполезных человеческих черт.
Не могу представить, где носило в эти моменты Драгану. Работа, где она слышала радостные новости и цветом
зависти расшитые комплименты, магазин, где она купила себе изогнувшуюся
штормовой волной блестящую скрипку, московские улицы, по которым она бежит
куда-то, кафетерий, квартира брата, магазин, – только бы ты не возвращалась
домой! Пожалуйста, останься где-нибудь вне нашего мира, там, где я бессилен,
там, где за тебя я мог бы не бояться; неожиданная командировка, затянувшийся
вечер в гостях у брата, сумасбродная поездка в другой конец мира – посмотри же,
какой веер красочных возможностей разложил я перед тобой. Я сам пытался не
вернуться, смутно остатками человеческих чувств предсказывая небывалую бурю.
Время, словно непослушная тропа, вилось на моем пути, то резво пробегая час, то
замирая бездвижно на долгих пяти минутах; память
разошлась еще больше, пятнами заволакивая самые произвольные моменты, и
почему-то отчетливо записывая только то, как медленно отутюженная голубизна
неба скатывалась в карамельно-розовый и бархатистую
синь.
Людей на
улице не делалось меньше. К вечеру назойливое жужжание заполонило все
проспекты. Каждая увиденная физиономия была отвратительна; впрочем, мне всё уже
опротивело до самой агрессивной тошнотворности. Во мне горел поначалу какой-то
неопределенный больной зуд, затем переросший в оглушительную полноценную
ненависть. Каждое событие в мире, каждый встречный и каждый вздох московского
вечера раздражали разом все чувства, точно как и утром, но теперь сама мысль о
страхе вызывала гневное возражение всего организма: только последние, тончайшие
стенки вынашиваемой годами человечности не давали мне сорваться. Я споткнулся,
меня толкнула маленькая хрупкая девчушка, еще не выросшая из средней школы,
старик впереди идет слишком медленно, жара царапает оголенные руки – и в душе
разгорается такая буря, будто бы кто-то причинил мне смертельнейшую обиду. Я чеканил
шаги, словно робот, и лишь изредка оглядывался по сторонам, уходя с каждым
часом все глубже в собственную клетку смертельных и ядовитых чувств. Если бы в
моих руках оказалось оружие, я бы в
действительности кого-нибудь бездумно убил.
Мне не хотелось идти домой, мне не хотелось
оставаться на улице, мне не хотелось быть где бы то ни было. Какое милое
оправдание всему дальнейшему я выведу сейчас – я был на самом дне человеческих
чувств, я был поражен в худшем смысле этого определения! До моего вселенского,
безбожного преступления остается всего несколько часов, а я, сам замечаю это,
спокойнее, чем в начале этих бездельных записок. Я долго бичевал себя, я
упражнялся в изящной речи и создавал перед пустыми листами самый трагический
образ, а теперь, последние десятки страниц – вдруг обратился в спокойного осужденного,
послушно следующего на казнь. Мне уже даже не хочется замедлять шаг и мешать
моим честным палачам; более того, скажу, я с неподдельной радостью готов взойти
на заботливо приготовленный для меня эшафот и предоставить наконец свою
бездумную голову в заботливые и знающие руки. Я не отступаю назад и не пытаюсь
остановить время, описывая бездарные московские закаты и плавящую белесую жару,
мой взгляд не цепляется за неожиданно обратившиеся «особенными» здания и
пейзажи. Пожалуй, даже этот абзац для меня уже делается противным; хочется,
наверное, только вспомнить, как несколько минут я стоял во дворе, пытаясь
что-то разглядеть в почерневшем, как старое серебро, небе. Я не помню, чего
искал в нем, потому что даже чувства мои не тронулись больше с места, оставаясь
в прежней трясине; наверху, по привычке, от ярких огней не было звезд, а только
висел, накренившись, будто кто-то неаккуратно прибил его молотком, обглодок
луны. Нет, ничего, ничего не было в этом моменте – даже мысли повернуть назад.
Я насмотрелся на пустоту и зашел в подъезд.
Драгана была дома. Мое сердце пустилось в
аритмическое танго.
– Привет, – было ее первое счастливейшее слово.
Ну что же, здравствуй, красавица, мой демон. Она улыбалась, как и всегда, даже
еще более нежно и открыто, и в черных глазах сияли карие счастливые искорки;
она бросилась ко мне, как уже давно не случалась, мягко обвила шею руками и
несколько секунд так и простояла. Как же ненавижу я тебя, подумалось мне.
Ненавижу и проклинаю тот день, когда увидел, когда понял, что ты не
пустоголовая идиотка. Как же мне ненавистны все твои
слова, твои мысли, даже твое великолепное тело.
– Почему ты такой хмурый, дурачок?
– прервала Драгана мои сладчайшие мысли. Я молчал, не зная, куда деться от
сконцентрировавшегося гнева. – Хорошо, не хочешь рассказывать – молчи, – пожала
плечами она, упорхнув в гостиную. Какие-то силы вне моего тела потянули меня за
ней; я почувствовал невольную приятную пульсацию в паху. Она быстро нагнулась и
показала мне какой-то черный футляр, о назначении которого я не сразу
догадался, подавленный яростью и внезапно проснувшимся влечением.
– Что… это? – неуверенно и очень тихо спросил я,
пытаясь оставаться на грани человечности. Драгана удивленно ответила:
– Ты что, не видишь? Я купила скрипку.
Я помолчал, пытаясь собраться с мыслями. Какая
же, ко всем чертям, скрипка? О чем мы разговариваем? Тем временем она, не
замечая моего странного состояния, продолжала.
– Я решила научиться играть, – щебетала она,
убирая инструмент куда-то в сторону. – Знаешь, сейчас кое-что изменится, и я бы
хотела измениться тоже. Ну, знаешь, новые высоты и все подобное. Ты меня
понимаешь?
Я мрачно кивнул, не отводя от нее взгляда. Как
всё же, при всем яде, который пропитал мои воспоминания, удивительно пластична
и грациозна была точеная оболочка этого чудовища, словно бы вырезанная из темного
гибкого дерева; ее движения не были призывны и двусмысленны, но в них сквозила притягательнейшая, необъяснимая сексуальность, словно бы
само ее тело, как произведение искусства, было создано притягивать восхищенные
взгляды. Или же, – мои тогдашние мысли я привожу последовательно и почти
дословно, – для плотской любви. Мои размышления вдруг стали до удивления
прямолинейны и просты. Ненависть затаилась на время, уступив место вожделению,
и только глухо урчала на заднем плане. Мир поплыл; вспышками менялась картина
перед глазами, застывала и снова воскресала в движении. Назойливый зуд
возобновился, только теперь я в точности знал, чего мне хотелось; тем временем,
Драгана оставалась такой же безмятежной и воздушно-непостоянной: вертела что-то
в руках, двигалась из угла в угол и всё не могла остановиться, словно
сверкающая птичка по весне. Ее слова били в уши неприятным маленьким
молоточком. Кажется, с восторгом она рассказывала о том, что, наконец,
завершила с какими-то своими драгоценными «ребятами» долгожданный проект.
–…и знаешь, даже не в этом главное! – тараторила
Драгана. – Помнишь, я недавно тебе говорила про сюрприз?
– И что же? – спросил напряженно и хрипло,
незаметно придвигаясь поближе, рассчитывая свои движения, как охотник перед
добычей. Она остановилась, посмотрела на меня и улыбнулась так, будто бы знала
что-то такое замечательное и таинственное, о чем я не мог даже подумать, – как
же глупо эта манера смотрелась перед моей настоящей, незаметно надвигающейся
грозой. И все же тем прельстительнее делался ее взгляд – я позволил напоследок
ей наиграться в верховодящего.
– Ну, по сути дела, их два, – она усмехнулась и,
немного стесняясь, опустила голову. – У меня тут образовалось сразу два
предложения. Одно – глупость, говорю тебе просто так, – не очень большие
деньги, хотя, признаюсь, интересно и сложно, но – Индия! Я, конечно, всегда
готова съездить туда отдохнуть, но работать и жить… так что забудь. А второе –
второе это просто сказка, знаешь, я не могу себе представить что-то лучше.
Во-первых, это какие-то фантастические деньги, во-вторых, сама идея – я сама бы
и лучше не придумала, что-то невероятное, и потом, представь – Лондон! Я так
давно там не была; знаешь, у меня остались плохие воспоминания, – я тебе
рассказывала, – но это все уже неважно, потому что теперь приглашает совершенно
другая компания, и там ничего подобного произойти не может в принципе…. Нет, ты
только подумай, – она взмахнула руками, радуясь, не замечая моей реакции, – как
же наивно ты замкнулась снова на себе сегодня, мой мотылек. – Лондон, какая-то
немыслимая зарплата, такое дело… Знаешь, не стоит бояться переезда. Мой брат все
поможет устроить. Не думай, что нам там будет одиноко – у меня еще остались там
друзья, я тебя непременно с кем-нибудь познакомлю. Боже! Такая удача выпадает
раз в жизнь! – от чувств она даже прижала ладони к груди и постояла некоторое
время в бездвижной мечтательности; за это время я
сделал значительный шаг вперед и медленно начал свирепеть еще больше, больше,
чем сегодня утром, медленно, как огонь поглощает бумагу, впитывая ее слова. На
меня накатывали мутные волны гнева, похожего на ту утреннюю неожиданную
истерику, в которой я разбил о стену будильник, но если тогда мысли как бы
отсутствовали вовсе, то в этот раз дело было совершенно иным – никогда ясно я
так не представлял себе, из-за чего именно готов прямо сейчас взорваться на
месте, и каждое ее слово ловил с жадностью, кивал, не моргая, смотрел вперед и
неторопливо, бесшумно, незаметно приближался к ней. – Я не говорила тебе, – продолжала
Драгана, – потому что прежде хотела закончить все здесь, разобраться
окончательно, а теперь, когда это уже дело пары дней… Правда, все это какое-то
чудо?
И тут она наконец-то заметила – заметила мои
нечеловеческие глаза, хищные жесты, застывший взгляд. Это было ей непривычно,
она не знала, как расценить мой вид, но совершенно верно испугалась от одного
моего внимательного взгляда. Она тут же умолкла, даже слегка прикрыла рот
ладонью, огляделась по сторонам, раздумывая, куда может убежать, – но потом,
видно, подумала, что ей могла показаться от эфемерных мыслей неверная картина,
или, может быть, случилось что-то непоправимое; нервно сглотнув, как-то разом
сникнув, обернувшись неподвижной тоненькой струной, она осторожно, будто
кралась в темноте, спросила:
– Что-нибудь случилось?
Эта игра начинала доставлять удовольствие. Боже,
подумалось мне, сколько поэзии в ее испуге: ничего пошлее, тоньше, хрустальнее
ее беспомощности невозможно было вообразить; в черной глубине зрачков будто бы
тонкой пеленой появился призрак смерти и ужаса, что так шел к ее побелевшему
лицу. Как до приторной, болезненной сладости было приятно наблюдать за страхом
величайшего ума, заключенного в слабенькое холеное тело; особенно, особенно
практически невозможно страстным и великолепнейшим делала этот момент моя
обоснованная, давно выращиваемая ненависть к ней! Мне даже хотелось повременить
с расправой, хотя скрытый, притаившийся смысл ее поступка довел меня уже до
самой вершинной точки кипения, когда все разумное из меня окончательно
испарилось.
– Ничего? Тебе что-то не нравится? Ты не хочешь
ехать в Англию? Послушай, можешь не ехать… Ничего страшного… Нет, я не то имела
ввиду!..
Все вспомнилось в одно мгновение. Как будто бы
не наигранное удивление в тот момент, когда я говорил какую-то глупость о
технике. «Нет, мне не хочется сегодня смотреть кино, мне нужно еще кое-что
закончить». Невнимательность. Зарплата в разы больше моей как плевок в
подсознание. Осознание собственной ненужности. Долгие часы с компьютером,
покуда я сижу в своей комнате, изнывая от желания вдохнуть ее запах. Резкое
«нет» на все, чего она не удосужилась попробовать. Неприязнь к самым банальным
инстинктам. Дети, которых не будет. Мы почти не видимся. Она обнимает меня раз
в несколько дней. Холод. Безразличие. Сотни улыбок, которые она рассыпает чаще
перед чужими. Злость, весь день преследовавшая меня по пятам. Она медленно
исчезает из жизни, успев задумчиво поиграться с моей
судьбой, словно бы маленький котенок с клубочком шерсти. Драгана могла кричать
на меня, потому что всем известно, что я только жалкое подобие человека,
грязное животное, я в ответ только молча сокрушаюсь о своей естественной
природе; она может в любой момент сорваться куда угодно, отклонить мое
внимание, оттого что ей неудобно, но я вечно остаюсь рядом в полной готовности
выполнить капризную прихоть; сейчас она уже планирует переезд в другую страну
без всякого моего ведома, преподнося мне его как приятный сюрприз, – таким
тоном, будто бы мое согласие заведомо закреплено за ее волей. Англия. Что же,
прекрасно. Тебя ждет сюрприз. Чудесно, милая, совершенно прекрасно. Никто еще
до такой степени не оскорблял меня, унижал, уничтожал до самой основы, как ты.
– Стой, стой, – сказала она, выставляя вперед
руки. – Пожалуйста, не надо, стой же, нет!..
Драгана сорвалась на крик.
Она была не так уж слаба, но во мне неожиданно
проснулась небывалая, неизведанная сила, которую прежде не было нужды
применять. С нее слетали, как листва по осени, тонкие тряпки одежды. Крики и легкие
удары плавились в восхитительности реальной жизни. Теперь не иллюзия была
передо мной, а самая настоящая реальность, пряно пахнущая, восхитительно
пикантная даже в одежде, реальность, скрывавшая влажные глубины наслаждения.
Одновременно это была расплата и мечта; в эти минуты ненависть и наслаждение
были смешаны так плотно, что даже самым точным скальпелем их было не разделить
– одно проистекало из другого и вновь возвращалось назад. Это было и раем и
адом: боль и наслаждение, инстинкты и обида чувств, и, конечно же, это было
чудовищным преступлением, преступлением, ужаснее которого я не совершал и
совершить не мог. Это был апогей наших жизней, хрестоматийно вписавшийся в
общую историю мира как лучшая история под заглавием «не доверяй».
Я думал, что буду до самого последнего держать
себя в плотных тисках, в который раз повторяя один приговор, но, смотрите же,
несуществующие читатели – описание моего прегрешения вышло скомканным и
коротким, будто бы я сам смущался перед собою. Я не думаю, что нуждаюсь в
оправданиях, в самобичевании, в бессмысленных извинениях перед человеком,
которого рядом со мной нет. Я свободен – потому, что совершил самый тяжкий
грех, и теперь уже не могу сделать хуже. Нужно как-то расшаркаться перед белыми
одинокими листами, которые, быть может, назавтра полетят с ветром вдоль
московских улиц или исчезнут в кишке мусоропровода. Я изнасиловал любимую
женщину, – как же коротко и лаконично можно было все это записать, хотя нет же,
постойте – такая фраза потребовала бы многих пояснений, и, кажется, я знаю
кое-что получше: я предал самым непростительным и мерзким предательством
любимого ребенка, ничего не знавшего о жизни. Как детей учат плавать, бросая в
незнакомую морскую гладь, так и я резко бросил ее в самую жестокую часть
реальности, будто бы взимая плату за беспечно прожитые года. Господа присяжные
заседатели, как говорил мой брат Гумберт. Это я убил
тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором и ограбил. Какое же вышло
увлекательное дело, даже я обернулся писателем. Наврал, начеркал, попытался
козырнуть слогом. Зачем – неизвестно.
Зачем я совершил то, что совершил? Почему мною
правят внезапные желания, почему я не могу быть так же прекрасен, как и она?
Почему каждый не может наступить себе на горло и вдруг обернуться прекрасной
птицей, подобно фениксу, восстающему из пепла? Какой-то мелкий человечишка,
никому не нужный, в собственной квартире слизывает в полном изнеможении чужую
кровь с пальцев, впитывая чью-то случайную молодую жизнь, а за окном и во всем
мире так тихо, так спокойно, что хочется плакать над долготерпением – чьим, шут
его знает, но таким явственным, что отрицать его невозможно. И таких меленьких
увечных человек рассыпано по всему миру несчетное количество миллионов, и в каждом
уголке, посреди африканской жаркой ночи, зенитного часа в швейцарских горах или
на влажно-розовом островке средиземного моря живет
трясущийся, мерзотный, нечистый чертенок, творящий
однажды в своем убогом домике самые тошнотворные акты звериной жестокости, – зачем,
за что? Если дать ему задуматься, он не ответит. Разве что только скажет – от
гнева. Я не знаю, какой человечище может осознать разумом эту картину –
разломанная напополам жизнь, пролитая кровь, и рядом – виновник пиршества,
потупивший взгляд, отвечает – от гнева, от бешенства; для моего маленького
мозжечка эта задача непосильна, и я могу только рассмеяться. Как же смешон
человек в эту минуту, господи, – хотя, может быть, ты уже можешь понять это и
ужаснуться, и тебе не делается так же истерично смешно, как мне.
Прощай, мой первый писательский опыт. Прощай,
удивительная история, приключившаяся со мной. Прощайте, листы, которые никто
никогда не возьмет в руки. Прощай, Драгана, которую я больше не увижу. Да
святится имя твое, как подсказывает моя дружеская память.
Милорад
Сегодня я посадил ее в самолет, подержал за руку
и отпустил. Ее дикую красоту невозможно было спрятать даже в платке, который
она повязала, подобно мусульманке, но, кажется, эта тряпка делала ее настроение
тише. После я пил корвалол прямо в аэропорту,
схватившись за сердце, безуспешно пытался успокоиться, рыдал в туалете и
просидел в машине без движений с полчаса, прежде чем тронуться. Но при ней я
держался. Если бы сдал и я, она бы этого уже не выдержала.
Меньше всего на свете я могу думать о том, что
она какая-то неправильная и странная. Для меня существовало сейчас какой-то
другой морали и этики, которая говорила бы мне о том, что следует повременить,
одуматься и попытаться, возможно, переговорить. Я и так едва сдержал себя, чтобы
не убить его, и пусть бог сочтет это самым милосердно-дегенеративным поступком
за мою жизнь. Ну, всё, кажется, я уже достаточно спокоен, чтобы не сорваться и
не наделать глупостей – поэтому нажимаю на газ и, наконец-то, еду.
Что я мог ей сказать? Ей было двадцать пять. Она
обеспечивала себя сама. Она с детства была упряма, как только может быть упрям
одаренный не в меру ребенок. Она была самой большой любовью моей жизни, как я
понял за эти дни. Я не любил больше ни одну женщину, никого на свете вообще:
только она, одна-единственная, оставалась всегда моим идеалом и страшным
кошмаром. Я признался себе в этом пару дней назад, когда мы вместе засыпали на
одной кровати, и она едва слышно сопела, уткнувшись мне в плечо. Мне не
хотелось бы восхищаться ей прилюдно, я хотел бы спрятать ее как можно дальше от
глаз людских и позволить с головой погрузиться в ее удивительную, самой собою
выдуманную сказку. Я не смел думать о ней как об объекте желания, и даже не
могу сказать, что мешало этому только табу кровосмешения, – в ней словно было
что-то священное, чего я не могу трогать даже в мыслях. Это была не любовь
брата к сестре, это было что-то гораздо более глубокое, извращенное, засевшее в
подкорке мозга. Я в чем-то был так же отвратителен, как ее дружок.
Но я ждал этого дня. Вернее, не так, размышлял
я, пролетая на предельно разрешенной скорости на красный. Эта была одна из тех
пугающих фантазий, будто бы ни с чего возникающих в голове, странных,
причудливых фантазий, в которые трудно поверить, но которые неотступно следят
за всей жизнью. Сколько трепета для моих одеревеневших нервов было во фразе –
когда-то кто-нибудь окажется сильнее ее. Даже сейчас я по дурости нажал сильнее
на газ, безбожно превышая скорость, только бы скорее оказаться у этой квартиры.
Снимите другую, твердил я ей. Ты можешь
позволить себя роскошь в центре. Нет, что ты, ему хорошо здесь, а мне
безразлично. Я бы хотел окружить ее изысканным, лаком лоснящимся шиком, но она
не хотела того. С нетерпением я ждал лифта, и, покуда злости еще не было куда
вырваться, я представлял себе, как она, точно так же стоя рядом, беспечно
дожидается его вместе со мной.
Вот знакомая дверь. Я отлично ее запомнил, как
запоминаю всякую мелочь, окружающую любимых людей, – самые неожиданные детали
могут оказаться решающими в будущем. Хочется впечатать кулак в дерево, просто
чтобы хоть немного полегчало, но за годы десяток опасных ситуаций превратили
мои нервы и волю в стальные канаты. Как я и ожидал, дверь долго не открывали. Я
даже начал нервно покачиваться на пятках, как тут наконец-то со скрипом передо
мной предстали внутренности квартиры.
Меня всегда немного пугала его внешность. Он был
красив неземной, нечеловеческой красотой, напоминая героя прихотливой сказки.
На нем были только короткие джинсы и расстегнутая застиранная рубашка, вся в
дырах, обнажавшая выступающие косточки и смертельно бледную кожу, крупные
грубые суставы и резко выточенные каналы вен. Я долго не хотел смотреть ему в
глаза, но чрез секундное колебание поднял взгляд вверх. Его веки были воспалены,
спутанные белесые волосы падали на лицо, затемняя еще больше мешки под глазами;
он держался своими длинными паучьим пальцами, будто мог упасть в любой момент,
и непонимающе шарил по мне взглядом. Если он и был трезв, то совсем недолго.
Самое трудное испытание в моей жизни – не
прикончить его прямо здесь, прямо сейчас. Я чуть дернул в нервической усмешке
уголок рта.
– О, – хрипло выдавил он, наконец, начиная
что-то соображать, – да.
Он просто отступил в сторону, потупив взгляд,
как нашкодивший первоклассник. Это вызвало во мне всплеск: я зашел в квартиру,
толкнув его плечом, на секунду ощутив его костлявое жесткое тело. Вокруг
царствовал вульгарный беспорядок, и я даже оглянулся вокруг, специально
задержавшись на секунду: передо мной обыкновенные признаки страха, принимаемые
будто бы за отчаяние – пустые бутылки, разбросанные вещи, неприбранные коридоры
и комнаты. Со злостью я пинаю один из ближайших зеленых сосудов. Он падает
прямо, как пьяница, бьется о стену и разлетается на морозные стеклышки. Рядом
лежит какая-то толстая старая книга. Поморщившись, я прохожу в комнату, желая
сесть.
Он послушно плетется за мной. На его лице нет
определенного выражение, ни покорности, ни горя, ни даже страха, только, как
может показаться на короткое мгновение, – зловещая, безумная усмешка,
притаившаяся где-то в глубине его прозрачных, диковинных глаз. Его движения
напоминают до сих пор, после всего того, что он с собой сотворил, движения
хищной большой кошки. Ну и свинарник же здесь. Диван превращен в птичье гнездо.
Поборов брезгливость, я сажусь в кресло.
– Ну?
Я знаю, что пугаю его, так же, как и многих
людей. В этот момент я не боюсь рисоваться, зная, что всё одно не буду смешон.
Он стоит, прислонившись к стене, чуть выгнув
спину. На его белоснежных руках и животе – посмотрите же, отчаяние отчаянием, а
про душ он не забывает, – нет ни царапин, ни синяков, и даже волосы как-то
изнеможенно и плавно падают на лоб. Его взгляд становится наркотическим;
наконец, он усмехается, лениво выгибаясь еще чуть сильнее, явно с долей самолюбования.
– Ты пришел меня убить?
– Когда она пришла ко мне, ее руки были не такие
чистые, как у тебя.
– Я бываю в ванной от скуки, – с вызовом, как
курящая девочка-подросток, бросил он, – все равно делать нечего. Лежать на
диване или где еще – какая, нахрен, разница?
Я цокнул языком: рассчитывал, что он будет
умнее, но эти выпады не могли довести меня до звериного состояния, когда я
вправду бы бросился и убил бы его.
– О, я не о том. На твою чистоту мне плевать.
– Я понял, о чем ты.
– Кстати, ей ты уже ничего не сделаешь. Она
улетела сегодня. В Дели.
Он замолк и вернулся в прошлое оцепенелое
состояние. Я смотрел некоторое время в сторону, зная, что это заставляет
нервничать больше, чем прямой сверлящий взгляд. Строить диалог было до смешного
просто после всех выдержанных мною словестных
баталий, и все движения и слова уже выходили непроизвольными, однако меня до
сих пор волнует вопрос – что будет потом? Тишина прозвенела в комнате с
полминуты, и вот я протянул:
– Ты же историк. Профессор! – со смешком воскликнул
я. – Не глупый вроде бы человек. Сам знаешь, что сам и прямо сейчас я тебя не
прикончу, как бы мне этого не хотелось.
– Дипломатия – опасная вещь, – вяло заметил он,
снова играя в равнодушие.
– Верно подмечено, мой друг Горацио. Но,
конечно, на будущее тебе не стоит сильно надеется.
– Ясно.
– Нигде.
– Да.
– Никакое.
– Понимаю.
– Благодари бога, если я дам тебе сгнить в твоем
университете. А лучше переведись-ка в какую-нибудь Бауманку
на полставки, и сиди там по тише.
– Хм…
– Если, конечно, с тобой не случится
какого-нибудь удивительно неудачного случая.
– Да, да.
Я сцепил руки в замок и чуть подался вперед,
предчувствуя, что еще недолго смогу держаться с этой его бравадой.
– И как ты только можешь так мне хамить, а?
Честно скажу, у меня бы на твоем месте не хватило силы воли на подобное.
Тут его губы расплылись в самодовольной улыбке,
и сам он мечтательно откинул голову назад, будто вспомнив что-то приятное. Я
ощутил, что держусь на самом краю. Выдержав мхатовскую
паузу, он протянул:
– Я нахожусь уже за пределами морали, и мне
можно всё. Больше я уже не согрешу, и нету у меня никакого желания кривляться
сейчас перед тобой, дурак.
От его слов я застыл, пораженный; это и вправду
прозвучало настолько непристойно, настолько бесчеловечно вкупе с тем, что он совершил,
что я не нашелся, что ответить. Его ядовитая, медленно расплывающаяся ухмылочка привела меня в себя, и я встал, выпрямившись деревянно, как кукла, и столь же механическими шагами
преодолел разделявшее нас расстояние. Он будто бы не боялся, и под конец
выкинул еще один неожиданный ход: вдруг, когда я на долю секунды остановился
рядом с ним, почти вплотную, что бы в последний раз увидеть это гадливое
выражение, он резко подался вперед и впился своими губами в мои, быстро
запустив тонкие пальцы в мои волосы. Сбитый с толку, повинуясь секундным,
неосознанным порывам, я отбросил его к стене и сам отчего-то подался вслед,
почти не разделив поцелуя: всё это происходило несколько вдохов и выдохов,
несколько неопределенных мгновений я ощущал его настойчивый язык у себя во рту.
Я почти оцепенел, не понимая, что происходит, и очнулся только тогда, когда
почувствовал, как костистая ладонь резко накрыла мой пах, и он сам всем своим
худосочным телом пытается прижаться ко мне: тогда я тут же отпрянул и, не
целясь, быстро и сильно ударил его кулаком в лицо.
Он схватился за нос, непроизвольно всхлипнул, но
устоял на ногах; я исправил это еще парой точных ударов, и тогда он упал,
орошая пол кровью. Почти потеряв над собой контроль, я несколько раз пнул его в
живот, как никогда ясно видя перед собой картину всего, что случилось. От
одного этого реалистичного видения я, злостно улыбнувшись, добавил еще.
Наконец, он протяжно захрипел и плюнул кровью на грязный посеревший пол. Мне
приходилось драться не более двух раз в жизни, и я не знал, когда можно было
остановиться; кажется, мгновение назад, при последнем ударе, послышался хруст,
– сломанные кости – верх того, что я мог позволить. Как бы ни хотелось, нужно
было, наверное, остановиться. Его скорченное и худое, уродливо насекомое, тело
вызывало такое отвращение, что, не сдержав себя, я пару раз еще – как думал,
несильно, – пнул его по ноге, только для того, что бы ему было еще больнее.
Он перевернулся, застонал; на паркете
расплывались ярко-кровавые пятна, почти такие же, как в фильмах. Рядом со всем
тем, что он совершил, это короткое избиение смотрелось убого, и мне самому
стало противно от собственной немощности. По рукам и ногам я был скован
обязательствами, правилами этикета, своей работой и статусом; за себя я не
боялся, но слишком хорошо знал, чем грозит скандал Драгане.
Даже если меня просто посадят за решетку, она умрет окончательно. Я не знаю
вообще, на каких волшебных спицах держалась ее личность даже в эти совместно
проведенные дни.
Я постоял некоторое время над его жалким телом,
думая, что сказать; мне казалось, что если я открою рот, то смогу только
крикнуть что-то нечленораздельное. На лбу билась злая и торопливая жилка.
– Продолжай в том же духе. Бумаги по разводу я
тебе пришлю, – прошептал в конце концов я, думая, что сейчас же решительно
развернусь и уйду, но, не успев сделать и полшага, неожиданно и пребольно впечатался боком в письменный стол.
Рассвирепев, не зная, куда бы еще выместить
гнев, когда этот кобель уже ноет под ногами, я одним быстрым движением скинул
со стола бутылки, которые упали с оглушительным звоном и блеском; за ними
показалась беспорядочная стопка бумаги, и я схватил листы, желая разбросать их
по комнате или разорвать, но тут совершил единственную ошибку – глянул на
плотно исписанные строки и против воли, за крохотную долю секунды, прочитал
одно-единственное, огнем высеченное слово: «Драгана».
– Что… что за черт?! – воскликнул я в
исступлении, перебирая листы один за другим. На каждом повторялось одно и то же
имя в разных обрамлениях; мелькали многочисленные поэтические словеса, вроде
«любовь» и «чувства», но я не мог понять фразы целиком, настолько был вне себя.
В ответ этот мерзавец только что-то протяжно провыл. –
Что это, черт тебя подери?! – я один за другим просмотрел листы до конца и нашел
последние, и тут уже смог прочитать горевшие строки абзацев.
– Это… ты?
Он что-то промычал, затем закашлялся, снова
пачкая пол багровой жидкостью. Неожиданно мысль о том, что он описал на бумаге
все, что произошло, привела меня просто в неописуемую ярость; я повернулся к
нему, свирепея все больше, и принялся выкрикивать один за другим вопросы, вновь
награждая его все новыми ударами.
– Для кого ты это пишешь?! Зачем?! Ты здесь
рассказал обо всем?! Показал это кому-то?! Писал что-то еще?! Отвечай! Как тебя
только земля носит, ебаный извращенец!
Он не мог ответить, весь его рот и лицо были
залиты кровью вперемешку со слезами и слюной. Он плакал от боли, неясно выл,
иногда произнося что-то, отдаленно напоминающее «нет». Краем сознания я
понимал, что ничего не добьюсь, но мое безумие не желало отступать, и продолжал
изливать свое бешенство. Оказалось, человеческий организм много прочнее, чем
думал я до того. Я сбил костяшки, как дворовый мальчишка, и сорвал голос. Он
был еле живым, и уже не кричал, не завывал, а только неясно скулил, забившись в
угол, весь в синяках и кровоподтеках. Когда я, прихватив исписанную бумагу,
покинул квартиру, он, кажется, едва мог пошевелиться, но я только мог жалеть о
том, что он не лишился, скажем, бесполезного глаза или руки.
Я хотел прочитать все залпом прямо в машине, но
понял, что слишком взвинчен, чтобы пытаться следить за развитием чужой мысли.
Скорее, словно боясь опоздать, я погнал домой, нарушая правила, даже не успев
подумать о том, что никогда прежде так не ездил – ни разу за жизнь.
Дома я заперся в кабинете и, забыв обо всех
делах, принялся читать запоем, страницу за страницей, глотая слова, не думая.
Один за одним прочитанные листы падали на пол. Это было похоже на истерию,
даром что я сидел бездвижно. У него был ровный,
каллиграфически вычурный почерк и местами грузный стиль; кое-где бумага пошла
волнами от пролитой воды или алкоголя, кое-где порвана: это были, пожалуй, мои
единственные разумные замечания по поводу прочитанного.
Едва закончив, я понял, что мне нужно выпить. Я
ненавидел алкоголь, но всегда держал ради гостей приличествующий статусу набор
отравы. Трясущимися пальцами я достал широкую бутылку, стоившую немыслимых
денег, открыл, налил до краев. Сделал первый глоток, поморщился от горечи, но
внутренне испытал облегчение. «Как же так», – пошептал я, падая назад в кресло.
Не могу представить, сколько времени я сидел, пялясь в противоположную стену.
Кажется, в комнату никто не заходил, хотя я не мог быть уверен. Было уже совсем
поздно.
Неожиданно посерди вековой, пыльной, пустотелой
тишины, в которой я потерялся, раздался перелив мелодии мобильного. Я
встрепенулся, огляделся вокруг, будто бы проснувшись. Сообразив, наконец, в чем
дело, я испустил тихое «о» и поднялся за портфелем, затем долго боролся с застежками,
едва не выронил телефон из рук; имя на экране заставило меня снова вздрогнуть,
еще даже сильнее. Я почувствовал, как жжет глаза. Едва сдерживаясь, я снял
блокировку и прошептал, пытаясь скрыть волны дрожи, бьющие прибоем по всему
телу:
– Да, дорогая.
– Привет, – ответил мне возлюбленный голос
ровным, гладким, как галька, тоном. Я почувствовал, как по щекам потекли
неуправляемые слезы.
– Как ты себя чувствуешь? – сдержанно спросил я,
чувствуя, как снова сладко и больно делается на сердце. От паузы тягучее наслаждение
и горечь стали еще сильнее, и только через несколько тактов сердца она
ответила:
– Все хорошо, знаешь…
Я рыдал все время, пока она говорила. Я плакал
от того, как непоправимо и глубоко люблю ее, от того, что узнал сегодня, от
того, что был пьян, и еще потому, что ее тон в самой своей глубине, которую мог
углядеть только самый преданный слушатель, отдавал пряной, нереалистичной
ноткой веселья. Я видел, как она едет в сверкающей машине сестры, какая на
улице жара – такая, что бьет в голову, – как она иногда будто безразлично
выглядывает в окно, и так ясно мог предсказать малейший ее жест, что делалось
почти страшно. Она всё говорила и говорила, будто бы равнодушно, иногда
вздыхала, перебрасывалась короткими репликами на хинди с сестрой, замолкала ненадолго;
я мог бы вечно с замиранием сердца следить за этими маленькими действиями и
слушать этот голос, переливчатый знакомый голос, голос не сломленного человека.
Я вспомнил, как уговаривал (с криками и бранью)
ее лететь в Англию. О какой Индии может идти речь, говорил я? Отправляйся туда
на каникулы, но работать ты там не будешь – она исподлобья глядела вверх и
только молчала, и раз в час, в два, в три почти шепотом говорила, что полетит
только в Дели. Я бесился, сходил с ума, думая, что она пропадет в этой
прекрасной и диковатой стране; я думал, что ей нужен только абсолютный
европейский комфорт. И, что же тут думать, – она снова, снова оказалась умнее,
чувствительнее, любовь моя!
– Драгана, – сказал я и услышал, что мой голос
почти дрогнул, – я хотел бы извиниться. Ты была права. Насчет Дели.
– Ничего, – я готов поклясться, что она сейчас
улыбалась.
– Ты не представляешь, как я люблю тебя, моя
маленькая девочка, – сказал я парализованным голосом, пригвожденный приступом
безумной нежности. Послышался тихенький фарфоровый смешок, и в мое сердце будто
бы ударил молот.
– Ну, что же ты, – только и ответила она.
Несколько минут мы молчали. Я слышал разноцветный шум Дели. Как же безнадежно и
счастливо я люблю тебя, моя единственная, навсегда единственная радость. Я так
надеюсь, что ты выздоровеешь, поправляйся, моя красавица.
Андрей
Я думаю, что не могу желать большего.
Я достиг достаточных успехов в карьере, – конечно,
я не получил Нобелевскую премию, но, по крайней мере, у меня есть докторская
степень и свои достойные открытия. Помниться, поступая, я все думал – а не
совершил ли я ошибку, собираясь заниматься сложной наукой, в то время как мог
попросту пойти на перспективное программирование или на более понятную
инженерную специальность, но теперь – нет, я понимаю, что сделал совершенно
правильный выбор. Я переехал в Лондон. Мне здесь нравится, и жить в Англии с
подобной зарплатой – право, одно удовольствие. Кроме всего прочего, к сорока трем
годам я выгляжу еще довольно неплохо и каждое утро все еще совершаю свой
рассветный кросс по улицам, – малое достижение, но всё же я горжусь и этим. И,
кроме всего прочего, – самое пожалуй, главное, – я нашел ту, ради которой можно
совершать всё это.
Драгане тридцать восемь, и она,
как ни странно для такого имени, тоже из России. Вообще, у ее семьи
удивительная история, достойная долгого описания, – услышав ее впервые, я долго
поражался тому, что бывают где-то в мире такие удивительные стечения
обстоятельств. В жилах Драганы текла русская, индийская и хорватская кровь, и эта
удивительная смесь придавала ее внешности оттенок нереалистичной, сказочной
красоты. Все твердят, что она выглядит поразительно молодо – так оно и есть.
Один мой старинный, еще университетский друг, приехавший погостить в Лондон,
высказался неодобрительно о татуировках, покрывающих ее руки, но мне нравятся и
они. Мне нравится в ней абсолютно все. Даже то, что она курит и любит подолгу
задерживаться на работе. Мне кажется, она – чудо, которое неожиданно подарило
мне небо.
Мы познакомились с ней три года назад на встрече
у каких-то общих друзей. Она сразу привлекла мое внимание, но я не верил, что
могу заинтересовать ее. Однако как-то так сложилось, что пару раз мы
встретились почти случайно, поговорили, поняли, что находим друг друга
интересными и постепенно, через полгода дружбы, стали тем, что называют
неловким словом «пара». Все произошло очень уж плавно и спокойно, и я даже не
успел понять, когда умудрился влюбиться в нее по уши. Поначалу, правда, мне
казалось, что в ней не хватает какой-то, что ли, пылкости и страстности, но со
временем, к сегодняшнему дню, понял, что большего мне в силу лет уже и не стоит
желать. Наша любовь стала спокойной, домашней, мы походим на обыкновенную семью
– и этим банальным фактом я, признаться, счастлив, как ничем больше.
Драгана умнее меня. Нет, это не еще одно
размышление о том, что женщины сообразительнее и мудрее мужчин – что тоже, в
свою очередь, правда, – это простой факт, который не стоит даже доказывать. Она
– программист, но может поддержать беседу, кажется, на любую тему. Она знает
подробности всех моих исследований, и иногда даже – удивительно! – может мне
что-то подсказать. Я не могу не быть очарован женщиной, так хорошо
разбирающейся в теоретической физике. Сама она занимает высокий пост в одной
известной компании, и горжусь ей так же, как горжусь собой. Представляю, как
должно быть, забавно она смотрелась лет пятнадцать назад в России: молоденькая
черноглазая дамочка на каблуках, одетая по последней моде – лучший программист
во всей фирме.
Драгана знает почти шесть языков. Английский,
сербский, хинди, французский, итальянский, а с недавних пор еще начала
увлекаться японским. Она старается научить меня французскому, и это ей удается
с переменным успехом. Драгана очень много читала, и разбирается в истории так,
будто это ее вторая специальность. С ней интересно гулять хотя бы потому, что
непременно за прогулку она укажет на что-то своим очаровательным пальчиком и
расскажет удивительную, забавную или трагическую историю, связанную с этим
уголком старушки Англии. Она отлично рисует – наш дом весь увешен ее
карандашными зарисовками и отпечатанными картинами с планшета. При всем при
этом, она еще умеет неплохо играть на скрипке. Я думаю, что такая женщина – это
дар божий.
Я, наверное, хотел бы провести с ней всю жизнь.
Почти ничего я не знаю о ее прошлом, – но, с
другой стороны, зачем мне знать что-то о том, какие отношения были у нее одноклассниками
в школе? Меня волнует прежде всего то, какая она сейчас. Я знаю о том, что она
была когда-то замужем, но что мне до этого? Я знаю, что после университета она
уже жила в Лондоне, работая, впрочем, в совершенно другой компании; потом,
кажется, вернулась в Россию, дальше на пар лет – в Индию, совсем ненадолго – в
Швейцарию, и теперь – снова в Лондон. Для меня переезд в другую страну был
событием всей жизни, для нее, кажется, сменить один флаг на другой – не более
чем въехать в другую квартиру. Иногда она рассказывает мне какие-нибудь
любопытные истории из своей эмигрантской жизни, и тогда я с увлечением слушаю,
потому как и рассказывает она так, что слюнки текут. Два раза мы с ней ездили в
Индию – в гости к ее сводной сестре, и я вспоминаю эти поездки с великой
радостью. Всю жизнь я представлял себе Индию, как и большинство простаков,
весьма однобоко, но она раскрыла мне всю глубину этой страны – я был сражен не
столько экзотикой, сколько, напротив – современной стороной этой древней
страны, непрерывно развивающейся, медленно встающей с колен. Она осталась в
моей памяти сладким, жарким отпечатком, к которому я люблю возвращаться порою.
Недавно к нам заходил ее брат со своим маленьким
сыном. Это маленькое очаровательное существо меня уже давно и абсолютно
покорило: я не нахожу слов, чтобы сказать, чем именно он мне нравится, но в
самой сущности этого создания столько радости и счастья, что я не могу не быть
счастливым вместе с ним. Один его вид, неуклюже шагающего по полу, заставлял
меня улыбаться. Я любовался им и думал, что хотел бы видеть в нашем доме ребенка.
Да, я говорил, что не стоит желать большего. Но
одно маленькое желаньице никому не повредит. Сегодня, когда Драгана придет с
работы, я скажу ей всё. Мне кажется, ей самой хочется завести детей, просто
пока она мне об этом не говорит. Она любит меня, и я люблю ее. Думаю, из нас
получится прекрасная настоящая семья. Думаю, она мне не сможет отказать.
Тогда я совершенно точно стану самым большим
счастливчиком на земле.