Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2012
Леонид Левинзон
Родился в 1958 году. Закончил медицинский институт
в Санкт-Петербурге, в 1991 переехал в Израиль. Живет в Иерусалиме, работает в
медицинском центре. Лауреат «Русской премии» 2010 года по малой прозе, повесть
«Акакий Акакиевич» вошла в шорт-лист премии им. Марка Алданова в том же 2010
году. Печатался в журналах «Октябрь», «День и ночь», «Зарубежных записках», «Новом
журнале», «Иерусалимском журнале», «22».
Рассказы
Дождь
Ну вот.
Осень. Утром бодренько помылся, оделся, и бегом. Стою на остановке – дождь идет.
А по мне хоть град. Воротник поднял, и все дела. Жаль, зонтик не взял. Не
люблю. Если б любил, обязательно взял бы. А так – приходится мокнуть. Холодно
под дождем. Но зонтик? Нет, только не зонтик. Стою себе в темных очках. Автобус
мимо проехал. Не заметил что ли? Пожалуй… Или шофер решил, что дождь… дождь все
спишет. Может он и прав, я ведь тоже склоняюсь к этому. Так и представляю того
шофера: пожилой, на лбу морщины, но не от раздумий, точно не от раздумий, во время
движения думать не просто, всего лишь зарубки на память. А что? Думать вообще некогда
– работа, дом, дела вечные. Да и о чем, собственно? А если еще выпил… У-ух! Вот
и получается, весь день и последующие двадцать лет работаешь в конторе,
бумажечки исписываешь, а морда – будто на трех войнах побывал. Как-то так
устроено – морда скукоживается не важно от чего. Так вот. Едет водила. А около
него какая-нибудь старушенция пищит:
– Я
пожалуюсь! Я пожалуюсь! Как это? Где это? И почему первый автобус за три часа?
Я вся замерзла! Где ваша забота о человеке? И почему нет двадцать шестого?!
Шофер
напрягает морщины и молчит – некогда ему отвечать. А старушенция все заводится
и требует. Она бы и рада сесть, но сами знаете, если граммофончик заиграл,
сразу не отключишь.
Наконец,
очередная остановка, шофер видит человека в темных очках и думает:
– Проеду,
точно проеду. Ведь не заметит – недаром в темных очках. Странно – осень, и в темных
очках. Вообще у меня особые обстоятельства – дождь, старуха, морщины, полно
пассажиров. Проезжает остановку и говорит в сторону:
– Сзади
двадцать шестой, сзади. А автобусов не было, потому что дождь. Колеса скользят,
мотор чадит, на бензин подорожание, водителей не хватает, начальство
проворовалось, но что мне начальство, когда я уже на трассе? И вообще, я знаю
только то, что я еду и открываю двери. Открыл, закрыл, открыл, закрыл.
Но старуха
уже отошла, села и ничего не слышит. Она сосредоточенно копается в сумке. Она
купила сегодня молоко и булочку, сыр и рыбу, но на улице дождь, она выбежала
поскорей, а зачем выбежала – забыла.
Забыла
проверить чек и теперь его ищет, вдруг обманули? Например, взяли за рыбу дважды,
а за хлеб трижды? Что в кошелечке у нас? Пять монеток и еще десять. Додали, не
додали? Нет, нет, не возражайте, это вопрос принципа. Тяжело возвращаться, но в
таком деле самое главное принцип. Государства рушились из-за несоблюдения
принципа. Интересно, чека нет, а на душе облегчение, хотя это наоборот. Но иногда,
то, что наоборот, правильнее. Старуха перестает копаться, и смотрит в окно. А
там человек в темных очках рукой машет.
– Как же
он в магазин ходит? – думает старуха. – Ему же чек не проверить. Видит,
наверное, плохо. Или воображает. Точно воображает, как этот противный шофер – даже
не ответил. Вот, довоображался, проехали.
Дождь. И
автобус проехал. Уж как я старался, рукой махал, и все-таки не взяли. Я ведь
как думал? Я всех вижу в своих очках. А меня никто. Думал, это понарошку. Так,
играемся. А он проехал и не заметил. Всерьез воспринял. И что теперь делать?
Снять темные очки? Они ведь против солнца, а не против дождя. Ничего не
скажешь, момент выбора. Вдруг и следующий не заберет? Да, что-то я не додумал. А
вот! Еще автобус! Здесь я, здесь!! Проехал. Собака, просто собака. Следующий
год – год белой собаки, мне должно повезти. А то, такая жизнь – с работы на
работу. Может, начать галстук носить? А что? Неплохо бы смотрелся. В темных
очках и в галстуке? Интеллигентно. Иду, например, по коридору. Высокий, прямой.
В галстуке.
– Простите!
– Простите,
что?! Вы, вообще, мне? Почему я? Так, луна! Что, сегодня ночью вообще не было
луны?!
Нет,
галстук – это серьезно. Он внушает серьезные мысли. Ты сразу член общества. И
общество тебя уважает. Я думаю, мне бы сразу повысили зарплату. Да, по факсу бы
прислали распоряжение: «Тчк ЭЛЭЛ повысить Тчк». Именно так. А на сколько – мол,
сами думайте и попробуйте только ошибиться. Вкусное слово «факс». Вкусное слово
«Тчк».
Не буду я
галстук носить. Просто не буду и все. Разве что в дождь. А недавно я встретил
одного человека. Я понимаю, вам это неинтересно, вам интересен дождь. Но все-таки…
он шел навстречу, широкий в талии. Я ему сказал:
– Здравствуйте!
Он
скользнул взглядом, сказал:
– Да, да.
И всё. В
двенадцать ноль пять я поздоровался, в двенадцать ноль шесть он уже шел от
меня, блестя лысиной в ужасном свете электрических ламп. Вот так и жизнь
проходит. Ну это к слову, не обращайте… Так вот. Мне он, этот человек, не
понравился. Я почувствовал к нему неприязнь. И не потому, что он совсем не
похож на меня, а потому что он сытый. Есть такая порода людей, сытость которых
отражается в глазах, лице, руках. Они, обычно, даже не миллионеры. Так, сытые.
Хотя возможно, он хороший врач и больные говорят ему спасибо, а не больные,
толкаясь между собой, ходят мимо в толпе. Или адвокат по квартирному вопросу. Точно!
По квартирному! У него хорошие дети, хорошая жена и всё в жизни
последовательно: родился, состарился, умер. Счастливо подбрасывая правнука
вверх. Только вдруг схватился за сердце, сказал – ах! И вот, уже музыка. Все
плачут и потихоньку расходятся. Неудержимо расходятся. Как-то в последнее время
замечаю, что хороший человек, становясь сытым, все больше говорит «да-да» в
ответ на приветствие. Начнешь ему объяснять про свои не сытые дела и растерянно
замолкаешь. Что ж, понятно, у него жена, дети, права, обязанности, квартиру в
этом году надо поменять, времени на все не хватает и в четыре часа спортзал, а
ты задерживаешь. Остановишься, пробормочешь:
– Извини…
– Ну пока…
– хлопнет тебя по плечу.
Уйдет – муж, жена, дети, спортзал, и вообще
темнеет. Да нет, я понимаю, это внешнее. На самом деле столько подводных
камней. Бывший друг уйдет, ты останешься и украдкой хлопнешь себя по плечу, как
это? Встанешь и, поправив темные очки, молча пойдешь. Не завидуя, не жалея,
просто пойдешь своей дорогой. Потому что важно идти своей дорогой. Задаешь себе
условие и идешь.
Дождь.
Интересно, сколько он будет продолжаться? Всю осень или только один день? Я
хотел бы – всю осень. А сейчас я куплю летнюю шляпу. Почему летнюю? Потому что
осенью я всегда жду лета, а летом мне всегда некогда. Вот автобус подойдет, ведь
он когда-нибудь подойдет? Остановится под дождем, терпеливо ожидая. Я войду
внутрь и спрошу про двадцать шестой. Мы ведь все не очень отличаемся друг от
друга. Ведь и меня на самом деле заботит, где двадцать шестой. Потом сяду. Я
поеду покупать шляпу. Хотя я уже вчера пытался купить. Но так и не купил.
Почему? Самому непонятно. Подходишь, примеряешь – то шляпа большая, а голова
маленькая, то шляпа маленькая, а голова большая. Но я думаю, это несоответствие
когда-нибудь кончится. А пока, пока я выхожу под дождь. Он идет все сильнее,
сильнее, уже и домов не видно, и погоды не видно. Дождь.
21.11.05
Иерусалим
В Тель-Авиве
В Тель-Авиве надо
ходить пешком. Только тогда ты почувствуешь его дремотную левантийскую
сущность, отдающую сладостью помоек и затхлостью пыльных манекенов. Пусть дикие
желтые кошки следят за тобой длинными презрительными глазами, и солнце,
растопляя желания, всё ощутимее грозит сверзиться тебе на голову. В таком
городе надо жить на крыше, писать стихи и спускаться вниз единственно чтобы
искупаться в море да закупить вперед продукты, обеспечив себя едой еще на
несколько жарких влажных дней. Вот, на одной из таких крыш, в комнатке с залихватской
надписью на двери «мушкетерская», проживал и проживает высокий, уже не молодой
человек с длинными русыми волосами. Готовит себе салаты, сидит у компьютера,
принимает гостей.
Сегодня у него
крепенький лысоватый Алексей из Иерусалима и широкоплечий черноволосый Олег,
каждую минуту палящий мятую папиросину «Беломор».
– В ней масел нет, –
объясняет, – чистый табак. Но, мужики, такая полезная вещь. Задумано именно для
работяг: только нагрузил тачку – погасла. Что ж, остановись, перекури. Отвез
тачку – погасла, опять перекур.
Звонок. Олег
отвечает:
– …отец Макарий,
отец Дионисий… Да, договорено, да, места…
Закончил.
– Туристический
бизнес, мужики, – извиняется, – паломники… То пусто, то густо…
– Олег, ты уже
выучил испанский?
– Читаю Борхеса.
Встаю в пять утра, пока жена спит, и начинаю.
– Что-то мы
заговорились, – замечает хозяин.
Разливает хитрое
пузатое бренди. Подняли стаканчики, еще раз подняли.
– Был недавно в
Днепропетровске, – Олег борется с беломором. Затянулся. – Ночевал в коммуналке
у тети: часы тикают, на стене ковер с лебедем, на этажерке подшивки «Нового
мира», «Юности», через дверь запах уборной. Где они, семидесятые? Ау?
– А у меня свой
Днепропетровск, – Алексей вольготно расположился: откинулся назад, вытянул
ноги, – там, где я живу, за многоэтажками пустырь: высохшая трава, при ветре
скрипящая будто железом, одинокая дорога, сожженная автобусная обстановка.
Репейника только нет да лопухов.
– А ты был в
Днепропетровске?
– Не-а.
– Ну, за
Днепропетровск! – предлагает хозяин.
Подняли, еще раз
подняли. Раз – и кончилось бренди.
– Сколько не
растягивай…
Поднимается Олег, поднимается Матвей – хозяин.
– Пойду, провожу, – говорит.
Гость из Иерусалима
поднимает с полки атлас, изучает: миллионы людей раскрашены разными красками.
Положил обратно.
Стук в дверь. Входит
серьезный человек Дмитрий с женой Галей и его друг профессор Иванов.
– Вот, – обижается с
порога профессор, – «В Новостях недели» кто-то под псевдонимом Шломо Иванов
пишет разные глупости, а мне звонят и выясняют отношения.
– Где Матвей? –
Спрашивает Дмитрий.
– Пошел Олега
провожать.
– Да ну! Значит, он
был?
– Конечно, был, вон
бренди пустое.
– Жаль, давно не
видел. Как он?
– В Рамат-Гане с
Ирой.
Порывшись в портфеле,
Дмитрий вытаскивает водку «Лобзик».
– Дима, а почему
ваша водка так называется?
– Да лобзиком по
желудку, – говорит профессор Иванов.
– Брось, это просто
оригинальное, привлекательное коммерческое название.
Открывается дверь,
заплетая ноги, входит совершенно пьяный Матвей, за ним, толкая его в спину,
появляется маленькая нахмуренная девушка.
Иерусалимец ахает:
– Он же трезвый
выходил!
– Вот, привела, – говорит
девушка, – полчаса не мог открыть дверь на крышу.
– Она же не закрыта!
– Не мог!
Матвей делает два
шага и падает в кровать. Девушка уходит. Изо всех сил борясь с опьянением,
Матвей изрекает непонятное:
– Пирожки…
– Что, пирожки? – не
понимает профессор Иванов.
Но Матвей уже спит.
Смеркается. Рябит
маленький телевизор, Дмитрий рассуждает о политике. Профессор кивает. Разливает
«Лобзик», еще разливает. Кончилось. Как-то неожиданно кончилось. В общем,
сколько не растягивай…
– Галя, поставь
чайник! – командует Дмитрий.
Галя фыркает:
– Я в гостях.
Дмитрий горестно
вздыхает и продолжает тему.
– Дима, помолчи! – не
выдерживает Иванов.
– А что?
– Был у нас тоже
один профессор, все политикой интересовался. Даже с наушниками ходил, новости
слушал…
Иванов делает паузу.
– Ну и что?
– Умер. А политика
осталась.
– Дурак ты, Иванов.
Алексей, как ты завтра?
– Не знаю. Подожду –
Матвей проснется, решим.
– Ладно, мы поехали.
Иерусалимец еще
посмотрел телевизор в полосах: блондинки – Россия, брюнетки – Израиль. Потрогал
экран. Выключил. Вышел на крышу. На крыше девушка, приведшая Матвея, гуляет.
– Девушка, спасибо.
– Вместо того, чтобы
говорить спасибо, лучше бы проследили за ним. Если бы не я, он бы упал с крыши.
– Спасибо.
– Ему лечиться надо.
Это запой, я знаю. У меня еще в Дрездене были проблемы с братом.
– Вы из Германии?
– Да.
– И давно в Израиле?
– С девяносто четвертого,
а что?
Девушка нахмурена,
резка, руки в карманах тоненького свитерка оттягивают вниз ткань и резко
обозначают соски. У девушки, оказывается, полная грудь.
– Давайте чай попьем?
– Не, не хочу. Пойду
спать. Ему надо в общество анонимных алкоголиков записаться, – советует
напоследок.
Закрывает за собой
дверь.
Гость, нарушая
правила, спускается по лестнице и уходит к морю. По дороге ночные клубы, пабы,
гуляющие девчонки, парни. Еще холодно, и на голые плечи девушек накинуты
куртки. Дорогу заступает амбалистый.
– Эй, дядя? – подмигивает.
Алексей поднимает
глаза.
– Не хочешь? Пип-шоу
«Капуста».
– Почему «Капуста»?
– А что,
оригинальное коммерческое название. Детей в капусте находят, разве не знаешь?
Ну, зайдешь?
– Нет.
Обогнул препятствие
и мимо фонтана на набережную: огни, небоскребы. Напротив Оперы множество свечей
– память о теракте.
А наутро Матвей
рядом долго ходит, шмыгает носом, что-то делает. Гость проснулся, посмотрел:
– Матвей?
– Да так. Будешь?
– Может не надо?
– Да я чуть-чуть.
Между прочим, – проговорил с обидой, – вчера Семен-магазинщик обвинил меня, что
я ему пирожки рассыпал.
– А ты?
– А я обиделся.
– А кто рассыпал?
– Я случайно.
Попытался ему заплатить, а он красный стал и говорит: Иди, Матвей… Какое он
имел право? Ну, будешь «Лобзика»?
– Тебе надо в
общество анонимных алкоголиков.
– Это тебе надо. Так
не будешь?
– Нет.
– Ладно, я допью….
Кстати, салаты в холодильнике.
Допил «Лобзик»,
посмотрел на пустую бутылку, сказал грустно:
– В общем, сколько
не растягивай…
Отключился.
Гость походил по
комнате, поднял с пола плотно исписанный листок. Стихи…
Душа сбегает в
ночь. Ей глупо
Смотреть в
компьютер, мять кровать,
Торчать в окне,
впадая в ступор,
И с кошкой
мелочно страдать…
Разжал пальцы,
листок спланировал обратно на пол.
Звонок:
– Алексей, ты что?
– Да вот, Матвей
опять напился.
– Жди, заберу.
Сели, нарушая
правила, в машину, поехали в старый Яффо.
– Что машина? – рассуждает
по дороге Дмитрий. – Железо! Купил за три тысячи – и бегает. Хочешь, подскажу,
где купить?
– Не надо!
– Как хочешь. Ага,
не занято! Выходим. Галя, смотри, какая женщина! – обращается к жене. – Ты по
сравнению с ней полный ноль!
– Ты тоже, – спокойно
отвечает высокая, тоненькая Галя в неожиданной белой панаме. – Кстати, тут есть
хорошие рыбные рестораны.
Дмитрий делает вид,
что не слышит.
– Туалеты, – обрадовался,
– подождите.
Трое
останавливаются. Галя говорит:
– Вы не находите,
что он как-то странно понимает сказанное?
Ждут. Смотрят на море, где в узкой бухточке
скопились яхты.
– Интересно, как они
отсюда выплывают? – задумчиво спрашивает Алексей.
– Вертолетом, – отвечает
профессор Иванов, неуместно смотрящийся среди гуляющих левантийцев в своем
строгом костюме и светлой рубашке с галстуком.
– Ну и где же
Дмитрий? – когда надоедает смотреть на яхты, волнуется иерусалимец.
– Он с собой ничего
не взял? – интересуется Галя и почему-то смотрит на Иванова.
– Да вроде Диккенс в
машине остался, – неуверенно отвечает профессор.
– А то прошлый раз, –
Галя поворачивается к Алексею, – взял с собой Библию. Я говорю: – Ты что, с ума
сошел? Так ведь его не переубедишь!
– Небось, год сидел?
– Полчаса, – отвечает
вместо Гали профессор Иванов, – всего полчаса, но вышел в кипе.
Появляется Дмитрий.
– Что расселись,
пошли? Вот, Алексей, – обращается к гостю, – напиши, как мы ходили по Яффо!
– Как не пошли в
рыбный ресторан! – добавляет злопамятная жена.
– Молчи, глупая!
Напиши, как в ящиках лежали креветки и рыба, как резко пахло морем, и араб в
штормовке с опущенным на голову капюшоном приплясывал своими длинными молодыми
ногами в джинсах около ящиков. Кричал: двадцать! Пятнадцать! Двадцать! Только
сегодня! Только сейчас! Как стояли спинами ко всем нахохленные насупленные рыбаки
со своими длинными удочками, как играли в воде дельфины…
– Интересно, где ты
видишь дельфинов? – интересуется Галя.
– Неважно, это
художественное допущение! – отмахивается Дмитрий. – Как солнце то появлялось,
то исчезало, и сразу становилось холоднее, и люди никак не могли приноровиться
к этой меняющейся погоде, ходили кто в майках, кто в куртке. И вдруг небо
заволокло, и сыпануло дождем, рассыпалась крупная тяжелая капель, но быстро,
походя, и опять появилось, как бы дразнясь, солнце, и рядом на прогулочном
кораблике вдруг засвистел в большой свисток капитан в такой замечательной
фуражке и закричал грозным голосом:
– Все по местам!
Отдать швартовы!
Под корабликом
загудело. И, сначала переваливаясь, а потом гордо выпрямившись, кораблик поплыл
прочь изо всей силы крича «Золотой Иерусалим» громкоговорителем.
– И еще расскажи… – продолжает
Дмитрий.
– Как мы не пошли в
рыбный ресторан! – упрямо добавляет Галя.
– А не пора ли нам «Лобзика»?
– интересуется профессор. – Что-то мои профессорские мысли начинают разбегаться.
Дмитрий
сосредоточенно думает.
– А что, в принципе
правильно, у нас дома и борщ к нему имеется.
– Борщ это хорошо, –
благосклонно кивает профессор Иванов, – горячие закуски самые хорошие.
Но как ни
растягивай….
Через несколько
часов убегает назад дорога между Тель-Авивом и Иерусалимом, в маршрутке
здоровенный негр, китайцы, два араба, румын, пять экономящих деньги филиппинок
на одном сиденье и теплый от «Лобзика» некий лысый. Начинает было дремать и
вдруг раскрывает глаза: навстречу по бордюру, качаясь от ветра, идет молодой
религиозный еврей. Глаза в восторге, руки раскинул, белая рубашка вырвалась из
брюк, пузырится, в руке шляпа. Идет и не падает.
Иерусалим
15.04.05