Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2012
Василий ШЕВЦОВ
Родился в 1975 году в г. Кулебаки Нижегородской области. В 1996 году окончил филфак Нижегородского государственного университета. Занимался фольклористикой (в особенности страшным детским фольклором). В 2003–2007 гг. регулярно печатался и вел авторскую колонку в газете “НГ Ex Libris”, в 2007–2008 гг. вел ежемесячные обзоры общественно-политической литературы в газете “Время новостей”. Создатель сайта kulebaki.ru (совместно с Андреем Гороховым). Проза публиковалась в интернет-альманахе “Топос” и журнале “Сибирские огни”. Работает выпускающим редактором объединенной редакции молодежных изданий в ИД “Бауэр-Медиа”, учится в магистратуре ВГИКа (сценарно-киноведческий факультет). Живет в Москве.
ВАННА
Рассказ
Когда Виктор приоткрывает глаза и, соорудив из ладони противосолнечный козырек, начинает встревоженно прочесывать взглядом морскую поверхность, ему кажется, что Марина пропала. Он уже чувствует, как по телу распространяется цепенящий панический гул, но в ту же секунду различает черную точку ее головы в заметном отдалении от берега. Виктор выдыхает: это в ее стиле – заплывать бог знает в какую даль и до посинения релаксировать, раскачиваясь на волнах. Подает ей знак рукой. Нет, не видит.
В принципе, что он так беспокоится? Свои силы рассчитывать жена умеет, плавает превосходно, даже насчет имени своего – Марина – шутит, что оно ей не зря досталось. Говорит, что в прошлой жизни была рыбой. Или дельфином. В Москве она хныкала, просилась на море, и Виктор пошел ей навстречу, хотя сам бы предпочел Прагу или другой какой-нибудь европейский город с историей, так вот оно, море: лучший антистресс, талассотерапия, растворение женщины в водном пейзаже. Все примерно так и планировалось. К тому же, разевать рот на Европу Виктор мог лишь неопределенно-умозрительно, а как доходило до подсчета финансов, оставалось развести руками. Турецкие три звезды, с вонючими простынями, бьющей по ушам дискотекой под окном и несвежими обедами “олл инклюзив”, конечно, в разы бюджетнее.
Нет, средства у них, разумеется, водились. Причина для экономии была солидной и заключалась в том, что после пяти лет совместных скитаний по съемным квартирам Виктор с Мариной наконец решились на ипотеку. Пару месяцев бегали по банкам, выбирали подходящее агентство, смотрели варианты – то окна выходят на военную часть с барабанным боем, то из-за двери выглядывает десяток грязных зашуганных азиатов, а жене это все, конечно, неприятно, то и без азиатов такая разруха, что сердце ноет и разбегаются мысли, – пока не наткнулись на что-то приличное.
Север Москвы, двушка, даже не сказать, что особо обшарпанная. Можно въезжать без ремонта, да и место ничего: вдали от шоссе, кругом зелень, вишневые ветки стучатся в окна. За неделю до вылета, уплатив все виды комиссий и оформив кипу документов, успели заселиться и кое-как на первое время обустроиться. Разная мелочь так пока и лежала в мешках и коробках в свободной комнате (она предназначалась для их еще только в отдаленном проекте намеченного ребенка), из мебели купили лишь самое необходимое, чтобы было где разложиться на ночь. Холодильник еще, конечно. Стол, стулья. После этого свободных денег почти не осталось, но на горящую путевку, совсем по демпинговой цене, Виктор все же наскреб.
И вот – какое-никакое Средиземноморье. Он лежит на в меру замусоренном общественном пляже, вдалеке расстилается по скалистому мысу сельджукская крепость, а прямо под боком, даже в воде не снимая своей униформы, плещутся мусульманки – с вполне общечеловеческим смехом, понятным любому неверному. Если же не обращать внимания ни на них, ни на дорогу позади от пляжа, а смотреть поверх прибрежной возни, к горизонту, прихватывая сбоку крепостные башни и стены, то можно на мгновение ощутить себя не банальным “руссо туристо, облико аморале”, а, скажем, древним пиратом, только что высадившимся в неведомой бухте за границей христианского мира.
Виктор слегка приподнимает корпус, выставляет локти на краешек полотенца, и, подперев подбородок кулаками, усмехается. Марина уже переместилась на мелководье. В стороне от купающихся хиджабов она нежится в легком прибое, всем своим видом демонстрируя, как ей там хорошо и не хочется вылезать. Виктор думает, не присоединиться ли к ней, но его одолела такая бесстыдная лень, что нет сил подняться. Он устало любуется женой и снова жестом подзывает ее. Та, щурясь от счастья, быстро-быстро, как капризная девочка, качает головой и делает еще один короткий заплыв.
Когда Марина все-таки выходит на мелкую гальку – почти песок, – она спотыкается на ровном месте. Виктор вскакивает, кидается к жене. Та стоит на коленях и растерянно ему улыбается. Он отвечает вопросительным взглядом с оттенком шутливого порицания, протягивает ей руку, помогает встать.
– Надо в море смыть, – Марина имеет в виду налипший на нее после падения крупный серый песок.
– Высохнет, – Виктор почему-то не хочет снова пускать ее к воде и, придерживая за плечи, ведет туда, где расстелены их полотенца.
Жена тяжело ступает, кажется, вот-вот, и она рухнет снова.
– Ногу, что ли, подвернула? Не поранилась?
Марина и сама недоумевает:
– Не понимаю, как-то странно упала…
Виктор не придает этому случаю значения, однако после ужина все повторяется.
Темнеет рано – конец августа, но воздух прогрет, и вода теплая. До вереницы пляжей доходит слабый свет фонарей, равномерно натыканных возле проезжей части. На берегу народа меньше, чем днем, оживление спадает, но не прекращается совсем: вечером к морю ненадолго приходят и местные, и туристы, одни ради коротких морских ванн – разок окунулись и уже обратно, – другие с пикниками. На вдающейся в море небольшой скале рыбачат турки. Здесь тихо, только мягко шумит прибой.
Виктор и Марина с общественного пляжа перемещаются на соседний, он относится к территории пятизвездочного отеля “первой линии”: днем аренда лежака стоит там два доллара, а на ночь их не убирают, и можно занимать свободно. Они усаживаются, Виктор отвинчивает крышку с бутылки кофейного ликера, купленного в шереметьевском дьюти-фри, и разливает по пластиковым стаканчикам.
После тяжелого потного дня сейчас наступает относительная прохлада, с моря дует легкий бриз. Равномерный гул прибоя и резкий, йодистый морской запах успокаивают. На какие-то несколько мгновений Виктору становится совсем хорошо. Он отрывает взгляд от шелкового мерцания лунной дорожки и говорит Марине, что любит ее. Та смущается, как на первом свидании, как будто они не женаты уже больше пяти лет, спрашивает шепотом: “Правда?” – и Виктор, громоздко перетягиваясь к соседнему лежаку, долго целует ее в губы.
В это время мимо них проходит турецкий мальчик лет семи, оборванец с выпученным детским пузом и наивной белозубой улыбкой. В руке у него охапка роз, которая волочится по земле, в полутьме даже невозможно различить, какого точно они цвета. Дождавшись окончания поцелуя, мальчик заискивающе протягивает одну Виктору.
– Уан доллар, – мяукает он почти неслышно.
Виктор отрицательно кивает, тогда мальчик для проформы протягивает розу еще и Марине, но она, разумеется, тоже отказывается, и тот молча удаляется. Виктор начинает сомневаться: может быть, стоило купить цветок, в номере приспособить под него стеклянный стакан – простоял бы, наверное, до самого их отъезда, жене было бы приятно, – но вспоминает, что все равно оставил деньги в отеле. Ему приходит в голову, что он давно не дарил ей цветов, только по особым случаям, а надо ведь без случаев, просто так, чтобы радовать вниманием. Хорошо бы дома взять привычку каждую неделю приносить домой букет… При воспоминании о Москве его мысли сворачивают на грустное: предстоящие расходы, ремонт, возвращение на работу, но он старается быстро перескочить к тому, как все будет замечательно, когда они окончательно устроятся и смогут уже позволить себе ребенка, ведь время идет, и Марине надо поскорее беременеть, с каждым годом ей все сложнее будет рожать…
Марина, все еще взволнованная его внезапной близостью, показывает, что хочет чокнуться пластиковыми стаканчиками.
– Пойдешь купаться? – говорит она заговорщическим тоном, сделав глоток.
Виктор встряхивается:
– Вместе? Ну пошли!
Бодрым движением Виктор скидывает рубашку и шорты, потом они с Мариной синхронно встают с лежаков и решительно направляются к морю. Зайдя в воду по пояс, Виктор опасливо косится на оставленные вещи – впрочем, это лишние опасения, ничего ценного там нет – и ложится на волны. Медленно раздвигая руками послушную толщу, он видит, что Марина уже где-то впереди, и кричит ей вдогонку, чтобы не плавала далеко, начинает штормить, – но она не слышит. Тогда в нем неожиданно вырастает раздражение на нее, он разворачивается в воде на сто восемьдесят градусов и гребет к берегу. Пусть плавает, где ей хочется, плевать, ее дело!
Виктор подливает себе густого ликера – правильнее называть его кремом, но звучит это как-то чересчур уж претенциозно, по-дамски, хотя надо заметить, что и напиток соответствующий, – и закуривает, чтобы успокоиться. Он твердит себе, что нарочно не будет следить за Мариной, и поворачивается направо: там, километрах в пяти отсюда, блещет огнями ночной город и гигантской темной гусеницей ползет по скалам средневековая крепость. Когда пляшущие вдали огоньки начинают расплываться перед глазами и мысли в голове останавливаются, Виктор слышит крик, слабо доносящийся сквозь прибой. Марина зовет его.
Он сразу находит жену взглядом: та лежит на самой кромке воды, беспомощно вцепившись пальцами в расползающуюся прибрежную гальку, так что мощные волны периодически накрывают ее целиком. Виктор моментально мобилизуется. Он бежит к ней, по пути задевает локтями и коленями расставленные всюду лежаки.
– О господи… Что случилось?! – бормочет, вставая перед ней на корточки.
Марина жалобно смотрит на него и не знает, что отвечать.
– Помоги мне… подняться…
Виктор подхватывает ее под мышки и практически несет на себе: ноги ее не слушаются. К страху примешивается чувство неловкости перед уставившейся на них компанией из пяти человек – судя по едва доносящимся обрывкам комментариев, немцы.
До отеля – нужно пройти примерно двести метров – они добираются с переменным успехом. Стоит ему отпустить жену, как она начинает медленно оседать и искать рукой точку опоры, и он снова ее подхватывает. У Виктора дежавю: примерно так вот, когда в детстве играли в войну, надо было тащить “к нашим” раненого товарища. Неуместное совершенно воспоминание.
– Что же с тобой такое? – в очередной раз спрашивает он, растянувшись на шезлонге возле бассейна, и покручивает в руке стакан дармового джин-тоника.
Еще нет одиннадцати – дискотека грохочет на всю округу, сверкает убогой цветомузыкой. Вся дискотека, собственно, – крохотный, ограниченный четырьмя столбами пятачок перед баром. Рядом установлены несколько пластмассовых столиков и стульев. С той стороны раздается визг: юные соотечественницы последовательно опустошают бар, машут руками, виснут на отельной обслуге – крепких южных мачо с масляными физиономиями и уложенными гелем прическами. Те, на которых не виснут, исподтишка снимают происходящее на телефоны, через блютус обмениваются друг с другом особо колоритными сценками, со смешками комментируют.
Марина молчит и рассеянно улыбается чему-то своему – может, просто не слышала? Виктор повторяет вопрос.
– Ничего страшного, думаю, ерунда, – она продолжает наблюдать за дискотекой, и его настораживает легкость ее интонации. – Какой-то гул в ногах, такое уже было в детстве, сейчас вспоминаю. Быстро прошло. Не обращай внимания.
Однако на третий этаж, в номер, Марина поднимается все еще с трудом, ноги подкашиваются, и Виктору снова приходится ее придерживать. Добравшись до номера, она с облегчением валится на кровать. Следующий день – базарный: всю ночь под окном гремят, ставят за оградой отеля торговые палатки, разгружают машины, и Виктор долго не может уснуть, то и дело выходит курить на балкон.
С утра оказывается, что с Мариной все в порядке, но она сама говорит, что нет никаких сил идти к морю. Вместо этого они спускаются к возникшему за одну ночь, как в сказке, базару и устраивают маленький шопинг: смотрят дешевый текстиль, покупают дурацкий рахат-лукум в коробках, турку, банное мыло, Марина настаивает на магнитике и большой ракушке, с крепкий мужской кулак. Потом целый день валяются в номере, щелкают каналами, читают, выходят только в столовую. О вчерашнем молчат. Виктор томится: чужое, все чужое и неинтересное, что он здесь делает?
За остающуюся до вылета пару дней они еще трижды успевают сходить на пляж, и странное Маринино недомогание каждый раз повторяется, правда, уже без падений, просто слабость в ногах, некоторое пошатывание. Виктор строго-настрого запрещает ей заплывать за конец скалы – той, с которой турки закидывают удочки: не хватало еще, чтобы вдали от берега у нее отнялись ноги, кто ее тогда успеет спасти?
– Но в воде я себя прекрасно чувствую, – робко парирует Марина.
Потом – подъем ни свет ни заря, двухчасовой трансфер до аэропорта, паспортный контроль, бойкая очередь на регистрацию рейса, невкусная пицца и дорогущее пиво в транснациональной сетевой забегаловке. Когда “Ил-86” садится в Шереметьеве, Виктор вместе со всеми искренне аплодирует экипажу и крепко сжимает Маринину ладонь. За последние дни он привык к постоянному волнению за жену, к невротическому слежению за каждым ее шагом, и когда они выходят из салона, пропускает ее вперед, чтобы тут же в случае эксцесса прийти на помощь. Никаких эксцессов не происходит, Марина уверенно спускается по трапу. Виктор свободнее вдыхает воздух родины, он уже готов списать ее недомогание на турецкий климат, гормональный сбой, чуть ли не на смену часовых поясов, и вообще хочет поскорее выветрить все это из памяти. Из экономии такси не берут – доезжают до Речного вокзала на автобусе, пересаживаются на метро, из метро в маршрутку.
Завтра воскресенье, еще не на работу. До полуночи в их новой квартире льется по “икейским” бокалам красное вино, они под шипение сковородки обсуждают, как поинтереснее обставить квартиру, жмутся друг к другу, а глубокой ночью Виктор просыпается от какого-то странного ощущения. Он проводит рукой по простыне: точно, мокрая. И запах, приторный и одновременно солоноватый. Косится на Марину: та лежит на спине, неестественно широко раздвинув ноги, и тихо посапывает. У нее энурез? Вот еще новости… Виктору спросонья приходит в голову абсурдная мысль, что как-то так должны пахнуть околоплодные воды. Он отодвигается на самый краешек дивана, подальше от мокрого, и вот ему уже снится: Марина приезжает из роддома со свертком, но не хочет показывать ребенка, прячет его, и когда уходит в туалет (мощный звук струи раздается на всю квартиру, лезет в уши), Виктор тайком подбирается к свертку, разворачивает – и отшатывается. Из-под пеленок и одеял на него смотрят круглые рыбьи глаза, огромная рыба пульсирует жабрами, жадно заглатывает воздух.
Он встает рано, понуро идет варить кофе, а когда просыпается Марина, из деликатности помалкивает. Та за завтраком виновато отводит взгляд, потом, стараясь быть незаметной, проскальзывает с бельем в ванную, полощет его руками, поспешно развешивает на балконе. Виктор механически отмечает про себя, что к списку срочных трат надо добавить стиральную машинку. Сколько всякого барахла им еще понадобится, одно другого нужнее…
Ближе к вечеру Марина говорит, что хочет принять ванну, и после отразившихся на лице колебаний добавляет дрожащим голосом:
– Прости, я ночью… Ужас! Ты меня теперь не разлюбишь?
– Гм, – Виктор подбирает слова, ему и самому стыдно касаться этой темы. – Со всяким может случиться. Наверное, стресс после перелета, недосыпание, этим можно объяснить…
– Спасибо! – Марина смотрит на него благодарно.
***
Наступает понедельник. Виктор возвращается с работы (он менеджер по заказам в крупной типографии) после восьми, по пути покупает бутылку коньяка, направляется к дому, но спохватывается и сворачивает в цветочный магазин за розой. На кухне, пока нет жены, заботливо обрезает стебель и ставит розу в банку. Садится покурить перед окном. На улице моросит по-осеннему, небо в серых тучах, но именно такая погода обычно вызывает у Виктора душевный подъем. Он набирает Марину, собирается спросить, не желает ли она на ужин чего-то особенного, если что, он метнется в супермаркет, просто ему не сидится на месте, хочется поскорее ее видеть, что-нибудь сделать для нее… Она не сразу берет трубку: “Задерживаюсь, извини, куча дел навалилась, устала жутко”. Марина – дизайнер в сетевой рекламной компании, график там у них ненормированный, и оставаться допоздна на службе ей случалось уже не раз. Но настроение у Виктора неуклонно падает. К двенадцати он уже весь на нервах, ходит по квартире кругами, не выпускает из рук телефона. Наконец решается открыть коньяк, посылает жене очередную гневную эсэмэску и, не дождавшись ее к часу ночи, ложится.
Поворот ключа пробуждает его от полусна. Виктор дотягивается до мобильного, чтобы узнать время. Без пяти три. Протирая глаза, выходит в освещенную голой лампочкой прихожую и остолбенело застывает. Марина со стеклянной улыбкой слабо покачивается, как в замедленной киносъемке, безуспешно пытается разуться, и, полуобернувшись к мужу, лепечет заплетающимся языком что-то абсолютно дикое – про то, что ей хочется в отпуск, на море, что в Москве слишком холодно гулять по ночам. Виктор не верит своим ушам.
– Что с тобой?! – трясет жену за плечи. – Ты пьяная?
Она хочет ответить, что нисколько не пьяная, что не заслуживает такого отношения – но слова рассыпаются у нее во рту, и в довершение всего Марина, так и не справившись со своими туфлями, оседает на пол. Внутри у Виктора все клокочет, однако в виду такого ее состояния разбирательство он решает отложить до утра, а пока волочет жену в ванную, прыскает ей в лицо холодной водой, старается привести в чувство, снова тащит через прихожую, грубо раздевает, укладывает спать. Марина вяло сопротивляется, но, судя по заторможенности реакций, не вполне понимает, что происходит.
С утра Виктор не успевает устроить ей намеченный нагоняй. Звонит ей днем на работу: Марина в порядке, отшучивается, говорит, что просто так на нее действует усталость. Виктор, смягчившись, даже извиняется за то, что вчера был слишком резок – но его тоже можно понять, нельзя же так испытывать его терпение, – однако вечером она снова приходит не совсем в себе, хотя и получше, чем вчера, тем не менее, уклоняется от беседы и, ежась от холода, идет в ванную. Виктор уныло смотрит в потолок, слушает доносящийся из ванной шум воды, спустя десять минут перебирается на кухню. Капает в стакан коньяку – сначала немного, на донышко. Разом проглатывает, потом подливает еще и еще, как будто кому-то назло. К тому моменту, когда Марина вылезает из ванной, он уже успевает немножечко набраться и с недобрым чувством наблюдает, как та осторожно, держась за стены, направляется на нетвердых ногах к постели.
– Черт, твою мать! – взрывается он, с секундным опозданием узнав “турецкий синдром”, и бросается за ней следом. – Да что же это творится?!
Марина, красная, распаренная, закутанная в полотенце, раскидывается на диване по диагонали, так что голова упирается в стену, а ноги свешиваются к полу.
– Ноги мои, ноженьки… – ее голос тает, она слепо захватывает мужнину руку и по очереди прикладывает к своим щиколоткам. – Укрой меня…
Виктор отдергивает руку и, на секунду задержав ее в воздухе, поддается внезапному импульсу – замахивается на жену, изображая символическую пощечину. Та отшатывается, и в ее глазах вспыхивает животный испуг. Виктор, который никогда раньше не поднимал на Марину руку, выдавливает из себя стон и вылетает из комнаты.
Через месяц, может быть, немного раньше, ему становится ясно, что у возникшей проблемы нет рационального решения, то есть поначалу Виктор даже не отдает себе отчета в том, что это действительно проблема, и проходит несколько дней, прежде чем он вычленяет жесткий сценарий, которому автоматически следует Марина: хроническая усталость к концу дня, долгие пролеживания в ванной, потеря внятной речи и – в финале – частичная парализация ног. Виктор привыкает ждать вечера с тоской, ревностно отслеживать состояние жены, с тоской подлавливать ее на угасании умственных и физических сил, привыкает к тому, что с утра она снова как огурчик, плохо помнит вчерашнее и подозревает его в паранойе. Он действительно накручивает себя – что, если у нее совсем отнимутся ноги и она будет передвигаться на инвалидной коляске: да, он, пожалуй, будет готов за ней ухаживать, но как же тогда ребенок, сможет ли она рожать? Ладно бы только ноги, но и с головой у Марины беда: речь становится обрывистой и невнятной, она многое забывает, регулярно путает даты и имена, настроение колеблется.
Сначала он упрашивает ее показаться врачу, но она отмахивается, и тогда Виктор в рабочее время (взяться за подключение домашнего интернета нет никаких сил) начинает прочесывать сайты медицинских консультаций, теряется в описаниях симптомов атеросклероза, варикоза, дисфункций щитовидной железы, вегетососудистой дистонии, высылает жене для ознакомления по десяти ссылок на дню. Ухватившись за какое-то обсуждение на одном из любительских форумов, он развивает версию, что всему виной противозачаточные таблетки, с трудом убеждает жену на время от них отказаться, но стоит в их жизни снова появиться презервативам, как исчезают последние намеки на секс. И главное, ничего не меняется: несмотря на все его просьбы, протесты, ультиматумы, даже рукоприкладство (не столько с целью воздействовать на жену силой, сколько из самоуничижения, готовности стать плохим, чтобы только донести до нее градус своего отчаяния), Марина каждый вечер запирается в ванной комнате и – кажется Виктору – ведет там свою какую-то тайную разрушительную жизнь. В отсутствие жены он поражается тому, с какой скоростью ванная наполняется разнообразными косметическими средствами: шампунями, бальзамами, пенами, гелями, кремами, морской солью, эфирными маслами, масками для лица и тела, молочками, скрабами. Разноцветные тюбики, баночки и флаконы громоздятся друг на друге в каких-то фантастических количествах, целиком заполняют нерабочую раковину, оставшиеся от прежних хозяев полочки, стоят рядами на кафельном полу, и в непрекращающемся прирастании этой избыточности, особенно на фоне почти девственной пустоты остальных комнат (им, разумеется, уже не до ремонта, не до покупки мебели или смены обоев), ему видится что-то маниакальное.
Приступы бессмысленной ярости, когда Виктор кругами ходит по квартире и крушит все попадающееся ему на пути, сменяются попытками найти с женой хоть какое-то подобие общего языка. Он чувствует, что теряет ее, ему не удается достучаться до Марины даже в выходные, когда они целые дни проводят вместе. Однажды, после сто пятидесятой попытки восстановить взаимопонимание, он устает бороться.
– Это развод! Ты понимаешь, развод! – срывает он голос, колотя в захлопнутую перед ним дверь ванной.
Оттуда раздается только звук льющейся из крана воды: мощная, толстая, омерзительная струя. Виктор хватается за голову и привычно достает из-за холодильника ополовиненную бутылку коньяка – последнее время он без этого не может. В несколько истерических залпов выпивает все, что осталось. Ну что же, это конец, надо разъезжаться, но куда он поедет, во Владимирскую область, к родителям? Снимать однокомнатную? Найти себе другую женщину, чтобы с квартирой? Бред, бред, все не то! Даже и не говоря о том, что они созаемщики, привязанные друг к другу пятнадцатью годами долговых обязательств – все, конечно, решаемо, – даже не говоря об этом, как он может ее оставить? За ней нужен постоянный присмотр, одна она загнется, ей на то, чтобы загнуться, хватит одного дня… Только бы поскорее забыться, уснуть и видеть сны, потом она уж как-нибудь доберется до дивана, протиснется сбоку, может быть, все каким-нибудь чудом наладится…
Его будит посреди ночи глухой удар в прихожей – звук такой, будто набитый одеждой чемодан свалился с антресолей. Виктор с тяжелым сердцем, не успев протрезветь, идет проверять, что случилось. В прихожей темно, он шарит по стене в поисках выключателя и натыкается на что-то мягкое, что тут же идентифицирует как тело жены. Она лежит, распластавшись, на полу, совершенно голая, с виска по щеке сползает струйка крови. Марина даже не движется, не пытается встать или ползти, просто лежит, как труп из сводки криминальных новостей.
– Ты жива? Эй! – Виктор с силой подхватывает гибкое истощенное тело, вглядывается со смешанным чувством ужаса и брезгливости: при подъеме голова жены безвольно заваливается назад, зрачки закатываются.
Вернуть ее в сознание не удается – в ответ на его отчаянные встряхивания и удары по щекам она только беззвучно шевелит губами. Пока Виктор тащит ее, как мешок, через прихожую, он думает, что по-хорошему надо бы вызвать скорую, но что-то мешает ему это сделать: возможное вторжение чужих людей, пусть даже врачей, в то, что он хотя бы в некотором смысле воспринимает как последствие семейного скандала, кажется ему позором.
С утра он нависает над Мариной:
– Что? Вчера? Случилось? – каждое слово клином врезается в самое ее тело с высоты его моральных позиций.
Марина лежит под одеялом притихшая, вся какая-то опустошенная, закутанная в собственную виноватость, с видом таким, словно у нее похмелье.
– Витя, пожалуйста, не кричи, меня сейчас каждый резкий звук ранит, – она говорит это так, как прежде, как шесть с хвостиком лет назад, когда они еще только начинали жить вместе, женственнейшим из своих голосов. – Поверь, мне очень плохо и очень стыдно…
– Так что же все-таки это было? – Виктор теряется, он почти готов зарыдать у нее на груди в экстазе примирения, но, в подробностях вспомнив ночные обстоятельства, не дает себе воли, и еще украдкой поглядывает на часы: как бы не опоздать на работу, работа для него вдруг приобретает какую-то важность, то ли как подтверждение того, что не все потеряно и многое продолжает иметь смысл, то ли просто как временное укрытие от засасывающей воронки домашнего кошмара.
– Ну, так что же? – Виктор все же находит в себе силы для нового разгона. – Ты там наркотики принимаешь, клей нюхаешь? Я уже ничем другим не могу этого объяснить. Или это ванна на тебя так действует? Сколько ты вчера сидела? Два часа, три? Никакой организм такого не выдержит.
– Я ничего не нюхаю, естественно, – обиженно сникает Марина.– Вышла из ванной и споткнулась, о косяк ударилась… Ты не волнуйся, я сегодня останусь дома, я, конечно, не могу никуда так ехать. Подашь мне телефон?
В прихожей Виктор, тупо разглядывая подсохшие пятна крови, слушает, как Марина предупреждает начальство, что заболела и чтобы ее сегодня не ждали, неторопливо обувается.
– Может, раз уж дома, дойдешь до поликлиники? – спрашивает с порога, когда она кладет трубку.
– Посмотрим, – неопределенно произносит Марина.
Конечно, Виктор не рассчитывает, что она прямо сегодня же займется своим здоровьем, но ее решение остаться дома немного его успокаивает: может быть, и не развод, может быть, вечером им удастся до чего-то дотолковаться, потому что вчерашнее происшествие – это уже за гранью, и она это тоже понимает, тогда хорошо бы освободиться пораньше, тем более что дел особых никаких не намечалось – и он, проскучав на рабочем месте до трех, отпрашивается у начальника отдела. С улицы набирает Марину: та отвечает, что ждет, что рада, но хотя голос ее не выражает соответствующих эмоций, это все же его приободряет.
Когда, через час с небольшим, Виктор, уже нагруженный разными вкусностями, двумя бутылками спиртного (полусухое шампанское и коньяк) и с тремя розами в руке, звонит в дверь, никто не отвечает. Он недоуменно отпирает дверь своим ключом и еще с порога слышит доносящиеся из ванной бурно-сбивчивые рулады. Не разуваясь, ставит пакеты на пол и с букетом в руке заглядывает в открытую дверь: жена лежит в холмах пены и напевает какой-то старинный романс, что-то про темно-вишневую шаль, или ему только так кажется, потому что не разобрать ни слов, ни мелодии. Марина, заметив мужа, улыбается до ушей, и он, конечно, узнает эту идиотическую улыбку. На него вдруг нападает тоскливое равнодушие.
– Ты собираешься вылезать? – помертвевшим голосом спрашивает он после порядочно выдержанной паузы.
Марина не выходит из ванной ни через час, ни через два – Виктор и не настаивает, ему становится на все наплевать, и он потихоньку напивается, курит сигарету за сигаретой и смотрит в окно, на то, как под мелким дождиком девчонки лет тринадцати гоняют мяч на футбольной коробке. Покончив с коньяком, достает из морозилки заледеневшее шампанское и с горя даже несет бокал жене: примерно тот самый случай, когда хочется чокнуться хоть со статуей. Марина по-прежнему что-то мурлычет себе под нос, и, готовясь принять бокал, блаженно обводит расправленными ладонями пространство ванны:
– А я теперь здесь!
***
Виктор всегда подозревал в себе предрасположенность к алкоголизму и еще в студенческие годы давал зарок – ни за что не опохмеляться: пей сколько угодно, но на второй день к рюмке не притрагивайся, как бы ни было плохо, как бы ни подначивали друзья-собутыльники. Рассол, кефир, томатный сок, клюквенный морс – все, что попадется под руку там, где застанет хмурое утро; только не клин клином. Однако сейчас он, проснувшись с гудящей головой, просит по телефону отгул и тащится за новой бутылкой. Вместо коньяка берет водку; не из метафизических, конечно, соображений, а из чисто экономических. Виктор уже догадывается, что выпивка ему теперь будет требоваться часто и помногу. Потому что настоящий ад – это не когда жена перестает тебя слышать, не когда она падает с ног, теряет разум или расшибается в кровь в прихожей; ад – это когда жена живет в ванне. Живет, то есть, в прямом смысле: спит, ест, справляет естественные потребности – и все это в лежаче-согнутом положении; лежачем, потому что встать на ноги она уже и не пытается, а согнутом, потому что малогабаритная чугунная ванна не позволяет ей растянуться в полный рост.
И не сказать, что такая неудобная жизнь как-то огорчает Марину – напротив, она круглосуточно, с короткими перерывами на сон, пребывает в приподнятом состоянии духа, можно сказать, в эйфории, так что Виктор часто просыпается среди ночи под ее плохо артикулированные мелодические импровизации, больше похожие на вопли глухонемой. Поначалу мысль прибегнуть к медицинской помощи еще тлеет у него где-то на задах сознания, но он глушит ее водкой и тогда проникается вдруг к жене то щемящей нежностью, но чаще – отвращением, кричит ей в мало что выражающее лицо: “Ты высосала мою жизнь!” или еще что-нибудь в этом роде. К тому моменту Марину многократно пытаются вызвонить с работы, выяснить, как и что и надолго ли у нее больничный, намекнуть, что без нее встали несколько проектов и если так продлится, то ей будут вынуждены искать замену – и поскольку Марина давно уже перестала заряжать свой мобильный, а к домашнему подходит только ее муж и лепечет что-то не слишком успокаивающее, то ее решают в одностороннем порядке уволить за прогулы.
У Виктора с работой тоже что-то не ладится, работа перестает быть спасением. Все мысли вращаются вокруг того, как бы кто не узнал, что происходит с Мариной, сохранение тайны становится идеей фикс: ему приходится брать на себя переговоры с Мариниными работодателями, пока те не замолкают, уклоняться от прямых ответов на вопросы тещи, которая удивлена, что вот уже столько времени не может поговорить с дочерью, и подозревает что-то (к счастью, она живет далеко, в Челябинске, и визита ее пока можно не ждать); разумеется, запланированное еще два месяца назад отмечание новоселья в узком дружеском кругу откладывается “до лучших времен”. “У нас тут сейчас бардак, вот сначала отремонтируемся”, – сдавленным голосом обещает Виктор.
И он пьет, привыкает просыпаться с похмелья, по привычке ездит на службу, но не может сосредоточиться на делах, с отсутствующим видом просиживает штаны, получает внушения от начальства, а финалом его типографской карьеры становится потеря важного заказа, после чего вопрос об увольнении встает ребром и решается полюбовно. И он снова пьет, уже не сдерживаемый никакой внешней дисциплиной, пьет, пока остаются деньги на карточке, варит пельмени или еще что-нибудь такое же простое, таскает Марине – в миске, как собаке, и она каждый раз этому рада, хотя качество пищи неуклонно снижается и под конец в дело идут уже какие-то отбросы. А когда наступают даты очередных платежей по кредиту, Виктору уже не до того, да и откуда возьмутся такие бешеные деньги – почти шестьдесят тысяч. Из банка до него пытаются дозвониться, но он, как и Марина, давно перестал заряжать мобильный и за стационарный телефон не вносил абонентскую плату, потому что кому чего от него может быть надо, а информационные письма о просрочке он даже не получает – просто не заглядывает в почтовый ящик.
К тому же, от него начинает плохо пахнуть: он не моется уже пятнадцать недель, с тех пор как Марина заняла ванну, и, соответственно, одежду тоже не стирает, а потом и вовсе перестает ее менять. На улице его принимают за бомжа, на просьбу помочь рублем или десяткой через раз отвечают: “Иди работай!”, таджикские дворники добродушно шпыняют его, и Виктор в поисках пропитания осваивает мусорные баки. Но сближения с коллегами по этому промыслу избегает, ведь с ними придется, наверное, о чем-то разговаривать, а он свято бережет свою семейную тайну, хотя уже плохо помнит, в чем ее смысл. Однако скоро такая чересчур активная жизнь ему надоедает; может быть, и сил не хватает работать на два фронта, и в конкурентной борьбе между едой и выпивкой побеждает последняя, то есть у Виктора остается одна цель – сшибить денег на дешевую водку, а прочие калории он исключает из своего (а следовательно, и Марининого) рациона. Марина, больше суток не получавшая от него миски, меняет репертуар: ее кликушеские завывания превращаются в единый протяжный стон – и в конце концов Виктор устает все это слышать и заколачивает дверь в ванную гвоздями. Помогает такая мера плохо, стоны слышны по-прежнему, и он, чтобы усилить звукоизоляцию, баррикадирует дверь мешками, коробками и сумками, дополнительно укрепляет перекрытие поставленным на попа диваном, так что кухня оказывается отрезанной от остальных комнат.
А еще через неделю заклеивает дверные щели, те, до которых может добраться, скотчем – от мух, но мухи все равно плодятся, и он гоняется за ними с топором, оставляя на стенах рубцы и иногда темно-вишневые ошметки.
***
В конце февраля двое судебных приставов – один постарше и попузатее, по имени Валерий, второй помоложе и поподтянутее, Виталий, – приходят арестовывать квартиру, зарегистрированную в едином государственном реестре на Виктора и Марину Полесьевых и находящуюся в залоге у банка “Бета-кредит”. Приставы трижды жмут на звонок, затем колотят в дверь ногами, и поскольку никто не открывает, они, согласно инструкции, выламывают замок.
– Обосраться просто, – отдышавшись, резюмирует свои впечатления от представшей им картины Валерий и зажимает нос. – Че за быдло здесь живет?
Виталий отмахивается от мух, презрительно сплевывает на пол и шагает вперед, к забаррикадированному подступу в ванную.
– Ну и бомжатник. Ипотека, бля, – он пинает приставленный сбоку дорожный чемодан на колесиках. – Сдох, что ли, кто? Запашок…
– Смотри-ка, – подзывает его Валерий.
Виталий делает три шага через прихожую и останавливается рядом с напарником на пороге двадцатиметровой комнаты-пенала. Они обмениваются многозначительными взглядами, Виталий с иронической ухмылкой позвякивает наручниками.
– Да убери ты их, какие на хер?.. – внезапно раздражается Валерий.
Зрелище и вправду жалкое. На желтом линолеуме, посреди опустошенных водочных бутылок и беспорядочно раскиданных бычков, прислонясь головой к отслаивающимся обоям, лежит Виктор. Пуховик на нем подран и запачкан, на джинсах различаются несколько слоев грязных разводов, свалявшиеся пшеничные волосы больше напоминают клочья стекловаты. Серое заросшее лицо одеревенело, глаза закатились.
Но он жив. В ладони у него зажата большая ракушка, с крепкий мужской кулак. Виктор приставил ее к уху, и ему кажется, что со всех сторон его окружает соленая морская вода, что он отчаянно плывет, не видя берега, выбивается из сил, а мощные волны ревут, надвигаются, заносят его с головой.