Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2012
Андрей ПЕРМЯКОВ
Шаг на долгом пути
Ганна Шевченко. Домохозяйкин блюз. – М.: Издательство Р.Элинина,
2012. –
79 с. – Поэтическая серия клуба
«Классики XXI века».
Стихи Ганны Шевченко появились в литературных журналах несколько лет назад – почти одновременно с ее же короткой прозой. И, надо сказать, на первых порах лаконичные, умные рассказы по дыханию и ритму близкие к поэзии, показались значительно более интересными. Нет, стихи совсем не были слабыми или тем более графоманскими: в них присутствовали и ясность высказывания, и весьма необычный ракурс, однако обязательность их вызывала сомнения. Впечатление было примерно таким: да, автор наделен талантом, знает цену поэтическому слову, однако посыл его не слишком ясен. В общем, первые из стихотворных опытов Ганны Шевченко, представленных на читательский суд, вызывали разве что любопытство и надежду.
А потом, кажется, и чуда особого не случилось, но с каждым выступлением на московских и региональных площадках, с каждой журнальной публикацией и даже почти с каждым появлением текстов автора в ее интернет-блоге стихи становились всё интереснее. Поэтому издание книги стало действием ожидаемым и вполне логичным: некоторый путь пройден, надо бы на него посмотреть и определить возможности последующего движения. Отмечу сразу: книга состоялась. Впрочем, прежде чем говорить о вещах действительно существенных, придется отметить два относительно серьезных недостатка.
Во-первых, на мой взгляд, неудачно выбран заголовок. «Домохозяйкин блюз» – название не самого показательного стихотворения.
Во-вторых, расстраивает отсутствие структуры. Все-таки почти 80 стихотворений без подразделения на главы – это многовато. Нет, упорядочивание текстов – не в меньшей степени авторская прерогатива, нежели собственно их написание и отбор к публикации, но некоторые силовые линии, помогающие оказаться в мире поэта, вполне очевидны. Например, в один блок с «бытовыми» текстами могли б войти стихи о детстве:
Мне в детстве было
многое дано:
тетрадь, фломастер,
твердая подушка,
большая спальня, низкое
окно,
донецкий воздух,
угольная стружка.
Когда на подоконнике
сидишь,
то терриконы сказочней и ближе.
Мне нравилась
базальтовая тишь
и мертвый флюгер на
соседней крыше.
А за полночь, сквозь
шорох ковыля,
сквозь марево
компрессорного воя,
подслушивать, как
вертится Земля,
вращая шестеренками
забоя.
Первая строка, настраивающая, вроде бы, на метафизический лад, замечательно обманывает читателя, стихотворение переходит в описательную плоскость, а финал возвращает изначальную тональность, но не в виде банальной закольцовки, а гораздо более интересным и сложным методом.
Отдельной главой могла бы стать городская лирика – возможно, вместе со стихами «о чудиках» и людях, не очень вписавшихся в жизнь:
У Филипповны сумка с дырой,
прохудившийся шарф и калоши,
кардигана немодный покрой,
аметисты на старенькой броши.
<…>
Потому что пришли холода,
одиночество, осень, простуда,
потому что уже никогда,
никого, ничего, ниоткуда.
Мог бы, к примеру, получиться интересный раздел стихов о литературе и текстов, скажем так, философских. Хотя тут есть очень важная тонкость. Уже из приведённых выше цитат очевидно постоянное обращение автора к темам, пограничным по отношению к миру, воспринимаемому нами чувственно, и миру другому. Собственно, эту грань и интереснее всего разглядывать, говоря о стихах, представленных в книге «Домохозяйкин блюз».
Есть такое общее место, во многом спасительное для рецензентов: «автор обладает собственным взглядом». Это вполне естественно, без этого нет поэта, но в чём состоит особость взгляда, иногда сформулировать бывает весьма непросто. А вот в случае Ганны Шевченко эта особость легко определима.
Когда-то мифология, а вслед за ней и поэзия, начались с одушевления человеком окружающего мира. Живым было всё – облака, вода, камни, умершие друзья. Такой способ принятия весьма распространен, и конкретные примеры будут излишними – в силу их изобилия. Несколько реже встречается иной взгляд: очевидно живые объекты в стихах предстают в механизированном облике. Например, у Александра Еременко:
Электрический
ветер завязан пустыми узлами,
и на красной
земле, если срезать поверхностный слой,
корабельные сосны
привинчены снизу болтами
с покосившейся
шляпкой и забившейся глиной резьбой.
В случае Ганны Шевченко живое и неживое существуют не параллельно, а совместно. Вот холодильник пытается говорить с хозяйкой, причем не иначе, как на равных, ошибаясь совсем по-людски:
Это невыносимо,
неопытен, годовал,
мой холодильник Дима
Катей меня назвал.
Или вот огородное чучело защищает свое право быть неживым. Ему так лучше:
– Глаза мои – два
ореха,
руки – сухие
ветки,
шапка набита
сеном,
рот обтекаем,
как камень под водопадом.
Я пугало,
пугало огородное.
Стою себе
посреди огорода, ни с кем не знаюсь.
И на детишек,
которые бегают рядом,
плевать мне, и
все такое…
И вообще, не
мешай мне, иди отсюда,
отойди от меня,
не заслоняй мне солнце.
Зато природа за окном кажется пластиковой:
Холодный день, окраина Подольска,
в окне стоит природа, как живая…
А сама лирическая героиня легко отражается то в мертвой кошке, то в живой пока еще рыбе:
Я надела блузу
чистого льна,
светлые джинсы
и пошла на
пруд.
Села на траву,
закинула удочку
и вытащила
рыбу.
На ней была
блуза чистого льна
и светлые
джинсы,
испачканные травой.
Она задыхалась.
Вообще, рыб в стихах «Домохозякина блюза» множество. Здесь вполне можно написать об очевидной христианской и иной символике в текстах автора, но этого я делать сознательно не стану: все-таки цель поэзии – поэзия, и в данном случае символы ценны не сами по себе и не как иллюстрации неких идей, но именно в контексте стихов. И в подавляющем большинстве случаев символы у Ганны Шевченко оказываются уместными.
Хотя об одном образе все-таки сказать придется. Слишком он важен и в авторской интерпретации, и в плане включения в культурный контекст. Речь о стихии воды. Традиционно вода соотносится, во-первых, с женской половиной мира, во-вторых, с образом всеединства и, в-третьих, с пластичностью, вечной изменчивостью.
Именно такой предстает она в одном из ключевых стихотворений книги:
В-о-д-а
переполняющая
сочащаяся
утоляющая
тёплая
мягкая
вытесняющая себя из себя
<…>
фильтрованная
обездвиженная
в прозрачном кувшине
ожидающая чаепития
наполняющая электрический чайник
<…>
растворяющая
в половине стакана
20 капель корвалола
трясущаяся
в ветхой руке старухи
текущая
в горло в желудок
всасывающаяся слабой кровью
сосудами капиллярами носимая
испуганное сердце успокаивающая
<…>
перетекающая
впитывающаяся
ускользающая
«Только когда вы поймете, что вода выпила меня так же, как я ее, вы поймете дзэн», – говорил один из учителей буддизма для западных масс Д. Судзуки. Нет, в стихах Ганны Шевченко вода совсем иная. Она здесь – чистое содержание. И дар речи получает, лишь будучи облеченной в форму. Образ воды как всеобщей души, конечно, тоже не нов, однако в рецензируемой книге он предстает в довольно необычном аспекте: одновременное единство и вместе с тем – отчетливая граница между лирическим героем и миром. Причем эта граница оказывается даже важнее того, живы ли автор и мир с обыденной точки зрения.
А еще – «темна вода в облацех». В предисловии Мария Галина называет стихи Ганны «тёмными». Темнота тоже образ многозначный, и стихи эти, если и темны, то лишь в том смысле, что пытаются прояснить вещи, о которых ранее никто еще ясно не говорил. Хотя один действительно пугающий образ повторяется неоднократно. Это «сестра» – мертвый и убивающий двойник, лишенный, очевидно, той субстанции, которую символизирует вода, или еще ею не наделенный: «Она брови хмурит, не двигается, глядит на мальки неба». И в другом тексте: «Усмехнулась, перчатки надела, а потом задушила меня».
В остальных случаях тьма – лишь фон. Так на картинах Караваджо из почти абсолютной темноты выступают светлые фигуры, не столько демонстрируя себя, сколько отражая источник света.
А источник этот есть, просто он скрыт за толщею мира, подобно тому, как спрятан пин-код под защитным слоем краски, как спрятан истинный город под личиной города явленного:
В банке
сказали: возьмете монету
сильно не
трите, водите легко,
там под
полоскою серого цвета
вы обнаружите
новый пин-код.
Вышла из банка.
На детских качелях
мальчик
качался, скрипели болты,
рядом в
«Харчевне» чиновники ели,
терли
салфетками жирные рты.
Птицы летели,
собаки бежали,
дворники
метлами землю скребли.
Вписаны эти
мгновенья в скрижали,
или же в
ливневый сток утекли?
Город как
город. Сроднился с планетой.
Город-инфекция.
Город-налет.
Если стереть
его крупной монетой,
взгляду
откроется новый пин-код.
Однако прямое обращение к источнику света оказывается малоудачным. Практически все стихи, где есть попытка поговорить с Богом непосредственно, грешат вкусовыми сбоями. Где-то это излишняя сентиментальность: «беззащитный ребёнок /с потерянными глазами… чем я могу помочь тебе/ что я могу сделать для тебя /Бог»; где-то странноватая фамильярность: «Мы с тобой похожи Бог – я одна, и ты один», где-то редкая вообще-то у этого автора вторичность: «Здравствуй, Бог. Я, похоже, мертва».
Это ж не нами сказано: «Чем ближе к небу, тем холоднее». А вот способ исследования мира, выбранный поэтом, кажется, вполне продуктивен. Наверное, о таком вот сложном ощущении всеобщего единства при осознании своей особости и необходимости соотнесения себя с миром именно ради самопознания писал сто лет назад автор, от Ганны Шевченко крайне далекий во всех отношениях – Райнер Мария Рильке: «Собственную душу следует трактовать, как прежде – внешнее окружение». Тем более, душа ничуть не меньше окружения. И трактовать ее можно бесконечно, в том числе – и через это самое окружение. Впрочем, автор книги «Домохозяйкин блюз» вполне, кажется, об этом знает.